- Повременим, ребята, - дружески заговорил Круглов. - Вернутся раненые товарищи, Большая земля поможет, и попробуем. Бить фашистов мы уже научились. А это главное!
      Часть вторая
      Смерть Ульянова
      В первых числах ноября сорок первого года после тяжелых и затяжных боев за Урицк остатки нашего батальона были выведены из боя.
      И вот Ленинград...
      Как преобразился прекрасный город! Как изменился за четыре с половиной месяца войны! На улицах - баррикады. Сады и парки изрыты глубокими траншеями. Длинные стволы пушек выглядывают из мирных раньше уголков. Люди в штатском маршируют с винтовками в руках - учатся воевать.
      Витрины магазинов наглухо забиты досками. Уличные фонари погасли. Город во мраке.
      В небе гулко гудят моторы самолетов. Озаряясь золотистыми вспышками, рвутся снаряды, по крышам стучат падающие осколки. Наблюдая эту суровую красоту фронтовой ночи, я до боли в глазах всматривался в даль и видел погруженный во мрак, весь израненный, но живой и гордый Ленинград.
      Промелькнул трехдневный отдых. Наш батальон был расформирован. Теперь я был в составе 21-й стрелковой дивизии войск НКВД. Здесь я встретил старых товарищей по батальону Чистякова и по роте Круглова.
      Начался новый этап войны - окопный.
      Командование Северного фронта немцев полагало, что зажатый со всех сторон в кольцо Ленинград - в их руках. Фашисты шли в наступление пьяные, с дикой яростью рвались к городу, но каждый раз под ударами советских войск вновь и вновь откатывались на прежние рубежи. Нелегко приходилось и нам. Много потребовалось крови и жизней, чтобы остановить и заставить зарыться в землю вооруженных до зубов первоклассной техникой и опьяненных успехами фашистов.
      В штабе 14-го полка нас, снайперов, долго не задержали: мне и Ульянову было приказано идти в первый батальон, который занимал участок обороны под Урицком. По дороге в батальон мы встретились со старым нашим другом пулеметчиком Василием Ершовым. Дядя Вася обрадовался встрече:
      - Куда, ребята, путь держите?
      - Идем, дядя Вася, в первый батальон, а там - куда прикажут.
      - Куда же еще, если не в роту Круглова! Он, брат, батальонному уши прожужжал: "Верни моих снайперов - и баста". Ну и делов для вас, друзья, у нас хватит. - Ершов опустил цинковый ящик с патронами на землю. - Правда, на морозе немцы не такие, как летом. Смирненькие стали. Но бывает, иной раз с пьяных глаз погорланят: "Рус, сдавайся в плен, вы окружены и умрете с голоду!"
      Мы закурили. Вспомнили боевых друзей-товарищей, тех, кого уже не было с нами.
      Дядя Вася, прощаясь, предупредил нас:
      - Смотрите, ребята, берегите себя: немецкие стрелки тоже маху не дают. Бьют только насмерть. Да и маскируются умело.
      Мы продолжали свой путь.
      Не задержали нас и в штабе батальона. Начальник штаба, улыбнувшись, протянул Ульянову записку и сказал:
      - Надо полагать, дорогу в роту Круглова найдете. Места-то знакомые.
      Рота занимала самый тяжелый участок обороны батальона. Скрытых ходов сообщения Не успели отрыть. Чтобы попасть в любой взвод, нужно было ползти по открытому месту, да и то только ночью.
      Встретил нас старшина Капустин. Я знал его: это был умелый хозяин и добрый товарищ. Бойцы в шутку звали его: "Наша сова" (Капустин любил старшинские дела вести ночью).
      Прошло несколько дней. Я лежал на втором ярусе нар, когда в блиндаж вошел старший лейтенант Круглов:
      - Здравствуйте, ребята!
      Командир был сильно простужен. Говорил хрипло, сильно кашлял. Глаза его были воспалены и казались злыми. Капустин стал докладывать о ротных делах. Я следил за командиром. Дела наши были невеселые. Политрук ранен. Замену не прислали. Вчера во время минометного обстрела убит снайпер Назарчук. Троих ребят ранило.
      Круглов молчал.
      В железной печке, громко потрескивая, горел хворост.
      - В роту прислали двух снайперов - Ульянова и Пилюшина, - прервал молчание Капустин, - а раньше - девушку-снайпера Зину Строеву. Она вас знает. Я направил ее во второй, к Нестерову.
      На лбу Круглова разгладились морщинки.
      Капустин продолжал:
      - В расположении взвода Ольхова в последние дни стали появляться вражеские листовки. Какая-то сволочь приползла к нам с последним пополнением.
      Командир резко поднял голову.
      - Вы приняли меры для розыска лазутчика? - сухо спросил он.
      - Нет, ждал вас.
      - И никому об этом не докладывали?
      - Нет. Никому.
      - Докладывать о таких случаях необходимо сразу. А Пилюшина и Ульянова направьте во взвод Ольхова.
      Круглов, взяв автомат, вышел в траншею.
      Сон как рукой сняло.
      Я встал, потуже затянул ремень поверх ватной куртки и направился во взвод Ольхова, куда еще три дня назад с поручением от старшины ушел Алексей Ульянов.
      Ульянова я нашел в блиндаже первого отделения. Он сидел на корточках возле печки и мешал ложкой в котелке кашу. На патронном ящике рядом с Ульяновым сидел незнакомый сержант. Они о чем-то разговаривали; мой приход прервал их беседу.
      - Тебя тоже Сова прислал в этот взвод? Вот это здорово! - обрадовался мне Ульянов. - Знакомься: командир отделения, мой земляк, дважды орденоносец Анатолий Андреев.
      Ульянов предложил мне с наступлением рассвета понаблюдать за немцами. Я попросил его выйти со мной в траншею. Там я рассказал ему, что в расположении нашего взвода действует вражеский разведчик или предатель.
      Ульянов выслушал меня и сказал:
      - Тут есть над чем подумать. Разные люди вокруг ходят... Меня, знаешь, встретили во взводе Ольхова по-братски. Один только связной съехидничал: "Мы ждали двадцать, а ты один прибыл. Ну что ж, как говорит пословица: "Лучше синичка в руке, чем журавль в небе". Я промолчал, а помкомвзвода Николаев вскипел: "Вы вот как пришли к нам на оборону, так каждый день повторяете одно и то же: что у нас мало людей, приходится стоять по суткам в траншее без отдыха, немцам живется куда лучше, чем нам. Они стоят, мол, на постах по два часа в сутки, обед едят из трех блюд. Я не знаю, откуда вам все это известно. В общем, по вашим словам, у немцев в траншее и блиндажах все равно как в гостинице". Связной огрызнулся: "Кто я, по-вашему? Провокатор, что ли? Воюю с вами вместе. А сказал я то, что слышал от пленных". А Николаев ему в ответ: "Это было в начале войны, а ты теперь получше приглядись к фрицам. Ты же видел пленных. Один намотал на себя столько тряпья поверх мундира, что мы измучились, разматывая его. Чего только на нем не было: женские головные платки, куски ватного одеяла, а на ляжки, сукин сын, умудрился натянуть рукава от овчинной шубы. А ты нам болтаешь об уюте, о гостинице, о трех блюдах..." Николаев даже сплюнул. А связной, как ни в чем не бывало, посмотрел на всех и обратился ко мне: "Вот так, снайпер, и живем, каждый день ссоры. Мало людей, устали, а пополнения не присылают". Я ему ничего не ответил. Связной потоптался около печки, закурил и вышел в траншею. В этот день я больше его не встречал, - закончил свой рассказ Ульянов.
      - Неужели он?.. - не договорил я.
      - Думаю, что нет, - перебил меня Алексей. - Я об этом намекнул было Андрееву. А он говорит, что с ним вместе действительную служил, знает его.
      Весь день мы с Ульяновым заготавливали материалы для снайперского окопа, который должны были заново оборудовать в насыпи железной дороги. С наступлением темноты оделись в маскировочные костюмы и поползли к насыпи. Дул северный ветер. Ледяная крупа больно хлестала по лицу. Вражеские траншеи совсем близко. Чтобы не оставить следа своей работы на снегу, мы в вещевых мешках уносили землю в траншею и высыпали ее в разрушенный снарядом окоп.
      Из блиндажа пулеметчиков доносились до нас звуки гитары. Кто-то из ребят пел:
      Синенький скромный платочек...
      Ульянов положил лопату на бруствер, вытер пот со лба рукавом и с минуту постоял неподвижно, прислушиваясь:
      - Поет с душой...
      Работа близилась к концу, когда к нам приполз с ручным пулеметом сержант Андреев. Видно было, что он чем-то озабочен.
      - Ребята, вас разыскивает Николаев. Он несколько раз заходил к нам в блиндаж и спрашивал: "Куда это девались наши снайперы?" Я сказал, что не знаю. А когда он ушел в траншею, я незаметно пошел за ним. Он все огневые точки и блиндажи облазил - вас искал.
      - Возможно, командир взвода ему приказал? - спросил Ульянов.
      - Да нет же, Ольхова я видел, он о вас не спрашивал. Тут что-то другое...
      Мы помолчали.
      - Теперь и ворону подозревать станешь, - буркнул Леша, - не она ли бросает листовки.
      Кто-то открыл дверь блиндажа пулеметчиков. Звуки гитары опять вырвались из землянки на снежные просторы.
      - Хорошо наши пулеметчики поют! - прервал молчание сержант. - Украинцы они, крепко любят песню.
      - А кто не любит песни? - И Ульянов, глубоко вздохнув всей грудью, взялся за лопату.
      Андреев сидел на дне будущего снайперского окопа и, пряча папиросу в рукав, курил. Бросив окурок, он поднялся:
      - Ну, ребята, не буду вам мешать, пойду.
      Сержант взял пулемет, отвел предохранительную скобу и уполз в траншею. Спустя несколько минут мы услышали, как пулемет Андреева заработал.
      - Хороший парень, - сказал Ульянов, прислушиваясь к выстрелам.
      Работу мы с Алексеем закончили еще до наступления рассвета и спустились в траншею.
      Мы пришли в блиндаж и только взялись за ложки, как вдруг, запыхавшись, вбежал Николаев. В руках он держал немецкую листовку.
      - Братцы! Опять листовки! Слушайте, что они пишут: "Пропуск для русских. Русским солдатам и командирам, которые пожелают добровольно перейти на нашу сторону, мы, немцы, гарантируем жизнь и свободу. Им будет предоставлена возможность идти домой и жить вместе с семьей и родными".
      Андреев заложил руки в карманы, подошел к помкомвзвода и, раскачиваясь из стороны в сторону, сказал:
      - Зачем читать это дерьмо? Знаем, как фашисты "гарантируют жизнь и свободу". Кто-то листовки бросает, а вы подбираете.
      Я видел, как лицо Николаева мгновенно побледнело, острый подбородок его слегка задрожал. Помкомвзвода сунул листовку в горящую печь и, выходя из блиндажа, крикнул:
      - Не суйтесь не в свое дело, сержант Андреев!
      Андреев молча лег на нары, опершись локтями о жесткую постель. Глаза сержанта следили за узенькой ленточкой огня, которая трепетала в консервной банке, облизывая ее сальную кромку. В полумраке блиндажа его смуглое, с грубоватыми чертами лицо выглядело сосредоточенным и задумчивым.
      Начало светать.
      - Пора отправляться на работу, - сказал Алексей.
      Мы вдвоем с Ульяновым вышли в траншею.
      Утреннее морозное небо по-особому красиво, когда блекнут звезды, загорается восток.
      Мы поползли к снайперскому окопу.
      Сто метров отделяло нас от траншеи немцев. Ульянов тронул меня за рукав и подал перископ:
      - Осип, глянь, вон фриц притаился за гусеницей танка. Это очень странно.
      Гитлеровец был одет в маскировочный халат, видно было только его красное от мороза лицо. Он подряд несколько раз то зажигал, то тушил фонарик и пристально смотрел в сторону нашей обороны. Мы с большой тщательностью осмотрели рубеж нашего взвода, но ни единого человека не заметили, а немец все еще продолжал сигналить.
      Ульянов прицелился и выстрелил в фашиста. Фонарик исчез.
      После первых выстрелов в нашей траншее послышались чьи-то торопливые шаги. Они приближались к тому месту, где нами была вырыта канава в снегу. Я быстро пополз в траншею навстречу идущему, а Ульянов остался. Как только я спустился в траншею, ко мне подбежал связной командира взвода и громко закричал:
      - Кто стрелял?
      - А вам какое дело? - спросил я.
      - Помкомвзвода приказал мне выяснить и доложить.
      - Скажите ему, что мы только один фонарик погасили.
      Мы продолжали свое наблюдение за траншеями немцев. И вдруг из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово вышли три гитлеровца. Они тоже были одеты в маскировочные костюмы. Двое несли подвешенные на длинном шесте солдатские котелки, третий нес за спиной мешок, а в руках связку колбас и бутылку.
      - Видишь? - спросил меня Ульянов. - Завтрак несут, из котелков еще пар идет. Добавим сладкого к завтраку?
      Алексей выстрелил в идущего позади, он сломался в коленях и рухнул на землю. Я успел пристрелить другого немца, а третий упал на снег и скрылся из виду.
      Когда мы возвратились в наш блиндаж, товарищи поздравили нас с первым успехом.
      Во второй половине ночи к нам пришел Василий Ершов.
      - Дядя Вася! - обрадовался Ульянов. - Какими судьбами к нам занесло?
      - Судьба у нас с тобой, Леша, одинаковая, - улыбаясь, ответил пулеметчик, грея руки у печки. - Что твоя, то и моя - служивая. Куда приказано, туда и шагай. Вот был у ротного командира, а на обратном пути заглянул к вам по просьбе Зины. Она наказывала узнать, где и как вы тут устроили свое снайперское гнездышко, что так ловко щелкаете фрицев.
      - Зина вернулась! - воскликнул Ульянов. - В каком она взводе?
      - В нашем.
      Мы угостили нашего друга чем могли. Я отдал ему свою водку. Леша покрошил свою пайку сала в крышку котелка и поджарил.
      Чай пили не торопясь, вдоволь и опять вспоминали друзей.
      - Дядя Вася, - спросил я, - ты из дому письма получаешь?
      - А то как же, получаю. О семье я не беспокоюсь: не на фронте, живы будут. У меня, брат, жена - баба цепкая, она сладит с ребятишками, которые при ней, а вот старший сын где-то воюет. Вот от него я и жду треугольничек.
      Ершов умолк. И я пожалел, что своим любопытством затронул его больное место. Правда, я хорошо знал, что не таким был Ершов, чтобы долго предаваться душевным переживаниям. Но на этот раз Василий Дмитриевич взгрустнул. Он склонил голову к левому плечу и, казалось, прислушивался к ударам своего сердца. Не меняя положения, он так и уснул.
      Перед наступлением рассвета мы вместе с дядей Васей позавтракали Ульянов с Андреевым ушли в траншею, а я с Ершовым на некоторое время задержался в блиндаже.
      - Ну, показывай, где ваше гнездо, да мне пора двигаться к себе, сказал дядя Вася.
      Ночь была холодной, морозной. Дул сильный ветер.
      Темнота, словно нехотя, уступала место призрачному свету наступавшего утра.
      Мы вошли в окоп и остолбенели: на земле, распластав руки в стороны, в луже крови лежал Ульянов. Я бросился к нему. Сердце не билось, он был мертв. Дядя Вася поднял с земли Лешину шапку и, сжимая ее в своих больших ладонях, простонал:
      - Алеша, дружок, как же это, а? - На глазах Ершова блестели слезы, в горле что-то клокотало.
      Я бросился к амбразуре: на бронированном щитке пробоин не было. Ершов подал мне пустую гильзу от автомата. Руки его дрожали. Он поднес шапку к свету и подозвал меня:
      - Дело ясное. Алексей убит выстрелом в затылок. Глянь на шапку.
      Я хотел взять тело друга на руки, но Ершов остановил меня:
      - Алешу трогать с места нельзя. Пойдем.
      Мы не успели пройти и двух поворотов, как увидели бегущего к нам навстречу Андреева.
      - Где Алексей? - задохнувшись от волнения, спросил сержант.
      - Ульянова больше нет, - дрогнувшим голосом ответил пулеметчик.
      Я не мог выговорить ни слова: что-то сжало мне горло, стало трудно дышать.
      Андреев покачнулся, словно от удара кинжалом, и, прислонясь спиной к стенке траншеи, прокричал:
      - Леша! Дружище, во всем виноват я!
      Сержант молча указал рукой в нейтральную зону. Я увидел на снегу человека в маскировочной куртке.
      Левая нога его была согнута в колене, а правая так и осталась выпрямленной.
      Мне показалось, что мы молчали очень долго. Я смотрел на Андреева. Он был в отчаянии. Слезы текли по его бледному лицу.
      - Кто же это? Как все это произошло? - - спросил наконец Ершов.
      Анатолий провел рукой по лицу и прерывистым от волнения голосом сказал:
      - Алексей ушел в свой окоп, а я задержался возле пулеметчиков, чтобы покурить. Спустя некоторое время послышался выстрел. Я думал, что это стреляет Ульянов. А когда вышел в траншею, увидел человека, уползающего от снайперского окопа. Он полз быстро, оглядываясь по сторонам. Я подумал, что это Леша заметил нечто важное и спешит нам сообщить. Побежал навстречу, но человек исчез. Вдруг тот, кого я принял за Ульянова, показался метрах в тридцати и выстрелил в меня из пистолета, но промахнулся: пуля задела рукав. Я отбежал в укрытие.
      - Лицо его ты видел? - спросил я.
      - Нет, оно было закрыто марлей от капюшона. Я стал ждать, когда он появится. В это время услышал винтовочный выстрел в глубине нашего расположения. Чтобы узнать, в чем дело, я побежал к пулеметчикам. Здесь узнал, что кто-то пытался пройти нейтралку, но был убит... Вот и все...
      Я кинулся к телефону, чтобы сообщить Круглову о случившемся, но не успел выйти из траншеи, как на нас посыпались вражеские мины.
      - Видишь, что они вздумали? - сказал Ершов. - Под прикрытием минометного огня подобрать убитого. Нет, мы эту тварь вам так просто не отдадим.
      Со стороны противника застрочили станковые и ручные пулеметы. Завязалась горячая перестрелка. Когда все утихло, возле беглеца на снегу были видны трупы немцев.
      - Так-то оно лучше, - сказал дядя Вася, доставая кисет с табаком из внутреннего кармана стеганки. - Миновало то время, когда вы колоннами шлялись по фронту.
      Мы закурили.
      На душе было тревожно. Все товарищи стояли на своих местах хмурые.
      Днем к нам пришел Круглов с незнакомым лейтенантом. Командир был бледен.
      Он ни словом не обмолвился о гибели Ульянова, но было видно, что эта смерть его потрясла. Ольхов сидел у стола понурив голову, пальцы его рук то и дело перебирали кромку полы шинели. В расположении взвода не оказалось его заместителя Николаева.
      С наступлением темноты мы унесли тело Ульянова в тыл и там похоронили со всеми солдатскими почестями.
      Круглов попросил меня и Ершова прейти к тому месту, откуда беглец вышел из траншеи.
      У насыпи железной дороги кто-то из наших бойцов короткими очередями из ручного пулемета вел обстрел переднего края немцев.
      Это был сержант Андреев. Подойдя к нему, Круглов положил ему руку на плечо.
      - Темно, товарищ командир, плохо видно, но я все время обстреливаю то место, где он лежит... Товарищ старший лейтенант, - продолжал Андреев, разрешите мне его притащить в нашу траншею. Ведь я виноват в смерти Алексея.
      - Кто виноват - разберемся... А как вы думаете это сделать?
      - По-моему, лучше не ожидать глубокой ночи. Я мигом доползу и унесу его.
      - Хорошо. Только не один и об этом - никому ни слова.
      Круглов взял из рук Андреева пулемет, а нам приказал одеться в маскхалаты и быстро возвращаться. Когда мы вернулись, командир роты сказал:
      - Поручаю вам важное дело. Андреев с Ершовым идут впереди, а ты, - он обратился ко мне, - остановись недалеко от того места, где лежит убитый, и оттуда наблюдай. Возможно, придут немцы. Выполняйте только то, что прикажет Ершов. Я сам буду следить за огнем с нашей стороны.
      Ершов и Андреев перепрыгнули через бруствер и быстро уползли. Я проверил автомат, наличие гранат и последовал за товарищами. Полз быстро, разгребая руками обледенелую корку снега. До боли в глазах всматривался в темноту, но дальше пяти шагов ничего не видел. Я знал, что враг неотлучно следит за нейтральной зоной, и, если увидит или услышит нас, живыми нам не уйти. Пересиливая страх, я упорно' пробирался к намеченной цели. Трудно передать словами то, что пережили мы за эти полчаса в нейтральной зоне.
      Подползая к убитому, я видел, что мои товарищи уже лежат с ним рядом. Вот дядя Вася достал из рукава простыню и укрыл труп. Андреев взвалил себе на спину закоченевшее тело и быстро пополз обратно. Ершов остался лежать на прежнем месте. Я не знал, что ему еще было приказано, ждал его сигнала и прислушивался к стону, который слышался где-то близко.
      Ершов лежал без движения. Я подумал, не убит ли он. "Но если его задела пуля, он изменил бы свое положение", - успокаивал я себя, продолжая ждать его сигнала.
      Вдруг где-то совсем близко послышался шорох: кто-то полз по полю. Напряженно всматриваясь в белую пелену снега, я соображал, что делать, если появится немец. Нож! Зажав его в руке, я ждал появления врага. Спустя минуту увидел немца. Он полз, подтягиваясь на обеих руках. На шее болтался автомат.
      Вначале я думал, что он, может быть, подбирается к раненому. Но он двигался не в ту сторону, откуда слышался стон, а к месту, где лежал Ершов. "А если дядя Вася действительно убит, - мелькнула мысль, - тогда что?" Я не сводил дула автомата с немца. Вот он подполз к Ершову, взял его за воротник и потащил к своим траншеям.
      Ершов даже виду не подал, что он живой. В эту минуту я не замечал ни свиста пуль, ни холода. Все мысли были направлены в одну точку. А немец, выбиваясь из сил, тяжело сопя, тащил Ершова.
      Вдруг над головой широким веером пронеслись трассирующие пули, на какое-то мгновение из-за облаков выбежала луна и осветила землю. Немец остановился и лег рядом с Ершовым, укрываясь за его телом от пуль и света луны. Как только луна скрылась за облако, немец взвалил к себе на спину дядю Васю и опять пополз. Я навел на гитлеровца дуло автомата и готов был выстрелить, как вдруг замер. Рука Ершова зашевелилась, я увидел в ней кинжал, приставленный к глотке врага. Я чуть было не вскрикнул от радости.
      Дядя Вася мгновенно вдавил голову фашиста в снег и, не отводя кинжала от его горла, другой рукой снял автомат с его шеи и показал им в нашу сторону. Гитлеровец повиновался, зная, что малейшая попытка к сопротивлению - это смерть. Так на спине немца и въехал в нашу траншею Василий Ершов. Я полз вслед за ними.
      В траншее немец поднялся, вытер вспотевшее лицо рукавом. Это был высокий детина, обросший волосами. Он угрюмо озирался. А на дне траншеи валялся труп изменника Родины Николаева. Рядом с ним стояла Зина Строева. Это она увидела убегающего к немцам предателя и пристрелила его.
      Дома
      Суровые зимние дни блокады... Над Ленинградом не угасало зарево пожаров. Бойцы и командиры с лютой злобой глядели на траншеи врага.
      После гибели Леши Ульянова я стал работать в паре с Зиной. Однажды рано утром мы наблюдали за передней траншеей противника; над его блиндажами клубился дым, где-то слышался стук топора. Вдруг один немец выбежал из укрытия в траншею по надобности. Строева, увидя фашиста, выстрелила и, отвернувшись, плюнула.
      Когда мы вернулись в свой блиндаж, сержант Андреев, шутя, встретил нас словами:
      - Эх вы, снайперы, человека не пожалели, в таком виде на тот свет откомандировали.
      Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:
      - За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.
      Это было письмо от жены: "Здравствуй, мой родной!
      Вчера получила от тебя письмо. Ты не можешь представить, как обрадовались мы, что ты жив, здоров и бодр духом. О нас не волнуйся, мы все живы и здоровы. Но тяжко мне в разлуке. В жизни есть, родной наш, такие вопросы, которые нельзя решать в письмах. Если бы ты знал, как мне нужно с тобой встретиться! Хотя бы на час. Надо о важном деле поговорить!"
      Я терялся в догадках: что могло случиться? Прилег на нары и не помню, то ли вздремнул, то ли мне почудилось, но ясно увидел лицо жены. Она стояла, склонясь над кроваткой Володи. Русые волосы рассыпались на белой шее. Жена что-то говорила сыну. Ее большие, широко поставленные темно-голубые глаза смеялись. Володя, протягивая обе ручонки, что-то лепетал.
      Я лежал затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Что, что могло у них случиться?
      Ко мне подошел старший лейтенант Круглов. Внимательно взглянув на меня, спросил:
      - Какие новости из Ленинграда?
      Я протянул командиру письмо. Оно, конечно, напомнило ему о семье, тоже оставшейся в Ленинграде. Но он ничем не выдал своих чувств. Возвращая мне конверт, тихо сказал:
      - Да. Трудно им без нас.
      Потом лег на дощатый топчан, положил руки под голову. Его густые брови дергались, крутой лоб то морщился, то разглаживался. Я замечал не раз - это было признаком глубокого волнения.
      Связной подал старшему лейтенанту Круглову письмо на имя Ульянова. Командир вскрыл его и прочел вслух:
      - "Здравствуй, мой родной сынок Алешенька. Вчера получила от тебя долгожданную весточку. Не могу передать словами мою радость. Сынок, пиши почаще мне и Наденьку не забывай. Она, бедняжка, ждет тебя и очень волнуется. Алешенька, милый ты мой, я каждый день молюсь за тебя и верю, что ты вернешься. За меня ты не волнуйся, у меня все для жизни есть, только тебя нет со мною рядом. Пиши, сынок, как скоро выгоните с нашей земли этих фашистских мерзавцев. Кланяйся, сынок, своим товарищам, я и за них помолюсь... Чтобы вражья пуля миновала их. Большой поклон от дяди Прохора и тети Анастасии. Наденька сама тебе пропишет обо всем. До свиданья, родной мой.
      Крепко обнимаю тебя.
      Мама.
      3 ноября 1941 года".
      Круглов опустил голову. Молчали и мы.
      Дядя Вася, ворочаясь с боку на бок, глухо кашлял на втором ярусе нар. Андреев быстро подошел к пирамиде, взял свой пулемет, вышел в траншею. Зина сидела возле пылающей жаром печки, крепко закусив губы. То и дело она прикладывала ладонь к глазам.
      Ротный молча закурил, аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.
      - Виктор Владимирович, - сказала Зина, - не пишите сейчас матери Леши, повремените малость.
      - Придется повременить. Да ведь... - И, не договорив, он вышел из блиндажа.
      Вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня.
      Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Три дня, три года, три века!
      Было четыре часа ночи. Я вышел на развилку дорог Ленинград - Стрельна Лигово. Осмотрелся. Позади, над передним краем, взлетали ракеты. Впереди лежала прямая асфальтированная дорога, покрытая тонкой коркой льда. По ней извивалась поземка. "Выхожу один я на дорогу..." - почему-то припомнились знакомые с детства строки.
      Восемь километров отмахал за один час. На проспекте Стачек остановился, чтобы передохнуть. Война все изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие черные впадины мрачно глядели на занесенные снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мертвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паек хлеба.
      Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мерзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.
      На углу Разъезжей и Лиговки горел огромный пятиэтажный дом. Никто не спасал домашних вещей. Люди стояли возле дома, протягивали к огню руки, подставляли спины и бока.
      По проспекту Нахимсона две женщины с трудом тащили на саночках труп, плотно завернутый в простыню. Группа красноармейцев шла в сторону фронта. Все время слышались разрывы снарядов.
      Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья.
      Сердце усиленно билось. Вот улица Михайлова, мой дом.
      Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. "Дети, верно, спят", - подумал я.
      Все же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо... Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку и закурил. Руки дрожали. По спине пополз страх: "Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?"
      Вдруг я услышал на лестнице шаги. Бросился вниз.
      Это была Катя Пашкова, дворник нашего дома. Ее трудно было узнать, так она изменилась.
      - Тетя Катя, где Жена и дети?
      Она не ответила, а молча обняла меня и, не глядя мне в глаза, сказала:
      - Вера Михайловна ушла из дому позавчера и не возвращалась.
      - Куда ушла? Их эвакуировали?
      - Нет, она ушла без вещей, со старшим сынком, а куда - не знаю.
      Еле передвигая ноги, тетя Катя стала спускаться вниз по лестнице, не отвечая на мои вопросы, Я остановился среди двора. Куда идти, где искать? Или ждать на месте?.. Был ранний утренний час. Я пошел бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шел дальше без всякой цели. Дошел до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, к ней присоединились тревожные заводские и паровозные гудки. В воздухе послышался надрывный гул моторов вражеских самолетов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.
      Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене.
      Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей по квартире, куда ушла жена. Никто ничего не знал.
      "Возможно, они попали под обстрел и ранены", - подумал я. Обошел больницы. Нет. Нигде нет...
      Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания. Люди следили за дружинницами, откапывавшими погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Прошло несколько часов ожидания на Нижегородской... Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребенка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мертв.
      Не выпуская из рук мертвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки.
      Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мертвую жену.