- Я не предполагал так долго проездить, - оправдывался Иосаф.
      В эту минуту ударил сильнейший гром, так что задрожали все окна.
      - Я начинаю, однако, уж бояться, пойдемте в наугольную, там темнее, и я сторы спущу, - сказала Эмилия и пошла в наугольную, где, в самом деле, спустила сторы и села на угольный диванчик.
      Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать.
      - Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? - спросил он, наконец.
      - О да! Разумеется! - отвечала Эмилия.
      На несколько минут они опять замолчали.
      - Это такое для меня счастие, - заговорил снова Иосаф.
      - Я это знаю, - проговорила протяжно Эмилия.
      - Вы знаете? - повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе.
      - О, вы опять хотите украсть поцелуй, - произнесла она.
      - Да-с, - отвечал Иосаф и начал ее целовать раз... два.
      - Тсс, постойте: брат приехал! - сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла.
      Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему.
      - А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, - отнесся к нему Бжестовский, - там действительно по нашему делу все уж кончено.
      - Все уж? - спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать.
      - Я вам-с говорил, - произнес Иосаф.
      Бжестовский между тем что-то переминался.
      - Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, - начал он, - следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых.
      Эмилия посмотрела на брата.
      - Помилуйте, не беспокойтесь, - отвечал Иосаф.
      - Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это.
      Иосаф раскланялся.
      - Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! - прибавил Бжестовский сестре.
      Та опять посмотрела на него.
      - До свиданья, мой добрый друг, - сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!
      На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:
      "Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,
      Ваша Эмилия".
      Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.
      - Какой вы - а? На себя совсем не похожи стали! - говорил тот, всматриваясь в него.
      - Мне очень нехорошо-с! - отвечал Иосаф и ушел.
      - Удрал и сегодня! - сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.
      - С похмелья, должно быть, ломает! - объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.
      - Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, - донес было ему сидевший в его столе Петров.
      - А ты почем знаешь, узнаватель! - огрел его столоначальник.
      - И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.
      Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!
      XII
      Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. "Пожалуйте, говорят, к губернатору". - "Что еще такое?" - подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.
      - Разве губернатор еще не спит? - спросил я его.
      - Никак нет, ваше благородие.
      - Что же он делает?
      - Гневаться изволят.
      Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.
      Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.
      - Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! - сказал он мне довольно еще ласковым голосом.
      Я посмотрел на него.
      - По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?
      - Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.
      - И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?
      - Да-с! - отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. - Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.
      Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.
      В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.
      - Что это такое за дело? - спросил я его.
      - Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.
      - Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.
      - Понадобились, видно, - отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. - Поедемте, однако, - прибавил он.
      Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.
      Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.
      - Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! - объяснил мне коротко полицмейстер.
      - Где ж она теперь?
      - Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.
      Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворённую дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка.
      - Дома барин? - спросил полицмейстер.
      Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо.
      - Вставайте, от губернатора к вам приехали! - сказал он громко.
      В соседней комнате что-то зашевелилось... шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал... Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел.
      Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами.
      - Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, - начал полицмейстер прямо.
      - Где же она теперь-с? - спросил Иосаф вместо всякого ответа.
      - Она здесь... теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя.
      - Как же это она принимает? - спросил опять Иосаф.
      - Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но - увы! - я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня.
      - Пишите скорее! Губернатор дожидается, - сказал полицмейстер спокойнейшим голосом.
      Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было.
      - Ну, вот только и всего, - проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. - Теперь одевайтесь!
      - Куда же-с? - спросил Иосаф.
      - Куда уж повезут, - отвечал полицмейстер.
      Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.
      - Вот так пока будет; осмотр завтра сделаем. Горлов! - крикнул он.
      К крыльчику подъехал жандарм.
      - Спешься и отведи вот их в острог! - проговорил полицмейстер, указав головой на Иосафа.
      Что-то вроде глухого стона вырвалось из груди того.
      Солдат слез с лошади.
      - Привяжи его поводом за руку и отведи.
      Солдат стал исполнять его приказание. Иосаф молча повиновался, глядя то на меня, то на полицмейстера.
      - Позвольте мне по крайней мере лучше отвести господина Ферапонтова! сказал я.
      - Нет-с, так от губернатора приказано, - отвечал полицмейстер. Отправляйся! - крикнул он на жандарма, и не успел я опомниться, как тот пошел.
      Иосаф и лошадь последовали за ним.
      - Зачем же это так приказано? - спросил было я; но полицмейстер не удостоил даже ответом меня и, сев на свои пролетки, уехал.
      Я невольно оглянулся вдаль: там смутно мелькали фигуры Ферапонтова, жандарма и лошади. "Господи! Хоть бы он убежал", - подумал я и с помутившейся почти головой от того, что видел и что предстояло еще видеть, уехал домой.
      XIII
      По делу Ферапонтова, под председательством полицмейстера была составлена целая комиссия: я, стряпчий и жандармский офицер.
      Часов в десять утра мы съехались в холодную и грязную полицейскую залу и уселись за длинным столом, покрытым черным сукном и с зерцалом на одном своем конце. Занявши свое председательское место, полицмейстер стал просматривать дело. Выражение лица его было еще ужаснее, чем вчера.
      Стряпчий, молодой еще человек, беспрестанно покашливал каким-то желудочным кашлем и при этом каждый раз закрывал рот рукою, желая, кажется, этим скрыть весьма заметно чувствуемый от него запах перегорелой водки. Жандармский офицер модничал. Я взглянул на некоторые бумаги - это были показания, отобранные полицмейстером в продолжение ночи от разных чиновников Приказа, которые единогласно писали, что Ферапонтов действительно в тот самый день, как принял деньги от бурмистра, внес и за Костыреву. Дело таким образом бедного подсудимого было почти вполовину уже кончено.
      Через полчаса тяжелого и неприятного молчания рука в жандармской рукавице отворила одну из дверей, и в нее вошел Иосаф, совсем уже склоченный и с опавшим, до худобы трупа, лицом.
      Полицмейстер не обратил на него никакого внимания. Иосаф прямо подошел к столу.
      - Все, что я-с вчера писал, неправда! - проговорил он заметно насильственным голосом.
      - Будто? - спросил полицмейстер, не поднимая ни головы, ни глаз.
      - Я денег за госпожу Костыреву не вносил, - продолжал Иосаф.
      - Зачем же вы вчера это говорили?
      - Я испугался-с.
      - Кого же вы это испугались? Мы вас не пугали.
      - Я сам испугался.
      - Нехорошо быть таким трусливым! - проговорил полицмейстер и позевнул. - Куда ж вы, если так, бурмистровы-то деньги девали? - прибавил он.
      - Я их потерял-с.
      - Да, потеряли. Это другое дело! - произнес полицмейстер, как бы доверяя словам Иосафа. - Отойдите, однако, немножко в сторону! - заключил он и сам встал. Иосаф отошел и, не могши, кажется, твердо стоять на ногах, облокотился одним плечом об стену.
      Полицмейстер подошел между тем к другим дверям.
      - Пожалуйте! - сказал он, растворяя их.
      В залу тихо вышла Костырева, в черном платье, в черной шляпке и под вуалью. По одному стану ее можно уже было догадаться, что это была прелестная женщина. Жандармский офицер поспешил пододвинуть ей стул, на который она, поблагодарив его легким кивком головы, тихо опустилась. Я взглянул на Иосафа; он стоял, низко потупив голову.
      - Примите у них шляпку, - сказал полицмейстер жандармскому офицеру.
      - Madame, permettez*, - сказал тот Костыревой.
      ______________
      * Позвольте, сударыня (франц.).
      Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула на него своими прекрасными глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и сняла ее. Скорее ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико!
      - Какого вы звания и происхождения? - спросил полицмейстер, кладя перед собой заготовленные уже заранее вопросные пункты.
      - Я из Ковно, - отвечала Костырева.
      - Я вас спрашиваю, - какого вы звания по отце и матери? - повторил полицмейстер.
      Эмилия заметно сконфузилась.
      - Я, право, и не знаю; мать моя занималась торговлей.
      - То есть она содержала трактирное заведение?
      - Я не знаю этого хорошенько; я была так еще молода.
      - Как вы не знаете, когда вы сами за конторкой стояли?
      Костырева только посмотрела на него: на глазах ее заискрились слезы.
      - Я не стояла ни за какой конторкой, - проговорила она.
      - Не стояли? - повторил полицмейстер.
      - К чему вы делаете подобные расспросы, которые к делу совершенно лишние? - вмешался я.
      Полицмейстер удостоил только на минуту кинуть на меня свой косой взгляд.
      - Вы думаете? - произнес он своим обычным подлым тоном и потом сейчас же свистнул.
      В залу, гремя шпорами и саблей, проворно предстал другой уж, а не вчерашний жандарм.
      - Позови сюда малого того! - сказал полицмейстер.
      - Слушаю, ваше высокородие, - крикнул жандарм и крикнул так, что даже Иосаф вздрогнул и взглянул на него.
      Через минуту был введен казачок - лакей Костыревой.
      - Вот бывшая твоя барыня, когда была девицей, стояла ли в трактире за прилавком? - обратился к нему полицмейстер.
      У Костыревой загорелось лицо сначала с нижней части щек, потом пошло выше и выше и, наконец, до самого лба.
      Малый тоже несколько позамялся.
      - Так как тоже тем временем проживали мы с господином моим в номерах их, оне занимались этим, - отвечал он с запинкой.
      - Как же вы говорите, что нет? - кротко спросил полицмейстер Костыреву.
      - Господин полковник! Вы ставите меня на одну доску с моими лакеями, проговорила она и закрыла глаза рукою.
      - Зачем же вы отпустили его на волю? Вы думаете, что он из благодарности и скроет все. Ничего ведь не утаил: все рассказал! Пошел ты на свое место! - прибавил он малому.
      Тот сконфуженным шагом вышел из залы.
      Я нечаянно взглянул в это время на Иосафа. Он стоял, уже не понурив голову, а подняв ее и вперив пристальный и какой-то полудикий взгляд на Костыреву. Она же, в свою очередь, всего более, кажется, и опасалась, чтобы как-нибудь не взглянуть на него.
      - А скажите, что за история у вас была по случаю вашего замужества за господина Костырева? - продолжал полицмейстер.
      У Эмилии задрожали губки, щечки, брови и даже зрачки у глаз. Несколько минут она не могла ничего отвечать.
      - Господин полковник! Вы, кажется, хотите только оскорблять меня, и потому позвольте мне не отвечать вам.
      Полицмейстер пожал только плечами.
      - Хуже же ведь будет, если я опять стану расспрашивать при вас вашего лакея. Наконец, я уж и знаю все, и скажу вам, что вы и ваша матушка подавали на господина Костырева просьбу, что он соблазнил вас и что вы находитесь в известном неприятном для девушки положении. Его призвали в тамошнюю, как там называется, полицию, что ли? Понапугали его; он дал вам расписку, а потом и исполнил ее. Так ли?
      Костырева с вытянутыми судорожно руками, опустив головку и только по временам поднимая, как бы для вздоха, грудь, скорее похожа была на статую, чем на живую женщину.
      - Так ведь? - повторил полицмейстер.
      - Я говорила вам и повторю еще раз, что не хочу и не буду отвечать вам.
      - Еще только один маленький вопрос, - подхватил полицмейстер. - В каких отношениях вы проживали здесь с господином Бжестовским?
      - Он был мой жених, - отвечала Костырева.
      На этом месте я нарочно взглянул на Иосафа. Он по-прежнему стоял, не спуская с Костыревой совершенно как бы бессмысленных глаз.
      - Отчего же вы выдавали его за брата? - продолжал полицмейстер.
      - Я не хотела этого ранее говорить, так как жила с ним в одном доме и могла пройти худая молва.
      - Да, конечно! Худая молва для женщины хуже всего! - произнес полицмейстер. - Вы обвенчались, однако, с господином Бжестовским тотчас, как имение ваше было выкуплено.
      - Да!
      - Это, господин Ферапонтов, вы устроили их свадьбу, внеся за них в Приказ! Настоящим их посаженым папенькой были, а то без этого господин Бжестовский, вероятно, и до сих пор оставался бы вашим братом! - говорил полицмейстер, обращаясь то к Иосафу, то к Костыревой.
      - Я внесла свои деньги, - проговорила та тихо.
      - Как свои-с? - отозвался вдруг Ферапонтов. - Как свои-с? - повторил он.
      Полицмейстер не ошибся в расчете, расспрашивая при нем Эмилию о разных ее деяниях. Бедный, простодушный герой мой рассердился на нее, как ребенок, и, видимо, уже не хотел скрывать ее.
      - У меня есть свои семьсот рублей. Я заплачу их бурмистру, остальные пусть он с них спрашивает! - прибавил он, обращаясь к полицмейстеру.
      - Никаких я ваших денег не знаю и не видала, - проговорила Костырева.
      - Не видали вы? - проговорил Иосаф, покачав головой. - Что же, разве я сумасшедший был, чтоб сделать это... Во сне не снилось, что вы не заплатите, а тут вдруг уехали... Я ни одной ночи после того не спал... писал... писал. Спрашивал, что же вы со мной делаете, так хоть бы слово написали.
      - Что ж мне было отвечать на ваши странные письма? - проговорила Эмилия.
      - Чем же странные!.. Ах, вы обманщица после того, коли так... В усадьбу потом как приехал, так и в ворота не пустили... потихоньку уж как-нибудь хотел пройти... тогда и не понял, а теперь, узнавши вас, все вижу: собаками было затравили - двух бульдогов выпустили, а за что все это...
      На этом месте Иосафа прервал вошедший квартальный.
      - Госпожу Бжестовскую к губернатору, ваше высокородие, требуют, чтобы их не спрашивали здесь, а к ним чтобы-с... - отрапортовал он полицмейстеру.
      У того несколько раз подернуло лицо, и он быстро взглянул своим косым глазом на Эмилию. Она сидела, закусив губки, чтобы как-нибудь только удержаться от рыданий.
      - Угодно ехать? - спросил ее полицмейстер, заметно уже более вежливым тоном.
      Она, ни слова не ответив ему, взяла шляпку из рук жандармского офицера, опять поспешившего ей подать ее, торопливо пошла в прежние двери, из полурастворившейся половинки которой виднелась молодцеватая фигура Бжестовского. Он поспешил подать жене салоп, и оба они скрылись. Квартальный тоже последовал за ними.
      Полицмейстер, видимо, остался сконфужен, как дикий зверь, у которого убегала из рук добыча.
      - Вы подтверждаете ваше показание? - спросил он у Иосафа.
      - Все-с, от слова до слова! - отвечал тот с лихорадочным блеском в глазах.
      - Можете, значит, идти, - сказал полицмейстер и свистнул.
      Опять явился жандарм.
      - Отведи господина Ферапонтова, откуда привел.
      - Слушаю, ваше высокоблагородие! - крикнул и на этот раз солдат.
      Иосаф, ни на кого не взглянув, пошел.
      - На сегодня довольно, - объявил нам полицмейстер и, собрав бумаги, взялся за каску.
      Мы тоже взяли шляпы и разъехались.
      XIV
      На другой день я, зная, что с губернатором на словах и говорить было нечего, решился написать к нему рапорт... Все еще, видно, я молод тогда был и не совсем хорошо ведал тех людей, посреди которых жил и действовал, и только уже теперь, отдалившись от них на целый почти десяток лет, я вижу их перед собою как бы живыми, во всем их страшном и безобразном значении... Я писал, что дело Ферапонтова нельзя производить таким казенным, полицейским образом, что он не вор и, видимо, что тут замешана или сильная страсть с его стороны, или вопиющий обман со стороны лиц, с ним участвующих. То и другое вызывает на милосердие к нему. Что можно, наконец, написать к графу Араксину, который, если только он хотя сколько-нибудь великодушный человек, не станет, вероятно, искать своих денег. Тут, однако, меня прервали и сказали, что ко мне жандарм пришел. Я велел его позвать к себе. Это был опять уже не вчерашний, а какой-то третьего сорта солдат, и совсем уж, кажется, дурак.
      - Бумагу, ваше благородие, подписывать подьте в острог! - приказал он мне.
      - Какую бумагу?
      - Не могу знать, ваше благородие.
      - Да кто тебя послал сюда?
      - Из острога, ваше благородие, господин полицмейстер послал.
      - Что же, сам он там?
      - Тамо-тко, ваше благородие. Сейчас пригнал туда.
      - Верно, там что-нибудь случилось?
      - Не могу знать, ваше благородие.
      Я только махнул рукой и поспешил поехать. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце.
      Приехавши в острог, я прямо через караульную прошел в дворянское отделение. Там перед одной из камор, у отворенных дверей, стояла целая толпа арестантов и с любопытством глазела туда. Пробравшись через них, я первое что увидел - это на самой почти середине довольно темноватой комнаты, на толстом крюке, висевшего Иосафа, с почернелым и несколько опущенным вниз лицом, с открытым ртом, с стиснутыми зубами, с судорожно скорченными руками и с искривленными как бы тоже в судорогах ногами. Повесился он на трех-четырех покромках простыни, из которых он свил веревку.
      На столе перед свечкой сидел в шинели и с своей ужасной физиономией полицмейстер и писал.
      - Удавился! - сказал он мне совершенно спокойным тоном, показывая глазами на труп.
      - Это вы его довели, - сказал я.
      - Будто! - произнес обычную свою фразу полицмейстер. - Он сам пишет другое, - прибавил он и подал мне составленный им протокол, в котором, между прочим, я увидел белый лист бумаги, на которой четкой рукой Иосафа было написано: "Кладу сам на себя руки, не столько ради страха суда гражданского, сколько ради обманутой моей любви. Передайте ей о том".
      - Снять покойника и стащить его в сторожку! Там потрошить-то будут! распорядился полицмейстер.
      Вошли служители с лестницей, из которых один придержал ее на себе, а другой влез на нее и без всякой осторожности перерезал ножом полотняную веревку. Труп с шумом грохнулся на землю. Солдат, державший лестницу, едва выскочил из-под него. Я поспешил уйти. Полицмейстер тоже вскоре появился за мной.
      - Дело наше, значит, кончено, - сказал он.
      - А как же Бжестовские? - спросил я.
      У полицмейстера совсем уж скосились глаза.
      - Они еще вчера уехали. Сам губернатор отпустил их! - отвечал он.
      - Как отпустил?
      - Так. Часа четыре она была у него на допросе. Видно, во всем оправдалась! - отвечал полицмейстер, улыбаясь перекошенным ртом.
      Приехавши домой, я действительно нашел губернаторское предписание, которым мне давалось знать, что дело Ферапонтова, за смертию самого преступника, кончено, а потому я могу обратиться к другим занятиям.
      Мне, признаться, сделалось не на шутку страшно даже за самого себя... Жить в таком обществе, где Ферапонтовы являются преступниками, Бжестовские людьми правыми и судьи вроде полицмейстера, чтобы жить в этом обществе, как хотите, надобно иметь большой запас храбрости!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      СТАРЧЕСКИЙ ГРЕХ
      Совершенно романическое приключение
      Впервые рассказ появился в "Библиотеке для чтения" за 1861 год, No 1 (январь) с датой: "1860, ноября 23. Петербург".
      Немногочисленные поправки и изменения, внесенные в текст "Старческого греха" при подготовке его для издания Ф.Стелловского, носили преимущественно стилистический характер.
      В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям сочинений" и рукописям.
      Стр. 436. Экзегетика, герменевтика - здесь богословские дисциплины, в которых рассматривались правила и приемы толкования текстов священного писания.
      Стр. 442. Кантонисты - в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения и обязанные служить в армии солдатами.
      Стр. 447. "Фрегат "Надежда" - повесть А.Бестужева-Марлинского (1797-1837).
      Стр. 455. ...этот паук, скорпион... - имеется в виду издатель реакционной газеты "Северная пчела" Ф.В.Булгарин, преследовавший Пушкина в газетных статьях и писавший на него доносы в тайную полицию.
      Занд Карл - немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя и политического деятеля А.Коцебу, за что был казнен 20 мая 1820 года.
      Стр. 464. Среди долины ровныя... - первая строка песни на слова А.Ф.Мерзлякова (1778-1830).
      Стр. 493. Мурильо Бартоломе Эстебан (1618-1682) - выдающийся испанский художник.
      Корреджио - Корреджо, настоящее имя - Антонио Аллегри (около 1489 или 1494-1534) - крупнейший итальянский художник.
      М.П.Еремин