У стен Ленинграда

      На утренней зорьке Зина, Бодров и я пришли в расположение первого батальона. Мы заняли свои места до восхода солнца и начали наблюдать за траншеей немцев. Чего там только не было! Разноцветное тряпье, консервные банки, ведра, бутылки, кирпичи, куски фанеры, кости, каски, куски железа, мотки проволоки, противогазы...
      Бодров впервые был на этом участке. Он посмотрел на меня и развел руками:
      - Вот и попробуй найти кого-либо среди всего этого барахла.
      Зина подала Бодрову блокнот:
      - Толя, полюбуйся, это я зарисовала их оборону со всеми украшениями. Возможно, ты на свежий глаз заметишь что-нибудь новое.
      Я всматривался в расположение противника. Скоро рядом со ржавым ведром у бруствера я увидел лежащего фашиста. Он прислонился плечом к стволу опаленного дерева с теневой стороны: луч солнца не мог коснуться его лица и рук. Его голова была обмотана темной тряпкой, лишь подбородок, рот и половина носа открыты. Я показал товарищам находку.
      - Ну и ну-у! - протянул Бодров. - Ай да подлюга, как пристроился!
      Строева, устанавливая запасной бронированный щиток в свою бойницу, подшучивала над Бодровым:
      - А ты, Толя, гляди покрепче, а то проморгаешь.
      - Как бы не так, не проморгаю, не первый раз вижу эту животину.
      - Не торопись, Толя. А если это только чучело, тогда что?
      - Да какого тебе черта чучело, гляди лучше: весь трясется от страха.
      Я не сводил перекрестия прицела с головы фашиста, выжидая, когда он повернется в нашу сторону.
      К лежащему немцу подбежала большая рыжая крыса. Она без всякой опаски приблизилась к его лицу, обнюхала сначала подбородок, потом рот, затем встала на задние лапы, но, кем-то напуганная, юркнула немцу за пазуху.
      - Тьфу ты, дьявол! Откуда она только объявилась?
      Бодров открыл рот от удивления.
      - Толя, закрой рот, а то, чего доброго, рыжая за язык тяпнет!
      - Тьфу, дьявол, как же это я не разглядел! Брось гоготать, впервые вижу такое представление, - отмахнулся смущенный Бодров и добавил: - А я, ей-богу, хотел стрельнуть, да пожалел крысу.
      - Ну и лежал бы с пулей в черепке. Ищи живого, он тут где-то поблизости притаился.
      Этот случай напомнил мне об одной встрече со старым приятелем Петром Андреевичем Тимониным. Я встретил его на площади Ленина, когда ходил навещать своего сына Володю во второй половине февраля 1942 года. С трудом узнал я тогда первоклассного гимнаста. Высохшее до предела, костлявое лицо Петра Андреевича было какого-то пепельного цвета, глаза провалились. Рот стал неестественно большим, губы потрескались.
      Слова он тянул нараспев. Его стройная, гибкая фигура легкоатлета согнулась, руки висели как сухие палки.
      Петр Андреевич узнал меня с трудом и сразу заговорил о своей семье.
      - А ты понимаешь, Иосиф, Зоя Николаевна-то успела проскользнуть с последним эшелоном, двадцать восьмого августа, через станцию Мга. Да, да, не удивляйся, - именно проскользнула, ведь в это время шли бои с немецкими танками в двух километрах от станции.
      - А ты, Петя, где теперь живешь?
      - Я-то? - он кончиком языка осторожно смочил потрескавшиеся губы и, глядя в сторону Невы, поежился от холода. - Живу на казарменном положении. Поначалу питался в столовой, а когда и там прекратили кормить, вот тут-то оно и началось. Петр Андреевич протянул вперед руки: - Гляди, вот они, руки, жиру нет, одни связки. А служба требует много сил, ведь я теперь работаю заместителем начальника вагонного участка железной дороги. Сам знаешь, фронтовая обстановка, а народ ослаб; поручишь проверить исправность вагонов, а человек не доходит до места. Надо самому идти, а сил где взять, и фронт подводить нельзя. Вот и мотаешься.
      Мы вышли на Литейный мост. Морозный ветер дул в лицо. Петр Андреевич поглубже надвинул шапку, приподнял воротник шинели и тяжело зашагал рядом со мной, загребая сапогами снег. Дойдя до улицы Чайковского, он вдруг остановился у репродуктора и стал слушать музыку. Как бы извиняясь за свою слабость, сказал:
      - Ты понимаешь, Иосиф, как мне ни тяжело, а музыку слушать люблю. Помню, двадцатого января пришел в комнату. Холодно. Одна мысль - что бы поесть. Я в сотый раз стал обшаривать полки в буфете, в кухонном столике, заглянул в печку и за печку в поисках корки хлеба или горстки крупы. Ничего. Ну вот, взял это я сковороду и стал ее ножом скрести. Отлетевшие корочки положил на язык и лег на кровать. Искать было больше нечего...
      Петр Андреевич умолк. Что-то поискал в карманах пальто.
      - В городе, понимаешь, частенько спрашивают пропуск. Да, на чем это я остановился?
      - Ты лег в постель.
      - Да, да, ну вот лежу это я в постели, и вдруг по радио заиграли "Танец маленьких лебедей"... - Петр Андреевич кончиком языка смочил губы и, опершись на мою руку, продолжал: - Я всегда люблю слушать музыку с закрытыми глазами. И вот лежу это я в постели и вижу не танцующих лебедей, а идущие один за другим эшелоны, груженные хлебом, сахаром, ящиками масла. Чего только не грезилось в голодном мозгу...
      Мы остановились, чтобы передохнуть. Петр Андреевич прислонился к стене дома.
      Я взял под руку приятеля, и мы поплелись дальше.
      - Петр, а ты мне не досказал про музыку, - напомнил я.
      - Ах, да, совсем забыл. Ну вот, когда музыка умолкла, я открыл глаза и увидел прямо перед собой, на подоконнике, большую рыжую крысу, да, да, именно рыжую. Она не сводила с меня маленьких жадных глаз. Лежать, понимаешь, я не мог, собрал последние силы, встал и увидел в углу возле тумбочки крупицы просыпанного пшена. Я стал их собирать и тут же в углу за тумбочкой нашел старый портфель с проеденным боком. Рядом с ним на полу кучка крупы. Я открыл портфель и закричал, да так громко, что рыжая крыса кубарем скатилась с подоконника и скрылась. Килограммовый пакет крупы лежал в портфеле. Понимаешь, крыса помогла мне его найти. Крупу забыли вынуть из портфеля жена или я сам, не знаю, но о ней забыли... Эта крупа спасла мне жизнь...
      "Жив ли он?" - думал я, не прекращая наблюдать за траншеей противника.
      Грохнул выстрел, на чьей стороне - я не разобрал.
      Зина положила винтовку плашмя и укрыла оптический прицел за бронированный щиток:
      - Ося, иди сюда, - позвала она. - Глянь, что вытворяют гитлеровцы.
      Я посмотрел в перископ.
      Два немца занимались чем-то невероятным: по очереди то нагибались к земле, то опять выпрямлялись; один выпрямился и положил на плечо деревянный молоточек на длинной палке.
      - Ребята, это они игру в крокет демонстрируют, - сказал Бодров. Дураков в нашей траншее ищут, жулики.
      После долгих поисков я все-таки обнаружил снайпера. Он лежал метрах в тридцати от чучела, у бутовой плиты. Я показал его ребятам и предложил им посмотреть, нет ли поблизости от игроков другого вражеского стрелка.
      Спустя некоторое время в нашей траншее кто-то закашлял, и я увидел, как осторожно высунулся рукав маскировочной куртки немца, которого мы считали мертвым. Пальцы руки фашиста, обхватившие шейку приклада, приподняли ствол над землей и застыли в неподвижности. Дуло винтовки смотрело в сторону от моей бойницы. Враг целился в кого-то из наших, идущих с передовых постов. Я вынужден был стрелять в кисть руки, чтобы предупредить этот роковой для жизни товарища выстрел.
      Винтовка дернулась кверху, стукнулась о край плиты, упала на землю. Я прикрыл бойницу.
      - Ну как, прикончил того, за бутовой плитой?
      - Нет, Зиночка, он изготовился в кого-то из наших выстрелить, и я вынужден был стрелять в кисть его руки.
      - Жаль, легко отделался, подлюга.
      - А куда девались игроки в крокет?
      - После выстрела скрылись.
      Бодров и я, сидя на дне окопа, курили, а Строева продолжала наблюдать, переговариваясь с нами.
      ...Косые лучи полуденного солнца ласкали кромку солдатского окопа. Первые желтые листья медленно кружились в воздухе и падали на дно траншеи, на зеленый еще ковер травы, усеивая его желтыми узорами. Пушинки одуванчиков хороводом кружились в воздухе, тянулась паутинка - все это говорило о наступающей осени... Моя папироса погасла. Я забыл, что сижу в окопе переднего края.
      - Ребята! - полушепотом позвала нас Зина. - Ося, посмотри, у куста полыни еще кто-то объявился.
      Я осторожно повернул трубку перископа в сторону, указанную Зиной, и увидел чью-то голову. Рук и оружия не было видно. Глаза фашиста смотрели туда, откуда я стрелял.
      - Ребята, разрешите мне уйти в траншею, я малость пошевелю эту глазастую змею! - сказал Бодров.
      - Толя, брось шутить, смотри в оба, - ответила Зина.
      - Глаза устали, да и шея занемела - не повернуть. Я не вмешивался в разговор. Бодров сам знал, что можно и чего нельзя делать.
      Я знал, что Толя не сможет незамеченным преодолеть заваленное место старой траншеи, прежде чем доберется до основных рубежей. Перекрестие оптического прицела я держал на глазах лежавшего врага. Он сразу же заметил ползущего Бодрова, его белые брови дрогнули и поползли кверху, глаза покосились в сторону; видны были пятна грязи на его лице. Нацист, кося рот, что-то говорил, шевеля тонкими губами, но сам в руки оружия не брал. Я ждал появления другого немца, которого мы не сумели обнаружить. В висках сильно стучало. В ожидании выстрела стал считать секунды, но тут же сбился и начал счет снова. Строева лежала словно окаменелая. Фашист поводил по сторонам одними глазами. По тактике этого зверя нетрудно было угадать, что мы имеем дело с опытным снайпером: он не спешил выстрелить в ползущего русского, видимо ожидая более крупной добычи.
      Вдруг немец припал к земле и стал пятиться к углу сарая.
      - Гляди, Иосиф, как бы не уползла эта гадюка. Он, видимо, заметил кого-то. Я сейчас, вот только отойду в сторону.
      - Не волнуйся, Зиночка, никуда он от меня не уйдет.
      Прозвучал одиночный выстрел. Фашист взмахнул руками и замер на месте.
      Испуганная выстрелом, рыжая крыса, перепрыгивая через ржавые банки, бросилась бежать вдоль вражеского бруствера.
      Радостное известие
      Снова настала осень - вторая блокадная осень... Год труда и борьбы закалил защитников Ленинграда. Перелом чувствовался во всем.
      ...Мороз осушил лужицы, сморщил грязь. Деревья оделись в причудливый наряд, украсились множеством изумрудных звонких ледяных сосулек и припудрились белой пыльцой. В воздухе все чаще и чаще кружились пушистые снежинки. Близилась зима. Земля стала гулкой - даже в немецкой траншее были слышны шаги идущего человека.
      Ночью к нам пришла новая часть.
      - Что, ребята, по морозцу ударим немцев? - спросил Андреев.
      Незнакомый лейтенант ответил:
      - Нет, товарищи, идите отдыхать, а там видно будет.
      Выйдя из траншеи, мы шагали торопливо, все еще наклоняясь - сказывалась привычка: ведь год без отдыха мы держали оборону.
      Люди то и дело оглядывались, словно боясь, что вслед идет враг, наступали идущим впереди на пятки, ругались и радовались.
      После трехнедельного отдыха наш бывший 14-й, а теперь 602-й стрелковый полк занял участок обороны на гребне лощины, отделяющей Пулково от железной дороги. Отсюда хорошо была видна разрушенная Пулковская обсерватория и просторная равнина, поросшая мелким кустарником.
      При передаче нам участка обороны бойцы сообщили, что здесь румыны, что с румынами жить можно довольно мирно.
      - Мы ходили в один колодец за водой, - рассказывали бойцы. - Но позади румын стоят немецкие части эсэс.
      Сержант Андреев придирчиво оглядывал траншеи, проверял состояние накатов, землянок:
      - Низкие и тесные блиндажи у вас и мелкие ходы сообщения. Что же это вы, братцы, подзапустили тут все? Сегодня румыны, а завтра эсэсовцы, тогда что?
      - Мы здесь не собирались век жить. А воевать - и так сойдет.
      - Брось хитрить, по всему видно, как вы тут воевали. В одном ручье с румынскими фашистами морды мыли... Воевали...
      - Вольному воля, - огрызнулся щупленький сержант и, ехидно улыбаясь, мигом скрылся за траншейным поворотом.
      На зорьке я вышел в траншею и стал наблюдать за рубежом противника. Не поверил своим глазам: в нейтральной зоне во весь рост, без оружия, ничего не боясь, словно на родной земле, посвистывая, шел румынский солдат в рваном зипуне. Он размахивал ведром, а дойдя до ручья, остановился и пристально поглядел в нашу сторону.
      Я отчетливо видел его в оптический прицел: смуглое лицо, большие глаза, черный кустик усов, подпиравший нос с горбинкой. Его спокойствие, сказать по правде, обезоружило меня. Он зачерпнул ведром воду, еще раз взглянул в нашу сторону и, посвистывая, ушел.
      Я выстрелил в ведро. Румын спокойно закрыл рукой отверстие, откуда бежала струя воды, и, улыбаясь, погрозил мне пальцем.
      Из траншеи сразу высунулось несколько румын, они закричали: "Браво, браво!"
      Как бы мирно ни вели себя румыны на нашей земле, но война остается войной. Прошла пора пить воду из одной криницы. Румыны поняли это и, несмотря на сильный мороз и метель, стали углублять свои траншеи. Наши стрелки нащупали слабое место в их обороне.
      Румыны забывали закрывать двери своих блиндажей, стрелковая амбразура и дверь были в створе, и мы видели, что делалось в траншее врага. Нет-нет, да кого-либо из их офицеров нам удавалось убить. По такой цели можно было стрелять без всякой предосторожности и наверняка. Румыны догадались, в чем дело, и занавесили двери стрелковых блиндажей.
      Однажды в тихую ночь до нашего слуха донеслись обрывки русской речи. Это было настолько удивительно, что весть о появлении каких-то русских людей мгновенно облетела все подразделения полка.
      В траншею высыпали солдаты и командиры из землянок.
      - Смотрите, смотрите! Идут трамваи! - донесся до нас молодой женский голос.
      - Так это же Ленинград! - ответил другой, тоже женский голос.
      Все утихло. Слышны были лишь глухой стук топоров да удары лома.
      - Товарищи! Откуда вас пригнали? - прокричал в темноту снайпер Смирнов.
      Несколько минут стояла полная тишина. Потом мы услышали:
      - Мы ви-те-бские!..
      Смирнов заходил по траншее, сжимая кулаки:
      - У-у, гады, женщин пригнали на фронт.
      - Может, это власовцы? - спросил кто-то.
      - Какие там к черту власовцы - наши бабы из Витебска. Пригнали укреплять траншеи.
      За всю ночь Смирнов не произвел ни одного выстрела. И это было понятно: я знал, что девушка, которую он любит, осталась в неволе у фашистов.
      Помню, именно в эти дни обороны под Пулковом узнали мы замечательную новость о прорыве блокады. Сообщил ее нам Петр Романов, прибежавший в нашу траншею. Усевшись на патронный ящик, он достал из планшета карту:
      - Смотрите, ребята, как наши крепко стукнули немцев на Волге! Окружили группировку фон Паулюса вот так, - Петр провел пальцем по красной линии на карте, - и теперь колошматят ее. Скоро узнаем подробности этой битвы.
      От волнения в горле стало сухо.
      - Вот это да! - только и смог я выговорить.
      - Это еще не все, - торжественно продолжал Петр. - Радуйтесь: сегодня войска Ленинградского и Волховского фронтов начали наступательные бои на прорыв блокады Ленинграда!
      - Ну! Наконец-то! Откуда ты знаешь? - наперебой спрашивали окружавшие Романова бойцы.
      - По рации подслушал.
      Романов оживленно продолжал:
      - Замысел операции состоит в том, чтобы стремительным встречным ударом войск обоих фронтов ликвидировать Шлиссельбургско-Синявинский выступ фронта противника, соединить оба фронта и снять блокаду.
      - Но ведь немцы в лесах могут иметь крупные резервы? - заметил я.
      - Возможно. Но ты посмотри сюда. - Романов провел пальцем от Шлиссельбурга до Невской Дубровки. - Вот кратчайшее расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами. Здесь глубина обороны немцев двенадцать - четырнадцать километров. Если одновременно обстрелять с востока и с запада этот район, то немцам не успеть развернуть свои резервы.
      - Только бы это нам удалось. Там у немцев сильная полоса укреплений, да еще надо форсировать Неву. Трудно. Ох как трудно!..
      Я не успел высказать свои радости и сомнения, как на нас с бешеной яростью обрушилась вражеская артиллерия. Романов вопросительно посмотрел на меня. Я прикрыл бойницу и стал готовить ручные гранаты. Строева прилипла к перископу.
      - Немцы взбеленились, затевают что-то серьезное, - сказал Романов, проверяя пистолет. - Видно, чувствуют - конец приходит. Тяжелая артиллерия лупит, слышите, земля стонет. Смотрите, за таким обстрелом обязательно должна последовать атака пехоты.
      - Неужели румыны в атаку полезут? - спросил я.
      - А что им делать? Сзади них эсэсовцы стоят, никуда им не уйти.
      Прогремели последние разрывы. Романов пожал нам руки и быстро вышел из окопа. Я открыл бойницу и тут же увидел бегущих к нашей траншее немцев. "Ага! Румынам не верят", - подумал я.
      Попытка противника ворваться на наши основные рубежи успеха не имела.
      Взятые в плен гитлеровцы сообщили, что румынские части были сняты с передовой еще шестого января и заменены полицейскими частями 23-й дивизии.
      Вечером, возвращаясь в блиндаж, я встретил в траншее Найденова.
      - Выздоровел? Идем домой! Рассказывай, как дядя Вася.
      - Я с ним в одной машине доехал до госпиталя. Василий Дмитрич всю дорогу разговаривал то с женой, то с детьми. Затем утих, я думал - уснул, а когда приехали к месту, взяли носилки... понимаешь, Осип... он был мертв. Найденов отвернулся.
      Я не мог больше ни о чем расспрашивать Сергея - сердце сжалось от боли. Не хотелось верить, что с нами нет больше храброго русского солдата Василия Ершова.
      * * *
      Вражеская артиллерия держала наши рубежи под непрерывным обстрелом, но пехота в атаку не шла. В стрелковой дуэли проходили день за днем. Все мы ждали команды для атаки. Я не раз спрашивал у Романова, какие сведения поступают с участка прорыва блокады.
      - Никаких сведений, а по рации не поймать - немцы глушат.
      Наступило восемнадцатое января.
      Сергей Найденов и я вели наблюдение за рубежом противника. Вдруг в нашей траншее началась суматошная беготня, крики, беспорядочная пальба. Бойцы и командиры обнимали друг друга, полетели вверх шапки.
      - Схожу узнаю, чего там, - сказал Найденов. Спустя несколько минут Сергей вбежал в окоп и с порога крикнул:
      - Победа! Победа! Ура! - И этот великан начал плясать в тесном окопе, притопывая сапожищами. Затем схватил меня за плечи и поднял, как ребенка.
      - Отпусти, дурило, - взвыл я, - кости поломаешь!
      - Победа, Осип! Победа!
      - Да ты толком расскажи: что произошло?
      Захлебываясь от радости, Найденов, все еще притопывая ногами, сказал:
      - Наши войска соединились с волховчанами! Блокада прорвана. Ура! Понимаешь - прорвана!
      В этот день бойцы и командиры ходили пьяные от счастья.
      В двадцатых числах января мне был предоставлен отпуск в Ленинград на свидание с сыном. Какое ликование было в эти дни на улицах города! Буквально на каждом шагу меня останавливали, поздравляли с победой, обнимали, совали в руки табак, водку...
      Одна старушка остановила меня и, пожимая мне руку, сказала:
      - Спасибо, сыночки, что дорожку к Большой земле очистили. Дышать легче стало, родненькие.
      Не найдя слов для ответа ленинградке, я обнял ее за узенькие плечи и по русскому обычаю поцеловал сухонькое, морщинистое лицо.
      Часть третья
      День Советской Армии
      Враг по-прежнему угрожал взятием Ленинграда. Но защитники города-героя были непоколебимы. Сила их заключалась не только в том, сколько было отремонтировано танков, пушек, построено дзотов, сколько километров вырыто рвов или хитро сплетенных траншей. Сила защитников Ленинграда была и в звоне наковальни, и в стрекотании швейной машины, и в новых заплатах на фасадах и крышах домов, и в том, что называется мужеством на поле боя.
      На зимний период курсы снайперов прекращали свои занятия. Мы уходили в подразделения на передовую, где и совершенствовали свое мастерство в стрельбе по живым целям.
      Осторожно ступая по узенькой ледяной дорожке на дне траншеи, я подошел к пулеметному доту и остановился, чтобы прислушаться, с какого места ведет огонь вражеский станковый пулемет. Прежде немцы для ночной стрельбы ставили в ленту трассирующие пули для контроля точности обстрела. Это облегчало нам возможность заметить, с какого места ведется огонь, и без особого риска посылать пулю в амбразуру вражеского дота. Гитлеровцы учли тактику советских стрелков и перестали ставить в ленту трассирующие пули. Это до крайности усложнило ночную охоту за немецкими пулеметчиками. Теперь их можно было обнаружить лишь по вспышкам выстрелов, а человек, увидя перед глазами такую вспышку, не в силах сдержать себя, чтобы не ткнуться лицом в землю. И в этом вопросе на помощь нам пришли друзья-ленинградцы. Они изготовили для нас специальные бронированные щитки с узкой щелью. Ночная борьба с вражескими пулеметчиками возобновилась. Но немцы учли и этот наш прием, они повели ночную перестрелку из ручных пулеметов, при этом часто меняли свои позиции. Вот тут-то и сыграли решающую роль ружейные гранаты. Многие из моих товарищей мастерски забрасывали их в траншею к гитлеровцам.
      Близился рассвет... Мороз крепчал. Я по-прежнему стоял у бронированного щитка, не отрывая глаз от рубежа противника. Вдруг слух уловил тихий напев; кто-то недалеко пел, повторяя один и тот же куплет песни: "Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь... И у детской кроватки тайком... ты слезу утираешь". Эта песня, тогда широко распространенная, волновала душу каждого фронтовика.
      Вдруг песня оборвалась. Через некоторое время я услышал быстрые шаги, приближавшиеся по траншее. Это был Найденов. Увидев меня, он, улыбаясь, сказал:
      - Осип, из города пришла Зина, говорит, что твоего сына навестила. Иди, я за тебя покараулю.
      Из кармана ватной куртки Найденова торчал краешек голубого конверта.
      - Из дому письмо?
      - Нет, от Светланы.
      - Где она?
      - На фронте. Хотя и не пишет, в каком госпитале, но из слов видно - в полевом.
      Найденов, переминаясь с ноги на ногу, взглянул на меня, досадливо махнул рукой и отвернулся.
      В этот момент к нам подбежал запыхавшийся связной из штаба полка. С лица его градом катился пот. Он спросил:
      - Ребята, кто из вас знает, где найти снайпера Пилюшина?
      - Я Пилюшин, а что?
      Связной вытер рукавом стеганки дышащее жаром лицо и сказал:
      - А я все траншеи первого батальона облазал, вас ищу, идем быстрее к командиру полка.
      - А что случилось?
      - Откуда мне знать, приказано вас найти, и все тут.
      Три километра связной и я бежали без передышки.
      Часовой, стоявший у штабной землянки, еще издали увидел нас и крикнул:
      - Опоздали! Гусь-то улетел, не стал вас ждать.
      - Какой гусь? - спросил я, оторопев.
      - Натуральный гусь, какой же еще, только дикий. Повредил себе летом крыло, вот и остался у нас зимовать. Пролетит метров двадцать - тридцать, присядет на снег передохнуть и опять летит подальше от человеческого глаза. - Часовой понизил голос: - Понимаешь, у самого носа полковника пролетел. Вот тут-то ему гусятинки и захотелось. "Кто здесь известный снайпер?" - спрашивает. "Пилюшин", - говорят. Вот он и послал за тобой. Ну а гусь-то не стал тебя дожидаться, потихоньку да полегоньку улетел. Вон туда к шоссейке.
      - Какой полковник? Какой гусь? Ты что мелешь?
      - Откуда мне знать, сам увидишь.
      Я зашел в землянку командира полка Путятина. Меня встретил незнакомый мне полковник, которого, впрочем, я где-то встречал.
      - Ты снайпер? - спросил он меня.
      - Так точно.
      - А сколько у тебя на счету убитых немцев?
      - В обороне шестьдесят два. При отступлении не считал.
      - Значит, не знаешь, сколько убил немцев?
      - Нет, знаю, товарищ полковник.
      - Я вызвал тебя, чтобы проверить, действительно ли ты такой меткий, как мне докладывали, - бьешь немца в глаз. Полковник снял с руки часы и повертел ими у моего носа: - Вот мишень, понимаешь?
      - Понятно, товарищ командир.
      - Я поставлю эту мишень на двести метров, попадешь - твое счастье, не попадешь - отниму снайперскую винтовку! Понимаешь?
      - Ясно, товарищ полковник.
      Тут только я увидел, что он не особенно твердо держится на ногах.
      Полковник накинул на плечи дубленый белый овчинный полушубок, взял шапку-ушанку. Выйдя из землянки, отшагал вдоль насыпи железной дороги двести пятьдесят шагов, положил на снег шапку. На нее часы.
      - Разрешаю стрелять с любого положения. Понятно?
      - Понятно, товарищ полковник.
      - Ну, стреляй!..
      Из блиндажей автоматчиков, разведчиков, штабных сотрудников повысовывались головы, стали выходить любопытствующие люди. Послышались приглушенный смех, голоса:
      - Неужели Пилюшин станет стрелять в часы?
      - Станет. Для него часы - большая мишень.
      - Часов жалко. Глянь, никак, золотые, да еще и светящийся циферблат.
      В другое время я не стал бы стрелять в часы. Но полковник, глядя на меня исподлобья, продолжал твердить:
      - Стреляй, стреляй, тебе говорят!..
      Я выстрелил. Связной бросился к шапке. Он взял ее, как тарелку с супом, и осторожно понес на вытянутых руках к полковнику.
      - А где часы? - спросил полковник.
      - Все тут, товарищ командир, вот ремешок, ушки и кусочки стекла...
      - Вот те раз! - полковник развел руками в стороны и с силой хлопнул себя по ляжкам. - И гусятины не отведал, и часов лишился! Ну, спасибо, снайпер!..
      В передовой траншее меня поджидал все тот же неутомимый и верный друг Найденов.
      Я знал, что Сергей не любил, когда его жалели. Случалось, кто-нибудь из товарищей говорил: "Сережа, прилег бы ты на минуту, глаза у тебя стали как у мышонка". - "Вот еще, нашел чем укорять, - отвечал он, - когда к матери солдата в окошко фашист стучится, до сна ли солдату?"
      Он был смел и неутомим. Днем, притаясь у ледяной глыбы, подстерегал вражеского офицера или наблюдателя, а ночью мастерски обстреливал траншею немцев ружейными гранатами. За годы войны я многое научился понимать и твердо усвоил, что храбрый человек не рассуждает и не кричит об опасности он молча ищет встречи с врагом и бьет его. Именно таким был Сергей.
      Утро вставало спокойное и такое тихое, словно оно затаило дыхание. Фронт еще спал. Солнечные лучи пробирались во все траншейные закоулки, прогоняя мрак и растворяя тени, а над нейтральной зоной висела прозрачная дымка тумана. Весна шла мерным, но уверенным шагом, как землепашец обходя свои поля...
      Войдя в блиндаж, я остановился у порога, чтобы присмотреться к полумраку. Зина бросилась ко мне. Не помню, что со мной случилось, но, прежде чем поздороваться, пришлось глотнуть воздуха и опереться плечом о стойку нар. Встреча с Зиной меня как-то по-особому взволновала.
      - Иосиф, что с тобой? - с тревогой спросила Зина. - Ты ранен? На тебе лица нет.
      - Нет, нет, Зиночка, я совершенно здоров... Как поживает Володя?
      - За сына не волнуйся, он чудесный крепыш. Строева хотела еще что-то сказать, но не успела.
      В землянку вбежал Найденов и закричал:
      - Ребята! Немцы что-то затевают. - Отдышавшись, он объявил: - Они поставили на бруствер кусок фанеры, на котором большими черными буквами что-то написано. Я не успел прочитать, как кто-то из немцев столкнул фанеру в нейтралку. В их траншее поднялись шум, крик. Кто-то из немцев даже по-русски ругнулся. Вдруг один из фрицев приподнялся над бруствером и ну махать руками. Сам что-то громко кричит. Я крикнул: "Эй! Иди к нам, стрелять не стану!" Немец помахал рукой - не могу, значит, - и скрылся.
      Мы побежали втроем в снайперский окоп.
      - Немец тебя не видел? - спросила Строева.
      - Нет, я крикнул через амбразуру.
      - А по таким мишеням все-таки надо стрелять, Сережа.
      - А политрук роты что недавно говорил? Что среди немецких солдат есть разные люди, вот тут и разберись...
      Случай, рассказанный Найденовым, сильно заинтересовал нас. Что могло стрястись там, у немцев? Что за щит лежит в нейтралке?
      Строева приоткрыла бойницу и взглянула в перископ на то место, где валялась фанера.
      До наступления темноты мы не сводили глаз с траншеи противника. Несмотря на усиленное наблюдение, не обнаружили ничего серьезного: в траншее врага - обычная картина, а лист фанеры так и остался лежать на снегу в нейтральной зоне. Загадка со щитом прояснилась несколько дней спустя, когда мы взяли пленного. Но об этом будет рассказано ниже.
      В тот день, когда немцы выбросили щит, - это был День Советской Армии нас накормили хорошим праздничным обедом. К нам в блиндаж зашел какой-то незнакомый сержант в артиллерийских погонах. Он был до того белобрысый, что казалось, нет у него ни бровей, ни ресниц. Его большие голубые глаза дерзко оглядывали нас из-под крутого лба. Присмотревшись ко всему в полумраке землянки, он заявил:
      - Хе-хе! Братки, да у вас тут словно на курорте!
      - А ты, дружище, по какой путевке к нам на "курорт" прибыл? - тонким голосом спросила Строева.
      - По волжской, барышня, по волжской. Там мы хорошего перцу фашистам дали. Ну а теперь к вам, конечно, на помощь пришли.
      - За помощь спасибо, а с "курортом" неладно получилось: опоздал немного, мы его, понимаешь, прикрыли на ремонт...
      - Дорога дальняя, сами знаете; где шли, где ехали - вот малость и задержались.
      - Ишь ты, сержант, какой занозистый! Тебе палец в рот не клади, вмешался Найденов, усаживаясь рядом с артиллеристом. - На, закуривай, да толком расскажи, как вы там отличились. Может, пообедаешь с нами?
      - За обед спасибо. Но я больше насчет водочки... За "курорт", дружище, не серчай, знаем, как вы тут жили и живете. Но почему никакого фронтового говора не слышу? Да и часовые в траншее через версту стоят вроде телеграфных столбов.
      - Столб столбу рознь, - прищурясь, сказала Строева, - гнилых и сотню поставь, не выдержат, повалятся, а здоровый один держит!
      Зина, убирая со столика посуду, испытующе следила за артиллеристом, словно на весы ставила и смотрела, сколько же он потянет. Я тоже с большим интересом наблюдал за каждым его движением, за каждым словом, ибо от этого человека пахло порохом. Сержант встал и, как хозяин в своем доме, стал мерить блиндаж шагами, держась за лямку вещевого мешка широченной пятерней.