Загадка Рафаэля

Документы исчислялись тысячами, и все они находились в беспорядке; во всяком случае, если в их расположении и была какая-то система, Аргайлу не удалось обнаружить ее. Лишь несколько коробок носили следы работы архивиста — в них бумаги были отобраны по годам, но рассортировать их по другим признакам он, очевидно, не успел. На одной из коробок Аргайл увидел надпись: «Письма восемнадцатого века».

— Это было грандиозное открытие, — сказал Аргайл. — В одной из ячеек находились письма к владельцу дома, сэру Роберту Делме, написанные его сестрой Арабеллой.

— И что же? — нетерпеливо воскликнула Флавия.

— Арабелла оказалась необыкновенной женщиной, такие ушли в небытие вместе с восемнадцатым веком. Четыре раза выходила замуж и пережила всех своих мужей. Она собиралась замуж в пятый раз в возрасте восьмидесяти семи лет, но умерла от слишком большой дозы коньяка. Главное, что вторым ее мужем был не кто иной, как наш друг граф Кломортон, купивший Рафаэля, и десять писем датированы как раз тем периодом.

Аргайл пояснил, что в основном письма не содержали ничего интересного — обычная светская болтовня, сплетни о похождениях принца Уэльского и резкие комментарии в адрес экстравагантных поступков мужа. Несмотря на богатство, второй граф не пользовался уважением своей жены, был скареден и не отличался здравомыслием.

— Таких, как он, римские антиквары чуют за версту. В их среде считается особым шиком вытрясти из богатеньких простаков как можно больше денег. Единственным, что его по-настоящему заботило, был его геморрой. Если верить леди Арабелле, он говорил о сем предмете постоянно, до самой смерти. Конечно, это болезненный недуг, но все же разговор о нем отравляет атмосферу за завтраком.

Два письма нам особенно интересны: одно написано незадолго до смерти графа, второе — вскоре после нее. Вот они, — сказал Аргайл, доставая листки из картонной папки, — я переписал их. Взгляните.

Флавия взяла первый листок и начала читать, с трудом разбирая торопливый почерк Аргайла.

«Дражайший брат, ты уже наверняка знаешь из „Газетт“, что мой супруг вернулся из своего путешествия к нашим берегам. Бог мой! Как он изменился! Куда подевался мой краснощекий спортсмен; теплый воздух Италии превратил его в настоящего ценителя искусства! Не могу передать тебе, как огорчает меня его новая страсть. Целыми днями он щеголяет во французских кружевах, а приказания слугам отдает, как ему кажется, на великолепном итальянском. Они его не понимают и, как обычно, делают, что хотят. Но хуже всего — его увлечение развязало ему кошелек. Мне кажется, он готов скупить всю Италию и вот-вот разорит нашу семью. Некоторые его приобретения уже доставили к нам; я намерена развесить их по самым темным углам, ибо, разглядев их как следует, любой гость поймет, что иностранные мошенники просто-напросто облапошили графа. Он обещал привезти картины лучших итальянских мастеров, но все это грубая мазня, обыкновенная дешевка. Одной лишь ценой его „сокровища“ приближаются к великим мастерам. Но последняя его выходка совсем из ряда вон: вот уже три недели они с мистером Пэрисом хвастаются по всему Лондону его главным приобретением — какой-то рухлядью, написанной одним из этих проклятых римских живописцев, выманивающих у него деньги. Мой муж говорит мне — самым загадочным тоном, — что я буду крайне удивлена, увидев этот шедевр. Признаюсь, меня уже вряд ли можно удивить сильнее. Кажется, он потратил более семисот фунтов на это сокровище. Я более чем уверена, что цена ему — от силы полкроны».

Далее леди Арабелла излагала местные новости, жаловалась на слуг и упомянула о смерти дочери какой-то дальней родственницы. Затем она снова вернулась к рассказу о муже, выплеснув на страницы письма весь накопившийся яд:

«Я много раз писала тебе, дорогой брат, о любовных похождениях своего мужа. Незадолго перед тем, как он отправился в путешествие, я застукала его с очередной потаскухой и закатила жуткую сцену. Когда я пообещала перерезать ему глотку, если он еще раз посмеет так унизить меня, кровь отхлынула от его щек. Мой дорогой брат, в тот момент мне казалось, что я сделаю это. Угроза возымела действие, и теперь он вынужден хранить мне верность. Но ты знаешь моего мужа, весь образ его жизни позорит наше родовое имя. Граф прибывает в Лондон через два дня. Попытайся представить, какой прием ему окажет твоя нежно любящая сестра, Арабелла».

— Ну, — воскликнул Аргайл, — каково?! Что вы об этом думаете?

Флавия пожала плечами:

— Граф Кломортон не вызывает симпатии. Что еще я могу об этом думать?

— Вы были недостаточно внимательны. Послушайте еще раз. «Проклятые римские живописцы» — это о Мантини. «Загадочный тон» — тоже подходит. «Семьсот фунтов» — очень высокая цена для того времени.

— Вы полагаете, речь идет о прибытии «Елизаветы». И что из того?

— Ну как же! Она пишет о «какой-то рухляди». На классических пейзажах часто изображают руины.

— Ну и?..

— Поверх нашей «Елизаветы» был «Отдых на пути в Египет». Странно, не находите? — Он гордо поднял голову, не сомневаясь в эффекте, произведенном его заявлением.

— Честно говоря, не нахожу, — равнодушно откликнулась Флавия. — Леди Арабелла могла иметь в виду состояние самой картины. Кроме того, мы же знаем: граф Кломортон получил подделку.

Аргайл ждал восхищения, но не контраргументов.

— О-о, я как-то не подумал об этом, — протянул он. — Но, — продолжил Аргайл, снова воодушевляясь; увидев, что Флавия достала сигарету, он дал ей прикурить и бросил обгоревшую спичку в пустой бокал из-под вина, — связующим звеном здесь является посредник, Сэм Пэрис. Он наблюдал за работой Мантини в Риме и за распаковкой картины в Лондоне. Если бы это была другая картина, Пэрис обнаружил бы подмену. Но очевидно, прибыла та самая картина, ибо граф Кломортон не сомневался в том, что все идет по плану.

Флавия задумчиво кивнула, однако не слишком уверенно:

— Ну хорошо, я готова принять такое допущение.

— Судя по всему, никто не заподозрил подмену до тех пор, пока с картины не сняли верхний слой. Таким образом, мы знаем теперь, что Мантини написал поверх Рафаэля руины.

Флавия поджала губы.

— Допустим. Но Пэрис мог быть в доле и потому согласился отправить другую картину. В конце концов, он был обычным торговцем, и я точно помню, что после этой истории он исчез. Любой уважающий себя полицейский расценил бы это как косвенную улику. А кроме того, в Национальном музее уже висит Рафаэль, признанный международной комиссией, и этот факт стоит дороже всех ваших аргументов. К тому же среди них нет ни одного достаточно веского.

— Тут вы правы. Но все равно — симпатичное вышло бы примечание к статье о «Елизавете». Ну разве не чудесно, что Бирнесу мог достаться не настоящий Рафаэль? Мысль об этом веселила меня на протяжении нескольких недель.

Разговор привел Аргайла в хорошее настроение, и он легко шагал по мокрому блестящему тротуару, ловко уворачиваясь от фонтанов брызг, летевших из-под колес автобусов и автомобилей, которые с трудом преодолевали глубокие лужи, образовавшиеся из-за закупорки дренажных стоков. Жизнерадостное настроение изменило его в лучшую сторону, хотя и грозило перерасти в самодовольство. В любом случае он был не таким уж недотепой, как показалось Флавии вначале.

Молодой человек раскрыл огромный черный зонт, каким пользуются профессиональные пешеходы, и предложил спутнице руку.

Флавия не раздумывая оперлась на предложенный локоть. Никто из ее знакомых не был способен на такие галантные жесты. Она помнила, как их руки незаметно обвивали ее талию, как они соблюдали холодную дистанцию — таким образом ее последний друг выражал свое недовольство. Но Аргайл, как истинный джентльмен, предоставил ей свободу выбора — при желании Флавия могла сделать вид, что не заметила предложенной руки. Необыкновенно старомодно, но очень мило и кстати: так было проще держаться ближе друг к другу, оставаясь под укрытием зонта.

— Я подумал: может, нам пойти в тайский ресторан? — сказал он. — В Риме хорошая еда, но мне все время недоставало остроты.

Флавия промолчала и, по правде, едва слушала Аргайла, пока он продолжал болтать о разных несущественных мелочах. В ресторане она рассеянно кивнула, когда Аргайл спросил, будет ли она пить, и кивнула еще раз, когда он предложил взять саке, хотя и не знала, что это такое. Потом все же заставила себя просмотреть меню и сделать заказ.

— А почему вас так радует мысль о возможной ошибке? По-моему, это ужасно, и, между прочим, итальянское правительство заплатило за картину огромные деньги, — сказала Флавия, когда официант принес бутылку в сосуде с горячей водой и удалился.

Она вдруг поняла, что впервые задала Аргайлу вопрос, ответ на который ее по-настоящему волновал.

— Последний раз платили вы, так что сегодня обед за мой счет, — произнес Аргайл, словно не заметив ее вопроса. — Пусть это хоть как-то компенсирует мою несостоятельность в Риме. Не беспокойтесь, я гуляю на деньги сэра Эдварда Бирнеса, вчера получил первый чек. Что же касается Рафаэля, то только представьте, сколько издательств сейчас бьются за право первыми выпустить книгу о новом Рафаэле. Сколько людей сколотили состояние, напечатав о нем статьи в газетах и журналах! А теперь подумайте, какими дураками будут они выглядеть, выяснив, что потратили столько восторженных слов восхищаясь подделкой! Вы замужем?

— Нет.

Флавия поставила стаканчик из-под саке на стол. Напиток был теплым и почти безвкусным. Она подлила себе еще и сделала глоток. Очевидно, его подают теплым, чтобы поднять градусы, которых явно недостает.

— Вы кому-нибудь рассказывали о своих догадках? — спросила она.

— Ни одной душе. Урок пошел мне впрок.

— Послушайте, я знаю, что вас это огорчит, но Рафаэль в Национальном музее не может быть подделкой. Историки-искусствоведы тщательно изучили его и написали о нем множество научных статей. Все до единого признали его настоящим. Разумеется, иногда люди ошибаются, но не все же сразу. Вы не можете противопоставить фрагмент письма женщины, целиком поглощенной любовными похождениями мужа, единодушному мнению искусствоведов.

— А почему нет? Вы же сами говорите: людям свойственно ошибаться, иногда очень сильно. Значительная часть истории искусства посвящена поиску чужих ошибок и умножению своих. В любой галерее полно работ с подписями «копия Веласкеса», «неизвестный художник из окружения Тициана». А ведь многие годы эти работы считали принадлежащими кисти самих мастеров. У вас есть приятель?

Флавия снова наполнила стакан.

— Нет. Но как вы докажете свою правоту? Если все уже уверились в том, что это настоящий Рафаэль, вам будет чрезвычайно трудно переубедить их. Когда людям говорят, что картина настоящая, они так ее и воспринимают. Кроме того, вы можете ввязаться в опасную игру. Ведь не думаете же вы, что это абсолютная фальшивка?

— Не знаю, — печально ответил Аргайл, пытаясь подхватить рис бамбуковыми палочками. — Возможно, я принимаю желаемое за действительное. Мне нравилось фантазировать, как я найду письмо, полностью опровергающее подлинность картины. Воображал, какая поднимется шумиха. «Новый взгляд на „Елизавету Рафаэля“. Небольшая статья, которая взорвет общество. Историки-искусствоведы в отчаянии выбрасываются из окон и стреляются, запершись в своих комнатах. Красные от стыда лица в правительстве. „Деньги налогоплательщиков спущены в трубу“. Я уже представлял газетные заголовки. Снимаете квартиру? А кошка у вас есть?

Он наконец отложил палочки и начал есть ложкой. Подлил себе саке.

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Просто люблю кошек.

Некоторое время они ели молча, потом Флавия не выдержала.

— Во всяком случае, я доложу о ваших соображениях генералу, — сказала она, медленно потягивая саке. И поразилась, заметив, что бутылка уже пуста. — И пусть он решает, что с этим делать. Скорее всего выбросит мой рапорт в мусорную корзину. Зато если что-нибудь все же произойдет, он не сможет пожаловаться, что я его не предупредила. Я не замужем, не имею приятеля и не намерена менять своего незамужнего статуса. Мужчины… — продолжила Флавия, удивляясь своим словам и легкому звону в ушах, — меня боятся. А я их не люблю. К присутствующим не относится, — вежливо поправилась она, искоса взглянув на Аргайла. — И все счастливы. Что-то мне нехорошо…

На самом деле Флавия была совершенно пьяна и потом отчетливо вспомнила, как пеняла своему спутнику за то, что тот не предупредил ее о коварном действии напитка, оказавшегося гораздо крепче вина.

— Последний из моих приятелей говорил мне.. — мрачно начала она и умолкла, забыв, что хотела сказать.

С последним приятелем все было плохо. Он ужасно разозлился, когда Флавия решила уйти от него. Считал, что это из-за его работы. Обвинял ее в неверности. Дурак. Нет, это был Кломортон, а не она. Как путаются мысли…

К тому времени, как Аргайл уложил Флавию на диване, она уже крепко спала. Во всяком случае, должна была спать, поскольку не проронила ни звука, когда он уронил ее на лестнице.

Утром Флавия проснулась с больной головой и в панике — рейсом одиннадцать тридцать она должна была лететь в Рим самолетом национальной авиакомпании — этот рейс был зарезервирован для командированных итальянских служащих, чтобы деньги на поездки сотрудников оставались в бюджете страны. Аргайла в квартире не было, на столе лежала записка: «Ушел по делам, до вашего отъезда не вернусь. Кофе на кухне. Надеюсь, ваша голова в порядке. Вы здорово пьете».

На кофе уже не оставалось времени, хотя без него ей была крышка. Одеваться тоже было некогда, так что пришлось очень кстати, что Флавия легла спать полностью одетой. Она прикинула, сколько ей понадобится, чтобы добраться до отеля, упаковать вещи, расплатиться за номер и доехать до аэропорта Хитроу. Примерно два часа. Нужно успеть во что бы то ни стало: начальство косо смотрит на сотрудников, которые тратят казенные деньги, пользуясь самолетами других авиалиний.

Все мысли об искусстве улетучились из ее головы. Страх опоздать на самолет превратил Флавию в некое подобие автомата, все действия которого подчинены строго определенной цели. Она напрочь забыла об Аргайле, саке, тайской кухне и Рафаэле, словно их никогда и не было.

Флавия все-таки успела на рейс. Как только самолет поднялся в воздух, она отстегнула ремень безопасности и побежала в туалет приводить себя в порядок. Потом она на протяжении всего полета нещадно эксплуатировала стюардессу, требуя у нее то крепкий кофе, то аспирин, то апельсиновый сок. За сок пришлось платить из своих денег, поскольку бухгалтерия не одобряет подобных излишеств. Это было тем более огорчительно, что сок оказался так себе. Однако благодаря его тонизирующему действию к моменту посадки Флавия уже почти пришла в себя. Сойдя с самолета, она возблагодарила Бога за то, что была пятница и она могла целых два дня отдыхать. Дома Флавия первым делом просмотрела почту, а затем отправилась в ванную комнату.

Уик-энд Флавия провела в тихом расслабленном состоянии, что помогло ей окончательно избавиться от последствий коварного восточного питья. Все два дня она занималась несвойственными ей делами: убирала квартиру, ходила по магазинам, отнесла одежду в химчистку и до половины девятого утра понедельника даже не вспоминала о работе.

Утром по дороге на работу Флавия встретила своего коллегу Паоло, с которым была в приятельских отношениях. Она поинтересовалась, что происходило в ее отсутствие.

— Поступили заявления о пропаже драгоценностей, двух с половиной тысяч книг восемнадцатого века, четырех картин и тридцати восьми гравюр. Опять угрожали уничтожить Рафаэля, и кто-то решил, что этим должно заниматься именно наше управление. Генерала раз сто вызывали в музей, и он ничего не может с этим поделать. Бедняга даже начал пить…

Они дошли до работы и продолжили разговор в кабинете. Вскоре в дверном проеме показался Боттандо:

— А-а, ты уже здесь, моя дорогая. Как съездила? Чудесно. Поднимайся ко мне, расскажешь вкратце, о чем там говорили.

Генерал исчез. Паоло смотрел на дверь.

— Он стал очень беспокойным. Наверное, переживает из-за этой чертовой картины. А чего волноваться? За последние три недели он так укрепил позиции нашего управления, что мы теперь как за каменной стеной.

Флавия пожала плечами:

— Не знаю. Но это напомнило мне, что я хотела ему кое-что рассказать. Возможно, это поможет генералу немного расслабиться.

Она отправилась к Боттандо, вошла, как всегда, без стука и уселась в его кресло. Вкратце передав итоги совещания, Флавия изложила новую версию Аргайла.

— Я решила, что вам следует это знать, — запнувшись, закончила она, потому что у Боттандо появился взгляд «что за глупая маленькая женщина». Он редко смотрел так на кого-нибудь, особенно на Флавию. — Как вы считаете, что с этим делать? — спросила она.

— Ничего. Занести в компьютер и забыть. А лучше даже не заносить в компьютер. Я уже слишком стар, чтобы искать на свою голову неприятности. Когда я представляю, какова будет реакция куратора Национального музея, если я скажу ему, что в музее висит всего лишь старая копия Рафаэля, у меня перед глазами начинают мелькать цифры, до которых уменьшится моя пенсия…

— Но мы обязаны что-то предпринять, разве не так? Хотя бы намекнуть, осторожно предупредить…

— Дорогая моя, тебя просто заживо съедят. Конечно, я не дам тебя в обиду, но будь разумна и подумай сама. Министр обороны у нас — социалист, так? А министр культуры — христианский демократ, верно? Естественно, они не любят друг друга. А теперь вообрази, что расползается слух, будто министр культуры совершил ужасную, непростительную ошибку. Ты думаешь, тебя кто-нибудь поблагодарит? Скажут «Спасибо вам за предупреждение, как мило с вашей стороны»? Ничего подобного. Христианские демократы решат, что это заговор, цель которого — испортить им репутацию и загасить их восходящую звезду. А теперь представь, что они начинают расследование и выясняют, что картина все-таки настоящая? Тогда на ковер вызовут одного генерала предпенсионного возраста и хорошенько намылят ему шею. А потом доберутся до его правой руки, активного члена коммунистической партии…

— Я уже не член партии. У меня просрочен партийный билет.

— Ну, бывшего члена партии, — уступил генерал. — Тебе, моя дорогая, инкриминируют попытку свержения правительства. Наивную, бессмысленную, но тем не менее попытку…

— А если картина действительно не настоящая?

— Для нас с тобой это ничего не меняет. Все равно будет страшный скандал. Поэтому мы не будем ничего предпринимать. Наше дело — охранять картину, а не бегать вокруг нее в поисках неприятностей. И учти: мы можем выступить с подобным заявлением, только если у нас будут неопровержимые доказательства, да и то… Помнишь тот случай с Ватто несколько лет назад?

Флавия кивнула.

— Его тоже продали за сумасшедшие деньги в Штаты, и все были уверены, что он настоящий. А дальше? Некто опубликовал заметку, в которой высказал сомнение в его подлинности. Там было написано, что на обратной стороне картины ясно как день видна надпись: «Merde». [5] Это правда, я сам видел. А ведь та картина появилась ниоткуда, у нее не было истории, она нигде не упоминалась. Девяносто пять процентов за то, что это фальшивка. Думаешь, кто-нибудь это признал? Никто — ни музей, заплативший за нее три миллиона долларов; ни продавец, которому пришлось бы вернуть деньги; ни искусствоведы с историками, восторгавшиеся ею, — никто не захотел признаться в своей ошибке. Картина висит в музее и по сей день, несмотря на очевидные доказательства того, что ей там не место.

А теперь вернемся к нашему Рафаэлю, который обошелся стране в двадцать пять раз дороже. У него есть история, свидетельствующая о том, что он действительно принадлежит кисти великого мастера. Если выяснится, что «Елизавета» — фальшивка, директору Национального музея не сносить головы, равно как и его патрону — министру культуры, который, собственно, и явился инициатором этой покупки. — Боттандо подошел к окну и некоторое время любовался фасадом церкви Святого Игнасия.

На его место придет другой. Естественно, социалисты, либералы и республиканцы потребуют, чтобы его пост отдали представителю именно их партии, поскольку представитель христианских демократов дискредитировал свою партию. Но христианские демократы ни за что на свете не отдадут этот пост, ведь они имеют большинство в кабинете с преимуществом всего в один голос. Если им не удастся удержать министерство культуры за собой, они автоматически окажутся в меньшинстве, и правительство снова рухнет.

Поэтому христианские демократы заставят всех прикормленных журналистов, академиков, политиков и авторитетов от искусства доказывать подлинность картины. И чтобы убедить их в обратном, ты должна быть уверена в своей правоте на триста процентов, и твои аргументы не должны оставлять ни малейших сомнений. А таких аргументов у тебя, как я понимаю, нет. И у этого Аргайла — тоже. Любой толковый историк не оставит от его версии камня на камне.

Иногда я могу пойти на риск, — сказал Боттандо, вновь усаживаясь за стол и строго посмотрев на Флавию. — Но то, что предлагаешь ты, равносильно самоубийству. И будь я проклят, если пойду на поводу у твоего злосчастного Аргайла. Кстати, его они тоже съедят на завтрак в том случае, если вообще заметят. Этот бедный студент упустил свой шанс и теперь лелеет мечту взять реванш. Они просто вытрут об него ноги. И возможно, будут не так уж не правы.

ГЛАВА 6

— Бог мой, какой день! — вздохнул Боттандо и схватил за руку пробегавшего мимо официанта. — Еще по одной?

— Нет, спасибо. — Спелло покачал головой. — Алкоголь — слабое утешение после такого дня. А вот кофе будет в самый раз.

Генерал заказал напитки, и мужчины — обоим за пятьдесят — продолжали сидеть в ожидании заказа, молча разделяя недовольство прошедшим днем. Они встретились на ненавистном заседании у Томмазо. Боттандо обил немало порогов, чтобы сократить количество этих встреч, но иногда все же приходилось встречаться. А Томмазо совсем осатанел из-за проклятой картины, требуя все новых и новых мер безопасности. И сегодняшнее заседание прошло как всегда: Антонио Ферраро выступил с предложением — хотя по тону оно больше напоминало категоричный приказ — опутать все здание сетью проводов. Вещь действительно необходимая, но, как заметил Спелло, наложив на решение свое вето, денег на реализацию идеи не было.

Бурная деятельность музейных интриганов в конце концов привела к одной весьма положительной перемене. На одном заседании Боттандо предложил, чтобы комитет с музейной стороны возглавил кто-нибудь другой, поскольку у Ферраро и без того дел невпроворот. Ферраро с готовностью согласился, так как действительно испытывал нехватку времени, и генерал предложил на его место Спелло. Боттандо было немного неловко за свой поступок, но к этому времени он уже начал разделять неприязнь Томмазо к начальнику отдела скульптуры Ферраро. Ужасно заносчивый характер. Он не мог себя контролировать, замечания высказывал в оскорбительной форме и считал свое мнение единственно верным.

Однако Ферраро, безусловно, стоило поблагодарить хотя бы за то, что он с такой готовностью ушел, оставив после себя лишь свои маниакальные проекты — безумно дорогие и абсолютно нереальные. Спелло, по мнению Боттандо, куда лучше подходил для работы в комитете, тем более что он изо всех сил старался свести ее к минимуму.

— Значит, ты заявил Томмазо, что он снова сел в лужу? Ах, как бы я хотел там присутствовать! И желательно с магнитофоном, чтобы было потом чем позабавить своих ребят, — восхищенно говорил Спелло.

— Я не сказал этого прямо, — возразил Боттандо. — Я просто намекнул — не форсируя, между делом, во время обсуждения мер безопасности. Я сказал, что некоторые высказывают сомнения в подлинности картины.

— А стоило так рисковать? — спросил специалист по этрускам, не в силах сдержать широкой ухмылки, несмотря на явное смущение Боттандо.

— Конечно, нет. Своей помощнице я посоветовал забыть об этом деле. Но ведь Аргайл тоже мог рассказать о своем открытии кому угодно, он мне не докладывает. Поэтому я решил, что будет лучше для всех — и для музея, и для нашего отдела, если я намекну Томмазо о возможном развитии событий.

— И как всякий гонец с плохими вестями, ты услышал много слов благодарности за свою информацию?

— Извержение Везувия — ничто по сравнению с тем, что я получил, — ответил Боттандо, вспомнив побагровевшее от злости лицо директора. — В первую секунду мне даже показалось, что он меня ударит. Да, это было настоящее представление. До сих пор не понимаю, как такой маленький человечек мог орать таким страшным голосом? Сравниться с ним, и то не в полной мере, мог лишь голос Ферраро, когда он попытался вмешаться и сменить тему обсуждения.

— Выходит, Томмазо принял новость без восторга? — продолжал радоваться Спелло, готовый выслушивать эту историю множество раз, такое наслаждение она ему доставляла.

— Естественно. Но, надо отдать ему должное, он быстро взял себя в руки и даже извинился. Томмазо объяснил мне, почему так разволновался. Хотя его версия насчет Корреджио сильно отличалась от твоей. По его словам, он стал жертвой махинаций нечистого на руку продавца и слабости характера директора галереи.

Спелло фыркнул:

— А ты ожидал, что он возложит всю ответственность на себя?

— Конечно, нет. Но это было давно и сейчас уже не имеет значения. Гораздо важнее то, что на сей раз он уверен в том, что картина настоящая. Даже выдал мне целую кипу заключений специалистов, проводивших экспертизу после продажи Рафаэля на аукционе.

— Ты их прочитал?

— Я отдал их Флавии. Пусть это будет ей наказанием за то, что она слушает своего Аргайла. Но Томмазо держался очень уверенно и, наверное, готов отвечать за свои слова. В конце концов, родословная у этой «Елизаветы» получше многих. Если она прошла экспертизу, то не может быть совсем уж фальшивкой.

— О-о, какая жалость, — опечалился Спелло. — Не успев подарить мне надежду, ты уже отнимаешь ее. И все равно, — продолжил он, снова загораясь, — отличная история. И может быть, еще получит продолжение, — с оттенком злорадства добавил он.

— Не получит. Если ты проболтаешься и я услышу об этом хоть слово, хоть один вздох от кого-нибудь постороннего, я расквашу тебе нос твоей лучшей этрусской статуэткой и скажу, что так и было. Это чисто деловая информация, и я сообщил тебе ее не для того, чтобы ты мог посмеяться со своими приятелями.

Спелло помрачнел.

— Ну ладно, — с явной неохотой согласился он. — Остается только надеяться, что факт подделки вскроется сам собой. Когда-нибудь это обязательно случится.

— Почему?

— Рано или поздно обман всегда раскрывается. Во всяком случае, так утверждают торговцы картинами, оправдывая немыслимые барыши от продажи оригиналов.

Понятие о красоте со временем меняется; чтобы понять это, достаточно взглянуть на бледных дряблых женщин с полотен Рубенса. В семнадцатом веке они считались верхом привлекательности, а сейчас таких назовут перезрелыми матронами. Наши современники предпочитают худосочный тип Боттичелли. Даже если эта картина — подделка под Рафаэля, то очень хорошая и написана скорее всего нашим современником. Конечно, это всего лишь умозаключение. Видишь ли, как бы ни менялись времена, Рафаэль всегда останется Рафаэлем, если он настоящий. Зато современная копия так или иначе все равно проявит себя. Кто-нибудь да заметит какой-нибудь пустяк, указывающий на это. Ты, наверное, видел в музее экспозицию подделок викторианской эпохи?

Боттандо кивнул.

— И как выглядят подделки девятнадцатого века? Как работы девятнадцатого века. Для нас очевидно, что это копии, но людям, жившим в девятнадцатом веке, они казались прекрасными образцами Ренессанса, маньеризма, барокко — в общем, ты понимаешь меня.

— Тебе, похоже, многое об этом известно, — заметил Боттандо.

— Работа такая. Я всю жизнь провел в музее, и мне часто приходилось иметь дело с фальсификацией. Ты ведь бывал у меня в кабинете?

В кабинете Спелло стояла витрина с бронзовыми этрусскими статуэтками. Боттандо всякий раз ими восхищался.

— Великолепные работы, правда? — продолжал музейный смотритель. Боттандо согласно кивнул. — Все до единой — подделки. Сделаны приблизительно в тридцатые годы двадцатого века в Штатах. Каким-то образом попали в музей; когда обнаружился обман, хотели отправить их на переплавку. Я не позволил и поставил их у себя в кабинете, потому что это действительно прекрасные работы, а я, поверь, понимаю кое-что в искусстве. Только лабораторный анализ смог отличить их от настоящих.

Боттандо фыркнул:

— Лабораторный анализ подтвердил подлинность «Елизаветы».

— Это разные вещи. И знаешь, на твоем месте я бы оставил это дело. Пусть люди продолжают восхищаться картиной, она действительно того стоит. Достаточно бросить хотя бы тень сомнения, и ее популярность резко упадет, даже если на самом деле она настоящая. Зачем тебе эта головная боль? В настоящий момент и музейные работники, и посетители счастливы, что она у них есть. И пусть все идет своим чередом.

Боттандо рассмеялся и сменил тему разговора. Но по дороге домой он снова и снова возвращался мыслями к «Елизавете».

Увидев Флавию, генерал вручил ей отчет Томмазо.

— Вот, — сказал он, — это будет тебе уроком. Развлекательное чтение перед сном. Можешь сделать ксерокопию и отправить ее своему ненормальному приятелю в Лондон. Это слегка отрезвит его.

— Я сделаю лучше. Я покажу ему этот отчет сегодня вечером. Кажется, вчера он прилетел в Рим, — ответила Флавия.

Отчет пролежал на ее столе несколько часов, пока она занималась обычными утренними делами. Разобрав бумаги и сложив их на полку исходящей почты, Флавия наконец откинулась на спинку стула, открыла отчет и попыталась вникнуть в смысл многочисленных графиков и таблиц, отражавших результаты химических анализов. Все эти формулы оказались выше ее понимания, но, к счастью, отчет сопровождался текстовым вступлением и заключением.