В продолжение этого рассказа Иосаф все более и более бледнел.
      - Спасибо вам, благодарю - подо что подвели да насказали, - проговорил он.
      - Что же я тут виноват?.. Чем?
      - Чем?.. Да! - проговорил Иосаф, почти что передразнивая начальника. Для вас, кажется, все было делано, а вы в каком-нибудь пустом делишке не хотели удовольствия сделать. Благодарю вас!
      - Что ж ты уж очень разблагодарствовался! - прикрикнул, наконец, старик, приняв несколько начальнический тон. - Тебе сказано приказанье: ступай на три дня на гауптвахту, - больше и разговаривать нечего!
      - Это-то я знаю, что вы сумеете сделать, знаю это!.. - произнес почти с бешенством Иосаф и ушел; но, выйдя на улицу и несколько успокоившись на свежем воздухе, он даже рассмеялся своему положению: он сам должен был идти и сказать, чтобы его наказали. Подойдя к гауптвахте, он решительно не находился, что ему делать.
      Однако его вывел из затруднения стоявший на плацу молоденький гарнизонный офицерик, с какой-то необыкновенно глупой, круглой рожей и с совершенно прямыми, огромными ушами, но тоже в каске, в шарфе и с значком на груди.
      - Что вам надо? - спросил он его строго.
      - Меня на гауптвахту прислали, чтобы посадили, - отвечал Иосаф.
      - А! Ступайте! Вероятно, за взяточки... хапнули этак немного, - говорил юный дуралей, провожая своего арестанта в офицерскую комнату, которая, как водится, имела железную решетку в окне; стены ее, когда-то давно уже, должно быть, покрашенные желтой краской, были по всевозможным местам исписаны карандашом, заплеваны и перепачканы раздавленными клопами. Деревянная кровать, с голыми и ничем не покрытыми досками, тоже, по-видимому, была обильным вместилищем разнообразных насекомых. Из полупритворенных дверей в темном углу следующей комнаты виднелось несколько мрачных солдатских физиономий. Чувствуемый оттуда запах махорки и какими-то прокислыми щами делали почти невыносимым жизнь в этом месте. Иосаф сел и задумался. Всего грустней ему было то, что он три дня не увидит своего божества; но в это время вдруг на плацформе послышался нежный женский голос. Иосаф задрожал, и вслед же за тем в комнату вошла Эмилия, в белом платье, в белой шляпке и белом бурнусе, совершенно как бы фея, прилетевшая посетить его в темнице.
      Иосаф мог встретить ее только каким-то не совсем искренним смехом.
      - Боже мой, что такое с вами? - говорила Эмилия с беспокойством.
      - Так, ничего-с! - отвечал Иосаф, продолжая смеяться.
      - Как ничего! Брат сейчас был в Приказе, там говорят, что вас посадили за мое дело! - возразила Эмилия и с заметным чувством брезгливости присела на кровать.
      - Ничего-с, так себе, потешиться захотели... - отвечал Иосаф. - Все ведь мы-с, чиновники, таковы!.. Не то, чтобы сделать что-нибудь для кого, а нельзя ли каждого стеснить и сдавить... точно войско какое, пришли в завоеванное государство и полонили всех.
      - О нет, вы не такой! - говорила Эмилия, смотря на него почти с нежностью.
      - Я вас прошу и умоляю, - продолжал Иосаф, прижимая руку к сердцу, только об одном: не беспокоиться о вашем деле. Я для вас жизнию готов пожертвовать.
      - Да, вы чудный человек, - подхватила Эмилия и задумалась.
      Иосаф молча глядел на нее: сколько бы ему хотелось и надо было сказать ей, но ничего, однако, не осмеливался. Эмилия, наконец, встала.
      - Как здесь нехорошо... грязно... - проговорила она и вздумала было прочесть одну из надписей на стенке, но в ту же минуту сконфузилась и отвернулась. - Прощайте, мой друг! Я буду еще у вас, - сказала она.
      Иосаф по обыкновению поспешил поцеловать у нее ручку, и при этом она уже чмокнула его не в темя, не в щеку даже, но Иосаф так успел пригнать, что прямо в губы.
      - О, какой вы хитрый, вы умеете воровать поцелуи! - проговорила она, вся вспыхнув, и проворно убежала.
      Иосаф в восторге упал на диван и закрыл себе лицо руками.
      IX
      Дня через два после того Ферапонтов шел по одному из самых глухих переулков. Почти уже на выезде из города он остановился перед старым, полуразвалившимся деревянным домом, с заколоченными наполовину окнами и с затворенною калиткою. Иосаф торкнулся было в нее; но оказалось, что она была заперта. Зная, вероятно, хорошо обычай хозяина, он обошел дом кругом и, перескочив, на задней его стороне, через невысокий забор, очутился в огромнейшем огороде, наглухо заросшем капустою, картофелем и морковью. Пройдя его, он вышел на двор, на котором то тут, то там виднелись почти с отвалившимися углами надворные строения. У колодца, перед колодой, неопрятная баба мыла себе судомойкой ноги.
      - Клим Захарыч Фарфоровский дома? - спросил ее Иосаф.
      - Дома, - отвечала баба.
      Он пошел было на парадное крыльцо.
      - Не туда, с заднего ступайте! - научила его баба.
      Иосаф взошел по развалившейся лесенке на заднее крыльцо и попал прямо в темную переднюю. Чтобы дать о себе знать, он прокашлянул, но ответа не последовало. Он еще раз кашлянул, снова то же; а между тем у него чем-то уже сильно ело глаза, так что слезы даже показались.
      "Что за черт такой", - подумал про себя Иосаф и что есть силы начал стучать ногами.
      - Кто там? - послышался, наконец, из соседней комнаты разбитый голос, и вслед за тем дверь из нее отворилась, и в нее выглянул белокурый, мозглявый старичок, с поднятыми вверх тараканьими усами, в худеньком, стареньком беличьем халате.
      - Ферапонтов из Приказа! - объяснил ему Иосаф.
      - А! Ну войдите, войдите, - сказал старичок и впустил его.
      Первое, что бросилось Ферапонтову в глаза, - это стоявшие на столике маленькие, как бы аптекарские вески, а в углу, на комоде, помещался весь домашний скарб хозяина: грязный самоваришко, две-три полинялые чашки, около полдюжины обгрызанных и треснувших тарелок. По другой стене стоял диван с глубоко просиженным к одному краю местом.
      - Да! Так вот как! - сказал старичок, садясь именно на это просиженное место и утирая кулаком свои слезливые и как бы воспаленные глаза.
      - Вот как-с, да! - отвечал ему в тон Иосаф и тоже сел и утер слезы.
      - Это вы от луку плачете? У меня тут лук в наугольной сушится, - сказал ему хозяин, как-то кисло усмехаясь.
      - Зачем же тут? Разве нет другого места? - спросил было Ферапонтов.
      - А где же? В каком месте? - возразил Фарфоровский и уже злобно оскалился.
      Как ни много Иосаф слышал об этом чудаке, однако почти с удивлением смотрел на его сморщенное и изнуренное лицо, на его костлявые и в то же время красные, с совершенно обкусанными ногтями, руки. Собственно по чину Фарфоровский был даже статский советник и некогда переселился в губернию из Петербурга, но всюду являлся каким-то несчастным: оборванный, перепачканный. Не столько, кажется, скупец, сколько человек мнительный, он давно уже купил себе этот старый домишко и с тех пор поправки свои в нем ограничил только тем, что поставил по крайней мере до шести подпорок в своей обитаемой комнате, и то единственно из опасения, чтобы в ней не обвалился потолок и не придавил его. В жаркий майский день Иосаф нашел его, как мы видели, в меховом тулупчике, и сверх того он еще беспрестанно боялся, что его отравят, и для этого каждое скудное блюдо, которое подавала ему его единственная прислужница-кухарка, он заставлял ее самоё прежде пробовать. Покупая какую-нибудь ничтожную вещь, он десять раз придумывал, давал за нее цену, отпирался потом; иногда, купив совсем, снова возвращался в лавку и умолял, чтобы ее взяли назад, говоря, что он ошибся. Дрожа каждую минуту, чтобы его не обокрали, он всю дрянь держал у себя в доме, даже дрова хранил в зале. Лук сушился в наугольной по той же причине. В отношении денег он более всего, кажется, предпочитал государственные кредитные установления, как самые уже верные хранилища, а потому в Приказ обыкновенно бегал по нескольку раз в неделю, внося то сто, то двести рублей, и даже иногда не брезговал сохранной книжкой, кладя под нее по целковому, по полтиннику.
      - Вот вы всё жаловались, что в Приказе проценты малы, - начал Иосаф.
      - Али велики? - спросил Фарфоровский и опять злобно оскалился.
      - Ну, так вот отдайте в частные руки. Я вам смаклерю это... пятнадцать процентов получать будете.
      Глаза у старика разгорелись.
      - А залог какой? - спросил он торопливо.
      - Да залогу тут совсем никакого нет, - отвечал Иосаф.
      - Как же без залогу-то? - спросил Фарфоровский, как бы мгновенно исполнившись глубочайшего удивления.
      - А вот как, - отвечал Ферапонтов и объяснил было ему все дело Костыревой; но старик в ответ на это только усмехнулся.
      - Сам ты, милый человек, - начал он уже наставительным тоном, - служишь при деньгах, а того не знаешь... Ну-ка, дай-ка мне из твоего Приказа-то хоть тысчонки две без залога-то. Дай-ко!
      - То место казенное.
      - А, казенное? То, вот видишь, казна, - зашипел Фарфоровский. - Казну сберегать надо; она у нас бедная... Только частного человека грабить можно.
      - Кто ж вас грабит? - спросил Иосаф.
      - Все вы! Вон эта полиция... у ней у самой сто лет перед домом мостовая не мощена; а меня заставляет: мости, где хошь бери, да мости!
      - Вам-то пуще негде взять.
      - Много у меня; ты считал в моем кармане-то.
      - Известно, что считал. Умрете, все ведь останется, - сказал Иосаф, уже вставая.
      - Умрешь и ты! Что ты меня этим пугаешь! Молодой ты человек, пришел к старику и огорчаешь его. Для чего! - вскинулся на него хозяин.
      - С вами, видно, не сговоришь, - проговорил Иосаф и пошел.
      - Да нечего: стыдно! Стыдно! - стыдил его хозяин.
      Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через забор, Иосаф прямо же пошел еще к другому человечку - сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова. Сам старик очень незадолго перед смертью своею, служа в Приказе заседателем, ужасно полюбил Иосафа за его басистый голос и знание церковной службы. Каждое воскресенье он звал его к себе в гости, поил, кормил на убой и потом, расчувствовавшись, усиленнейшим образом упрашивал его прочесть ему, одним тоном, не переводя духу, того дня апостола, и когда Ферапонтов исполнял это, он, очень довольный, выворотив с важностью брюхо, махая руками и почти со слезами на глазах, говорил: "Асафушка! Мой дом - твой дом! Сам умру - сыну накажу это!.." Но, увы! Иосафу и в голову не приходило, что сын этот вовсе не походил на своего папеньку, мужика простого и размашистого. По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих. У него, например, был прекрасный экипаж и отличные лошади, но он и того не любил. Жил он в целом бельэтаже своего огромного дома с мраморными косяками, с новомодными обоями, с коврами, с бронзой, с дорогою мебелью; но на всем этом, где только возможно, были надеты чехлы, постланы подстилки, которые никогда не снимались, точно так же, как никогда ни одного человека не бывало у него в гостях. Аккуратнейший в своей жизни, как часовая машина, он каждый день объезжал свои лавки, фабрики. В субботу обыкновенно разделывал всех мастеровых сам, и если какому-нибудь мужику приходилось с него 99 1/2 копейки, то он именно ему 99 1/2 и отдавал, имея для этого нарочно измененные денежки и полушки. В отношении значительных лиц в городе Родионов был чрезвычайно искателен; но это продолжалось только до первого приглашения к какому-нибудь пожертвованию. Напрасно тут его ласкали, стращали, он откланивался, отшучивался, но не подавался ни на одну копейку. Даже ни одной приближенной женщины он не имел у себя, и когда, по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: "Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов", - "Зачем же-с это? Женюсь, так своя будет", - отвечал он обыкновенно. Кто бы с ним ни говорил, особенно из людей маленьких и почему-либо от него зависящих, всякий чувствовал какую-то смертельную тоску, как будто бы перед ним стоял автомат, которого ничем нельзя было тронуть, ничего втолковать и который только и повторял свое, один раз им навсегда сказанное.
      В светлой, с дубовой мебелью, передней его Иосаф нашел старого еще знакомца своего, любимого приказчика покойного Саввы Лукича, совсем уж поседевшего и плешивого.
      - Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - сказал тот, тоже признав его.
      - А что, хозяин дома? - спросил Ферапонтов.
      В ответ на это старик вынул из кармана круглые, старинные часы и, посмотрев на них, произнес:
      - Теперь еще нет, а через двадцать минут будут дома!
      - Да верно ли это?
      - Верно... Это уж у нас верно! - отвечал старик.
      В голосе его в одно и то же время слышалась грусть и насмешка.
      Чрез двадцать минут Родионов действительно приехал.
      - А, здравствуйте! Сюда пожалуйте, - сказал он, увидев Иосафа и проходя скорым, деловым шагом.
      Далее, впрочем, залы он не повел его, а, остановившись у дверей в гостиную, небрежно облокотился на нее.
      - Что скажете? - спросил он.
      - Я к вам, Николаи Саввич, с просьбой, - начал Иосаф, переминаясь с ноги на ногу.
      - Слушаем-с! - произнес Родионов.
      Ферапонтов рассказал ему откровенно и подробно положение Костыревой.
      - Так-с, понимаем, - проговорил Родионов, все как-то гордей и бездушнее начиная смотреть.
      - А между тем из именья... - продолжал Иосаф убедительнейшим бы, кажется, по его мнению, тоном, - есть там покупщики - купить лес и мельницу, так что вся недоимка сейчас бы могла быть покрыта.
      - Так, так-с!.. - повторял Родионов и как бы от нетерпения принялся качать ногою.
      - Не можете ли вы, - договорил, наконец, Иосаф, - одолжить ей на какие-нибудь полгода две с половиной тысчонки, а что это верно, так третью тысячу я за нее свою вношу.
      - Денег-то у меня таких нет-с, - отвечал наглейшим образом Родионов.
      Иосаф даже попятился назад и усмехнулся.
      - Как нет... помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того...
      - Что-что лежит? Те деньги на другое нужны... Что тебе надо? - крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке.
      - Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку.
      - Ну, и прекрасно.
      - Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу.
      - Зачем же к Николаю-то Саввичу?
      - Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет... хлебца мы покупаем.
      - А вам что сказано при заподрядках? - спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу взгляд. - Что сказано?
      - Мы тоже, ваше степенство, хошь бы и наперед того, завсегда, выходит, ваши покорные рабы, - ломил между тем мужик свое.
      - Да ты мне за деньги-то всегда покорен. Что ты меня тем ублажаешь. Нечего тут разговаривать... пошел вон!
      - Так как тоже на знакомстве выходит; вон хошь бы и Калошинский барин; хорошо, говорит, везите, говорит, я, говорит, покупаю.
      - Ну, коли покупает, так и ступай к нему. Убирайся.
      Мужик, однако, постоял еще немного, почесал у себя затылок и потом неторопливо поворотил и пошел назад.
      - У богатых, указывают, денег много, - снова обратился Родионов к Иосафу, - да ведь у богатого-то человека и дыр много; все их надобно заткнуть. Тебе что еще?.. - крикнул он опять на высокого уже малого, стриженого, в усах, и с ног до головы перепачканного в кирпиче, который как бы из-под земли вырос в передней. - Кто ты такой?
      - Солдат... печник, ваше благородие, - отвечал тот, молодцевато вытягиваясь.
      - Что же тебе?
      - Сложил печку-с; совсем готова.
      - Ну и ладно. Деньги ведь к командиру пойдут.
      - Точно так-с, ваше благородие.
      - Ну, и ступай, значит.
      - На водочку бы, ваше благородие, - проговорил солдат просительным уже тоном.
      - А не хочешь ли на прянички?.. Ты бы лучше на прянички попросил, проговорил Родионов.
      Солдат сконфузился.
      - Обнакновение уж, ваше благородие, такое, - пробормотал он.
      - Никаких и ничьих обыкновений я знать не хочу, а у меня свое; значит, налево кругом и машир на гаус.
      Солдат действительно повернулся налево кругом и вышел.
      Во все это время Иосафа точно с головы до ног обливали холодной водой, и только было он хотел еще раз попробовать повторить свою просьбу, как из гостиной вышел худощавый и очень, должно быть, изнуренный молодой человек.
      - Что? Вы написали расчет? - спросил его Родионов, перенося на него свой леденящий взгляд.
      - Написал-с, - отвечал тот почтительно.
      - До свиданья, - обратился Родионов к Иосафу и сейчас же ушел к себе.
      X
      Несколько минут Ферапонтов оставался, как бы ошеломленный, на своем месте: на Родионова он возлагал последнюю свою надежду. Однако вдруг, с совершенно почти несвойственным ему чутьем, он вспомнил еще об одном отставном майоре Одинцове, таком на вид, кажется, добром, проживавшем в Порховском уезде, в усадьбе Чурилине, который, бывая иногда в Приказе, все расспрашивал писцов, кому бы ему отдать в верные руки деньги на проценты. Не откладывая времени, Ферапонтов решился сейчас же ехать к нему. Утомленный, измученный, он сбегал наскоро домой, почти ничего не пообедал и сейчас же отправился искать извозчика. Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и палило солнце в бока, в затылок, он быстро шагал по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза. Заходя то в тот, то в другой, он, наконец, нашел парня, который знал усадьбу Чурилино, но самого парня еще надобно было отыскать: он пил где-то в харчевне чай с земляками, так что только в вечерни выехала к услугам Иосафа, там, откуда-то с задов, телега, запряженная парою буланых лошадей. Сидевший на облучке извозчик, с продолговатым лицом и с длинным кривым носом, оказался таким огромным мужичиной, что скорей пригоден был ворочать жернова, чем управлять своими кроткими животными. Выехав из города, они сейчас же своротили на проселок. Иосаф, в чиновничьем пальто, с всклоченными и запыленными бакенбардами и в фуражке с кокардой, полулежал на своей кожаной подушке и смотрел вдаль... Как ни горько было у него на душе, но свежий загородный воздух проник в его грудь, и сердце невольно забилось радостью. Почти пятнадцать лет он не выезжал из города, а между тем открывающиеся виды все становились живописнее и живописнее.
      Вот они спускаются по ровному скату, расходившемуся во все стороны. На нем, живописно оживляя всю окрестность, гуляло по крайней мере до ста коров. Дорога шла, направляясь к кирпичному, красного цвета, строению, с белевшим перед ним прудом. Путникам нашим пришлось проезжать почти по самому краю его, так что они даже напугали плававших тут в осоке гусей, которые, при их приближении, шумно и быстро отплыли в сторону. Поднявшись от пруда в гору, они увидели маленькую кузницу и закоптелого, в кожаном колпаке, кузнеца, возившегося у станка с лошадью. При виде их он им поклонился и молча погрозил извозчику, как человеку, вероятно, ему знакомому, молотом. Тот тоже погрозил ему кнутом. Далее потом пошли уже настоящие сельские хлебные поля. В деревне, по вытянутой в прямую линию улице, бежали мальчишки отворить им ворота.
      - Славно, ребята, славно! - говорил им извозчик, быстро проезжая.
      Мальчишки бежали за ними вперегонку отворить и другие воротцы.
      - Ай-да, ребята! Назад поеду, беспременно по трепке каждому привезу! отблагодарил он их на прощанье, и в то же время, кажется, ему ужасно хотелось заговорить с своим седоком.
      - Это вон гавриловского барина усадьба-то, - сказал он, показывая на видневшиеся далеко-далеко строения. - Вся, братец ты мой, каменная, прибавил он.
      - Что же, он богат, видно? - спросил Иосаф.
      - И, господи, сколько деньжищев; а холостой... не хочет жениться-то!..
      И затем они проехали около каких-то, должно быть, заводов и, как-то пробравшись задами, мимо гумен, хмельников, вдруг наткнулись опять на деревню, но уже с отворенными воротцами. У крайней избы, на прилавке, стоял прехорошенький мальчик и ревмя ревел.
      - Не плачь, не плачь, воротимся, - сказал ему ямщик.
      - Да я не об вас, а об мамоньке, - отвечал ребенок.
      - Эко, брат, а я думал, что об нас, - говорил зубоскал.
      На половине улицы они очутились ровно перед тремя дорогами.
      - О, черт! Тут, пожалуй, заплутаешь, надо поспросить, - сказал извозчик и, ловко соскочив с передка, подошел к одной избе и начал колотить в подоконник кнутовищем.
      - Эй, баушка, где ты тут засохла, - выглянь-ка! - произнес он, и в окно в самом деле выглянула старуха.
      - Как тут ехать в Чурилово: направо, налево или прямо в зубы?
      - Ой, чтой-то, господь с тобой, зачем в зубы?.. Поезжай налево, отвечала старуха.
      - А как расстоянье-то ты обозначишь? Далеко ли еще?
      - Да верст пять...
      - Это ладно! Кабы не так спешно было, так в гости бы к тебе заехали. Прощай! Поворотов не будет?
      - Ну, какие повороты! - заключила старуха, смотря на него с заметным удовольствием, когда он опять молодцевато вскочил на передок и поехал.
      В перелеске потом они встретили идущего по опушке мужика с топором. Извозчик не утерпел и с ним заговорил:
      - Что, дядя, далеко ли до Чурилова?
      - Верст семь будет, - отвечал тот сердито, уходя за кусты.
      - Спасибо, что мало накинул, экой добрый, - говорил балагур... Речка-то какая славная, - прибавил он, подъезжая к мосту. - Вот напиться бы: вода какая чистая...
      - Ну, напейся, - сказал ему Иосаф, и извозчик, кинув вожжи, прямо с телеги соскочил через перила на берег и, наклонившись, напился из пригоршней.
      - Солонины этой проклятой на постоялом дворе налопаешься, ужасть как пьется! - сказал он и с полнейшим удовольствием, подобрав вожжи, погнал лошадей во все лопатки.
      - Вон оно самое Чурилово и есть! - сказал он, мотнув головой на открывшуюся совершенно голую усадьбу, торчавшую на гладком месте, без деревца и ручейка и даже, кажется, без огорода.
      Иосаф между тем начинал чувствовать всю щекотливость своего положения: ехать в первый раз в дом и прямо просить денег, черт знает что такое! Но зато извозчик не унывал: как будто бы везя какого-нибудь генерала, он бойко подлетел к воротам на красный, огороженный простым огородом двор и сразу остановил лошадей. Окончательно растерявшийся Иосаф начал вылезать из телеги, и странная, совершенно неожиданная сцена представилась его глазам: на задней галерее господского дома, тоже какого-то обглоданного, сидела пожилая, толстая и с сердитым лицом дама и вязала чулок; а на рундучке крыльца стоял сам майор Одинцов, в отставном военном сюртуке, в широких шальварах и в спальных сапогах. Он выщелкивал языком "Камаринскую" и в то же время представлял рукой, что как будто играет на балалайке, между тем как молодой дворовый малый, с истощенным и печальным лицом, в башмаках на босу ногу, отчаянно выплясывал перед ним на песке. По временам майор взмахивал рукой, и малый, приостановясь в ухарской позе и вскинув руками, шевелясь всем телом, как делают это цыгане, начинал гагайкать: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха! Майор при этом тоже прихлопывал в ладоши и прикрикивал: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха!
      - Иван Дмитрич, прекратите, наконец, это! К нам кто-то приехал, сказала ему вполголоса дама.
      - А, извините! - проговорил майор, увидев подходящего Иосафа и сходя к нему с крыльца.
      - Извините!
      Иосаф, в свою очередь, тоже извинился и назвал свою фамилию.
      - Вы меня, может быть, не узнали? - прибавил он.
      - Напротив, душевно рад... Каково пляшет? - прибавил майор, указывая на стоявшего уже в вытяжку малого.
      Иосаф не мог при этом не заметить, что лицо хозяина сильно пылало, а из рта несло как из винной бочки.
      - Однако позвольте же вам представить: супруга моя, Настасья Ардальоновна! - сказал, расшаркиваясь, майор и показывая на даму. - Прошу покорнейше в комнаты. Ты тоже иди! - прибавил он парню.
      Все вошли в залу: Ферапонтов впереди, а хозяин сзади его и все продолжая расшаркиваться. Хозяйка явилась через другие двери и сейчас же села и приняла как бы наблюдательный пост. В комнате этой, несмотря на ходивший всюду сквозной ветер, почему-то сильно пахнуло кошками.
      - Позвольте мне перед вами потанцевать? - проговорил вдруг майор, усадив гостя.
      - Сделайте одолжение, - отвечал Иосаф.
      - Мазурку вам угодно? - продолжал хозяин.
      - Что вам угодно, - отвечал Иосаф.
      - Иван Дмитрич, надобно бы, кажется, это оставить, - произнесла хозяйка, но майор только махнул ей рукою.
      - Митька! - крикнул он.
      В залу вошел тот же малый.
      - Мазурочный вальс! Играй и учись у меня!
      Парень подошел к стоявшему в углу полинялому ящику, похимостил что-то тут около него и, воткнув в дыру висевший на стене ключ, начал им вертеть. Оказалось, что это был небольшой органчик: "Трым-трым! Трым-трым!" - заиграл он мазурку Хлопицкого, и майор, как бы ведя под руку даму, нежно делая ей глазками, пошел, пристукивая ногами, откалывать танец.
      - Но, может быть, вам скучно это? Угодно вальс? - сказал он, сделав несколько туров и обращаясь к Иосафу.
      - Иван Дмитрич, прекратите это, - молила его жена.
      - Мне все равно-с, - отвечал Иосаф.
      - Вальс! - скомандовал майор малому, и тот, опять что-то похимостивши у ящика, заиграл вальс.
      Майор, держа несколько голову набок, начал вертеться в три па.
      - Ух! Нынче уставать стал: не могу много, - сказал он, останавливаясь перед Иосафом. - Позвольте же, однако, предложить вам рюмку водки. Малый, водки!
      - Нет, уж этого по крайней мере не будет! - сказала хозяйка, как-то решительно вставая.
      - Чего-с? - произнес майор, и всю правую щеку у него подернуло.
      - А того, что этого нельзя, - проговорила она и вышла.
      - Ты, харя, пошел, подавай! - повторил майор малому.
      Тот нехотя вышел.
      - Как ваше здоровье? - обратился майор опять к Иосафу.
      - Слава богу-с, - отвечал тот.
      - Очень рад с вами познакомиться, - прибавил майор, протягивая ему руку. - Митька!
      Митька снова показался.
      - Водки! Убью!
      - Барыня заперла и не изволит-с давать.
      - Цыц! Убью! Поди встань передо мной на колени.
      Малый, совсем уж бледный, подошел и встал.
      - Кто такой я?.. Говори!.. Я села Чурилова Семен майор Одинцов... Водки - живо!
      - Да помилуйте, сударь, разве я-с?.. Барыня.
      - Убью! Вот тебе! - крикнул майор и ударил бедняка в ухо, так что тот повалился.
      - Полноте, что вы делаете? - вскричал, наконец, Иосаф, вскакивая и подходя к майору.
      - Кто ты такой? - проговорил тот, обращая уже к нему свое ожесточенное лицо.
      - Я Ферапонтов, а вы не шумите.
      - Как ты смел ко мне приехать! Кто ты такой? Пошел вон! Убью! - кричал майор и кинулся было к Иосафу драться, но тот, и сам весь день раздражаемый, вышел из себя.
      - Прежде чем ты убьешь меня, я тебя самого задушу, - сказал он и, схватив хозяина за шиворот, оттолкнул от себя.
      - Караул! Режут! - завопил майор, падая со всего размаха между стульями головой.
      - Ну да, покричи еще! - говорил Иосаф и, оборотясь к малому, прибавил: - Поди, брат, пожалуйста, скажи, чтобы мои лошади ехали за мною.
      Тот побежал.
      - Пошел вон! Убью! - кричал между тем майор.
      Иосаф, выйдя на крыльцо, всплеснул только руками.
      - Что это такое, господи ты боже мой! Зачем я приезжал к этому скоту? произнес он и пошел один по дороге.
      Невдолге, впрочем, его нагнал и извозчик, и едва Иосаф уселся в телегу, как он сейчас же начал болтать.
      - Попали же мы, паря, на гости... Седьмое вёдро, братец ты мой, на этой неделе уж оторачивает.
      - Что ж он запоем, что ли, пьет? - спросил Иосаф.
      - Должно быть, есть маненько... парит черта-то в брюхе... С утра до вечера на каменку-то поддает. Я теперь поехал, так словно ополченный какой ходит по двору, только то и орет: "Убью, перережу всех!" Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то!
      - Уж именно, - подтвердил Ферапонтов.
      - Куда же ехать, однако? - заключил извозчик, повертывая к нему свое добродушное и вместе с тем насмешливое лицо.
      Иосаф, подумав некоторое время, проговорил:
      - Поедем к гавриловскому барину; авось тот не таков.
      - Известно, тот барин крупичастый, а ведь это что?.. Орженовики! объяснил извозчик и погнал рысцой своих лошадок, бежавших вряд ли уж не шестидесятую версту не кормя. Солнце между тем садилось, слегка золотя ярко-розовым цветом края кучковатых облаков, скопившихся на горизонте. По влажным сенокосным лугам начал подниматься беловатый густой туман росы, и кричали то тут, то там коростеля. Версты через четыре показалось, наконец, и Гаврилково. Точно феодальный замок, возвышалось оно своим огромным домом с идущими от него вправо и влево крыльями флигелей. Прямо от него начинал спускаться под гору старинный густо разросшийся сад, а под ним шумно и бойко протекала лучшая во всем околотке река. Проехав по мосту и взобравшись в гору по дорожке, обсаженной липами, Иосаф не осмелился подъехать прямо к дому, а велел своему извозчику сходить в который-нибудь флигель и сказать людям, что запоздал проезжий губернский чиновник из Приказа, Ферапонтов, и просит, что не примут ли его ночевать.
      Извозчик сбегал.
      - В дом, к барину велели вас звать, - повестил он Иосафа с удовольствием.
      Тот пошел.