У нас на глазах терзали советского человека! Мы были готовы броситься на палачей и разорвать их в клочья. Но Круглов сигнала не подавал. Шофер завел мотор, и машина скрылась в темноте.
      - Как же так? - сказал мне шепотом с явным негодованием Романов. - Не выручили своего.
      - На Нарве мы кормили ихнего пленного офицера хлебом, - процедил сквозь сжатые зубы Сидоров, - а они, гады, терзают и мучают наших людей...
      В этот момент на дороге появилась группа солдат. Их окликнул часовой. Произошла смена караула. Как только группа удалилась, новый часовой взял автомат на изготовку и, озираясь вокруг, зашагал вдоль дороги.
      Мы ждали, что решит наш командир. Вот старший лейтенант Круглов подал Ульянову и Сидорову условный знак. Осторожно пробираясь от дерева к дереву, они подошли к обочине дороги и залегли. Вскоре по другой стороне дороги мимо них прошел часовой. Выждав несколько секунд, Ульянов и Сидоров поползли за ним, потом снова залегли. Когда немец возвращался обратно, они бросились на него. Я услышал только приглушенный хрип.
      Круглов приказал мне и Ульянову следовать за ним, а остальным оставаться на месте и наблюдать за дорогой. Без особой осторожности командир роты подошел к землянке и с силой толкнул ногой дверь. За столом сидели два немецких офицера: один наклонился над картой, другой что-то говорил по телефону.
      Круглов крикнул:
      - Хэнде хох!{4}
      Офицеры, вскочив, подняли руки вверх и смотрели на нас расширенными от страха глазами. Мы обезоружили их, забрали карту, бумаги.
      Возвращались лесом цепочкой. Впереди шли Круглов и Романов, следом я и Ульянов вели офицеров. Позади нас шли остальные бойцы. Темнота сгущалась, как это всегда бывает перед рассветом. За каждым деревом нам чудился враг.
      Один из офицеров все время мычал и то и дело вертел головой.
      Ульянов шепнул мне:
      - Улов-то хорош! А как дотащим?
      В условленном месте нас встретили саперы.
      - В сторону траншеи прошло много немцев, - доложил старшина Кудрявцев. - Танки стоят все на том же месте.
      Мы укрылись в кустарнике, поблизости от передовой траншеи. Сюда уже достигали лучи осветительных ракет, взлетавших в небо над нейтральной зоной. По шуму и сдержанному говору можно было догадаться, что на передовую подходили новые подразделения немцев.
      Я стоял около Круглова и, когда взлетали ракеты, следил за его лицом. Оно было суровее обычного, глаза пристально всматривались в темноту. На высоком лбу сбежались морщины. Командир искал выхода из трудного положения. Вот его лицо прояснилось, на губах заиграла улыбка, он поманил к себе Романова:
      - Снимите мундир и пилотку с офицера и оденьтесь в его форму.
      Никто не знал, что задумал командир.
      Романов оделся в форму немецкого гауптмана. Узнать его сейчас было невозможно - он совершенно не походил на себя.
      Круглов внимательно посмотрел на Романова:
      - Хорошо. Пойдете в траншею один, там вызовете командира и скажете, что занимаетесь поиском русских разведчиков, проникших в тыл немецких частей. Если он заметит обман, убейте немца из пистолета - это будет для нас сигналом: мы сию же минуту придем вам на помощь. А если все будет хорошо, вызовите нас...
      Я придвинулся к Романову:
      - Петя, проси командира взять меня с собой... Понимаешь, всякое может случиться...
      Круглов разрешил мне сопровождать Романова и протянул трофейный автомат. Я поплотнее застегнул капюшон немецкой маскировочной куртки.
      Подойдя к траншее, Романов не задумываясь спрыгнул вниз. Я последовал за ним. Мы оказались лицом к лицу с немецким солдатом. Романов приказал ему срочно вызвать начальника.
      Я стоял будто не на земле, а на раскаленном листе металла. Не прошло и двух минут, как мы увидели идущего по траншее офицера. Солдата с ним не было.
      Немец козырнул Романову.
      - Занимайте этот участок траншеи, - сказал он. Романов в свою очередь поприветствовал офицера:
      - Мне не нужен участок. Я веду специальный поиск. В нашем тылу где-то действуют русские разведчики. Мне приказано перехватить их, когда они будут возвращаться обратно. Уберите отсюда своих людей, мы должны действовать скрытно и взять русских живыми.
      - Минуточку, я уточню этот вопрос с командиром батальона! - И немец скрылся в темноте.
      Романов шепнул мне:
      - Быстро вызывай наших. Пока немцы уточняют - ребята уволокут пленных, а остальное решит старший лейтенант.
      Ни секунды не задерживаясь в траншее, разведчики во главе с Кругловым потащили связанных пленных по высокому бурьяну в нашу сторону. По приказу командира с нами остался сапер Кудрявцев. Через некоторое время прибежал гитлеровский офицер:
      - Поиски русских разведчиков уже ведутся, - сказал он, - вас просят к телефону. - И немец через плечо Романова подозрительно посмотрел на меня.
      В этот момент Романов с силой ударил его по голове рукояткой пистолета. Офицер упал к его ногам.
      Слева, совсем рядом, застрочили пулеметы.
      "Обнаружили, гады, - подумал я. - Доберутся ли наши до дому?"
      Выпрыгнув из траншеи и укрываясь в бурьяне, мы поползли к пулеметам. По сигналу Романова в них одна за другой полетели гранаты. Пулеметы умолкли. В траншее забегали, загорланили. Всюду поднялась суматошная стрельба.
      Пули нас не задевали. Но долго оставаться здесь, у бруствера, мы не могли - скоро наступит рассвет.
      Вот на нашей стороне в воздух взлетела зеленая ракета, за нею вторая, третья... "Нас зовут", - подумал я. Мы уже давно заметили при свете ракет канавку метрах в тридцати. Но как до нее добраться?
      Сколько прошло времени в мучительном ожидании, мы не знали. Вдруг с нашей стороны разом заработало несколько станковых пулеметов. Их трассирующие пули веером проносились над немецкой траншеей. По сигналу Романова мы быстро поползли к канавке, но не успели достичь ее, как хлестнула очередь немецкого пулемета. Рядом со мной раздался глухой стон. Я осторожно' подполз к товарищу. Это был Кудрявцев. Взяв старшину за правую руку, пристроил его к себе на спину и по высокой траве пополз дальше. Пули то и дело задевали стебли травы и с треском рвались. Выбиваясь из последних сил, я наконец достиг канавки.
      Осторожно положил Кудрявцева на траву.
      - Сергей! Сергей! Ты слышишь меня? - спрашивал я.
      Старшина молчал. Я прижался ухом к его груди - сердце не билось.
      "Эх, какой человек погиб!.."
      Оглядевшись, увидел ползущего ко мне Романова.
      Пулеметный огонь с обеих сторон усиливался. По прямой возвращаться было невозможно. Не вылезая из канавки, мы поползли к опушке леса, унося с собой мертвого товарища.
      Уже рассвело, когда обходным путем мы наконец добрались до своих.
      В землянке командира батальона, куда мы пришли доложить о возвращении, было многолюдно. Навстречу нам вышел из-за стола майор Чистяков. Он по-отцовски крепко расцеловал нас.
      - Спасибо, товарищи, за службу! - Комбат с лукавой улыбкой отстегнул от своего ремня флягу и подал ее Романову: - Еще из Ленинграда, берег для случая. Идите подкрепитесь...
      Романов взял флягу и медлил уходить.
      - Спасибо, товарищ майор, но мы хотели бы послушать, что скажут вот эти... - он указал на немецких офицеров, сидящих на краю нар.
      - Ну что ж, оставайтесь. - И Чистяков протянул было руку к своей фляге.
      - Нет, товарищ комбат, ленинградскую водочку не отдам!
      В блиндаже раздался веселый смех. Майор, улыбаясь, подошел к столу.
      Я стоял у двери и искал глазами Круглова. Его не было. "Неужели и он..." - мелькнула страшная мысль. Но спустя несколько минут старший лейтенант шумно вошел в блиндаж, порывисто обнял меня и Романова:
      - Друзья мои, век не забуду, что вы сделали... Выручили вы нас...
      Начался допрос пленных.
      Обращаясь к сидящему слева немцу, майор Чистяков спросил по-русски:
      - Ваша фамилия и военное звание? Пленный встал.
      - Я не понимаю русского языка, - отрывисто сказал он переводчику по-немецки.
      Майор протянул ему бумажки, на которых одним и тем же почерком было что-то написано по-немецки и по-русски.
      - Это вы писали?
      Немец быстро взглянул на бумажки, опустил голову.
      - Не хотите говорить по-русски, тогда выкладывайте начистоту по-немецки.
      - Я есть майор Адольф Шульц, - ответил фашист по-русски. - Слюжиль в штабе командующего Северным фронтом.
      Романов шепнул мне:
      - Хорошего зверюгу сцапали!
      - С какой целью прибыли на передовую?
      - Сопровождаль штрафной батальон...
      - Где он будет действовать и кто его командир? Шульц указал на сидящего рядом с ним немецкого офицера:
      - Он, гауптман Генрих Курц! Батальон будет действовать на вашем участке.
      Круглов встал из-за стола, вплотную подошел к немцу и угрожающе спросил:
      - А что вы делали с русским в землянке?
      Офицер побледнел:
      - Это не я, не мы с Курцем... Это эсэс допрашиваль русского летчика... Он биль сбит на нашей территории...
      - Его фамилия?
      - Русский не отвечай ни один вопрос.
      Мы с ненавистью смотрели на сухое длинное лицо Адольфа Шульца, на его узкий лоб и маленькие острые глаза.
      Круглов достал из-под стола планшет и, подойдя к пленным, спросил:
      - Чей это планшет?
      Адольф Шульц протянул руку:
      - Мой...
      Но Круглов не отдал ему планшет. Он не спеша раскрыл его и извлек оттуда три пары дамских шелковых чулок, кулон с длинной золотой цепочкой, золотые часы, спросил:
      - Посылку готовили, господин нацист?
      Офицер мрачно молчал, медленно перебирая пальцами пуговицы на мундире.
      Когда пленных выводили из землянки, майор Чистяков неожиданно остановил их:
      - Одну минуту. Я хочу выяснить еще один вопрос. Майор подошел с листком в руках к Адольфу Шульцу:
      - Вы не можете объяснить, что означают вот эти цифры? - И он прочитал на листке: - "...Первого августа - Кингисепп, третьего августа - Волосово, пятого августа - Ропша, седьмого августа - Красное Село, девятого августа Урицк, пятнадцатого августа - Ленинград".
      - Это есть приказ фюрера... В нем указывается, когда и какой пункт ми должен захватить.
      Майор Чистяков сквозь сжатые зубы сказал:
      - Опаздываете, господа. Ведь по советскому календарю сегодня уже тринадцатое...
      Пленных увели в штаб полка.
      Мы окружили комбата. Он скомкал листок и бросил его на пол:
      - Никогда не бывать им в Ленинграде!
      Первое ранение
      В сумерках, до начала ночной перестрелки, мы выходили из блиндажей, усаживались за задним бруствером траншей. Хотелось подышать свежим воздухом, поговорить с товарищами и помечтать о тех, кто остался дома.
      Рядом со мной на траве лежал, распластавшись, Романов. Он дремал. Сержант Акимов поддел штыком под дужку солдатский котелок, принес сваренную кашу, поставил на землю, сказал:
      - Ешьте, я сегодня приготовил харч получше наших жинок, оближете все пять пальцев и ладонь отдельно.
      Мы ели с большим аппетитом, обжигая губы железными ложками.
      Слева от нас стали рваться мины, пришлось уползти в траншею.
      К минометной стрельбе присоединилась артиллерия, в небе загудели моторы. Мы ждали ночную атаку врага. Но атака не последовала.
      Действия противника на нашем участке фронта становились судорожными, лихорадочными. Чувствуя нарастающую силу нашего сопротивления, командующий Северным фронтом немцев фон Лееб, несмотря на огромные потери, бросал в наступление все новые и новые части, лишь бы захватить Ленинград.
      Несмотря на беспрерывную стрельбу, разрывы снарядов и мин, в промежутках между атаками многие из нас ухитрялись спать крепким сном, сидя на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Нас обычно будили выкрики: "Немцы!" Сон проходил моментально, глаза искали врага.
      Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.
      - Дружище, - сказал Романов, - если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.
      - А ты что думаешь, я бронированный?
      В это время показались вражеские танки.
      Романов крикнул:
      - Танки!
      В траншее спящих не было.
      Танки шли в атаку развернутым строем, они мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов; пехота не успевала за ними, солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: "Ля-ля-ля!"
      Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали. Но когда на первых трех головных танках врага взлетели в воздух тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.
      Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас, помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: да это наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины. Впервые я увидел, как разгорелся танковый бой.
      Он длился всего лишь минут десять - пятнадцать, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники, даже сама земля горела, облитая машинным маслом и бензином.
      Шоссе Кингисепп - Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку. Немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.
      Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.
      Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое "ура".
      В самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может, больше, затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался, присев, машинально провел рукой по левой ноге и нащупал в голени острый, еще горячий осколок. Попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя увидел глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Выпил несколько глотков воды из фляжки.
      - Ты чего здесь укрылся?
      Я осмотрелся: у края воронки стоял незнакомый мне солдат.
      - Ногу подбили, гады.
      Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед.
      Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени.
      От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:
      - Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам...
      В санитарной палатке мне ввели в ногу какую-то жидкость, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал.
      Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же в палатке находилось еще несколько раненых.
      Вошла медсестра.
      - Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, - сказала она по-матерински ласково.
      Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди. Но сестра не знала.
      Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Было ясно: мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.
      Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал вызывать фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.
      - Пилюшин! - назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки. Он не отпускал меня.
      И тут я услышал:
      - Романов Петр...
      Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга.
      Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча смотрели на забинтованную голову Романова, хмурились.
      - Петя, друг, крепись... Мы еще встретимся и повоюем, - успокаивал я Романова.
      Врач молча покачал головой. Я подумал: "Неужели Петр Владимирович Романов отвоевался?"
      Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей Петра Романова.
      ...Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал. Но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара - они торопились отправить на передовую горячую пищу.
      Артиллеристы меняли свою позицию.
      Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул или же впал в забытье, но не слыхал, как подъехала санитарная двуколка.
      - Ты что, братец, ранен? - прикоснувшись ко мне, проговорил пожилой санитар.
      - Ногу подбили...
      Санитар помог мне добраться до двуколки.
      - Ничего, дружок, - уговаривал он меня. - Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили.
      - Да и наш брат немало крови пролил, - сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом.
      Мысль о Петре не покидала меня: "Неужели я больше не увижу его?.."
      Возвращение
      Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали, наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду.
      Шестнадцатого августа враг перерезал железную дорогу Ленинград - Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши, от станции Мга до берега Ладожского озера.
      На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг еще был сильным. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.
      Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается родной город, семья.
      Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:
      - Ну как самочувствие?
      - Выпишите, доктор, я уже здоров.
      - Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато, а вот вам уже можно.
      Внимательно осмотрел он и мою ногу.
      - Рана зажила, - сказал доктор, - но боль в ноге еще будете ощущать...
      Сестра поставила птичку против моей фамилии - это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.
      Шел двадцать седьмой день августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи.
      Миновав совхоз имени Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Разминая ногу, я вспомнил своего фронтового друга Петра Романова: "Где он? Как проходит его лечение?"
      Послышался шум машины. Со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.
      - На фронт? - спросил шофер.
      - Подбрось, тяжело шагать...
      - Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников - стучи!
      Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:
      - Тебе куда, браток, к Лужской губе или на Волосово?
      - На Волосово.
      - Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. - Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты: - Не знаю, как удастся проскочить, а надо, зенитчики ждут снаряды. - Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: - Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.
      Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата.
      Поблагодарив товарища, вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев - дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали - просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросали на дороге свой скудный скарб.
      На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:
      - На фронт, сынок?
      - На передовую, мамаша!
      - А с ногой-то что?
      - Ранен был...
      Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы.
      По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки, одной лет восемь десять, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей; другая девочка, лет пяти-шести, положив кудрявую головку на колени бабушки, спала. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. А когда на лице ребенка улыбка угасла, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.
      От. внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась, но глаза ее все еще боролись со сном. Наконец, увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.
      - Да что ты, Раиска, так испугалась, это ведь наш защитник.
      Глаза девочки стали нежными. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.
      Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.
      - Вот, сынок, - заговорила женщина, обращаясь ко мне, - мы и держимся поблизости от стада. - Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. - Горячей пищи ведь нет... Молоком и живем.
      Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза.
      В эту минуту мне представились Украина, Белоруссия, Смоленщина, охваченные пожаром войны, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?
      Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:
      - Тяжело вам воевать, родимые... Но и нам нелегко, ой, как нелегко... Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.
      Вдали прогремели артиллерийские залпы, старуха поспешно взяла за руки девочек, кивком головы простилась со мной и быстро-быстро зашагала к лесу. На проселочной дороге люди тоже заторопились, в испуге оглядываясь назад.
      У станции Волосово я встретил необычное шествие: впереди шли вооруженные дробовиками и вилами два дюжих старика и несколько женщин; за ними четыре заросших волосами грязных немецких солдата тащили малокалиберную пушку с длинным стволом. Сзади эту группу замыкали две подводы, груженные ящиками со снарядами. Вокруг двигалась гудящая, как потревоженный улей, толпа женщин и детей. К этому необычному шествию присоединялись идущие на фронт красноармейцы. Я тоже примкнул к толпе.
      В поселке остановились. Откуда-то появился пустой ящик из-под снарядов. На него взобралась возбужденная молодая женщина. Она гневно посмотрела на солдат, тащивших пушку.
      - Товарищи! - крикнула женщина. - Вот они, "герои " Гитлера. Он их бросил к нам на парашютах. Прятались днем в копне сена, как мыши, а ночью обстреливали наши деревни, дороги. Хотели панику навести.
      Красноармейцы переговаривались между собой:
      - Лихая баба!
      - А старики - дубы могучие...
      - Интересно, как же они их поймали?
      Точно угадав мысли присутствующих, женщина обратилась к одному из стариков:
      - Дядя Михей, расскажи товарищам, как ты выследил этих гадюк.
      Кряжистый - сажень в плечах, - белый как лунь дядя Михей, смущенный вниманием, переминался с ноги на ногу.
      - Да что же тут рассказывать, - тихо проговорил он. - Любой бы это сделал... Еще не светало, только-только пропели первые петухи. Не спалось, забота сердце глодала: как будем жить, если немец придет? Вышел на чистый воздух. Лес молчал. Пошел к ручейку, думаю, посижу. И тут в аккурат громкий такой выстрел. Думаю, кто же это стреляет? Перебрался по доске через ручеек, вышел на лужайку, что у овражка. Копна как стояла, так и стоит. Собрался уже идти обратно в свою лесную избушку, но вдруг как блеснет огнем из копны, как вдарит. Эге, думаю, здесь дело нечистое, свои не будут по копнам прятаться и по ночам куда-то палить. Быстро, значит, что было сил побежал на деревню, поднял народ. На рассвете подошли овражком и схватили.
      Дядя Михей окинул лазутчиков презрительным взглядом:
      - Трусливый народишко, - одним словом, паскуды!.. Собираясь уходить, я неожиданно увидел в толпе сержанта Акимова. Он тоже меня заметил. Акимов подбежал ко мне и чуть не сбил с ног.
      - Дружище! - тискал он меня. - Вот встреча! Жив, здоров? Это хорошо! А мы о тебе часто вспоминали.
      Акимов - молодой, стройный, хорошо сложенный мужчина, с благородными чертами чуть продолговатого лица. Товарищи любили сержанта, и все, даже командиры, называли его тепло, по-дружески "наш Акимыч".
      По своей натуре Акимов был веселым и остроумным человеком, а в бою расчетливым и умелым воином. Особенно уважали его за то, что Акимыч, где бы он ни был, никогда не оставлял в беде товарища.
      - Ну, а ты какими судьбами очутился здесь, в глубоком тылу? - спросил я сержанта.
      - Какой тут тыл, только что пули не свищут, а осколков хоть отбавляй.
      На опушке леса мы уселись на траву. Акимов поставил меж колен винтовку, снял с головы пилотку, вывернул ее вверх подкладкой и тщательно вытер вспотевшее лицо.
      Отдохнув немного, мы вышли на дорогу и к вечеру благополучно добрались до расположения нашей роты. Встреча с боевыми друзьями была шумной: объятия, крепкие поцелуи.
      За время войны я не раз прощался со своими товарищами. Расставание было всегда печальным, будто терял самое дорогое. Но зато возвращение в боевую семью было радостным, хотя кругом ходила смерть.
      Я доложил командиру роты о своем возвращении из госпиталя. Круглов, улыбаясь, крепко обнял меня:
      - Очень рад, что ты вернулся. Ведь нас, старичков, маловато осталось. Старший лейтенант о чем-то вспомнил, взял меня под руку: - Пойдем сейчас к комбату. У него для тебя есть подарок. - И показал рукой на левую половину моей груди.
      Бой за лесную возвышенность
      Наши оборонительные рубежи в районе станции Волосово отделял от противника густой смешанный лес.
      В шесть часов утра вражеская артиллерия и авиация начали обстрел и бомбардировку станции. Наши артиллеристы и летчики в свою очередь вели огонь и бомбили расположение противника. Эта дуэль продолжалась в течение первой половины дня. Пехота и танки обеих сторон в бой не вступали.
      В лесу действовали мелкие группы разведки. Особый интерес противник проявлял к лесным холмам, которые лежали впереди наших позиций. Этот интерес для нас был понятным. Завладев этими холмами, противник мог обстреливать из пулеметов и минометов наши тылы вдоль и поперек на несколько километров. Рубежи, занимаемые нашими войсками, были видны с сопок так же, как видна, например, черная нитка на белой ткани. Бой за станцию Волосово и начался именно в районе этих лесных возвышенностей.
      Батальону Чистякова было приказано закрыть все подступы к холмам и удерживать их до последней возможности. Нашей роте предстояло обойти одну из возвышенностей с западной стороны и прикрыть грунтовую дорогу.
      Рота повзводно вышла из траншеи и быстро прошла открытую местность. Когда мы достигли черты леса, впереди неожиданно прозвучал одиночный выстрел, и опять все вокруг умолкло: ни шороха, ни крика. Мы пошли на звук выстрела и вскоре встретили командира взвода разведки Петрова.
      - Кто стрелял? - спросил Круглов.
      - Это снайпер Ульянов, наверное, охотился на глухарей.
      У огромной ели стоял с винтовкой наперевес снайпер Ульянов. Перед ним на земле лежал человек в маскхалате под цвет веток ели.