Сатанинское зелье

Они выполнили приказ.

Перед чёрной мрачной дверью Сергей опамятовался, упёрся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.

— Точняк, профессионалы, — пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он ещё продолжает старую беседу с зелёным гадом, с наставничком — видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрёно!

— Главное, душу не вышибли, — успокоил его старичок, — а остальное образуется, спи, Серенька!

Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из-под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:

— Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка-а-а!!!

Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.

— Сбрендил сердешный, — сказал он, — выбили умишко-то!

— Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! — вступился за мученика дед Кулеха. — Вот двину щас по рылу!

— Уж и сказать нельзя, — обиделся нищий и отполз ещё дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика-бродяжки.

До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрёно! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим — словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою — та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он её не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним ещё не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!

Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушёл под своё окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница — тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.

— Были б косточки, — подал голос дед Кулеха, — а мясцо-то нарастёт, не печалуйся, паря.

— Врёшь, старик! — проговорил монах со своего места. — Ничего у вас уже не нарастёт, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветлённой. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!

— Сам врёшь! — заупрямился дед Кулеха. — Ты, может, и отойдёшь! А других не стращай! Вывернимси!

— Не тебе говорю, ты — безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть — это грязь, присохшая к душе! Плоть — глина, из земли рождена, в землю и уйдёт. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул её в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнётся жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего…

— Тут я с тобою не согласный, — встрял старик и засопел пуще прежнего, — тут ты промашку даёшь — все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слёзоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

— Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! — сказал он. — Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была — толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

— Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил — работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

— Дурак ты, человече! — ответил монах глухо. — Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет — раб Божий! Ибо говоря так, он даёт понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные — и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи — лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

— Опиум! Все это опиум!!! — заверещал жирный.

— Заткнися! — не выдержал дед Кулеха. — Холуй!

— Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки — и хоть ты вой!

— Тыщу лет народ в страхе держали! — вопил нищий. — Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А где не сшибли, ещё посшибают! И правильно! Так и надо!

— А кто креста боится, знаешь? — тихо спросил монах.

— Ну кто? — опешил от неожиданности жирный.

— Нечистая сила!

— Охрана-а-а!!! — истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол — открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

— Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

— Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

— Это вас, что ль? — саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьёзнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в чёрном и спросил по-деловому:

— Который мутит?

— Вон, поп проклятущий!

Чёрный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

— Убрать! — приказал он.

И охранник выволок за ноги мёртвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

— Ироды! — проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон — и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

— Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! — задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

— Куды надать, туды и попал! — ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

— Я его спрашиваю! — настоял на своём Сергей.

— Отвяжись, контра ползучая! — выдал отец Григорио. — Вы тут все отрыжки царского режима!

— А ты?

— А я — по случайности!

— Ошибочка, значит, вышла?

— Ошибка!

— И зелёный ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

— Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегчённо — да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели… но это пускай уже с зелёным объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднёс к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: «ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар… » Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно — все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий — белесый, обрюзгший, противный.

— На какие расстройства жалуемся? — спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. — Чего удалить прикажете?! — И полез за пазуху.

— Ты че ето, паря?! — заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

— Не замай калеку! — промычал один.

— Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! — заверил «дохтура» и окружающих другой.

Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

— Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! — ныл «дохтур». — Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! — Он все ещё порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и чёрного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.

— Вы не волнуйтесь, любезнейший, — прогнусавило в ушах, — наши люди сделают все наилучшим образом!

Сергей заволновался, заёрзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного — обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.

Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.

Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку — и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул,застыл.

— А-а-а-а!!! — завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: — Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!

— Я вот те щя самому в башке дырку просверлю! — пообещал «дохтуру» один из пролетариев.

— Нет уж, тут нельзя откладывать! Промедление смерти подобно! — сказал другой.

Он встал, вразвалку, блатной походочкой, глубоко запихнув лапы в карманы, подошёл к жирному Григорию и врезал ему ногой в бок, потом ещё раз. «Дохтур», понимая, что с ним не шутят, помалкивал, только сопел. Встал и другой пролетарий, стал помогать приятелю. Они били лженищего сосредоточенно, мастеровито. Но никто не вступался. Даже сердобольной дед Кулеха покряхтывал, кашлял, вздыхал натужно, но молчал.

Теперь Сергей окончательно убедился, что никакие это не пролетарии, а самые обычные блатари, и что бьют они жирного Григория не из чувства справедливости, защищая его, а просто ради собственного удовольствия.

— Добавь-ка ему слева! — советовал один.

— Щя! — соглашался другой. И его башмак утопал в жирной и дряблой щеке.

Рук из карманов они не вынимали. И вообще, казалось, что эта парочка просто танцует над поверженным, столь грационозны и ритмичны были её движения.

— Хвати-и-ит!!! — выкрикнул Сергей.

Стекло, отделяющее от мира, становилось все толще. Но это не меняло дела, не отгораживало его ни на капельку, лишь затуманивало мозг, лишало рассудок ясности.

— Чего это вдруг — хватит? — миролюбиво спросил один из блатарей. — Мы ж тока во вкус входим! Мы ж сами дохтура, а ентот жирдяй — наш пациент! Все для его тока пользы! А слабонервных просим выйти из помещения!

Последнее предложение прозвучало издёвкой — куда выйдешь из камеры! Сергей заскрипел невыбитыми зубами. И тут на него снова навалилась боль. Болело все тело, сверху до низу, и с низу доверху. Приходилось терпеть, тут аспирину и компрессов не предложат.

— Вот так пациенту, вот так! — приговаривал один.

— И эдак тоже! — добавлял второй.

Жирный пациент помалкивал, вращал глазищами и прямо на виду превращался из «дохтура» Григория в прежнего угрюмого и хмурого отца Григорио. Да и с блатарями-пролетариями происходило нечто странное. Они менялись на глазах — один все уменьшался в размерах, другой напротив, рос, тянулся головой к потолку.

Это бред, подумалось Сергею, это все видится в бреду! Такого не может быть на самом деле, отшибли, сволочи, мозги! Ему вспомнилась почему-то родная московская подземка — весь этот город под городом, мир под миром, прибежище воров, убийц, проститок, извращенцев, алкашей, безумцев… И его потянуло туда, повлекло, ах, если оказаться снова там, в родном подземелье. Хотя и бывал-то за последние два года всего несколько раз в этом «родимом» подземелье, а все ж тянуло почему-то. Да, тянуло! Сергей вдруг поймал себя на том, что про подземку, населённую ублюдками, он вспомнил случайно, потому и потянуло. С таким же успехом он мог вспомнить и сумашедший дом отца Григория, и пирамиду тольтеков под ужасающей статуей полуживого, дышащего и извергающего фонтаны крови Кецалькоатля, и шалаш дикаря, и подвалы Гардиза, и пыточное кресло, и даже невидимую паутину Колодца Смерти, невидимую в ослепительно сияющем бесконечном пространстве… Все казалось родным, близким — не раздумывая, он перенёсся бы в любое из этих мест, все лучше, все чище! Да, везде была надежда, везде было лучше! Он готов был бежать куда угодно, лишь бы бежать! Но бутылки-генератора с сатанинским зельем у него под руками не было, как сбежишь?! Да и где она теперь, эта бутыль с этикеткой ядрёного пойла «солнцедара»?! Может, и нигде? Может, раскололась при падении с унитаза? Или же утонула в зловонном красном болоте? А может, её и вообще не было, может, все пригрезилось?! Нет, ему не дано никуда сбежать! Он не сможет этого сделать… Сергей вдруг почувствовал, что то новое, проникшее в него во время допроса, творимого товарищем Генрихом, все больше и больше подчиняет его себе. Да, он уже не хотел никуда бежать. Он не имел права сбегать! Он должен был остаться здесь до конца, до самого распоследнего конца, все вынести, все вытерпеть! Только это очистит его от всей скверны, налипшей за последние месяцы и за всю предыдущую жизнь, от той липкой мерзостной грязи, той дряни, которой буквально пропитан этот мир, из которой сотворён не только лишь гнусный и подлый зелёный наставничек, но и все эти омерзительные Григории, белые и чёрные, гинги, шаманы, инквизиторы, палачи-любители и палачи-профессионалы, стражи-каратели и жрецы-исполнители… Он останется среди них. Но их грязь, их мерзость и подлость не прилипнут к нему, нет! Пускай он сам подлец, пускай подонок, сволочь, жлоб, негодяй, трус жалкий, гнусный бабник, скотина, недоумок, мерзавец, поганец, гад! Пускай вся жизнь его была сплошной грязью, целым водопадом грязи и гнуси, пускай! Пускай он вытирал ноги о других, и другие вытирали ноги об него, пускай! Пускай он распространял вокруг себя зловоние, смрад, пускай место его в выгребной яме! Но теперь все не так, теперь все иначе! И он больше не позволит упасть на своё очищенное страданиями тело даже капельке грязи! Нет, не позволит! Они смогут убить его, и убьют! Но они не испачкают его своей грязью, нет!

— Ты бредишь, что ль, паря? — поинтересовался дед Кулеха.

— Брежу, — покорно ответил Сергей.

Избиваемый Григорио-Григорий превратился в мешок с перемолотыми костями. Но все молчал, кусал губы и молчал. Блатари не останавливались. Они неузнаваемо изменились… Нет! Почему неузнаваемо?! Сергей вгляделся — точно, один стал совсем маленьким, чуть не карликом! Второй вытянулся под потолок, несмотря на то, что колени его были согнуты, да и спина больше походила на дугу.

— Остановитесь же! — закричал Сергей, превозмогая боль.

Низенький хмырь-блатарь сверкнул неожиданно золотой фиксой из гнилозубого рта, ухмыльнулся.

— Щя, падла, остановимся! — прохрипел он. — Вот добъем паскудину, остановимся, передохнем малость, и за тебя, сучару, примемся!

— А что делать прикажете, почтённый? — протянул уныло длинный хмырь. — Надо. Понимаете, надо!

Его выпученные глазища вдруг выпучились ещё больше, вытянулись из глазниц на длинных морщинистых зелёных стеблях, стали совсем мутными, бессмысленными. С носа упала на пол зелёная капля… но не скатилась в пыльный шарик, а сама подползла к ноге длинного и влилась в неё.

— Зелёный?! — удивился Сергей. — Инопланетянин?!

— Вечно вы все путаете, — обречённо выдохнул длинный. И его унылый нос-сосиска совсем обвис. Губа отвисла, потекли жёлтые слюни. — Ваш куратор уже давным-давно сдал ваше дело в архив. Да вы не беспокойтесь, там все в порядке — дело закончено. А последнюю точку исполнители поставят, не переживайте.

— Ага, тока я ему, падле, допрежь рыло-то ещё начищу! — пригрозил хмырь-карлик. — Он у меня всю нервную систему, сука, на… себе намотал, всей жилы повытягивал!

Длинный хмырь долго глядел на карлика. Даже остановился, перестал мутузить псевдонищего Григория-Григорио. А потом плаксиво изрёк:

— А чего с ним связываться, чего труп-то пинать?! Ну его к лешему. Это ж отражение!

— Чаво?!

— Да ничаво! Отражение это! Не человек, не гуманоид и вообще ничто, пузырь мыльный, паучок в паутинке!

— Эй, кончай бредить! — заорал дед Кулеха прямо на ухо Сергею. — Ты чего, паря?! Кончай!!!

Сергей отшатнулся.

— Сами вы отражения! — закричал он. — Это вас нет! А я есть! И мир мой есть!И Вселенная моя есть!

Он вскочил на ноги, прыгнул на длинного, ухватил его за нос-сосиску, ухватил цепко, всей рукой, и так долбанул головой о каменную стену, что хмырь охнул и прикрыл свои мутные красные глазки.

— Убивають!!! Убивають!!! — Хмырь-карлик орал так, будто был исполином.

Сергей повернулся к нему. Перед глазами сверкнуло длинное хищно изогнутое лезвие финкаря. Еле увернулся. Карлик взмахнул второй раз, ощерился. Но теперь он имел дело уже не с прежним Сергеем, а с совсем другим, с новым. И этот новый Сергей, не отпрыгнул, не дёрнулся, не упал… Он перехватил хищное лезвие голой рукой, сжал пальцы, рванул на себя — и нож вылетел из лапы хмыря.

— Не-е-ет!!! — завизжал хмырь.

— Да! — твёрдо произнёс Сергей.

Первым ударом он перебил напрочь торчащую из-под майки хмыря ключицу, вторым — сломал хребет. Ногой отшвырнул к стене трепещущее тело. Для пущей надёжности с маху раздробил каблуком переносицу длинному хмырю. И только тогда вернулся к стене, тяжело привалился к ней, затрясся в нервной трясучке.

— Нехорошо, — мрачно пробурчал дед Кулеха, — так христиане разве ж поступают? Нехорошо! Душегуб ты!

Сергей никак не мог отдышаться. И все же он обнял деда, прижал к себе.

— Не душегуб я, дедушка, не душегуб, — прошептал на ухо, тяжело сопя, — нету в этих тварях души! И не было никогда! Это не люди! И даже не глина, в которую ещё хоть что-то можно вдохнуть. Это гинги! Бездушные твари! Отражения! Призраки! Они вообще не из нашего мира! Они из чужой… нет, они из Чуждой Вселенной, они из Преисподней, дед ты мой Кулеха! Не жалей их!

Останки длинного и карлика шипели, скручивались, свёртывались, пузырились и исчезали. Инквизитор, он же «дохтур», лежал мешком и не шевелился.

— Бредишь ты, паря! — тяжело вздохнул старик. — Все времечко бредишь! Нельзя ведь так-то!

Сергей подтянул колени к животу. Прикрыл глаза. Стекло, отделявшее его от мира, пропало. Его уже давно не было. Но мир от этого не менялся.

— Ну, — проговорил он медленно, — кто там у нас на очереди? Или со всеми разобрались?!

— Примолкни ты, не накликай нечистую! — испугался дед.

Но два других нищих, до того лежавшие молчком, притворявшиеся спящими, встали. И одним движением, будто братья-близнецы, откинули грубые чёрные накидки.

— Ах, вот как?! — изумился Сергей.

Перед ним стояли дикарь и клювастый. Каким образом они могли оказаться вместе, в этой смрадной камере, было уму непостижимо. Видать, и впрямь не врал зелёный — все миры в Пространстве перекрёстные, с любым из обитателей миров этих можно встретиться в любом месте, там, где перекресточек вдруг образуется.

— Чего надо? — грубо спросил Сергей.

Клювастый ощерился и вытянул вперёд когтистые страшные лапы. Дикарь вытащил из-за спины дубину. И слаженно, будто та самая четвёрка интернационалистов, они бросились на жертву. Но они не знали одного — никакой жертвы не было!

Два тонких пальца погрузились глубоко в глаза, в череп дикаря. Хрустнул и разлетелся на две половины жуткий клюв.

— Матерь Божья! — изумлённо выдохнул дед Кулеха. И перекрестил нечистую силу.

Шаман с палачом, не дождавшись следующих ударов от своей несостоявшейся жертвы, начали растворяться в воздухе. Да, эта нечистая сила боялась Креста.

— Куда?!

Сергей вытянул руку, ухватил дикаря за ожерелье, за связку бус-амулетов. Рванул. Дикарь с клювастым исчезли. Сергей стоял посреди камеры и сжимал в руке красный дорогой галстук с красивой заколкой. Из заколки торчал зуб.

— Что это? — Сергей выронил галстук, заколка треснула, зуб выкатился, застыл в грязи.

Сергей подобрал его — да, это был именно тот зуб, его! Он хотел было поднести зуб ко рту, приладить к десне, хотя бы попробовать… но дед Кулеха махнул рукой, остановил.

— Брось, паря, — проговорил он с нажимом, — прошлое разви ж возвернешь? Нет, не воротишь!

Сергей кинул зуб в пыль. Отвернулся.

— И все-таки ты бредишь, милай! — заверил дед Кулеха. И приложил руку ко лбу Сергея.

Именно в этот момент тот вдруг почувствовал, что и ещё одно какое-то странное и толстенное стекло, стоящее перед его глазами, рассыпалось, разлетелось на мельчайшие кусочки. Будто лопнула какая-то преграда!

И все разом изменилось.

Сергей даже ударился затылком о стену. Камера, прежде почти пустынная, тихая, была забита до отказу всевозможным людом. Везде сидели, лежали, стояли мужчины, женщины, дети, старики — один на одном, одна на другой, тесно, вплотную, будто сельди в бочке. Камера была наполнена стонами, сипом, хрипом, гулом, ужасающими запахами. Это было воистину страшно! Десятки избитых, измученных, голодных, обескровленных людей не могли ни присесть толком, ни прилечь. Они задыхались, теряли сознание, тянулись куда-то вверх, но падали… и не могли упасть. Казалось, это одно, тысячерукое, тысяченогое, тысячеголовое измождённое, покрытое синяками, ранами кровоточащими, ссадинами и нарывами тело — тело непонятного многоликого существа, именуемого народ.

— Прочухался! — просипело в ухо голосом деда Кулехи.

Сергей хотел ответить. Но раздался скрип открываемых дверей и пьяный крик:

— Сто голов! Выходь!!!

Сергей ещё не понимал, что происходит. Он пытался приподняться. Не получалось. Из камеры прикладами выгнали в коридор почти половину. Стало свободнее. Немного воздуха проникло из-за дверей — и это было как глоток чистого кислорода, у Сергея даже голова закружилась от такого обилия воздуха.

— Стрелять повели, — грустно подытожил дед Кулеха.

— Но за что?! — встрепенулся Сергей.

— Как его — за что? Заложники!

Сергей прикрыл глаза. Как наяву перед его мысленным взором встал листок с квадратиками. И теперь Сергей чётко увидал — в последнем была заключена словно в плоской клетке именно его фамилия. Ну и пусть! Он уже знал это, пусть! Листок пропал.

Надо бежать! Надо бежать! В мозгу стучала одна тяжёлая мысль. Но куда бежать? Как? Сергей отмахивался от прилипучей мысли. Никуда он больше не побежит! Все! Хватит!

На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу — мутный ручеёк. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мёртвые опыта не передают. А у живых его нету!

Сергея не взяли.

Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.

— Бери! Пригодится! — Он махнул рукой, отвернулся. — Прощевай, что ли!

— Прощай, старик, — выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: — Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!

Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.

Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» — вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом — бац! и дело сдают в архив.

Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и… челюсть заняла положенную ей позицию.

Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!

Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошёл ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.

И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали — и били. Он падал снова. И снова поднимали — и били.

Потом ушли.

А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, ещё в прошлой жизни, лупило без передышки:

Горит под ногами Россия-страна…

Зачем нам, поручик, чужая земля…

Раздайте патроны…

…надеть ордена!

И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать… и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об неё головой — он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!

Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.

Прошёл бесконечный день.

А ночью постучали.

— Позвольте вас побеспокоить? — донёсся из-за железной двери сиропный голос. — Можно?!

— Можно! — ответил Сергей на полном серьёзе. Он знал, кто пришёл за ним и что будет дальше. Он не знал только — как все это будет.

Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошёл чёрный человек в пенсне, чёрной кожаной куртке, чёрной портупее, чёрных сапогах и чёрных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.

— И-ех, молодой человек, — протянул он по-отечески, — юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы…

— Хватит паясничать! — оборвал чёрного Сергей.

— Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!

Сергей скривился.

— Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? — спросил он.

— Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу — грязную, чёрную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!

— Ну, спасибо, — Сергей чуть склонил голову. — Давайте, делайте свою работу!

— Экий вы нетерпеливый, — чёрный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей — так и казалось, что именно эта чёрная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. — Успеется, мой юный друг! У нас с вами ещё масса времени! — Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.

И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.

— Откуда вы? — спросил он неожиданно.

— То есть? — не понял чёрный.

— Откуда вы пришли к нам?

— Если вы имеете ввиду меня, молодой человек, — проговорил чёрный, — так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.

Сергей замотал головой.

— Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отвечайте! Или вы боитесь меня?

Чёрный меленько и тихо рассмеялся, подёргал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.

— Вы бредите, юноша, — сказал он, перебарывая нутряной смех, — вам никто ещё не говорил, что вы все время бредите, нет?

— Оставьте, нечего придуриваться! — сорвался Сергей.

Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.

Ему не хотелось разговаривать с чёрным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа — хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.

Непонятно откуда под чёрным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке.