Было дело в одном государстве, что старушка королева, которую все звали Лир, слегка рехнулась, сняла с себя корону, отдала ее своему сыну Корделю, а сама решила наконец отдохнуть, причем где-нибудь в глухих местах и безо всяких удобств.
      Это ведь только простые и рожденные в тяжелых условиях богачи строят себе роскошные дворцы, а аристократы любят все натуральное, хотя обязанности не позволяют им переезжать из своих замков в избы, бани и сараи.
      Но наша королева-бабушка, как женщина сильная и свободная, решила, что выполнит свои мечты тут же. Она построила себе недалеко от королевского дворца дом, на который пошло восемьдесят штук новеньких картонных ящиков из-под макарон.
      Строила старушка сама, с помощью липкой ленты, и добилась удивительных результатов: к ночи дом был готов.
      Также старушка остановила готовый к выезду из королевских ворот огромный мусоровоз и заставила водителя вытряхнуть на дорогу все, что содержалось в машине.
      Покопавшись в образовавшейся куче, королева распотрошила пластиковые пакеты, нашла много газет и застелила ими пол своего дома — не на земле же валяться!
      Одновременно она нашла пару сломанных ложек и семь свечных огарков (хотя откуда во дворце огарки, подумала королева с подозрением — но потом сказала себе: это уже не мое дело! Извиняюсь, меня нет).
      Во дворце, однако, зашумело, потому что всех имеющихся в штате садовников по радиотелефонам пригласили загружать обратно в мусоровоз то, что не пригодилось Лир, и поднялась возня, сбор с асфальта банановых шкурок, мелкой яичной скорлупы и других сокровищ.
      Попутно выяснилось, что королева-бабушка не желает пользоваться ничем дареным и ей ранее принадлежавшим, а будет сама добывать себе пищу и все что надо! (В поте лица своего.)
      К старушке спустился сын, король Кордель, дал ей какую-то карточку и сказал при этом:
      — Матушка, эта карточка волшебная, если вы ее опустите в щель ящика, расположенного около банка, то вам выскочат денежки, и вы сами, по своей воле и своими руками, сможете купить себе что вам надо!
      Но бабушка со словами «Ничего я от вас брать не намерена» отвергла волшебную карточку и сказала, что больше не желает жить на деньги своих подданных, а будет добывать средства к существованию хотя бы на помойках — так честнее!
      Кордель покраснел и исчез, и вскоре во дворце все забегали и снарядили новый мусоровоз, в который побросали матрац, две подушки, простыни, верблюжье одеяло (подарок от монгольского цирика сто лет назад, вот и пригодилось), затем пару новеньких ведер (взяли в долг у уборщиц), кастрюлю, потом стали горестно думать, а что будет, если в этой кастрюле Лир начнет готовить суп, не выходя из своего макаронного вигвама, то есть не сготовится ли она сама вместе с супом — и кастрюлю изъяли из мусоровоза, а вместо этого покидали туда разных упакованных булочек, арбузов, яиц, джемов, колбас и сыров, все это перемешали для подлинности с порванными в клочья газетами и задраили люк.
      И мусоровоз тут же забибикал у картонного дома старушки королевы, а когда она выскочила на порог, то шофер щедро вывалил всю эту гигантскую помойную посылку прямо на дорогу.
      Тут же бабушка начала весело добывать себе пропитание из-под матраца и подушек (продукты накрыло постельными принадлежностями, придворные не рассчитали порядок вываливания мусоровоза, сперва из него лезет все положенное сначала, а после все положенное в конце, знайте на будущее!).
      Короче, бабушка с натугой залезла под матрац и стала выковыривать оттуда маленькие колбаски, сырки, булочки и джемы, и ликованию ее не было предела, причем на помощь примчалась любимая правнучка, принцесса Алиса, и они вдвоем повеселились, возясь под матрацем и удивляясь, как много полезных и вкусных вещей выбрасывается во дворце!
      — Но меня это уже не касается, — подмигнув внучке, заявила королева, буквально глотая слюни. Никогда еще у нее не было такого аппетита.
      Алиса даже нашла маленький бочонок черной икры, которую она вообще-то терпеть не могла, но тут, на свежем воздухе, в диких условиях лужайки, и икра вполне сошла.
      Короче, все содержимое мусоровоза к ночи перекочевало в картонную хибару старой королевы: пол был устлан поверх газет найденными в мусоре коврами, в углу хозяйка держала припасы, бумажные тарелки и пластмассовые ложки, а на самом возвышенном месте дома, на подушке, лежал и светил мощный фонарик, который тоже кто-то выбросил, вот безголовые-то! (говорила бабушка внучке).
      Короче, когда взошла первая звезда, Лир с Алисой решили поужинать всем тем, что выудилось на помойке.
      А дело было в том, что ни та, ни другая никогда сами ничего не готовили: в жизни не открыли ни одного пакета или банки и ни разу не вскипятили себе воды!
      Они сидели над кучей продуктов и соображали, как ко всему этому подступиться.
      — Я знаю, — сказала умная бабушка, — что яйца должны быть теплые!
      С этими словами она поднесла яйцо к фонарику и минут пять нагревала его.
      — Вот так и готовят еду, учись, Алиса, дружочек, — сказала бабушка-королева.
      Они выпили одно теплое сырое яйцо на двоих (остальные яйца разбились при выгрузке мусора), немножечко у них пролилось на платья и на ковер, ну да ладно.
      Затем обе долго мозговали, как открыть запечатанный в целлофан хлеб, и наконец эта упаковка была прокушена внучкой, у бабушки зубы оказались туповатые, фарфоровые.
      После чего внучка, насобачившись, перекусила также упаковку апельсинового сока и весело захохотала, потому что брызнул целый фонтан и залил картонный потолок, бабушкино платье целиком, опять ковер, бабушкину прическу, не говоря уже об Алисе, которая немного захлебнулась в этом фонтане. Они долго высасывали остатки сока из пакета и веселились при этом как никогда в жизни.
      Затем внучка, науськанная бабушкой, притащила в ведре немножко воды для умывания, воду она взяла у садовников, которые дежурили в отдалении, как оказалось, вперемешку с гвардейцами, таились в кустах.
      Другое ведро, пустое, бабушка поставила в уголок на всякий случай и прикрыла его газетой — все надо предусмотреть!
      Потом раздался сигнал королевской трубы, и за внучкой явилась рота конного караула, капитан позвал Алису якобы для переговоров да и похитил ее обратно во дворец. Там с ней неизвестно что происходило, возможно, ее пытались накормить ужином и т. д., бедную девочку, а старушка-бабушка решила постелить себе сама первый раз в жизни постель.
      Она примерилась и положила на пол одеяло, сверху бросила простынку, потом повалила на это дело матрац, на матрац шваркнула подушку, потом подумала и аккуратно застелила все это дело газетами и со стоном изнеможения улеглась.
      Сверху она укрылась запасной газетой, стало мягко и тепло, и королева уснула.
      Утром бабушка сделала зарядку — она решила начать совершенно новую жизнь — и захотела также облиться из ведра водой (кстати и платье помоется, подумала практичная Лир), но впопыхах перепутала и облилась не из того ведра, после чего взяла правильное ведро и облилась еще раз, а ковер вытерла подушкой.
      Но королеве не понравилось жить в таком загаженном домике, везде были крошки, объедки, обрывки и мокрые места, и она выбралась наружу.
      И здесь Лир увидела на газоне то, что она, возможно, не заметила накануне — то есть во вчерашнем мусоровозе, вероятно, находился еще и поднос с горячим серебряным кофейником, булочки с джемом и кастрюлька овсянки, а также тарелка, чашка и серебряные ложки. Может, шофер заметил это уже позже, вернулся и оставил на газоне — честные люди эти мусорщики! (вздохнула королева, набрасываясь на еду).
      А затем она обнаружила совершенно рядом с кофейником волшебную карточку — видимо, сын Кордель выбросил ее в раздражении, и теперь она была ничья (можно сказать, помойная).
      Королева спрятала карточку в карман на всякий случай, а грязную серебряную посуду она, будучи аккуратной женщиной, собственноручно отнесла в ближайшую урну — вот она, новая жизнь: королева решила, что всегда теперь будет выбрасывать использованную посуду сама.
      Затем Лир тут же вышла вон из ворот королевского дворца, и гвардейская охрана окаменела, не зная, что предпринять: у них было задание никого не впускать, а насчет никого не выпускать им было ничего не сказано, нельзя было ничего выносить, это да.
      А так — выходи кто может.
      Королеву, разумеется, они не узнали в таком-то виде (мокрое платье все в пятнах, шляпки нет, королеве пришлось ее выбросить, о чем скажем дальше).
      И в первый раз в жизни Лир помчалась пешком по улице одна.
      То есть за ней сразу ринулся отряд вооруженной охраны, таившийся до той поры за кустами, однако их-то привратники задержали, опомнившись, и потребовали какие-то пропуска на вынос оружия!
      Еще бабульку без вещей они могли выпустить, но вооруженный отряд охраны нес при себе имущество дворца: мундиры, знамена, кальсоны, сапоги, сабли, портянки, шашки наголо, носовые платки, пики за плечами и т. д.
      Таким образом королева-бабушка пилила вдоль по улице одна и без шляпы, при этом светило солнце, а волосы-то были нечесаные! (в витринах все отражалось как в зеркалах). Королева оказалась без головного убора по следующей причине: мокрой шляпкой пришлось подмести пол, а затем бросить ее в поганое ведро. Почему шляпой пришлось подметать — просто королева-бабушка утром вспомнила, как гвардейцы с поклоном снимали свои шляпы и легко — раз-раз — подметали перьями королевский паркет. И она тоже попробовала подмести крошки и огрызки в одну кучу, но шляпка тут же поделилась на две части, на поля и донышко, не вынеся объема работ, так что место ей было в ведре!
      Ведь — заметим — уборка в королевских покоях всегда ведется в отсутствие хозяев, поэтому у Лир не было опыта: она просто в глаза не видела ни веника, ни совка! Видимо, так и представляла себе, что уборщицы работают шляпами, бедная Лир.
      Кстати, многие мужчины и дети этого же добиваются и в своих семьях, чтобы ничего подобного не знать: дескать, я хочу лишь видеть результат, требуют они. Но поневоле наблюдают весь процесс, всю стирку, глажку, подметанье, чистку картошки, пар от макарон, а иногда и вынужденно принимают во всем этом участие — что ж, не короли ведь.
      Однако вернемся к Лир.
      Обычно ее причесывали дважды в день, утром и перед балом, но к описываемому времени прошли уже сутки без парикмахера, причем королева, даже если бы и купила себе расческу, не сумела бы понять как ею пользоваться, не смогла бы воткнуть ее поперек шевелюры и с силой протянуть по направлению к ботинкам, безжалостно выдирая по дороге все, что мешало движению. Это ведь целое искусство!
      Итак, нечесаная королева рысью мчалась, отражаясь в витринах, лохматая как новый веник, и вдруг видит: за окном мужчина в белом халате трудится над кудрями дамы. Причем дама сидит вся в пене, как морская волна.
      Лир затормозила, вошла в парикмахерскую и села в кресло со словами:
      — Лапочка, я готова.
      Парикмахер живо вызвал другого мастера, и тот встал за креслом королевы с вопросом:
      — Желаете постричься?
      — Желаю, — отвечала Лир. Она была очень покладистой и никогда не спорила со слугами.
      — А как? — спросил назойливый дядя.
      — Вот как, — ответила королева и ткнула пальцем в картинку на стене.
      На этой фотографии (это оказалась реклама краски для волос) был изображен молодой человек, бритый наголо, но с полосой щетины вдоль черепа, примерно как у коня. Полоса эта была зеленая.
      Возможно, Лир хотела стать неузнаваемой, чтобы никто в нее не тыкал пальцем и не дразнил «Королева, выдь из хлева!» или еще как-нибудь.
      А может, она хотела теперь прожить совершенно иную жизнь, которая ранее ей была недоступна.
      Хотя вполне вероятно, что она просто не рассмотрела фотографию, очки-то остались во дворце!
      — Так?! — спросил на всякий случай парикмахер.
      — Да, — подтвердила Лир. Она не выносила долго разговаривать с лакеями. Всякий слуга знай свое место!
      Короче, мастер выполнил прическу не моргнув глазом, и в таком виде Лир выкатилась на улицу, розовая, чистенькая, лысая, с зеленой щетиной повыше лба.
      Парикмахер, увидев дело рук своих, окаменел и даже забыл про деньги, велосипедист на улице тут же, засмотревшись, налетел на столб, таксисты загудели, школьники приветственно засвистели, старушки-прохожие преувеличенно зааплодировали, такой был эффект.
      Что касается самой королевы, то она тоже не вспомнила про деньги, ведь она никогда в жизни ни за что не платила, даже и не думала ни о чем подобном. А суматоха на улице была ей хорошо известна, Лир всегда так встречали, гудели, свистели, хлопали, толпились и т. д.
      Но ее обычно быстро увозили с этих мест скопления, а на сей раз надо было уехать самой.
      Лир тут же села на первый попавшийся мотоцикл, это был гоночный «Харви» красного цвета, и уехала вон.
      (У королевы была одна ошибка юности, офицер по особым поручениям на мотоциклетке, он разрешал ей покататься, когда занималась утренняя заря, о, жизнь! О, надежды! О, противные фрейлины...)
      Ключ зажигания торчал на месте, поскольку хозяин мотоцикла был самый известный в городе вор (Фердинанд по имени), и он не следил за своим имуществом, будучи уверен в том, что он один тут такой нехороший, а остальные все честные люди. Эту мысль ему ошибочно внушили в первом классе, после чего бедный Фердинанд бросил школу, не желая быть самым плохим. Кому охота! Среди воров он был, кстати, лучшим.
      Короче, Лир неслась на чужом мотоцикле по улицам, не соблюдая никаких правил уличного движения (она их и не знала).
      Чему только учат королей, спрашивается?
      Конец наступил очень быстро: крутая наездница (зеленый кок, синее заляпанное платье, мокрые туфли) заметила вдали полицейского и резко затормозила. К счастью, она его заметила издали, — у пожилых людей дальнее зрение как у ястреба!
      Так что когда полицейский подошел, Лир уже исчезла в первом попавшемся магазине, а полицейский потому приближался, что заметил красный мотоцикл вора Фердинанда в чужом для Фердинанда микрорайоне: что бы это могло значить? (у воров и полицейских все строго поделено на зоны влияния).
      Однако, когда он заметил постороннюю фигуру (зеленые волосы, синее платье) на мотоцикле Фердинанда, удивление его возросло: вор этот никогда никому ничего не давал, тем более мотоцикл. Уж не кража ли здесь?
      С того и началась подпольная жизнь и полицейские преследования королевы Лир, а она тем временем нырнула в магазин и тут же нашла себе интересную одежду: кожаную курточку всю в заклепках, бархатные сапоги выше колен (как у прадеда на охоте) и белые джинсы, почему-то они ей пришлись по душе!
      Она быстро переоделась перед зеркалом и тронулась восвояси, бросив платье и туфли на пол, а на выходе прихватила еще и седой парик с черными очками.
      После чего Лир беспрепятственно удалилась, ничего не заплатив по все той же указанной выше причине. А продавец в глубине магазина раскладывал товар и даже и не подозревал, что кто-то его обманывает. Так они и разминулись.
      Старушка королева в новом наряде шла вдаль по улице, наслаждаясь свободой (полицейский ждал у мотоцикла указаний начальства и не узнал Лир совершенно) — все было великолепно, однако наступало время второго завтрака, и в животе у королевы заурчало, как будто там работал забуксовавший грузовик. Королева не могла понять, что это у нее за звуки, она никогда в жизни так не урчала Но при виде первого попавшегося уличного буфета ее поволокло, как на веревке, к булочкам и сосискам.
      — Мадам? — спросил продавец, и через минуту Лир, держа в руке бутерброд длиной в полметра, впилась в него своими фарфоровыми зубами с яростью уличной кошки. Для удобства Лир стащила с себя черные очки и парик, так что продавец, увидев лысый череп старушки с зеленой грядкой волос (как будто это вырос укроп), окаменел и замер с протянутой рукой (известно зачем протянутой).
      Тут же, из деликатности не глядя в сторону Лир, к киоску набежал народ, а поскольку толпиться без повода в этом королевстве было не принято, то все начали активно покупать булки (тараща глаза в сторону Лир), и продавец вынужден был отвлечься.
      А королева, съев половину бутерброда, вернула продавцу недоеденное со словами «Благодарю, лапочка, можете убрать это». Она всегда так говорила слугам.
      Продавец почему-то низко поклонился, но сделал вид, что это у него развязался шнурок. Ему было неудобно, но, с другой стороны, и приятно. Какое-то чувство восторга разлилось в его груди, а деньги ерунда!
      Королева же, сытая и свободная, стала думать о принцессе Алисе: малышка томилась во дворце под конвоем, а тут шло такое удивительное житье! Надо бы ее вызвать по телефону, подумала королева, однако она никогда в жизни не звонила сама себе во дворец, вообще никогда не набирала номер, это за нее делали другие.
      Так что она остановилась в задумчивости, постояла среди жующей с выпученными глазами толпы, затем вздохнула, надела очки и парик и нырнула в первый попавшийся магазин — ей понравилось в магазинах!
      Это была лавка новейшей техники. Тут, как позже выяснилось, продавалось все от компьютеров до телефонов — а Лир как раз нуждалась в телефоне.
      Продавца опять не было видно нигде.
      Лир погуляла среди полок, повертела какие-то штучки, пощелкала тумблерами, и вдруг раздался немыслимый вой. Откуда-то появился жующий продавец, он выключил то, что включила королева, и в наступившей тишине королева произнесла:
      — Будьте добры, лапочка... Телефон...
      — Вам какой телефон? — спросил, утираясь салфеткой, продавец.
      — По которому можно позвонить, — ласково сказала королева.
      Продавец понял, что перед ним редкостная идиотка (кому бы в голову пришло спрашивать телефон, по которому НЕЛЬЗЯ позвонить). Но малый не растерялся. Такую клиентку можно было и нужно было надуть.
      — По которому можно позвонить?
      — Да, в королевский дворец.
      — Момент, мадам, у нас как раз такой один имеется.
      И он исчез. Лир еще долго торчала перед дверью, за которой он скрылся. Правила, в которых королева выросла, не позволяли ей выходить из себя, и поэтому она простояла ближайшие полчаса вроде солдата на посту, милостиво улыбаясь, прямая, как на параде. Она так ежедневно выстаивала, ожидая, когда кончится марш кавалерии и пойдет оркестр или когда все скажут свои речи и можно будет разрезать серебряными ножницами ленточку.
      А продавец тем временем искал номер телефона дворца. Если бы он его нашел, то можно было бы продать глупой бабульке какой угодно аппарат за бешеную цену — как тот телефон, который именно один и звонит во дворец.
      В этом королевстве среди продавцов иногда встречались нечестные люди, стремящиеся за дешевый товар взять большие деньги.
      Наконец через двоюродную сестру, которая была замужем за сыном грузчика буфета парламента (и очень этим гордилась), продавец нашел телефон дворца (он обещал сестре за это продать ее старый компьютер по цене нового).
      Вспотевший от переговоров, он наконец выскочил:
      — Мадам! Это тот телефон, по которому можно позвонить во дворец. Пожалуйста!
      И он торжественно набрал номер.
      — Алло! — скромно произнесла королева Лир. — Это вы, Вильгельм? Лапочка, дайте мне кабинет принцессы Алисы. Спасибо. Алло, это кто? Брунгильда? Дай мне мою девочку. Неважно. Это нестрашно, уроки у нее каждый день. Вы слышите или нет, БРУНГИЛЬДА, алло. Это ты? Алиса, это я! Тут на улице замечательно. Приезжай ко мне. Сообщите ваш адрес, — сказала Лир продавцу. — Так. Улица Булочек, дом десять. Но никому не говори. Выходи из дворца, потом направо, налево и я тут.
      Десять минут Лир провела в магазине, вежливо слушая продавца, который, как ему казалось, уже уговорил ее купить педальный телефон, прибор для ужения рыб на мелком месте, бамбукокосилку, устройство ночного видения в условиях театра, стимулятор аппетита с дистанционным управлением и домашний преобразователь навоза...
      На одиннадцатой минуте улицу Булочек огласил вой сирен, и рота мотопехоты ворвалась в магазин. Однако умная старушка Лир еще при отдаленном вое успела смыться на противоположную сторону улицы, причем сняла парик и очки. В таком виде она схоронилась в магазине напротив и через витрину наблюдала нашествие полиции, журналистов и операторов.
      Алису привезли в черном лимузине размером с волейбольную площадку, принцессу сопровождали две молодые фрейлины, появившиеся во дворце всего сорок пять лет назад (Брунгильда и Кунигунда). Они тут же ринулись в магазин кто скорее схватит королеву, а Алиса слегка приотстала. Этим и воспользовалась Лир, которая дико заорала с другой стороны улицы:
      — Алиса, куку!
      Алиса обернулась (куку — это был их боевой клич при игре в прятки на королевской постели) и вскоре уже спокойно переходила улицу среди мотоциклов, бронетранспортеров и полицейских автобусов.
      И бабка увлекла девочку в свой магазин, где не было ни единой души. Королева уже имела опыт и знала, что продавцы — самый редкий и ленивый зверь в городских джунглях. Покупатель должен завлечь этого зверя криком, выманить его к прилавку и заставить взять деньги! Так что никого в магазинчике не было, и одинокие королева и Алиса с интересом наблюдали толчею на улице, прибытие группы вертолетов и полка собак-ищеек, а телевизионщики быстро заняли все остальные свободные места, в том числе и тот магазинчик, где пряталась Лир со внучкой. Оператор нахально попросил Алису подержать кабель, а бабушке дал в руки ящик с чем-то, тяжелый и грязный, и когда в магазин заглянули полицейские, они приняли Лир и Алису за мелкий обслуживающий персонал, потому что на них обеих в этот момент орал администратор, упрекая Лир в том, что она разбила оборудования на миллион (дело в том, что Алисе надоело держать кабель и она бросила его на пол, а бабушка через него переступила, но не полностью, и немного зацепилась каблуком и т. д. На полу лежал ящик, почти неразбитый, а когда оператор взял его в руки, внутри раздалось мелодичное дребезжание, как у старых часов во дворце).
      — А штырь где, девочки? — орал оператор. — Где теперь штырь? Отдайте штырь, дуры!
      Полицейские, слыша такую ругань, деликатно удалились.
      Что касается Лир, то она никогда не слышала такого слова как «дуры» и нимало не обиделась, а сказала Алисе:
      — Детка, они, как мне кажется, потеряли какой-то штырь дуры, если я не ошибаюсь.
      — Но, бабушка, у меня, как мне кажется, его нет! Если я не ошибаюсь!
      — Куда ты его заныкала? — вопил оператор.
      — Если мне не изменяет память, ты его не заныкала? — спросила Лир свою внучку, и когда та отрицательно затрясла головой, бабка ласково сказала оператору:
      — Если я не заблуждаюсь, мой друг, она не заныкала ваш штырь дуры. Поищите его в другом месте, дорогой.
      На крик оператора откуда-то вылезла утомленная продавщица.
      — Лапочка, — сказала королева, — нам нужен какой-то выход. Тут все оцеплено полицией.
      Продавщица молча повернулась и пошла, а царственные бабка с внучкой последовали за ней и в результате выбрались на соседнюю улицу Коровий Брод черным ходом.
      Продавщице очень, видимо, хотелось уйти из магазина вместе с ними, но она пересилила себя и вернулась на место работы.
      А принцесса и Лир пошли куда глаза глядят по улице Коровий Брод, они осматривали прохожих, витрины, трижды заходили в магазины и переодевались там во все новое, и их там никто не останавливал: повторяю, в этом королевстве было ограниченное количество воров, Фердинанд и пять штук других, да и то Фердинанд в данное время находился в полицейском участке, куда принес заявление об угоне мотоцикла.
      Так Лир и внучка гуляли до вечера — что может быть приятней неторопливой ходьбы по магазинам!
      Причем бабка, как более опытная, при каждом переодевании прятала в новый карман волшебную карточку сына, заметьте!
      К шести вечера внучка оказалась одетой в тельняшку и кожаные штаны, при этом она выступала на высоких каблуках, а в руках она держала хохочущую куклу: при каждом нажатии на живот эта кукла заливалась бешеным смехом, в котором ясно слышался испуг и даже ужас Алисе очень нравился этот жуткий хохот, она никогда ничего такого не слышала во дворце, и поэтому принцесса почти все время нажимала на живот кукле.
      Что касается Лир, то она переоделась в миленький красный костюм, который она бы никогда раньше не осмелилась надеть: он был весь в золоте, а декольте такое глубокое, а юбка такая короткая! Старушка Лир почувствовала себя молоденькой глупышкой, особенно когда напялила на себя кудрявый соломенного цвета парик, черные очки и сверху ковбойскую шляпу с дырочками!
      Кудри совершенно заслоняли лицо и шею, и это было волшебное ощущение, и королева в своих бархатных сапогах шла как юная балерина, а рядом ковыляла на высоких каблуках Алиса Четырнадцатая с дико хохочущей куклой: парочка была просто загляденье!
      Правда, на выходе в дверях очередного универмага раздался заунывный вой: это включилась сирена. То есть это был сигнал, что из магазина выносят неоплаченные вещи (а Лир всегда так и поступала).
      Однако охранник даже не стронулся с места: покинешь пост, станешь ловить вора, поймаешь, поведешь к директору, а тем временем другие воры выгребут из магазина вообще все!
      Это был ловкий, известный всем прием, и охранник с мудрой улыбкой проводил взглядом двух дам, одна из которых, вся завешанная золотыми кудряшками, буквально верещала от смеха, при этом делая вид, что спокойно идет! А другая терзала двумя руками куклу, как будто хотела ее придушить.
      Правда, охранник погрозил двум воровкам своей дубинкой, подняв ее вверх, и вот тут Лир по-настоящему испугалась:
      — Алиса, бежим, он нас узнал и воздает нам королевские почести, приветствует жезлом!
      Тут же они выскочили на улицу и помчались по Коровьему Броду, толкая прохожих с криком «извините, дорогая» и «о, простите, лапочка».
      Километра через два они пошли медленно.
      Тем временем наступал вечер.
      У Лир в животе опять завелся мотор, как будто его прогревали с мороза, а у Алисы позванивало и пищало, и, разумеется, они остановились около торговца пирожками.
      Это был бедный и неумелый продавец, он первый раз вышел на улицу с корзиной — его жена напекла пирожков со всякой дрянью и выгнала мужа торговать, приговаривая «без тысячи домой не являйся!».
      Хозяйка, кстати, начинила свои изделия вареной яблочной кожурой и полусырыми зелеными листьями капусты, которые обычно люди выкидывают.
      Продавец искренне считал поэтому себя нечестным человеком, а если кто плохо относится к самому себе, то он так же плохо обращается с другими, известный эффект. Короче, продавец видел во всех покупателях воров и громко и злобно кричал: «А вот кому пирожки с экологически чистой начинкой! Ни грамма сахару (что было чистой правдой), ни капли жира (тоже не соврал), мука грубого помола (т. е. отходы для скота), ура!»
      Он орал, а покупатели, спеша с работы, хватали горячие пирожки, но стеснялись их есть на улице, уносили домой. В этом королевстве не принято было есть в постороннем окружении, а вдруг рядом находится голодный прохожий, у которого могут возникнуть неприятные чувства от чужого чавканья! В таком состоянии и убить можно.
      Короче, обманутые покупатели разбегались кто куда, а вот обе королевы взяли из рук продавца последние пирожки якобы с капустой и тут же начали их пожирать.
      — Але! — сказал, скосоротившись, продавец, — а деньги? Девочки!
      — Алиса, — заметила Лир, — ты не находишь, что эти пирожки чем-то напоминают такой материал для горшков, я не помню, кажется, называется сырая глина?
      — Горячо сыро не бывает, — обозлился продавец. — Гони монету, бабуля.
      — Я опасаюсь, что вы правы, бабушка, — отвечала внучка, вытаскивая изо рта размокший кусок бумажного шпагата, сваренный по ошибке вместе с капустой.
      — Я боюсь, что нам придется вернуть вам ЭТО, дорогуша, — сказала бабушка, с трудом отлепляя от своего роскошного фарфора кусок сырого теста — Держите, держите. Съешьте ЭТО в любое свободное время.
      Алиса же просто плюнула на газон кусок пирожка с веревкой.
      Что касается продавца, то он оскорбился и закричал перекошенным ртом:
      — Вызываю полицию!
      — Да-да, вы правы, — сказала Лир, освобождая челюсти от кусочков теста с помощью мизинца (а что делать, мы не во дворце же!). — Этим должна заняться полиция.
      Продавец помчался к телефону-автомату, но он не учел одного момента: обе дамы не знали обычаев данной страны — что если вызвана полиция, то ты обязан стоять не шелохнувшись возле места твоего преступления!
      Короче, наши путешественницы, заметив, что продавец закрылся в автомате, тут же очень быстро пошли вон и вскоре скрылись в туманных далях улицы Коровий Брод.
      Полиция приехала к продавцу через час (вспомним, что все машины и сотрудники этого учреждения толпились около улицы Булочек дом 10, ища Лир).
      К этому моменту продавец был уже побит собственной женой, которая пришла его проверять и недосчиталась денег за две штуки пирожков. Он стоял злой и обиженный с синяком под глазом и тут же заявил полицейским, что его избили и ограбили две шлюхи, одна из них молоденькая кудрявая в красном платье, лица не разглядел, а другая лилипутка в матросском наряде и на каблуках, которая все время хохочет как ненормальная.
      — А-га! — сказал полицейский, — только что звонили из магазина «Меха», что пара грабителей оставила на полу красный костюм и кожаные штаны с тельняшкой. А есть какие-нибудь следы?
      — Вон следы, — обрадовался продавец. — Они плюнулись моими пирожками!
      Полицейские тут же собрали вещественные доказательства с газона, прихватили продавца как свидетеля и бросились в магазин мехов.
      А Лир с Алисой давно уже оттуда смылись и, посетив по дороге одно мужское кабаре, решили прерваться и теперь сидели в пивной, то есть завернули в первые попавшиеся двери отдохнуть от приключений.
      Там они сказали, что очень хотят пить.
      Но надо знать, куда ты заходишь!
      Официант принес им по кружке пива, чего же еще ждать от официанта пивной.
      А надо сказать, что во дворце пиво дамам не подавали никогда!
      И из-за этого все в дальнейшем сильно осложнилось.
      Бабушка с внучкой накинулись на пиво, дружно сморщились, но побоялись оскорбить официанта и не сделали ему замечания, что ваш лимонад слегка горчит, не кажется ли вам!
      Кроме того, младшая дама заказала «вон ту штуку», а старшая сказала: «Да, пожалуй и мне, дорогой мой».
      Официант принес парочку сосисок.
      Дамы отважно хлебали из своих кружек, съели сосиски и дружно сказали:
      — Еще раз вон ту штуку.
      Официант шел на кухню оборачиваясь. Еще бы! По виду это были совершенные японки в кимоно, с черными как бы лакированными прическами. А вот глаза у обеих были круглые и голубые. Как странно!
      — Еще сосисок! — сказал официант на кухне. — Эти японки вообще не знают как называются сосиски и что такое пиво! Но выучили наш язык в совершенстве! И так вежливо разговаривают! Меня называют «дорогой».
      — Японки! — многозначительно ответил повар.
      — А глаза у них голубые, видал что творится? — воскликнул официант.
      — Так они линзы вставили, — догадался повар. — В Японии все могут.
      — А круглые глаза-то, — сказал официант, принимая горячие сосиски.
      — Пластическую операцию сделали? — изумился повар. — Они на все способны, японцы.
      — Вот ты умный, — сказал официант, — а я не понял.
      Правда, когда он принес своим клиенткам «вон те штуки», они уже сидели опустив головы, при этом глаза у них были совершенно японские, узенькие.
      «Во дают, — подумал официант. — Теперь они косые!»
      Бабушка с внучкой действительно сидели как настоящие японки, в кимоно и в черных париках, только как японки засыпающие. Они с трудом, промахиваясь мимо рта, стали есть по второй сосиске, но не доели. Практичная Лир спрятала свою сосиску в карман на всякий случай.
      Это был самый конец их приключений, а перед этим, как мы уже сказали, наших дам занесло в магазин «Меха для новобрачных», где они переоделись в роскошные шубки, а затем они свернули в кабаре, где выступали мужчины с программой «Танцы девушек мира», но королева Лир и принцесса Алиса вошли туда по ошибке со служебного входа и попали прямо в коридор за кулисами, где на вешалке висели приготовленные для артистов костюмы. И путешественницам так понравились первые с краю халатики и парички, что обе мгновенно переоделись, оставив на полу два меховых пальтишка — одно из серебристых горных лис, другое из пуха розового фламинго.
      Костюмеры сразу прибрали оба манто подальше, а насчет пропажи дешевых кимоно и париков даже и не стали заявлять в полицию, мало ли что бывает! Ну не будут японские девушки сегодня танцевать, да и какие это девушки, если честно говорить, — перед выступлением бреют мало того что лицо, но и горловину вынуждены почти до пояса, и руки и ноги, а спины им бреют костюмеры, одну японку зовут Герберт, другую Владимир, обе японки эти женаты, просто артист должен же зарабатывать хоть как-то, хоть в виде тетки.
      Так что меха исчезли навеки, кимоно и парики тоже.
      Таким образом, полицейские появились в телевизионных новостях с ошибочным сообщением, что в районе улицы Коровий Брод разгуливает парочка грабительниц в дорогих манто (из лис и фламинго), причем на их счету многое, чувствуется, действуют опытные зарубежные группировки, колумбийские женщины-боевики или, о ужас, русская мафия.
      За этой мафией числится: угон мотоцикла, кража кожаной куртки, белых джинсов, парика, сапог и очков, затем кража тельняшки, кожаных штанов, красного костюма и белокурого парика, шляпы, а также двух пирожков с начинкой из вареных веревок (эксперты изучили вещественные доказательства) плюс похищение двух меховых пальто и одной куклы.
      — Неслыханное преступление, — заявила полиция, — за это ворам полагается в общей сложности пожизненное заключение плюс еще сорок пять лет ссылки, а также лишение водительских прав и лишение права, сидя в тюрьме, смотреть по телевизору на королевскую семью!
      Официант, который ухитрялся и обслуживать столики, и смотреть на экран, ахнул и сказал обеим японкам (с очень уже косыми глазами):
      — У вас в Японии воруют?
      — Простите? — откликнулась Лир, находящаяся под большим впечатлением от бокала пива и ошеломленная передачей по телевизору. Неужели это их с Алисой ищут?
      — У нас вот воруют по-черному, — сказал официант. — У нас в королевстве.
      — Сомневаюсь, что я вас поняла, — отбрила Лир официанта. — Еще, пожалуйста, две штуки вон того. Аудиенция окончена, ступайте, детка.
      — О японская мать! — воскликнул официант кланяясь. — Ну все для вас сделаю.
      Это обещание он вскоре выполнил, поскольку обе японочки заснули головой на стол, и пришлось их вести к такси и сопровождать в гостиницу «Две звезды», где обычно ночевали самые нестойкие посетители пивной.
      Утром этим посетителям, как правило, подавали счет (пиво, такси, гостиничный номер, разбитое зеркало, врач, перевязочный материал, перевязочный материал доктору, перевязочный материал ночному портье, сиделка у постели до утра, вооруженная пистолетом, в мундире и при фуражке и т. д.).
      Официант был уверен в том, что японки не подведут в смысле денег: из кармана кимоно у старушки выглядывал уголок королевской кредитной карточки, так что официант сам сопроводил своих клиенток в гостиницу и добился для них самого лучшего номера.
      На следующий день Лир проснулась в каком-то странном месте: не было золотых зеркал, постели оказались без балдахинов, вместо ковра лежала какая-то лысая тряпка... Ни одной спящей фрейлины, нет служанок и оркестра за ширмой, голову что-то стягивает, но явно не корона, во рту вкус немытой железной вилки (королева один раз ела такой вилкой во время визита в хижину бедняка на острове Туруроа, этот бедняк был местный царь).
      На соседней кровати, в парике, кимоно и башмаках спала бедная Алиса.
      «Боже мой, — подумала Лир, — мы в тюрьме!»
      Она все тут же вспомнила и поняла, что их с Алисой осудили на пожизненное заключение!
      — Алиса, вставай! — железным и острым, как вилка бедняка, голосом завопила Лир. — Ты арестована!
      В дверь грубо постучали.
      — Не кажется ли тебе, Алиса, что нас идут казнить? — продолжала гордая королева. — Встань! Встретим их как подобает! Казнь всегда бывает на рассвете! Сейчас как раз одиннадцатый час утра!
      Алиса сказала:
      — Ой, бабушка, мне неохота вставать в такую рань... Пусть казнят меня лежа...
      В комнату вошла тетенька с пылесосом:
      — Алле! Разрешите?
      — Мне о вас не докладывали, — сказала Лир.
      — Я хочу убраться.
      — Убирайтесь, моя милая, и немедленно, — заявила Лир.
      Тетенька кивнула, включила пылесос и стала носиться по тюремной камере с ревом и грохотом.
      Когда она скрылась в ванной и начала там лить воду и стучать щеткой, Лир воскликнула:
      — Надо срочно бежать! Она забыла запереть камеру!
      Они тут же выскочили в гостиничный коридор и помчались куда-то, нашли лестницу и вихрем скатились вниз, прямо к стеклянным дверям.
      — Стойте! — закричал портье. — Стойте!
      Он кричал не просто так, клиентки не заплатили ни за ночлег, ни за побитые зеркала (портье как раз фантазировал, вписывая количество покалеченной мебели и порванных полотенец в счет, уши его горели).
      Однако Лир и Алиса выпрыгнули из гостиницы и тут же вскочили в отходящий автобус.
      Шофер увидел в зеркальце двух румяных японок и стал ждать, когда они подойдут купить билеты (в этой стране было принято стоять в очереди к водителю с целью отдать ему деньги за проезд).
      Японки, тяжело дыша, подошли к шоферу, и старшая на прекрасном местном наречии (хотя и несколько старомодным языком) сказала:
      — Здравствуйте, дорогой мой! Доложите мне, лапочка, где тут находится дворец?
      — Дворец? — задумался паренек, ведя свою тяжелую машину. — Вам дворец спорта?
      — Если я не ошибаюсь, нет, — сказала Лир вежливо.
      — Или дворец бракосочетаний?
      — О, не думаю, — улыбаясь, ответила Лир.
      — Или дворец культуры имени Пьера Великого?
      — Не уверена, дорогой, — торжественно произнесла Лир. — Боюсь, мне нужен королевский дворец.
      — Западный монастырский, что ли?
      — Опасаюсь, что именно так.
      — А что вам там надо? — весело спросил шофер.
      — О, ничего особенного, — улыбаясь, возразила Лир. — Вы нас туда не отвезли бы, котенок? К четырнадцатому подъезду. Вы не пожалеете, мой милый.
      — Четырнадцатый подъезд — это не мой маршрут, — от души смеясь, сказал шофер.
      — Я повелеваю вам, — беспомощно, но с угрозой в голосе произнесла Лир.
      — Исключено, мадам, — весело ответил водитель.
      — Вы пожалеете об этом, — провозгласила королева Лир. Она имела в виду, что не наградит его орденом Синего Носка, как намеревалась.
      Тут старушка вспомнила про волшебную карточку, с которой никогда не расставалась. Может, показать ее шоферу?
      И Лир полезла в карман кимоно, где, как оказалось, у нее лежала почему-то вчерашняя недоеденная, совершенно окоченевшая сосиска.
      Лир смутилась и стала выуживать карточку, минуя сосиску.
      И сквозь карман кимоно явственно проступили грозные очертания продолговатого округлого предмета, похожего на дуло.
      Шофер был зоркий паренек. Краем глаза уловив решительные движения японской бабушки и выступающее сквозь шелк дуло, он сказал:
      — Куда едем?
      — Четырнадцатый подъезд, если можно. Сразу за конной статуей моего дедушки!!!
      Королева уже говорила с шофером голосом этого самого дедушки, воинственного генерала: в минуту опасности он срывался на визг, который разносился по всему полю боя (мегафонов-то раньше не было!).
      Лир дико была испугана. Дело заключалось в том, что Алиса давно толкала ее в бок, приглашая оглянуться: за автобусом ехала полицейская машина со включенной мигалкой, и там из окошка махал рукой гостиничный дежурный!
      — Хорошо, мадам, не волнуйтесь так, мадам.
      Бабушка кивнула и рявкнула голосом своего прославленного деда:
      — Быстрей! Как можно быстрей!
      И она с еще большей нервностью затрясла карманом кимоно, ища проклятую карточку.
      — О, не надо волноваться! Это недалеко! — завопил встревоженный водитель, кося глазом на пляшущее под шелком кимоно здоровенное дуло. Сейчас!
      Полицейская машина тем временем вырулила среди потока транспорта и помчалась на обгон автобуса.
      — Еще быстрей! Вперед, мой мальчик! — гаркнула королева.
      Алиса, слыша, что полицейская машина включила сирену, вцепилась в живот своей куклы, и жуткий хохот перекрыл все окружающие звуки.
      Бедный шофер втянул голову в плечи, вторая японка за его спиной была к тому же и сумасшедшая, так дико смеяться! Это надо подумать! У нее прямо истерика! Застрелят как зайца!
      И водитель поступил так, как поступают все люди, стремящиеся уйти от опасности: он помчался на своем автобусе вперед как ошалевший мамонт. Он загудел, затрубил, и все машины впереди свернули с дороги.
      Пассажиры автобуса вцепились в свои кресла, а некоторые даже легли на пол.
      — О, браво, лапочка! — перекрывая бешеный куклин хохот, вой сирены и клаксон автобуса, воскликнула Лир.
      Гремя как таратайка, автобус поехал на красный свет, пересек площадь и нацелился в открытые ворота дворца.
      У ворот мирно стояли гвардейцы в медных касках с перьями.
      При виде автобуса они заметались, но королева и Алиса нагнулись и приветственно помахали руками.
      Гвардейцы оцепенели.
      — Так, теперь направо... Нам сюда, Дорогуша, — милостиво сказала Лир.
      Шофер затормозил своего мамонта у подъезда и открыл дверь.
      Королева спросила Алису:
      — Тебе понравилось, детка?
      — Боюсь что да, — ответила Алиса.
      — Когда-нибудь еще погуляем, а? — произнесла шепотом Лир, и Алиса сдержанно кивнула.
      Шофер автобуса, бледный, наблюдал за тем, как к японкам со всех сторон бегут люди в мундирах, камзолах, халатах, ливреях, как вываливаются из этого четырнадцатого подъезда дамы в декольте и со шлейфами, как они приседают, как трубят музыканты, бьют в барабаны, как ведут японскую девочку две пожилые тети и как они падают в обморок при звуках бешеного механического хохота, который вырывается у этой юной японки из груди, к которой прижата кукла...
      — Ах да, — сказала, возвращаясь к автобусу, старая Лир (при этом она стащила с головы ненужный японский парик и обнажила свою лысину с грядкой зелени, и шофер побагровел и покрепче уселся на сидении, вцепившись в рычаг), — ах да, этому милому человеку надо дать орден «Львиная грива за спасение королевы» и орден «Кошачьи усики за спасение принцессы». Запишите, Вильгельм!
      И при этом она зорко, как ястреб, посмотрела за ворота, где остановилась полицейская машина...

      Как известно, раз в тысячелетие рождается Прекрасная Елена, и в ту ночь, когда она должна была выйти из морской пены на берег, в данной приморской местности на одном из прилавков появилось зеркальце с некоторым свойством: кто отразится в нем, того перестанут замечать.
      Зеркальце приготовил местный волшебник, пьяница и хвастун, который много думал ночами о судьбах мира, читал старые газеты и книги, паял, точил, клеил, смотрел на звезды и точно рассчитал время появления Елены Прекрасной.
      Сам волшебник женщин не любил (так же как и мужчин), он уважал только слабых стариков, старушек и больных детей, несмотря на их капризы и скверные характеры, и вот о них-то он и заботился, сооружая волшебное зеркальце для Елены Прекрасной: как известно, если идет война, то прежде всего гибнут именно старики и дети.
      А с появлением Елены Прекрасной, это тоже широко известно, каждый раз начинались долгие и жестокие войны, не говоря уже о неприятностях типа исчезновения целых народов.
      И волшебник, потратив целый год, выточил из хрусталя сверкающее зеркальце, покрыл его с одной стороны жидким серебром — и не посмотрелся в него сам ни разу, а отразил (без спросу) в этом зеркале один памятник в центре города, и о памятнике забыли в тот же момент.
      Он исчез, никуда не исчезнув.
      Его просто перестали замечать.
      Правда, утром, на трезвую голову, волшебник кое-что еще подклеил, подпилил и напоследок капнул из черной бутылочки на зеркальную поверхность.
      Это было дополнительное свойство — если зеркальце разбить, то предмет снова становится заметным.
      В глубине души волшебник был добрым, но его так раздражало человечество, что он иногда на всю улицу орал, топал ногами и махал руками — последний раз это произошло, когда у бедной дурочки сгорел домик.
      Прибежавшие на пожар соседи вытащили дурочку из пламени, поскольку она твердо решила не расставаться со своим диваном.
      А пока одни соседи воевали с огнем, другие втихаря на огородике собрали урожай с яблонь и слив (все равно испечется в пламени) и поперетаскали корзинки к себе в клети, клуни, хламовницы и чуланчики.
      Причем волшебник никак не помог бедной дурочке.
      Волшебник — не благотворительная организация и не Красный Крест, чтобы немедленно приходить на помощь.
      Он не занимается мелочами.
      Пусть эти люди сами себя отпевают, считал он.
      Дурочка тоже была не слабого десятка и неоднократно колотила свою старую тетку, живущую напротив, и никто не вмешивался.
      И вот погорелая дурочка весь день, голодная, просидела на траве около своего обугленного домишки, а к вечеру одна добрая женщина опомнилась и позвала ее поесть, а на ночь дурочка постучалась в дом своей старой тетушки, которая не забыла, что ее неоднократно колотили и ругали в прежние дни, так что тетушка боялась племянницу как огня в свои восемьдесят пять лет и старалась держать дверь на запоре.
      Но тут тетушка открыла дверь и впустила к себе глуповатую племянницу со словами «иди в баню», баня у тетки была просторная и с печкой.
      Правда и то, что и сама тетушка в молодости поворовывала кур, а та добрая женщина, которая покормила дурочку в ночь после пожара, весьма жестоко обращалась со своей старшей сестрой и рассказывала о ней по соседям всякие жуткие истории: и не моет посуду, и барыня, и грязнуха и т. д.
      Но это мы вам открываем тайны, никому не ведомые, а вот о краже в день пожара стало известно всем, и именно благодаря тому, что волшебник бушевал в пивной насчет преступления и наказания, что яблоки и сливы кое-кому встанут поперек горла!
      И ему в ответ кивали головами две его постоянные подруги, пожилые и накрашенные, у которых тоже много чего накопилось на душе против народонаселения (а у народонаселения, особенно у женщин, против них).
      Но волшебник уважал своих подруг, как и большинство мужиков.
      Кого человек уважает, с тем он и проводит время, справедливо считали две пожилые подруги волшебника.
      Результат крика в пивной был такой, что уже с утра в дом тетушки пошел гуськом народ со старыми кофтами, шелковыми бабушкиными платьями и зимними пальто без меховых воротников, все это были щедрые дары для погорелицы от добрых соседей.
      И это то, что касается нравов данного приморского городишки.
      А теперь вернемся к Елене Прекрасной.
      Итак, волшебник нашел противоядие от ее красоты, а вот как эта великолепная, но до мозга костей глупая новорожденная женщина набредет на зеркальце — был вопрос профессиональной техники колдуна.
      Прекрасная Елена должна была купить зеркальце на базаре, а уж чтобы женщину не потянуло бы на базар — такого быть не может.
      Тут волшебник все рассчитал правильно.
      * * *
      И вот настала ночь рождения из пены.
      Начало было самое обыкновенное, то есть Елена Прекрасная вышла из морской волны в чем мать родила, но мало ли ночных купальщиц в приморском городе, которые любят плавать при свете звезд без ничего!
      Волшебник даже не вышел ее встречать, он опасался влияния чудовищной красоты Елены, боялся потерять способность колдовать и не хотел бросать насиженное место и бежать за красавицей куда глаза глядят — а именно такая судьба была уготована всем лицам мужского пола, причем войны начинались от того, что задние ряды напирали на передние, эти передние ряды оглядывались, чтобы дать кому-то по зубам, задние отвечали не задумываясь и т. д.
      Елена Прекрасная, таким образом, родилась незамеченной из морской пены, затем набрела на кучку оставленных кем-то вещей, медленно вытерлась чужим полотенцем, надела чужой халат и тапочки, взяла чужую сумку и отправилась в город, нимало не заботясь о судьбе той дамы, которая выскочила из морской же пены пять минут спустя и не нашла на берегу ничего, кроме мокрого полотенца.
      Заметим, что такова уж судьба и линия поведения прекрасных женщин, не думать о последствиях.
      И к тому же — что спрашивать с существа, которому исполняется пять минут!
      Единственное, что было у пенорожденной (таково второе имя Елены П.) в избытке, так это любопытство и стремление учиться у других женщин, отбирая себе самое лучшее, по ее мнению.
      Но других женщин в том темном переулке, по которому шла Елена вверх от моря, ей попалось немного, одна пожилая бабушка, видимо, кошачья пастушка (она сидела у дома на стуле в окружении своего стада) и одна немолодая дама под единственным в округе фонарем.
      Кошачья пастушиха окинула Елену Прекрасную проницательным взором и сказала: «О, смерть идет», а кошки, все как одна елены прекрасные своего племени, спокойно вылизывались, сидели или лежали, кошки бы были образцом поведения для Елены П., но она не обратила на них внимания, а пошла к фонарю, под которым обреталась Женщина, только что доставшая из сумочки зеркальце и жирный черный карандаш.
      Елена Прекрасная впервые увидела перед собой Женщину (кошачья бабка не в счет).
      Женщина на глазах у Елены стала тщательно рисовать себе черным карандашом брови в виде больших запятых хвостами врозь.
      У Елены замерло от восторга сердце.
      Но это было еще не все.
      Покончив с бровями, Женщина стала рисовать себе черным карандашом глаза, теперь уже в виде рыбок, тоже хвостами врозь.
      Затем, положив карандаш в сумочку, Женщина (черные брови изменили ее внешность в сторону большей свирепости) — итак, Женщина достала помаду и испещрила свои выпяченные губы густыми мазками красного цвета туда-сюда, а потом сделала ртом «ум», и помада хорошо распределилась по всему рту.
      Покончив с этим, неизвестная красотка еще навела поверх покраски лукообразные красные линии — сверху и понизу ротового отверстия, и у нее губ стало впятеро больше, как ловко отметил один писатель в одном романе.
      Сделав так, Женщина посмотрела на себя в зеркальце и удовлетворенно сказала:
      — Восстановление лица по черепу!
      После чего нарисовала на щеках два красных яблока, посмотрела на себя снова и спрятала инструмент в сумочку.
      Надо ли говорить, что Елена Прекрасная, полураскрыв свой алый ротик, с восторгом наблюдала за незнакомкой, которая показалась ей чудом красоты: черные брови, низко лежащие над черными глазами, плюс красные огромнейшие губы и в них один золотой зуб (остальные тоже были желтые, но не сверкали).
      И когда Елена Пр. увидела, как незнакомка закуривает папиросу, вставив ее с левой стороны золотого зуба, тут дело было сделано.
      Пенорожденная поняла, какой ей надо быть.
      * * *
      Она подошла к неизвестной красавице, стоящей под фонарем, и услышала ее отчетливые слова:
      — Шарь отсюдова, пока по ведру не стукнули.
      — Алле? — переспросила Прекрасная Елена.
      — Але, гараж, — ответила красавица.
      Елена Прекрасная смутилась и замолчала.
      Женщина под фонарем горько сказала:
      — Тебя кто сюда втюрил, такую жвачку? Твоя мать меня моложе.
      Елена Прекрасная смотрела на Женщину в изумлении. Та усмехнулась:
      — Че, глаз выпал? Иди, не белейся тут.
      И она добавила еще несколько длинных непонятных фраз, закончив их так:
      — Это я здесь дежурю.
      Елена Прекрасная пошла дальше, немного сбитая с толку, но избегая фонарей, под каждым из которых кто-то «белелся», по выражению Незнакомки.
      Но, тем не менее, она на ощупь проверила содержание своей сумочки и нашла там карандаш, губную помаду и кошелек с небольшим количеством денег (все это взяла с собой та купальщица ночью на пляж, только зеркальца не прихватила, ночью все равно ничего не видать).
      И Елена Прекрасная, хоть и была глупа как пробка, но поняла, что тут не хватает еще одной вещи, в которую надо смотреться.
      Она вертела в руках помаду и карандаш, и желание стать красавицей, такой же как та неизвестная под фонарем, кружило ей голову.
      Еще она страстно хотела вставить себе золотой зуб.
      Надо сказать, что немногочисленные прохожие не особенно обращали внимание на Елену Прекрасную благодаря ее банному наряду, лишь некий миллиардер, приехавший на отдых в эту морскую местность в полном одиночестве, т. е. без подруг, только с охраной, — вот он-то как раз и обратил внимание на девчонку в халате и домашних тапочках, которая, сидя на рассвете под деревом, рылась в сумочке и считала на ладони две бумажки.
      Она один раз подняла голову, рассеянно посмотрела наверх, и тут же вся округа осветилась ослепительным золотым блеском, но это чудо длилось недолго, девчонка опустила голову, видимо, сосчитав, сколько будет один да один.
      Миллиардер, молодой человек спортивной наружности, кинулся вниз один, без охраны, но свои же ребята его затормозили, связались по радио с шофером и т. д., и когда он вышел на улицу в сопровождении свиты, девчонка исчезла.
      Только в воздухе что-то сверкало и искрило.
      И пахло как после грозы.
      А Елена П. шла по улице, ища что-нибудь, во что можно посмотреться.
      Луж не было, а какие были, отливали нефтью.
      Перед витриной или чужим окном краситься не будешь, неудобно.
      Но, будучи женщиной до мозга костей, Прекрасная вскоре сделала некоторое наблюдение: все дамы города шли в одном направлении.
      Поток этот густел, в него вливались ручейки из боковых проулков, Елена спешила вместе со всеми, и наконец перед ней открылась громадная торговая площадь.
      О чудо!
      Елена начала присматриваться, как себя ведут другие женщины, они шли, останавливались, спрашивали: «А почем это», рылись в кошельках, потели, нервничали, считали, отдавали деньги и получали свертки, пакеты, коробки, кастрюли, сумки, меряли тут же обувь и т. д.
      Елена Прекрасная почувствовала себя прекрасно.
      Зажав в руке кошелечек, она продвигалась в плотной толпе и наконец увидела зеркальце на прилавке и спросила каким-то необычным голосом:
      — Алле! Почем это?
      Продавец, смуглый человек, посмотрел рассеянно на Елену Прекрасную и вдруг покраснел, закашлялся, глаза у него остановились, и он сказал:
      — Бери все что хочешь бесплатно, дорогая! Меня бери!
      Тут же оглянулась продавщица, увидела Елену Прекрасную и багровый затылок продавца, и началась одна из тех мелких, но долгих семейных войн, которых так опасался местный волшебник.
      Елена Пр. тут же убежала от этого прилавка, но дело было сделано: за ней мчался продавец, за продавцом его жена и теща, и все торгующие мужского пола покидали свои рабочие места и пристраивались к процессии.
      Однако Елена Прекрасная не была бы подлинной женщиной, если бы не сжимала в руке зеркальце — она воспользовалась первым же предложением продавца (бери все что хочешь бесплатно, дорогая) и схватила сокровище с прилавка.
      Она бежала впереди толпы, но тут всю обширную манифестацию задержал милиционер.
      — Что происходит? — гаркнул он, хватаясь за оружие.
      — Слушай, кобура! — запыхавшись, вопила жена продавца. — Воровка она, зеркало украла!
      — Подарил ей, а не украла! — кричал в отчаянии продавец. — Подарил той, которая похитила мое сердце! Пусть ее глаза будут моим единственным сокровищем!
      Но женщина уже вцепилась одной рукой в прекрасные волосы Елены Прекрасной, а другой рукой в зеркальце.
      Мужчины кинулись на защиту невинности и красоты с воплем «наших баб бьют», но Елена Прекрасная сама времени не теряла, тут же взвизгнула и, как истинная женщина, укусила ту руку, которая вцепилась в зеркальце, а сумочкой шарахнула продавщицу по голове, и их связь распалась, но милиционер, разглядев Елену Прекрасную, побурел, как свекла в супе, и резко засвистел, причем его дубинка машинально начала прыгать по головам собравшихся.
      Народ слегка потеснился, образовавши круг, и остолбенело глядел на Елену Прекрасную.
      И тут она, стоящая в золотом сиянии посреди рынка, румяная и кудрявая, сверкая глазами от обиды, подняла к глазам зеркальце, чтобы посмотреть, что с ней наделала продавщица — и мгновенно свет погас, и все перестали обращать на Елену внимание.
      Волшебное зеркальце сработало!
      Елена оглянулась и увидела удаляющиеся спины.
      Война была предотвращена.
      И Прекрасная Елена смогла свободно уйти с места событий, и в скверике, на просторе, вооружившись черным карандашом и красной помадой, она приступила к «восстановлению лица по черепу», как это дело назвала ее первая из знакомых на Земле.
      Елена накрасила брови двумя запятыми, затем глаза рыбками, затем рот сердечком, потом щеки яблочками.
      Потом она поискала и нашла на земле золотую бумажку от шоколада.
      Оторвав от нее кусочек, Елена Прекрасная обернула фольгой передний зуб и посмотрелась в зеркало.
      Она все смотрелась в него, не в силах оторвать взгляда от своего прекрасного облика, и цыкала зубом, и делала губами «ум», и шептала: «Рой отсюда, жвачка, че белеешься».
      Потом она нашла на земле окурок и, прищемив его своими красными губами, стала смотреться в зеркальце.
      Наконец она встала и пошла по городу той взвинченной походкой, которой прохаживалась ее первая знакомая под фонарем туда-сюда.
      Но никто не замечал Елену Прекрасную!
      То есть если бы не зеркальце, Елена Прекрасная вызвала бы в таком виде просто войну с осадой, налетами бомбардировщиков и шпионажем.
      Ее бы самое держал в дальнем бункере главнокомандующий как свою радистку, и Елена Прекрасная прекрасно бы выглядела в защитного цвета юбочке, гимнастерочке, в пилотке и коротеньких сапожках!
      И с этими черными бровями и румяными щеками!
      Но зеркальце волшебника оставило данный регион на мирном положении, поскольку Елену так никто и не заметил.
      Мало того, никто не обратил на нее внимания и тогда, когда она вошла в первый попавшийся магазин самообслуживания и взяла с полки булочку и бутылку воды.
      Она вышла, спокойно жуя булочку, а потом разохотилась (все-таки Елена от рождения ничего не ела), зашла в ресторан, села за столик, и официант, не замечая ее, машинально накрыл на стол (может, для кого-то еще), принес еду, и Прекрасная Елена прекрасно пообедала, а потом встала и пошла, и ее никто не остановил.
      Елена Прекрасная была немного разочарована этим открытием.
      Конечно, быть причиной бесконечных скандалов, драк и шествий неприятно.
      Не хочется, чтобы мужчины столбенели и кидались в бой с собственными женами за право подарить красотке какой-нибудь пустячок.
      Невыносимо, когда эти жены вцепляются в волосы и царапаются ногтями.
      Как правило, у таких невозможно прелестных красавиц один путь спасения — побыстрее спиться и потерять всю свою красоту, или пойти в артистки с тем же результатом.
      * * *
      Быть красавицей трудно.
      Но и когда вообще не замечают — тоже противно.
      И, задумавшись впервые в жизни, Елена Прекрасная, как все женщины, стала искать причину.
      Первая причина была что все мужчины дураки.
      Не замечать такие брови, такие щеки! Золотой зуб!
      Но потом, будучи наблюдательной, Елена Прекрасная стала именно наблюдать за женщинами.
      И если по улице шла парочка, Елена Прекрасная смотрела не на мужчину, а как раз на даму.
      В ресторане она не только во все глаза таращилась на девушек, но и подходила к ним вплотную и даже щупала материю на их платье (они этого не замечали, кстати).
      В больших магазинах она буквально преследовала красивых женщин, забиралась к ним в примерочные и, сидя там в уголке, наблюдала процесс переодевания.
      И через час сделала замечательный вывод: не все дамы так красятся, как та незнакомка от фонаря.
      Почти все они так ходят и так курят, но накрашены и одеты они по-другому.
      Не такие глубокие декольте, в которых аж живот видать, и юбки не такие короткие, чтобы руки не поднять (когда поднимается рука человека, автоматически поднимается и юбка человека, но некоторые именно этого и добиваются, думала пенорожденная, только чтобы обратили внимание).
      И каблуки у женщины под фонарем были, видимо, слишком высокие, незнакомка на одной ноге держалась, а другая все время у нее подкашивалась. И золотые зубы Елена Прекрасная встретила только один раз, затесавшись в толпу цыганок — и сразу после этого она вынула изо рта кусочек фольги.
      Самообразование Елены П. шло полным ходом, и она уже пятижды посетила разные магазины и, никем не замеченная, оделась с головы до ног, а в парикмахерской она стерла с лица сажу и помаду и намазалась лучшими кремами без спросу.
      Карандаш и помаду она выкинула, а вот зеркальце оставила, оно лежало в ее сумочке из белого крокодила.
      Время от времени она смотрелась в него, видела свое симпатичное, чисто умытое личико — но ее не замечал никто.
      Парочки гуляли, бегали, сидели за столиками, одинокие мужчины и женщины загадочно проходили мимо, никого не ища (все-таки курорт, духи, туманы, шляпы с перьями, упругие шелка, очарованные дали, тра-ля-ля!).
      Кто никого не ищет, того все ищут, и наоборот: таково правило курортных городков.
      А Елена Прекрасная, ничего этого не зная, к вечеру устала и пришла к тому дереву, под которым утром рано она, в тапочках и халатике, считала чужие деньги.
      Ноги гудели, и Елена села под деревом в своем синем шелковом платьице и в белой шляпке.
      А на балкон напротив как раз вышел тот самый одинокий миллиардер и с тоской стал смотреть на Прекрасную Елену, то есть на то пустое место под деревом, где утром имело место ее божественное присутствие.
      А она вдруг подумала, что он ее заметил, и страшно смутилась, порозовела, покрылась золотом с головы до ног, глаза ее нестерпимо сияли и посылали синие лучи на балкон.
      Если бы миллиардер был одним из миллионов, которые желали бы положить свое сердце к ногам Прекрасной, она бы на него не обратила внимания.
      Но он сейчас был единственным, кто заметил ее.
      Поэтому (на безрыбье рак рыба) Елена Прекрасная села даже немного боком и в упор стала смотреть на первую слабенькую звезду над горами, чуть выше и левее незнакомца, а потом перевела взор на собственные босоножки (быстро) и так же мгновенно взглянула на сам объект, который в ответ на это зевнул, потер руками лицо и ушел вон.
      Е. П. ничего не могла понять.
      «Дурак», — с тоской подумала она.
      Ее золотой свет погас.
      «Вот пойти и поселиться в его дворце, — подумала она. — Надо же где-то жить».
      Это, конечно, была у нее отговорка, она просто полюбила этого молодого человека, единственного, кто зевнул, глядя на нее в упор (другие краснели).
      Сказано — сделано, и незаметная Елена прошла сквозь все преграды на пути к своему любимому — как теплый нож проходит сквозь масло: она миновала охрану, которая смотрела телевизор, поигрывая автоматами, миновала секретаря, который сидел за двадцатью телефонами и тоже смотрел телевизор, и затем вслед за лакеем, который привел с ужина собак, вошла через закодированную дверь в комнаты миллиардера — он тоже лежал и смотрел телевизор.
      Елена легла рядом с ним на кровать, широкую, как теннисный корт, и тоже принялась смотреть телевизор — в первый раз в жизни она видела мексиканский сериал и к концу даже заплакала, так ей понравилось.
      Миллиардер должен был ехать на ужин в казино, согласно курортному контракту, заключенному еще год назад (в жизни миллиардеров все расписано на несколько лет вперед), он был обязан проиграть там сто тысяч, получить в подарок утешительный приз, часы с компьютером, и подарить эти часы красотке из кабаре, а далее следовал танец с красоткой, ужин, который снимался телевизионной командой CNN International, и затем следовала ночь в клубе, и все это ему оплатили: само присутствие миллиардера было рекламным трюком, тоска зеленая.
      Он уже не мог просто пойти куда-нибудь, просто подарить барышне цветок, просто искупаться в море.
      Все немедленно снималось на пленку и попадало в газеты и на TV.
      Миллиардер собрался, и Елена Прекрасная побежала следом, села с ним в лимузин, где тоже работал телевизор, прибыла в казино, но тут все было нарушено, потому что, болея за миллиардера, Елена Прекрасная задержала рулетку именно там, где стояли его фишки.
      Никто не заметил подлога, Елена Прекрасная оказалась умной девочкой и замедляла ход рулетки постепенно.
      Далее, получив огромный выигрыш в сто тысяч, миллиардер не получил утешительного приза и ничего не подарил ожидавшей его солистке кабаре, сам растерялся и даже не пригласил ее на танец, однако заказанная музыка заиграла, и Елена Прекрасная очутилась в объятиях миллиардера, и он, как во сне, начал кружиться совершенно один, причем так мастерски изображал, что нежно прижимает к себе партнершу, что режиссер CNN был в восторге, и эта запись была потом показана по всем программам как образец пантомимы: миллиардер даже целовал руку воображаемой партнерше!
      Все заработали на этом кучу денег.
      Никто не ожидал от него таких актерских способностей!
      Все, разумеется, в мире считали его издавна круглым идиотом, которому повезло найти какой-то способ быстро зарабатывать деньги.
      Окружающие бешено аплодировали, миллиардер смущенно кланялся, думая, что сошел с ума: он только что прижимал к себе девушку, такую нежную, прекрасную, неуловимую, пахнущую лучшими в мире духами...
      (Разумеется, Елена Прекрасная взяла себе в магазине флакончик этих духов, ей понравился запах, только и всего, она же не знала, что это дело, один флакончик, стоит как дом на набережной...)
      Миллиардер оглядывался с улыбкой на лице — кто-то подшутил над ним, наверно.
      Все кругом тоже улыбались, а дальше миллиардер должен был вдвоем с артисткой кабаре ехать в ночной клуб, за это миллиардеру было заплачено агентами артистки, как и за съемки TV, и эта артистка, немолодая, после тридцати двух косметических операций, звезда кабаре, уже тронулась за миллиардером, но кто-то наступил на шлейф ее платья, и подол оторвался, артистка оглянулась на треск, увидела собственные трусики и зашла за занавеску ближайшего окна, как луна заходит за облако: только что была, и все, нету.
      Миллиардер в полном одиночестве сошел в лимузин, но когда дверца захлопнулась, у него опять закружилась голова — рядом с ним сидела Прекрасная (он уловил духи), и она тихо смеялась...
      — Поехали домой, — сказала она.
      Миллиардер не услышал ни голоса, ни смеха, он никого не нашел рядом с собой, сколько ни махал в воздухе руками, но внезапно лимузин развернулся и вместо ночного клуба отвез своего хозяина на квартиру, к одинокому телевизору и трем собакам, которые уже спали на его широкой, как теннисный корт, кровати, только на противоположном поле, в ауте.
      * * *
      Всю ночь миллиардеру снился дивный сон, Прекрасная сидела под деревом на берегу моря, а он стоял на коленях рядом с ней, они то ли плели венок, то ли играли в шашки, на ней был халатик и тапочки, ее спутанные кудри затеняли розовое лицо, и золотой свет струился вдоль ее нежных рук...
      У миллиардера наступила странная депрессия, похожая на состояние тихого восторга, он забросил все свои дела, не являлся на пресс-конференции, не ездил на лошадях, не посещал гольф-клуб, его видели только в казино, где каждый вечер он выигрывал свои сто тысяч и отчаливал домой.
      Елена Прекрасная ела с ним с одной тарелки, спала с ним в одной постели — только в другом углу, метрах в пяти от хозяина, вместе с собаками, которые, кстати, ее ужасно полюбили, и она выбегала с ними погулять, когда лакеи их выводили, и собаки прыгали и скакали от радости, а хозяин встречал их всех как после долгой разлуки.
      Но долго так продолжаться не могло.
      Елене Прекрасной такая жизнь нравилась — тепло, сытно, весело (каждый вечер мексиканский сериал), рядом любимый человек, но при этом никто не хватает руками, не краснеет как свекла, не пыхтит от страсти, не крадет, нет драк и побоищ, не начинаются войны.
      А вот миллиардер сходил с ума, видел сны, в которых ему являлась все та же простенькая девушка в халатике и тапочках с двумя бумажками на ладони.
      Он все мечтал ее найти, чтобы осыпать золотом, одеть в платье с жемчугами, водить всюду с собой, гордиться ею, и чтобы она родила ему детей, и они бы жили на острове и т. д.
      Он плакал и томился.
      А волшебник потирал руки в своей берлоге, еще немного — и миллиардер напишет завещание в пользу бедняков города и прыгнет с балкона к подножию того самого дерева, на которое он так любит смотреть вечерами.
      * * *
      Но нет такой женщины, которая, полюбив, не нашла бы выход из положения.
      И однажды Е. П. дождалась ночи и отправилась к единственной знакомой женщине в этом городе, то есть посетила тот приморский проулок, в котором у фонаря ей впервые встретилась Женщина.
      Она подошла к Женщине, которая топталась под фонарем туда-сюда, а ночной ветерок посвистывал, начиналась осенняя пора.
      Женщина была одета в меховой драный жакет, и с перекрестка на нее злобно посматривала кошачья бабушка, которая подозревала в жакете несчастную судьбу десятка кошек.
      Когда Елена Прекрасная встала под фонарем, озябшая Женщина сказала:
      — Кто тут?
      И сама себе ответила:
      — Кто, кто, конь в пальто.
      Потом помолчала и, зевнув, добавила:
      — Раздался голос из помойки, когда в нее влетел кирпич.
      Елена Прекрасная сказала:
      — Алле! Здравствуйте!
      Женщина вздрогнула и пробормотала:
      — Эх жись, только держись.
      Из потемок вышла другая Женщина, тучная как гора, тоже в драном меховом жакетике, в короткой красной юбке и в высоких алых сапогах на босу ногу.
      — Ты с кем тут?
      Кошачья старушка внизу, на перекрестке, сердито колыхнулась на своем стуле и подобрала несколько кошек с тротуара себе на колени.
      — А, сама с собой. Пойти, что ли, к колдуну, пусть он даст мне лекарства от старости. Или зеркальце, чтобы уйти из жизни. Жить, все видеть, но чтобы тебя никто не замечал. Он же орал, что сделал такое. Он хвастал, что вроде спас мир от войны. Только это зеркальце сейчас не у него, а у какой-то Лены, а ее не видно. Сам же сделал, сам ее найти не может! Кто в это зеркальце посмотрит, тот исчезает!
      — И че хорошего? — сказала толстуха. — Это как умереть!
      — Колдун с пьяных глаз говорил в пивной, что если разбить зеркальце, то можно вернуться в этот мир. Потому что Анюта его спросила, а как же так, навеки стать незаметной, кто на это пойдет! Это же трагедия! Он и ответил: не навеки:
      Тут же раздался звон разбитого стекла, и во тьме под деревом возникла новая фигурка, закутанная в роскошный мужской банный халат.
      Дико оглянувшись, две женщины завизжали.
      — Кто тут? Пугаешь людей, мартышка, — успокоившись, сказала худая.
      — Вот оно, это зеркало, — сказала Елена Прекрасная.
      Тут же толстая подобрала с земли самый большой осколок, машинально поднесла его к лицу и исчезла.
      Худая тогда кинулась к разбитому зеркальцу, сверкающему в свете фонаря, и быстро сказала:
      — И я, и я!
      И она посмотрелась в маленький огрызок стекла и растаяла.
      Елена Прекрасная подумала, подобрала с земли последний осколок и спрятала его в карман.
      Утром миллиардер, как всегда, вышел из спальни на балкон, посмотрел под дерево и увидел там шумную толпу.
      Трое свирепо дрались, остальные кричали, а в центре стояла та самая девочка с розовым лицом и золотыми кудрями и смотрела на него. Милиционер держал ее за руку.
      Миллиардер свирепо сплюнул и убежал с балкона.
      Только через пять минут ему удалось продраться сквозь кольцо своей охраны, но толпа уже лениво расходилась. «Скорая помощь» хлопотала над двумя ранеными.
      Стоящие у края тротуара старушки говорили что-то о том, что «наши этих били».
      — А где девушка тут стояла? — спросил миллиардер.
      Старушки подозрительно на него посмотрели и отодвинулись.
      Никакие поиски по тюрьмам и милициям ничего не дали.
      Свидетели говорили, что была какая-то девчонка, но потом то ли сбежала, то ли что.
      Тогда миллиардер обзавелся веревочной лестницей, которую укрепил на своем балконе втайне от охраны.
      Он ждал, что девушка появится еще раз.
      Но осень плавно перетекла в дождливую, грязную зиму, а под деревом никто не появлялся.
      Даже команда TV уехала вон с курорта.
      — Ну что мне, повеситься, что ли? — отчаявшись, спросил однажды вслух миллиардер. — Я же не могу уехать, она где-то здесь, я чувствую! Слышишь? Я готов умереть, только бы тебя увидеть!
      И вдруг он заметил, что кто-то пускает ему в лицо зайчик света.
      Миллиардер понял, что некто невидимый подает ему сигнал с земли, из-под дерева.
      Он сразу же спустил вниз лестницу и спустился с балкона без охраны.
      В воздухе плавал узкий осколок зеркала.
      Миллиардер взял его в руку и машинально посмотрелся в это кривое зеркальце.
      Тут же он неслышно закричал, заметив свою девочку — она стояла рядом и улыбалась ему.
      И больше никто не видел миллиардера.
      Он исчез, не оставив завещания, а поскольку миллиардера не нашли ни живого ни мертвого, его капитал не достался никому, лежит себе в банке.
      Следствие выяснило, что вся охрана была подкуплена телевизионщиками и не выпускала своего подопечного, не предупредив их, и телевидение зарабатывало огромные деньги на этих съемках.
      Следствие обнаружило также спущенную с балкона веревочную лестницу и шесть отпечатков домашних тапочек миллиардера, а далее след терялся.
      И ничего подозрительного в городе больше не было.
      Колдун, правда, как донесли полицейские осведомители, пил всю ночь в кафе один, никого не допуская за свой столик, хотя было два свободных стула — но, видно, с пьяных глаз он разговаривал с этими стульями и делал вид, что с кем-то чокается, и кого-то хвалил за платье от Шанель и сапоги от Версаче, за свежий вид и чудесные шляпки.
      Так что миллиардер исчез, и, возможно, зеркальце лежит сейчас в кармане у Елены Прекрасной, чтобы в один прекрасный момент они с миллиардером могли бы вернуться в этот мир, однако что-то до сих пор никто не слышал ничего о них.
      Возможно, они живут вдвоем где-нибудь в императорском дворце на острове, не видимые никому, путешествуют на самолетах, плавают на кораблях, счастливые, веселые, и никто не зарабатывает на них денег, не подкарауливает с камерой, никто их не похищает, не стреляет по ним, не устраивает из-за них войн...
      И когда они тихо состарятся, то, может быть, разобьют зеркальце вдвоем и выйдут в мир — никому не известные, мирные старички, и поселятся в маленьком городке...
      Но до этого еще далеко.

      Жила-была красивая, но удивительно глупая принцесса Ира, которая совершенно не соображала, где что можно говорить.
      К примеру, соберутся у папы с мамой во дворце гости, а глупая Ира тут как тут и говорит:
      — А правда, что вы все воры?
      — А кто тебе это сказал, доча? — ласково спрашивают гости.
      — А папа с мамой, — отвечает глупая Ира.
      И тут же начинается война в газетах, разрыв отношений, требования вернуть старые долги и так далее, а королевство мизерное, доходы небольшие, войска пятнадцать человек, причем четырнадцать из них генералы. Сами посудите, что делать в таких условиях? Король с королевой извинялись перед всеми лично за свою глупую дочь, говорили, что во младенчестве Иру уронила нянька, все в таком духе.
      Короче говоря, Иру перестали пускать к гостям, кормили ее с тех пор на кухне.
      Но там Ира тоже набиралась разнообразных вопросов и по-глупому спрашивала, например, у королевы-матери:
      — А правда, что у папы есть еще одна мама?
      — А кто тебе это сказал? — спрашивает ласково королева.
      А Ира отвечает:
      — Одна тетя на остановке трамвая.
      — А кто это тебя, интересно, водил на остановку трамвая? — спрашивает еще более ласково мать-королева.
      — Это не меня водили, — отвечает опять глупая Ира. — это наша кухарка туда ходила и видела.
      И дальше уже можно и не рассказывать, что повариху после долгого допроса выгоняли, а папу после долгого допроса прощали, потому что разводиться королям нельзя, дальше надо уже отказываться от трона, а этого делать тоже нельзя, поскольку впереди маячит как наследница трона все та же глупая Ира: не оставлять же народ на Иру и на четырнадцать генералов и одного полковника!
      Таким образом, Иру уже не пускали даже на кухню, и бедную глупую девочку переселили в пустую сторожку в самый конец парка, и Ира получала еду по королевской почте, и все вроде бы вздохнули спокойно.
      Но тут же всплыли новые дела: Ира подцепила где-то больную собаку, щенка неизвестной породы, и королевская кухня, оказывается, работала на прокорм именно этой твари!
      Собаку немедленно отобрали и вывезли вон, на помойку соседнего государства, и что же вы думали?
      Ира, вообще отказалась от пищи и три дня не пускала королевскую почту на порог.
      Что делать, сенат посовещался и вынес решение купить глупой Ире карликового пуделя, так и быть.
      Потратили на это дело полказны, приобрели и принесли Ире под дверь.
      Но Ира продолжала голодовку, так что пришлось ехать снова за границу, послали делегацию искать Ирину собачку на иностранной помойке среди тухлой колбасы и рваных подушек.
      Выбрали и привезли глупой, но капризной принцессе на выбор трех собак, вымыли их, высушили, надушили.
      Ира выбрала всех трех, но и пуделя не отпустила, и теперь завтраки, обеды и ужины проходили у нее в веселой обстановке: все ее приближенные (собаки) сидели на полу, повязанные салфетками, и ели из тарелочек кто сколько хочет, в том числе и глупая Ира, и если кто к ней приходил, в частности мать с отцом, то им приходилось тоже садиться как собакам на пол, иначе глупая Ира не желала с ними разговаривать, а ведь иногда бывали важные государственные вопросы, к примеру, в какую школу отдавать наследницу престола.
      В первой же школе Ира сказала учителю, что он дурак, раз спрашивает у детей, сколько будет один да один: самому надо знать!
      Иру оставили в покое, тем более что население в ее сторожке увеличилось, родилось пять щенков, а также Ира нашла в подвале очень толстую кошку и теперь с интересом ждала, будут ли котята.
      Тогда у родителей лопнуло терпение, и они решили отдать свою глупую дочь в школу ветеринаров, куда Ира вскоре и переехала вместе с собаками, щенками и пузатой кошкой, которую везли в отдельном плетеном сундуке.
      Там, в ветеринарной школе, Иру и оставили, и больше о ней не было ни слуху ни духу, пока она не выросла и не открыла собственную клинику для животных.
      Мать с отцом, король с королевой, в те поры уже были люди немолодые, и пора было подумать о муже для глупой дочери, но все близлежащие и даже дальние женихи, принцы, графы, даже купцы, старшины и сержанты, даже продавцы, мойщики стекол и рубщики мяса — все были наслышаны о глупости принцессы Иры и никто не желал свататься: посватаешься, а она что-нибудь такое про тебя в результате ляпнет, что будет неловко перед народом.
      К тому же пошли слухи, что у нее в клинике каждый владелец больного животного мог быть тоже госпитализирован, то есть имел право лечь в больницу вместе со своим нездоровым питомцем: вот как мать кладут в одну палату с заболевшим ребенком, чтобы ухаживать за ним на полную катушку.
      И к Ире в клинику полезли всякие шарлатаны, бездельники и проходимцы: принесут какого-нибудь полузадушенного лесного клопа и ложатся с ним на год в отдельную палату.
      Кто приходил и с тараканом без одного усика, кто и посерьезней, с лягушкой, у которой подозревалась водянка среднего уха, а кто прибегал с жалобой на полевую мышь: не ест мяса, и всё чума, наверно.
      И вот Ира одним прекрасным днем, запыхавшись, вела прием, и перед ней предстал хромой осел и его хозяин, мрачный и злой, который назвался Петром, а про осла продиктовал, что его зовут Жених.
      Петр спросил, можно ли ему вылечить здесь осла Жениха за полчаса, потому что нужно срочно возить на нем воду.
      Ира ответила, что нельзя, надо, наоборот, срочно оставить Жениха в клинике.
      — Нет, — уперся мрачный и злой хозяин, — тогда я его пристрелю, шкуру с него сдеру, продам, а из мяса сделаю докторскую колбасу и тоже продам. А из хвоста сплету кисточку для тюбетейки, а копыта и кости пойдут на холодец! И я заработаю на этом целых две золотых монеты!
      Так заявил этот мрачный и злой Петр.
      Глупая же Ира тогда предложила, что если уважаемый хозяин хочет, то она купит у него осла Жениха за эти же две золотые монеты.
      Злой Петр, наоборот, не согласился и потребовал у Иры за живого осла две тысячи золотых монет.
      Ира тут же ушла и вернулась с бусами из драгоценных камней.
      Она сказала, что это стоит много дороже двух тысяч, но сейчас нет времени на продажу, так вот пусть почтенный Петр пойдет и продаст эти драгоценные камни, а сдачу пусть принесет когда сможет, а то зверям нечего есть.
      Злобный Петр бусы не взял и сказал:
      — Ну и дура же ты! Мне говорили, что ты глупая, но я не верил! У меня висит твой портрет из газеты, и я смотрел на него и думал: неправда, у такой девушки должна быть очень ясная голова! И вот теперь я вижу, что ты действительно глупа как пробка! Ты всем веришь! А я ведь купил этого хромого осла за три копейки, его уже вели на живодерню! Мошенники живут у тебя со своими якобы больными блохами и клопами, а ты их всех кормишь!
      — Ну что съест одно насекомое, — возразила глупая Ира, — каплю меда, крупиночку хлеба! Разве жалко? А что съест его хозяин? Тем более что некоторым хозяевам приходится носить своих больных за пазухой и даже кормить их, например клопов и блох. Это же не всякий решится! Они же жертвуют собой! И все это за три тарелки еды в день! Стираю я в стиральной машине, посуду мою вечерами, пол по утрам, обед варю ночью, и все идет по расписанию. А кони и куры вообще пасутся сами.
      — Ну и дура ты! — опять закричал Петр, — тебя все обманывают! А когда ты станешь королевой? Ведь любой аферист женится на тебе, если сочинит сказочку о своей любви к тараканам, и ты поверишь! Нет. Я на это не согласен. Надо тебя сдерживать. Я нанимаюсь к тебе сторожем, все.
      И Петр живо навел в клинике порядок, выписал вон всех пауков, жаб, мышей, тараканов и комаров, объявив, что они практически здоровы.
      Что касается хозяев этих пациентов, то одному из них, который возражал против выписки, прижимая к груди любимого клопа, Петр дал по шее, а остальные поняли все сами и удалились, сильно качаясь, видимо, от горя.
      Некоторые при этом громко пели печальные песни.
      У принцессы пошла теперь легкая жизнь, она начала спать по ночам, а днем работала только с утра и до обеда, как все врачи; мало того, Петр приноровился теперь брать с хозяев деньги за лечение животных, в короткое время клиника разбогатела, правда, Ира тут же пошла в город и купила у бургомистра оптом на все заработанные деньги бродячих собак города — и тех, которые шатались по улицам, и тех, кто еще лежал под забором в новорожденном состоянии.
      Всех этих красавчиков ей привезли на следующий день в собачьем фургоне, и целую неделю Ира и Петр мыли, расчесывали и лечили новое пополнение, а затем выпустили их всех жить в парк.
      Собаки эти, даром что уличные, начали очень ретиво охранять территорию, то есть полностью оправдывали свой хлеб, не давая ловким людям вырубать деревья в парке, срезать цветы на продажу и выкапывать особенно полюбившиеся кусты для собственных нужд.
      Из постоянных работников в клинике теперь жили только собаки, кошки-мышеловы и бывший хромой осел Жених. Он поправился и возил на себе сено, которое косил Петр для нужд рогатых пациентов клиники.
      И немудрено, что когда постаревшие король с королевой приехали в очередной раз уговаривать Иру встретиться с женихами (все-таки и среди мужчин попадаются дураки, которых можно уговорить при помощи портрета красивой девушки) — Ира сказала:
      — А у меня уже есть жених!
      — А где? — спросили удивленные родители.
      — Пойдемте, — гордо сказала глупая принцесса и повела короля с королевой на луг, где Петр нагружал осла Жениха сеном.
      — Вот, познакомьтесь, это Жених, — сказала сияющая Ира и ушла.
      А обманутые король с королевой подошли к Петру, познакомились с ним, выяснили, что он герцог по отцу и маркиз по дяде, обрадовались и ушли из клиники очень довольные, провожаемые сворой бешено лающих собак.
      И эти обрадованные король с королевой решили назначить свадьбу прямо на следующее утро, чтобы не откладывать, мало ли что.
      Тем же вечером к Ире приехал портной и привез ей белые одежды — платье, шляпу и перчатки, а заодно и туфли, фату и букет, а Петру привезли белую фрачную пару с белой рубашкой и белым галстуком-бабочкой и глупая Ира целый вечер прохохотала, сидя с Петром: она думала, что ловко обманула родителей.
      Наутро Ира, все еще смеясь до слез, повела осла Жениха расписываться к бургомистру, а Петр шагал рядом со своим ослом, как всегда серьезный, в новом наряде.
      Но когда принесли книгу и велели в ней расписаться, то Ира поставила свою подпись, а осел Жених не смог, как она его ни уговаривала.
      Тогда Ира сказала, что за Жениха пусть распишется Петр.
      Петр расписался, все выпили шампанского, участники церемонии из бокалов, а осел Жених из бадейки.
      Потом принцесса Ира преподнесла ослу букет, и осел тут же его съел на закуску, а папа с мамой поздравили Иру и поцеловали ее и Петра.
      И тут глупая Ира засмеялась от души:
      — Мама и папа, мой муж ведь осел! Поцелуйте его!
      И привычные ко всему мама и папа воскликнули:
      — Какова жена, таков и муж!
      И ушли.
      А серьезный Петр сказал Ире:
      — Как все-таки хорошо, что ты такая дура глупенькая! Тебя можно облапошить, как малого ребенка! И хорошо, что это именно я тебя облапошил, а не какой-нибудь проходимец, и я теперь твой муж, а не какой-нибудь мошенник! И как хорошо получилось, что я тебя давно люблю и никому тебя не отдам!
      Глупая принцесса Ира удивилась:
      — Мой муж ты? А как же Жених?
      — Жених остался Женихом, осел ослом, а твой муж — я.
      И Ира довольно быстро с этим смирилась, буквально через минуту.
      Она сказала:
      — А я ведь и не надеялась, что ты меня полюбишь, и с горя решила выйти замуж за твоего осла.
      Так что наша история пришла к своему счастливому концу, как и полагается.

      У одной девочки напротив кровати висела картина, на которой было изображено солнышко, травка, лес и цветы.
      И глубокой зимой, когда до весны еще так далеко, девочка перед сном смотрела на эту картину и мечтала о лете.
      Но вот однажды она как-то вечером, уже уложенная спать, любовалась в полудреме своей любимой картиной и вдруг услышала, что кто-то плачет.
      Девочка как была, в пижаме, выскочила из спальни и появилась в большой комнате, где при свете одной свечи сидела вся семья: мама плакала, папа курил, а бабушка находилась на диване с мокрым полотенцем на лбу.
      А на столике стоял маленький приемник, и по нему кто-то говорил, что страна переживает трудности, что надо приготовиться к тому, чтобы экономить и экономить, что над нашей территорией нависло облако непроницаемого вещества и солнце больше никогда не появится: будет вечная зима, зима и еще раз зима. Так что все усилия надо направить на сбережение отопления, потому что леса больше не будут расти и реки все как одна вымерзнут. Наступает Великая Зима с большой буквы. Таковы выводы ученых.
      Взрослые увидели девочку, и бабушка взяла ее на ручки и понесла обратно в кровать.
      — Бабушка, — сказала девочка, — что случилось?
      — Когда-нибудь этим должно было кончиться, — сердито отвечала бабушка. Если все время врать, притворяться, за глаза говорить гадости, всех ненавидеть и всем завидовать, если не прощать друзьям ни малейшей удачи, то это еще довольно слабое наказание всем нам.
      — И что же теперь будет? — спросила девочка.
      — Жалко, жалко людей и особенно стариков и деток, — они слабые, они сами за себя не отвечают. Но и им придется очень тяжело, как всем, они тоже завидуют и не прощают.
      — А мы кому-нибудь тоже завидуем?
      — Да кто без греха! В нашей семье тоже были завистники. Охо-хо...
      — В нашей семье? — переспросила девочка.
      — Да. Моему дедушке художнику один колдун предсказал, что он будет жить вечно. Там было непонятно, в этом предсказании — то ли он никогда не умрет, то ли он вечно будет жить в своих картинах и в памяти людей. И представляешь, сразу же нашелся у нас завистливый родственник, троюродный племянник, который сказал, что жить в памяти людей может и большой разбойник, это не проблема.
      — Как это, — спросила девочка.
      — Как: жестоко убил миллион человек и остался в истории.
      — Как это можно, — спросила девочка.
      — Можно. Можно и сорок миллионов убрать, — вздохнув, сказала бабушка. Бывали случаи. Работали даже фабрики смерти.
      Девочка молчала, ничего больше не спрашивала. Когда лежишь клубочком в уютной постельке, а рядом любимая бабушка, хочется закрыть глаза и ни о чем не думать.
      А бабушка рассказывала дальше:
      — И вот этот наш племянник сказал: «А вот пожертвовать собой, причем безымянно, тайно — это и есть вечно жить. И на это способны только истинно великие души».
      — А что такое жертвовать собой? — все-таки спросила девочка. Она мало что поняла из этого длинного рассказа.
      — Да, и наш дедушка тоже спросил то же самое: как я могу пожертвовать собой? Что, я должен буду броситься с высокой скалы? И кому от этого будет польза?
      — А что ответил этот племянник?
      — Он сказал, что не знает. Но что есть люди среди нас, которые тихо и никому ничего не говоря жертвуют своей жизнью ради других. И назвал тетю Ваву. Тетя Вава — древняя старушка, одинокая и всеми забытая. Все тогда вспомнили, что она, действительно, вечно сидела у постели парализованных и тоже всеми забытых стариков. И этот троюродный племянник как раз сказал, что такие люди могут спасти страну от Вечной Зимы.
      — А где теперь наш дедушка?
      — Он уже умер. Кстати говоря, предсказание не сбылось, он не стал великим художником, у него была огромная семья, все эти мои дядья и тетки, и он должен был их кормить.
      — С ложечки? — спросила девочка. — Они что, не хотели есть? Большие тети и дяди?
      — Ох, нет, — ответила бабушка со смехом. — Они-то как раз хотели есть и пить, одеваться во все новое и так далее. И они просили у деда деньги. И он им давал. Это и называется «кормить».
      Девочка уже засыпала, но сказала:
      — И что?
      — Спи, я тебе буду рассказывать сказку нашей семьи. Ну и вот, и дедушка поэтому перестал рисовать для себя, что хотел сам, а рисовал по заказу портреты, за это хоть платили. У него был, наверно, настоящий талант.
      — Талант? — во сне спросила девочка.
      — Да. Ему давали маленькую фотографию с паспорта, а он рисовал большой портрет на фарфоровой тарелке, а потом обжигал в печке, и портрет мог жить вечно. Получалось и очень похоже, и красиво. Он жалел людей и старался, чтобы они выглядели получше. Его работ много на нашем кладбище. Там настоящий музей дедушки. Как-нибудь мы с тобой пойдем, когда будет потеплее. Хотя потеплее уже не будет...
      — Ты не беспокойся, мне тепло, — предупредила девочка, открывая глаза.
      — Вот и прекрасно! Ну что дальше? Так вот, о моем дедушке. У него совершенно не было времени рисовать то, что он хотел. Только один раз в жизни, уже стариком, он обиделся на своего старшего сына.
      — За что?
      — Старший сын пришел к нему и предложил, чтобы дед перебрался в дом для престарелых, а то все дети разъехались и некому за ним присматривать.
      — Куда, в какой дом? Престарелых?
      — Престарелых. Ну, это такой дом, где за стариками ухаживают, кормят их с ложечки.
      — Я не люблю с ложечки, поняла, бабуля!
      — Ну вот видишь, а наш дед тогда сказал: «Я сам за собой могу прекрасно ухаживать, вы мне не нужны», и он выгнал этого сыночка с криком, а потом заперся на месяц в своем доме и даже не подходил к телефону. Дети его заняли позицию на другой стороне улицы и по очереди приезжали смотреть, горят ли вечером окна. Они дежурили весь этот месяц и очень беспокоились. Потом заметили, что он рисует, глядя из окна подвала — там была его мастерская. Ведь всегда все комнаты получше занимали его дети, а он привык жить и работать где похуже. И вот там, в подвале, он и написал твою любимую картину с солнышком, цветами и лесом... А потом вышел на порог и умер.
      — Бабушка, а этот племянник не говорил, как можно спастись от Вечной Зимы?
      — Он говорил, что если найдется какая-нибудь чистая душа и захочет пожертвовать собой или делом всей своей жизни — то тогда можно еще что-нибудь будет придумать. Но что-то никого не видно вокруг, кто бы захотел отдать ради своего соседа хоть копейку!
      — А что такое дело всей своей жизни? — спросила девочка.
      — Ну, свою самую лучшую картину, или написанную собственноручно книгу. Или построенный своими руками дом...
      — И никто не захотел?
      — Ну, тогда еще не было опасности Вечной Зимы, то есть она была, но когда-то в будущем... Так что ложись спать, дорогая моя, и думай прежде всего о себе — может быть, как-то удастся уехать из этой трижды проклятой страны в теплые края...
      — А куда? — спросила девочка вся в слезах — ей было жалко дедушку бабули.
      — Ну, например, — ответила задумчиво бабушка, — например, в Африку. Хотя там тоже не все хорошо. Моя двоюродная бабушка когда-то жила в Африке — она была замужем за царем.
      — Потрясающе! — воскликнула девочка. — Я тоже хочу! Она была царица?
      — Сначала нет. Сначала она училась с ним вместе в институте, а потом он открыл ей секрет, что он царь и у него царство в джунглях. И она решила стать царицей и вышла за него замуж. И она писала нам из Африки письма, что живет в центральном шалаше царства и все ей кланяются и носят ей в корзинах земляные орехи и сладкий картофель, остается только это все почистить и поджарить на костре. И не надо мыть посуду, потому что ее нет. И нет проблем со стиркой. Новую юбку можно сделать из листьев пальмы, а старую просто кладешь в костер.
      — Здорово! — сказала девочка, окончательно проснувшись.
      — Так что мы гордились, что стали царской семьей.
      — Мы — царская семья? — прошептала девочка.
      — Погоди. Ну вот. Ее называли «наша царица», но потом оказалось, что она сто пятнадцатая жена у этого царя, а через месяц он выписал себе из Китая сразу сто шестнадцатую — сто двадцать шестую царицу. Кроме того, оказалось, что весь город, все шалаши, все население — это были тоже жены, мамы-папы жен, дедушки-бабушки жен и дети. Царское село. Поэтому эта моя двоюродная тетя сбежала оттуда с первым попавшимся шофером, но и его обманула, а нанялась на корабль до Аляски. И там отправилась в тундру, пасти северных оленей: так ей надоела жара.
      — Аляска, где это?
      — Это север! Вот, кстати, куда нам надо всем перебраться: там и так вечная зима, и они прекрасно живут. А то здесь мы окоченеем всем скопом, — вздохнула бабушка. — Потому что никто не хочет никому отдать ничего, даже в долг!
      — Бабушка, а разве твой дедушка художник не захотел бы отдать какую-нибудь из своих картин, чтобы не было Вечной Зимы? — спросила девочка.
      — По правде сказать, он нарисовал только одну настоящую картину, вот ту самую, она теперь висит напротив твоей кровати. Как же можно отдать единственное, что есть у человека?
      — Нельзя, да? — удивилась девочка.
      — Понимаешь, он говорил, что вот в этой картине он как раз будет жить вечно. И уж он никогда бы не отдал никому и ни за что эту картину. Он сказал, что даже если наступит Вечная Зима, на этом холсте останется вечное лето. И люди будут изучать солнце и лес по его картине. Особенно когда Вечная Зима распространится на весь мир и больше не будет электричества и телевидения.
      — А так может быть?
      — Конечно! — воскликнула бабушка. — Вечная Зима — она заразна, как болезнь. Облако растет и закроет собой всю Землю!
      — Как страшно, — заметила девочка.
      — Ну, тебя это не коснется, облако растет медленно, может быть, только твои дети не увидят лета... Или даже внучки... так что ложись и спокойно засыпай, а мы уедем в Африку. Я там выйду замуж за царя и всех вас обеспечу!
      И бабушка печально засмеялась.
      А девочка притворилась, что заснула.
      И когда бабушка ушла, девочка спустилась в подвал в кромешной темноте.
      Она очень боялась темноты и холода, но для того, что она задумала, темнота и холод были как раз необходимы.
      Девочка шла по подвалу, вся дрожа, и остановилась там в середине (как ей показалось) и сказала:
      — Дедушка! Я знаю, ты вечно живешь в своей картине! И ты меня слышишь. Дедушка! У меня нет дела всей жизни, а есть только моя жизнь! Я спокойно могу ее отдать. Пусть все живут при солнышке:
      Потом она легла на холодный каменный пол (ей часто говорили, что если лежать на холодном камне, то заболеешь и умрешь).
      Она лежала, вся дрожа, на спине, и вдруг заметила тонкий лучик света, как будто в стене открылась щель.
      Тогда девочка вскочила, подошла к этой полоске света, дотянулась до нее и немедленно на этом месте распахнулось маленькое окно.
      Там, наверху, за окном, был солнечный день, зеленела трава, качались цветы, вдалеке темнел лес — все точно так же, как на картине в девочкиной комнате.
      Девочка подтянулась на руках и прыгнула в летний день.
      Тут же она поняла, что очутилась в раю, и рай ей очень-очень понравился, тем более что тут же был ее родной дом.
      Девочка побежала вокруг дома и увидела перед дверью бабушку, папу и маму. Бабушка стояла с корзинкой клубники, мама с огородной тяпочкой в руке, а папа у велосипеда.
      — Мама, бабушка, папа, мы в раю! — закричала девочка.
      — Ой, как это ты выскочила из постели, врачи тебе еще не разрешают вставать! — закричала бабушка. — А ну, пошли в дом!
      Бабушка отвела девочку в ее комнату и уложила в кровать.
      В комнате была новость — со стены исчезла дедушкина картина.
      — Бабуля, а где картина? — тут же закричала девочка.
      Бабушка, подоткнув одеяло внучке, ответила:
      — Ты знаешь, полгода назад тебя ведь нашли почти мертвую на полу в подвале, ты там замерзла. В этот день по всей стране отключили отопление ради экономии. Я нашла тебя там только утром — мы всю ночь слушали радио в большой комнате и думали, что ты спишь.
      — Полгода назад?
      — Да, ты болела полгода! Сейчас уже июнь, а был-то декабрь!
      — Я не болела ни единой секунды! — сказала девочка.
      — Ты просто была без сознания, так вот, когда ты уже почти умерла, вдруг со стены сорвалась эта картина нашего дедушки. Она разбилась в мелкую пыль даже не осталось рамы, которую дедушка вырезал сам. И ты тут же крепко заснула и спокойно задышала, и я в первый раз тоже заснула спокойно...
      — Бабушка, значит наш дедушка все-таки решил пожертвовать делом всей своей жизни, — серьезно сказала девочка. — И он спас всех от Вечной Зимы...
      — Ну не говори глупостей, — рассердилась бабушка. — Как раз когда рухнула со стены его картина, ученые выступили по радио и признали, что Вечная Зима это ошибка в расчетах и ничего такого быть не может. И в этот день началась весна и тебе стало полегче. А во-вторых, наш дедушка давно помер и ничего уже отдать не мог...
      — Но он же сказал, что будет вечно жить в своей картине.
      И бабушка ответила:
      — Вообще-то он был такой необыкновенный человек, наш дедушка...
      А на стене, где раньше висела картина, шевелились солнечные зайчики и тени зеленых листьев, и казалось, что стена живая, дышит и смеется от радости.

      Один человек лежал в больнице, он уже выздоравливал, но чувствовал себя еще плоховато, особенно по ночам. И тем более ему мешало, что за стеной все ночи подряд кто-то разговаривал, женщина и мужчина.
      Чаще всего говорила женщина, у нее был нежный, ласковый голос, а мужчина говорил редко, иногда кашлял.
      Эти разговоры очень мешали нашему больному спать, иногда он вообще под утро выходил из палаты, сидел в коридоре, читая газеты.
      Ни днем, ни ночью не прекращался за стеной этот странный разговор, и наш выздоравливающий начал уже думать, что сходит с ума, тем более что, по его наблюдениям, никто никогда не выходил из палаты.
      Во всяком случае, дверь туда постоянно была закрыта.
      Больной стеснялся пожаловаться на шум, только говорил, что плохо со сном, и лечащий врач отвечал: ничего, скоро вы поправитесь, дома все пройдет.
      А надо сказать, что дома этого больного никто не ждал, родители его давно умерли, с женой он разошелся, и единственным живым существом в его доме был кот, которого теперь приютили соседи.
      Больной выздоравливал медленно, жил с заложенными ушами, но и сквозь затычки он слышал все тот же разговор, тихий женский голос и иногда мужской кашель и два-три слова в ответ.
      Кстати, сам больной уговаривал себя, что если бы он хотел спать, то заснул бы в любых условиях, и все дело просто в том, что пошаливают нервы.
      Однажды вечером наш болящий вдруг ожил: разговор за стеной прекратился.
      Но тишина длилась недолго.
      Затем простучали знакомые каблуки медсестры, эти каблуки затоптались на месте, потом что-то глухо обрушилось, потом забегали, засуетились люди, забормотали, стали двигать стулья, что ли — короче, какой тут сон!
      Больной вышел в коридор, не в силах больше лежать.
      Он тут же увидел, что дверь в соседнюю палату, против обыкновения, распахнута настежь, и там находится несколько врачей: один склонился над постелью, где виднелся на подушке бледный профиль спящего мужчины, другие присели около лежащей на полу женщины, а по коридору бежит медсестра со шприцем.
      Наш больной (его звали Александр) начал беспокойно ходить взад и вперед мимо открытых дверей соседней палаты, что-то его притягивало к этим двум людям, которые как будто одинаково спокойно спали, с той только разницей, что мужчина лежал на кровати, а женщина на полу.
      Задерживаться у дверей было неудобно, и больной стоял у дальнего окна, наблюдая за кутерьмой.
      Вот в палату завезли пустую каталку, вот она медленно выехала обратно в коридор, уже с грузом, на ней лежала та самая женщина, и мелькнуло опять это спящее женское лицо, спокойное и прекрасное.
      Надо сказать, что Александр знал толк в женской красоте и не единожды наблюдал свою бывшую жену у зеркала (перед походом в гости, например).
      И каждый раз, видя очередную волшебницу (бриллиантовые глаза, полуразвернутый бутон розы под носом), он представлял себе это лицо перед зеркалом в виде белого, маслянистого блина с дыркой на том месте, где потом будет роза, и с двумя черными отверстиями там, куда затем вставят бриллианты.
      Но тут, в больничном коридоре, Александра как будто кто-то ударил в самое сердце, когда мелькнуло это чужое женское лицо, лежащее на плоской подушке.
      Печальное, бледное, простое и безнадежно спокойное, оно быстро исчезло за спиной санитара, а потом задвинулись двери лифта, и все кончилось.
      Потом Александр сообразил, что тело женщины, которую провезли мимо, укрытое простыней, выглядело безобразно большим и бугристым, как бы раздутым, и носки ее ног безжизненно торчали врозь — и он подумал, что в природе нет совершенных человеческих созданий, и от всей души пожалел эту толстую даму с таким красивым личиком.
      Затем операция с каталкой повторилась, но на сей раз провезли чье-то тело, укрытое с головой.
      Тут Александр понял, что это умерший из соседней палаты.
      Наш больной, по природе человек молчаливый, ни о чем не стал спрашивать медсестру, которая пришла к нему утром ставить градусник.
      Александр лежал и думал, что теперь за стеной полная тишина, но спать все равно невозможно, за прошедшие недели он как-то уже привык к этому долгому, спокойному разговору двух любящих людей за стеной, видимо, мужа и жены — было приятно, оказывается, слышать мягкий, ласковый женский голос, похожий на голос мамы, когда она гладила его в детстве, заплаканного, по голове.
      Пускай бы они говорили так вдвоем все время, думал несчастный Александр, а теперь за стеной такая могильная тишина, что ломит в ушах.
      Утром, после ухода медсестры, он услышал в соседней палате два резких, крикливых голоса, что-то брякало, стучало, ездило.
      — Вот, доигрались, — с усилием произнесла какая-то женщина,
      — Я ничего не знаю, — крикнула другая, — была в отгуле, ездила к брату в деревню! Они мне соломки на зуб не дали! Брат называется! Картошки насыпали, и все!
      — Ну вот, — рявкнула первая, что-то приподнимая и ставя на место. — Ее обманул этот, травник. Ну который приезжал с Тибета.
      — Ничего не знаю, — возразила вторая.
      — Этот травник, он ей вроде много наобещал, если она отдаст ему все что у них есть, — крикнула первая откуда-то снизу, видимо, она полезла под кровать.
      Слышимость была прекрасная.
      — Все?
      — Ну.
      — Как это все?
      — Она вроде продала даже квартиру и все вещи, — вылезая из-под кровати, очень разборчиво сказала первая.
      — Дура! — крикнула вторая.
      — Почему я знаю, потому что медсестры у нее что-то купили, холодильник и пальто и много чего, по дешевке.
      Она даже цену не назначала: сколько, мол, дадите, столько и возьму.
      — А ты что купила?
      — А я в тот день вышла в ночь, они уже все разобрали.
      — А я где была? — крикнула вторая.
      — А ты была в отгуле, вот больше гуляй! — глухо сказала первая. Было такое впечатление, что она замотала рот тряпками, но, видимо, она опять полезла под кровать. — И он, этот врач, колдун этот, обещал, видно, улучшение. То есть сказал «Все кончится хорошо». Вот тебе и кончилось.
      — Известное дело, — резко выкрикнула вторая. — Наши сразу врачи ляпнули, что ему жить две недели, вот она, видно, и стала искать колдуна. Все ему отдала, а мужик все одно помер.
      Даже через стенку было слышно, что она расстроилась из-за чего-то.
      — Теперь что же, — завопила она, — ее все вещи у медсестер, а во что она ребенка завернет?
      — А, — с трудом отвечала первая, все еще, видимо, из-под кровати, — да она сама-то при смерти, без сознания. Родит — не родит, выживет — не выживет. Ее на третий этаж положили, в реанимацию.
      — Че ты там нашел? — крикнула вторая.
      — Кто-то мелочь рассыпал, — пробубнила первая, вылезая из-под кровати.
      — Сколько? — поинтересовалась вторая.
      Первая не ответила и ссыпала все в карман. Вторая продолжала с горечью в голосе:
      — К ним в палату и заходить было тяжело. Я все думала, чего это она так радуется, сама в положении, муж у ей помирает, а она как на именинах сидит.
      Первая назидательно сказала:
      — Она все отдала и думала, что это поможет. Ничего себе не оставила. Может, она думала, что если муж помрет, ей ничего больше не надо.
      — Ну дура, — воскликнула вторая, — а этот... Травник что? Ну, колдун.
      — Он забрал все деньги и сказал, что едет в Тибет молиться.
      Удивительно, как все ясно было слышно! Александр подумал, что, видимо, его бывшие соседи говорили очень тихо, если тогда он не мог разобрать ни единого слова.
      Потом уборщицы начали обсуждать бесстыдное поведение некой раздатчицы в столовой (малые порции, не хочет кормить санитаров и носит парик в таком возрасте), пошумели еще и исчезли.
      А Александр все никак не мог поправиться, барахлило сердце.
      Пришлось задержаться в больнице.
      Через неделю к нему пришли две санитарки с пачечкой денег и листом бумаги: они собирали средства одной женщине, которой надо было купить приданое для новорожденного сына.
      Санитарки были очень любезны и даже стеснялись. Они намекнули, что это «та», бывшая его соседка из палаты рядом.
      Александр отдал все, что у него было, расписался на листочке и немного повеселел: во-первых, он дал очень большую сумму, во-вторых, если это та самая женщина родила, стало быть, все кончилось хорошо.
      Он не стал ни о чем спрашивать по своему обыкновению, однако его состояние резко улучшилось.
      Александр был, на свое счастье, не бедным человеком, только болезнь остановила его на пути к большому богатству; он любил деньги и не тратил их на пустяки, и сейчас его дела шли блестяще. Даже из больницы он умудрялся руководить своими сотрудниками.
      А болеть он начал внезапно, однажды ночью.
      Он шел пешком от метро, немного навеселе, поужинав с друзьями в ресторане, и недалеко от дома вдруг увидел грязного, какого-то заплаканного мальчишку лет десяти, который вынырнул из-за машины и спросил, как дойти до метро.
      — Метро там, но оно уже закрылось.
      На улице было холодновато, мальчишка немного дрожал.
      Александр знал эту породу людей — они притворяются голодными, замерзающими, маленькими и беззащитными, а потом, стоит их привести домой, отмыть, накормить и уложить спать, они или утром исчезают, своровав что плохо лежит, или же остаются жить, что еще хуже, и к ним в один прекрасный день присоединяются какие-то подозрительные родственники, и приходится выпроваживать таких гостей, но ведь бродяги не знают стыда, ничего не стесняются и, сколько их не выгоняй, возвращаются на протоптанную один раз дорожку, колотят в дверь, кричат, плачут и просятся погреться, и бывает очень неприятно — никому не хочется выглядеть жадным и жестоким.
      Короче, у Александра был уже такой случай в жизни, и он насмешливо предложил мальчишке отвести его в милицию, если он заблудился и не может найти свой дом.
      Пацан резко отказался, даже отскочил немного:
      — Ага, а они меня тогда домой отправят.
      Короче говоря, с этим парнем все было ясно, и Александр посоветовал ему зайти куда-нибудь в теплый подъезд, чтобы не замерзнуть, — бесплатный совет сытого и довольного взрослого человека маленькому и убогому пройдохе.
      На этом они расстались, мальчишка, дрожа, побрел куда-то по ночному городу, а Александр пришел домой, принял душ, заглянул в холодильник, поел холодного мяса и фруктов, выпил хорошего вина и пошел спать в добром расположении духа, после чего ночью проснулся от резкой боли в сердце и вынужден был вызвать «скорую».
      Врачу в больнице он пытался что-то сказать о том, что встретил Иисуса Христа и опять его предал, но доктор вызвал еще одного доктора, и больной, пребывая как в тумане, услышал, что у него ярко выраженный бред.
      Он пытался возразить, но ему сделали укол, и начались долгие дни в больнице.
      Теперь, отдав свои наличные деньги, он заметно повеселел.
      Все последние недели он неотрывно думал о том человеке, которого увезли под простыней и который так мужественно умирал, не позволяя себе жаловаться.
      Александр вспомнил его спокойный, глуховатый голос.
      Таким голосом говорят: все в порядке, все нормально, ни о чем не думай, не волнуйся.
      А может быть, они и не говорили никогда о болезни, а говорили о каких-то других вещах, о будущем.
      И она тоже не беспокоилась, она так радостно и счастливо рассказывала мужу, возможно, о том, как хорошо им будет вместе, когда они все вернутся домой, и какую кроватку надо купить ребенку: говорила, отлично зная, что денег не осталось совершенно.
      Видимо, она верила в целительную силу трав, и ничего, кроме жизни мужа, ее не волновало, что будет, то будет.
      Может быть, она рассчитывала, что если ее муж умрет, она каким-то волшебным образом тоже не останется жить.
      Но, вероятно, наступило такое время, когда ей все-таки надо было существовать одной — неизвестно как, без дома и денег, с ребенком на руках.
      И тут Александр смог вмешаться в ход событий со своими деньгами.
      Он рассчитал так, чтобы бедной женщине хватило на весь первый год — она могла бы снять квартиру и продержаться, пока не найдет работу.
      Какое-то счастливое спокойствие наступило для Александра в его последние дни в больнице, как будто он точно знал, что все будет хорошо.
      Он начал спать по ночам, днем даже выходил погулять.
      Началась прекрасная, теплая весна, по небу шли белые маленькие тучки, дул теплый ветер, зацвели одуванчики на больничном газоне.
      Когда Александра выписывали, за ним пришла машина, и он, дыша полной грудью, в сопровождении друга пошел вон из больницы.
      Тут же, у ворот, он нагнал небольшую процессию: санитарка из их отделения вела под руку какую-то худую женщину с ребенком.
      Они волоклись так медленно, что Александр удивленно обернулся.
      Он увидел, что санитарка, узнав его, густо покраснела, резко опустила голову и, пробормотав что-то вроде «я побежала, дальше нам нельзя», быстренько пошла обратно.
      Женщина с ребенком остановилась, подняла голову и открыла глаза.
      Кроме ребенка, у нее ничего не было в руках, даже сумочки.
      Александр тоже приостановился.
      Он увидел все то же прекрасное, спокойное молодое лицо, слегка затуманенные зрачки и младенца в больничном байковом одеяле.
      У Александра защемило сердце как тогда, когда он только начинал болеть, как тогда, когда он смотрел вслед дрожащему мальчишке на ночной улице.
      Но он не обратил внимания на боль, он в этот момент больше был занят тем, что соображал, как ловко санитарки ограбили беднягу.
      И он понял, что с этого момента отдаст все, всю свою жизнь за эту бледную, худенькую женщину и за ее маленького ребенка, который лежал, замерев, в застиранном казенном одеяле с лиловой больничной печатью на боку.
      Кажется, Александр сказал так:
      — За вами прислали машину от министерства здравоохранения. По какому адресу вас везти? Вот шофер, познакомьтесь.
      Его друг даже поперхнулся. Она ответила задумчиво:
      — За мной должна была приехать подруга, но она внезапно заболела. Или у нее ребенок заболел, неизвестно.
      Но тут же, на беду Александра, на женщину с ребенком налетела целая компания людей с цветами, все кричали о какой-то застрявшей машине, об уже купленной кроватке для ребенка и ванночке, и под крик «ой, какой хорошенький, вылитый отец» и «поехали-поехали» они все исчезли, и вскоре на больничном дворе остался стоять столбом один Александр с ничего не соображающим другом.
      — Понимаешь, — сказал Александр, — ей было предсказано, что она должна отдать все, и она отдала все. Такой редкий случай. Мы ведь никогда не отдаем все! Мы оставляем себе кое-что, ты согласен? Она не оставила себе ничего. Но это должно кончиться хорошо, понял?
      Друг на всякий пожарный случай кивнул — выздоравливающим не возражают.
      Что Александр потом предпринимал, как искал и нашел, как старался не испугать, не оттолкнуть свою любимую, как находил обходные дороги, как познакомился со всеми подругами своей будущей жены, прежде чем смог завоевать ее доверие — все это наука, которая становится известной лишь некоторым любящим.
      И только через несколько лет он смог ввести в свой дом жену и ребенка, и его старый кот сразу, с порога, пошел к новой хозяйке и стал тереться о ее ноги, а четырехлетний мальчик, в свою очередь, засмеялся и бесцеремонно схватил его поперек живота, но престарелый кот не пикнул и терпеливо висел, и даже зажмурился и замурчал, как будто ему было приятно свешиваться, поделившись надвое, в таком почтенном возрасте, но коты — они народ мудрый и понимают, с кем имеют дело.

      Одна девушка вдруг оказалась на краю дороги зимой в незнакомом месте, мало того, она была одета в чье-то чужое черное пальто.
      Под пальто, она посмотрела, был спортивный костюм.
      На ногах находились кроссовки.
      Девушка вообще не помнила, кто она такая и как ее зовут.
      Она стояла и мерзла на непонятном шоссе зимой, ближе к вечеру.
      Вокруг был лес, становилось темно.
      Девушка подумала, что надо куда-то двигаться, потому что было холодно, черное пальто не грело совершенно.
      Она пошла по дороге.
      Тем временем из-за поворота показался грузовик. Девушка подняла руку, и грузовик остановился. Шофер открыл дверцу. В кабине уже сидел один пассажир.
      — Тебе куда?
      Девушка ответила первое, что пришло на ум:
      — А вы куда?
      — На станцию, — ответил, засмеявшись, шофер.
      — И мне на станцию. — (Она вспомнила, что из леса, действительно, надо выбираться на какую-нибудь станцию).
      — Поехали, — сказал шофер, все еще смеясь. — На станцию так на станцию.
      — Я же не помещусь, — сказала девушка.
      — Поместишься, — смеялся шофер. — Товарищ у меня одни кости.
      Девушка забралась в кабину, и грузовик тронулся.
      Второй человек в кабине угрюмо потеснился.
      Лица его совершенно не было видно из-под надвинутого капюшона.
      Они мчались по темнеющей дороге среди снегов, шофер молчал, улыбаясь, и девушка тоже молчала, ей не хотелось ничего спрашивать, чтобы никто не заметил, что она все забыла.
      Наконец они приехали к какой-то платформе, освещенной фонарями, девушка слезла, дверца за ней хлопнула, грузовик рванул с места.
      Девушка поднялась на перрон, села в подошедшую электричку и куда-то поехала.
      Она помнила, что полагается покупать билет, но в карманах, как выяснилось, не было денег: только спички, какая-то бумажка и ключ.
      Она стеснялась даже спросить, куда едет поезд, да и некого было, вагон был совершенно пустой и плохо освещенный.
      Но в конце концов поезд остановился и больше никуда не пошел, и пришлось выйти.
      Это был, видимо, большой вокзал, но в этот час совершенно безлюдный, с погашенными огнями.
      Все вокруг было перерыто, зияли какие-то безобразные свежие ямы, еще не занесенные снегом.
      Выход был только один, спуститься в туннель, и девушка пошла по ступенькам вниз.
      Туннель тоже оказался темным, с неровным, уходящим вниз полом, только от кафельных белых стен шел какой-то свет.
      Девушка легко бежала вниз по туннелю, почти не касаясь пола, неслась как во сне мимо ям, лопат, каких-то носилок, здесь тоже, видимо, шел ремонт.
      Потом туннель закончился, впереди была улица, и девушка, задыхаясь, выбралась на воздух.
      Улица тоже оказалась пустой и какой-то полуразрушенной.
      В домах не было света, в некоторых даже не оказалось крыш и окон, только дыры, а посредине проезжей части торчали временные ограждения: там тоже все было раскопано.
      Девушка стояла у края тротуара в своем черном пальто и мерзла.
      Тут к ней внезапно подъехал маленький грузовик, шофер открыл дверцу и сказал: — Садись, подвезу.
      Это был тот самый грузовик, и рядом с шофером сидел знакомый человек в черном пальто с капюшоном.
      Но за то время, пока они не виделись, пассажир в пальто с капюшоном как будто бы потолстел, и места в кабине почти не было.
      — Тут некуда, — сказала девушка, залезая в кабину. В глубине души она обрадовалась, что ей чудесным образом встретились старые знакомые.
      Это были ее единственные знакомые в той новой, непонятной жизни, которая ее теперь окружала.
      — Поместишься, — засмеялся веселый шофер, поворачивая к ней лицо.
      И она с необыкновенной легкостью действительно поместилась, даже осталось еще пустое пространство между ней и ее мрачным соседом, он оказался совсем худым, это просто его пальто было такое широкое.
      И девушка думала: возьму и скажу, что ничего не знаю.
      Шофер тоже был очень худым, иначе бы они все не расселись так свободно в этой тесной кабине маленького грузовика.
      Шофер был просто очень худой и курносый до невозможности, то есть вроде бы уродливый, с совершенно лысым черепом, и вместе с тем очень веселый: он постоянно смеялся, открывая при смехе все свои зубы.
      Можно даже сказать, что он не переставая хохотал во весь рот, беззвучно.
      Второй сосед все еще прятал лицо в складках своего капюшона и не говорил ни слова.
      Девушка тоже молчала: о чем ей было говорить?
      Они ехали по совершенно пустым и раскопанным ночным улицам, народ, видимо, давно спал по домам.
      — Тебе куда надо? — спросил весельчак, смеясь во весь свой рот.
      — Мне надо к себе домой, — ответила девушка.
      — А это куда? — беззвучно хохоча, поинтересовался шофер.
      — Ну... До конца этой улицы и направо, — сказала девушка неуверенно.
      — А потом? — спросил, не переставая щерить зубы, водитель.
      — А потом все время прямо.
      Так ответила девушка, в глубине души боясь, что у нее потребуют адрес.
      Грузовик мчался совершенно бесшумно, хотя Дорога была жуткая, вся в ямах.
      — Куда? — спросил веселый.
      — Вот здесь, спасибо, — сказала девушка и открыла дверцу.
      — А платить? — разинув смеющуюся пасть до предела, воскликнул шофер.
      Девушка поискала в карманах и снова обнаружила бумажку, спички и ключ.
      — А у меня нету денег, — призналась она.
      — Если нет денег, нечего было и садиться, — захохотал шофер. — Тот первый раз мы ничего с тебя не взяли, а тебе это, видно, понравилось. Давай иди домой и принеси нам деньги. Или мы тебя съедим, мы худые и голодные, да? Точно, пустая башка? — спросил он со смехом товарища. — Мы питаемся такими вот как ты. Шутка, конечно.
      Они вышли все вместе из грузовика на каком-то пустыре, где вразброс стояли еще не заселенные, видимо, дома, по виду новые.
      Во всяком случае, огней не было видно.
      Только горели фонари, освещая темные, безжизненные окна.
      Девушка, все еще на что-то надеясь, дошла до самого последнего дома и остановилась.
      Ее спутники остановились тоже.
      — Это здесь? — спросил хохочущий шофер,
      — Может быть, — шутливо ответила девушка, замирая от неловкости: вот сейчас и обнаружится, что она все забыла.
      Они вошли в подъезд и стали подниматься по темной лестнице.
      Хорошо, что фонари светили в окна и были видны ступени.
      На лестнице стояла полнейшая тишина.
      Дойдя до какого-то этажа, девушка у первой попавшейся двери достала из кармана ключ, и, к ее удивлению, ключ легко повернулся в замке.
      В прихожей было пусто, они прошли дальше. в первой комнате тоже, а вот во второй в дальнем углу лежала груда непонятных вещей.
      — Видите, у меня нет денег, берите вещи, — сказала девушка, оборачиваясь к своим гостям.
      При этом она обратила внимание, что шофер все так же широко ухмыляется, а человек в капюшоне все так же прячет лицо, отвернувшись.
      — А что это такое? — спросил шофер.
      — Это мои вещи, они мне больше не нужны, — ответила девушка.
      — Ты так думаешь? — спросил шофер.
      — Конечно, — сказала девушка.
      — Тогда хорошо, — подал голос шофер, наклоняясь над кучей.
      Они вдвоем с пассажиром стали разглядывать вещи и что-то уже потянули в рот.
      А девушка тихо попятилась и вышла в коридор.
      — Я сейчас, — крикнула она, увидев, что они подняли головы в ее сторону.
      В коридоре она на цыпочках, широко ступая, добралась до дверей и оказалась на лестнице.
      Сердце громко билось, стучало в пересохшем горле.
      Совершенно нечем было дышать.
      «Как все-таки повезло, что первая попавшаяся квартира открылась моим ключом, — думала она. — Никто не заметил, что я ничего не помню».
      Она спустилась этажом ниже и услышала быстрые шаги наверху на лестнице.
      Тут же ей пришло в голову опять воспользоваться ключом.
      И, как ни странно, первая же дверь отперлась, девушка скользнула в квартиру и захлопнула за собой дверь.
      Было темно и тихо.
      Никто не преследовал ее, не стучал, может быть, незнакомцы уже ушли вниз по лестнице, таща найденные вещи, и оставили в покое бедную девушку.
      Теперь можно было как-то обдумать свое положение.
      В квартире не очень холодно, это уже хорошо.
      Наконец-то найдено пристанище, хоть временное, и можно лечь где-нибудь в углу.
      У нее от усталости болела шея и спина.
      Девушка тихо пошла по квартире, в окна бил свет от уличных фонарей, комнаты были абсолютно пустые.
      Однако когда она зашла в последнюю дверь, сердце у нее громко застучало: в углу лежала куча каких-то вещей.
      В том же углу, что и этажом выше.
      Девушка постояла, ожидая какого-то нового происшествия, но ничего не случилось, тогда она подошла к этой груде и села на тряпки.
      — Ты что, обалдела? — закричал полузадушенный голос, и она почувствовала, что тряпки под ней шевелятся как живые, как будто змеи.
      Тут же сбоку высунулись две головы и четыре руки одна за другой, оба ее знакомца, живо ерзая, возились в тряпках и наконец выбрались наружу.
      Девушка побежала на лестницу.
      Ноги у нее были словно ватные.
      За ее спиной кто-то активно выползал в коридор.
      И тут она увидела полоску света под ближайшей дверью.
      Девушка опять неожиданно легко открыла своим ключом квартиру напротив и ворвалась туда, быстро закрыв за собой дверь.
      Перед ней на пороге стояла женщина с горящей спичкой в руке.
      — Спасите меня ради, бога, — зашептала девушка.
      На лестнице за ее спиной уже слышались легкие шорохи, как будто кто-то полз.
      — Проходи, — сказала женщина, выше поднимая догорающую спичку.
      Девушка подвинулась еще на шаг и прикрыла дверь.
      На лестнице было тихо, как будто кто-то остановился и размышлял.
      — Ты что в двери по ночам ломишься, — грубовато спросила женщина со спичкой.
      — Пойдемте туда, — шептала девушка, — туда куда-нибудь, я вам все объясню.
      — Туда я не могу, — глухо сказала женщина. — Спичка по дороге погаснет. Нам дается только десять спичек.
      — У меня есть спички, — обрадовалась девушка, — возьмите. — Она нашарила коробок в кармане пальто и протянула женщине.
      — Зажги сама, — потребовала женщина. Девушка зажгла, и при мерцающем свете спички они пошли по коридору.
      — Сколько их у тебя? — спросила женщина, глядя на коробок.
      Девушка погремела спичками.
      — Мало, — сказала женщина. — Наверно, уже девять.
      — Как освободиться? — прошептала девушка.
      — Можно проснуться, — ответила женщина, — но это бывает не всегда. Я, например, уже больше не проснусь. Мои спички кончились, тю-тю.
      И она засмеялась, обнажив в улыбке большие зубы. Она смеялась очень тихо, беззвучно, как будто хотела просто раскрыть рот как можно шире, как будто зевала.
      — Я хочу проснуться, — сказала девушка. — Давайте кончим этот страшный сон.
      — Пока горит спичка, ты еще можешь спастись, — сказала женщина. — Мою последнюю спичку я израсходовала только что, хотела тебе помочь. Теперь мне уже все безразлично. Я даже хочу, чтобы ты тут осталась. Ты знаешь — все очень просто, не надо дышать. Можно сразу перелететь, куда хочешь. Не нужен свет, не нужно есть. Черное пальто спасает от всех бед. Я скоро полечу посмотреть, как мои дети. Они были большие озорники и не слушались меня. Один раз младший плюнул в мою сторону, когда я сказала, что папы больше нет. Заплакал и плюнул. Теперь я уже не могу их любить. Еще я мечтаю полететь посмотреть, как там мой муж и его подружка. Я к ним тоже теперь равнодушна. Я сейчас очень многое поняла. Я была такая дура!
      И она опять засмеялась.
      — С этой последней спичкой выпадение памяти прошло. Теперь я вспомнила всю свою жизнь и считаю, что была неправа. Я смеюсь над собой.
      Она действительно смеялась во весь рот, но беззвучно.
      — Где мы? — спросила девушка.
      — На этот вопрос не бывает ответа, скоро увидишь сама. Будет запах.
      — Кто я? — спросила девушка.
      — Ты узнаешь.
      — Когда?
      — Когда кончится десятая спичка. А спичка девушки уже догорала.
      — Пока она горит, ты можешь проснуться. Но я не знаю, как. Мне не удалось.
      — Как тебя зовут? — спросила девушка.
      — Мое имя скоро напишут масляной краской на железной дощечке. И воткнут в маленькую горку земли. Тогда я прочту и узнаю. Уже готова банка краски и эта пустая дощечка. Но это известно только мне, остальные еще не в курсе. Ни мой муж, ни его подруга, ни мои дети. Как пусто! — сказала женщина. — Скоро я улечу и увижу себя сверху.
      — Не улетай, я прошу тебя, — сказала девушка. — Хочешь мои спички?
      Женщина подумала и сказала:
      — Пожалуй, я возьму одну. Мне еще кажется, что мои дети любят меня. Что они будут плакать. Что они будут никому на свете не нужны, ни их отцу, ни его новой жене.
      Девушка сунула свободную руку в карман и вместо коробка спичек нашарила там бумажку.
      — Смотри, что тут написано! «Прошу никого не винить, мама, прости». А раньше она была пустая!
      — А, ты так написала! А я написала «больше так не хочу, дети, люблю вас». Она проявилась только недавно.
      И женщина достала из кармана черного пальто свою бумажку.
      Она стала читать ее и воскликнула:
      — Смотри, буквы растворяются! Наверно, кто-, то эту записку уже читает! Она уже попала в чьи-то руки... Нет буквы «б» и буквы «о»! И тает буква «л»! Тут девушка спросила:
      — Ты знаешь, почему мы здесь?
      — Знаю. Но тебе не скажу. Ты сама узнаешь. У тебя еще есть запас спичек.
      Девушка тогда достала из кармана коробок и протянула женщине:
      — Бери все! Но скажи мне!
      Женщина отсыпала себе половину спичек и сказала:
      — Кому ты написала эту записку? Помнишь?
      — Нет.
      — Ты сожги еще одну спичку, эта уже догорела. С каждой сожженной спичкой я вспоминала все больше.
      Девушка взяла тогда все свои четыре спички и подожгла. Вдруг все осветилось перед ней: как она стояла на табуретке под трубой, как на столе лежала маленькая записка «Прошу никого не винить», как где-то там, за окном, лежал ночной город и в нем была квартира, где ее любимый, ее жених, не хотел больше подходить к телефону, узнав, что у нее будет ребенок, а брала трубку его мать и все время спрашивала «А кто и по какому вопросу», — хотя прекрасно разбиралась — и по какому вопросу, и кто звонит...
      Последняя спичка догорала, но девушка очень хотела знать, кто спал за стеной в ее собственной квартире, кто там, в соседней комнате, похрапывал и стонал, пока она стояла на табуретке и привязывала свой тонкий шарф к трубе под потолком...
      Кто там, в соседней комнате, спит — и кто не спит, а лежит глядит больными глазами в пустоту и плачет... Кто?
      Спичка уже почти догорела. Еще немного — и девушка поняла все. И тогда она, находясь в пустом темном доме, в чужой квартире, схватила свой клочок бумажки и подожгла его!
      И увидела, что там, в той жизни, за стеной храпит ее больной дедушка, а мама лежит на раскладушке поблизости от него, потому что он тяжело заболел и все время просит пить.
      Но был еще кто-то там, чье присутствие она ясно чувствовала и кто любил ее — но бумажка быстро угасала в ее руках.
      Этот кто-то тихо стоял перед ней и жалел ее, и хотел поддержать, но она его не могла видеть и слышать и не желала говорить с ним, слишком у нее сильно болела душа, она любила своего жениха и только его, она не любила больше ни маму, ни деда, ни того, кто стоял перед ней той ночью и пытался ее утешить.
      И в самый последний момент, когда догорал последний огонь ее записки, она захотела поговорить с тем, кто стоял перед ней внизу, на полу, а глаза его были вровень с ее глазами, как-то так получалось.
      Но бедная маленькая бумажка уже догорала, как догорали остатки ее жизни там, в комнате с лампочкой.
      И девушка тогда сбросила с себя черное пальто и, обжигая пальцы, последним язычком пламени дотронулась до сухой черной материи.
      Что-то щелкнуло, запахло паленым, и за дверью завыли в два голоса.
      — Скорей снимай с себя свое пальто! — закричала она женщине, но та уже спокойно улыбалась, раскрыв свой широкий рот, и в ее руках догорала последняя из спичек...
      Тогда девушка — которая была и тут, в темном коридоре перед дымящимся черным пальто, и там, у себя дома, под лампочкой, и она видела перед собой чьи-то ласковые, добрые глаза — девушка дотронулась своим дымящимся рукавом до черного рукава стоящей женщины, и тут же раздался новый двойной вой на лестнице, а от пальто женщины повалил смрадный дым, и женщина в страхе сбросила с себя пальто и туг же исчезла.
      И все вокруг тоже исчезло.
      В то же мгновение девушка уже стояла на табуретке с затянутым шарфом на шее и, давясь слюной, смотрела на стол, где белела записка, в глазах плавали огненные круги.
      В соседней комнате кто-то застонал, закашлялся, и раздался сонный голос мамы: «Отец, давай попьем?»
      Девушка быстро, как только могла, растянула шарф на шее, задышала, непослушными пальцами развязала узел на трубе под потолком, соскочила с табуретки, скомкала свою записку и плюхнулась в кровать, укрывшись одеялом.
      И как раз вовремя. Мама, жмурясь от света, заглянула в комнату и жалобно сказала:
      — Господи, какой мне страшный сон приснился...
      Какой-то огромный ком земли стоит в углу, и из него торчат корни... И твоя рука...
      И она ко мне тянется, мол, помоги... Что ты спишь в шарфе, горло заболело?
      Дай я тебя укрою, моя маленькая... Я плакала во сне...
      — Ой, мама, — своим всегдашним тоном ответила ее дочь. — Ты вечно с этими снами! Ты можешь меня оставить в покое хотя бы ночью! Три часа утра, между прочим!
      И про себя она подумала, что бы было с матерью, если бы она проснулась на десять минут раньше...
      А где-то на другом конце города женщина выплюнула горсть таблеток и тщательно прополоскала горло.
      А потом она пошла в детскую, где спали ее довольно большие дети, десяти и двенадцати лет, и поправила на них сбившиеся одеяла.
      А потом опустилась на колени и начала просить прощения.

      Жил-был принц с золотыми волосами, вернее, он родился-то лысым, как большинство детей, и никто не знал, что к году у него появятся золотые кудряшки.
      А когда они появились, королевская семья была оскорблена: откуда у мальчика рыжие волосы?
      Были исследованы все королевские хроники, все портреты царствующей семьи отца (мать не принималась во внимание, мать, молоденькая королева, происходила из далекого, за горами и морями, захудалого государства, оттуда и почту-то не брали и туда не передавали, а королеву привезли, как водится, по портрету в виде самой красивой девушки мира, что, в конечном итоге, ни к чему хорошему не привело, об этом давно предупреждали все дамы королевства: руби сук, да по себе).
      Короче, рыжих в роду не было, рыжим оказался только королевский гонец, который однажды привез с войны в подарок юной королеве полкило апельсинов от мужа, трофей.
      Гонец побыл во дворце один день и одну ночь, а потом снова отправился на войну, везя королю ответный дар жены — кошелек, сплетенный ею из собственных кудрей.
      Этот рыжий гонец с войны так и не вернулся, то ли его убили, то ли что, а вот король благополучно пришел домой с поля боя довольно скоро после апельсинов, и сынок у него родился вроде бы вовремя — и вот теперь, когда мальчику исполнился ровно год и его вынесли к гостям по случаю дня рождения, выяснилось, что наследный принц — рыжий, как тот королевский гонец.
      Короче, никто не стал ничего скрывать, дамы сказали свое слово, что черного кобеля не отмоешь добела, и к юной королеве явился новый гонец, теперь уже лысый, и он прочел ей какой-то документ с печатью.
      А королева как раз кормила наследника престола и была так занята, что ничего не поняла, но ее вытолкали взашей вместе с ее пащенком и из дворца и из города, хорошо не казнили, сказали дамы.
      Короля нигде не было видно, и молоденькая королева пошла от городских ворот куда глаза глядят, вернее, по направлению к горам — там, за горами, лежало море, а за морем находился город Н., где остались жить престарелые родители изгнанницы, король с королевой.
      Спускался вечер, и в сумерках волосики маленького короля засветились чистым золотом, и при этом слабом освещении королева несла своего ребеночка все выше и выше в горы.
      А когда она устала, то нашлась и пещера, где оказалось сухое сено, и там мать с сыном и заснули.
      Ночью ей снились чудеса: то ли белки шмыгают вокруг, то ли зайцы, но она так устала, что не могла открыть глаз, а утром она, причесывая сына, обнаружила, что у принца была отрублена прядка волос, один локон, причем очень грубо, как бы ножом.
      Королева, девушка умная в свои семнадцать лет, быстро смекнула, о чем идет речь, и сказала вслух:
      — Если вы отрезали у моего сына три грамма золота, то по крайней мере дайте нам поесть!
      Тут же из стены вывалился камень, и в образовавшейся дырке оказалась крошечная миска с горячим гороховым супом и в ней очень маленькая ложечка, как для соли.
      Королева поблагодарила пещерных жителей, белок или зайчиков, за горячий суп, все съела сама, сына покормила молоком и отправилась дальше с ребенком через горные перевалы к морю.
      Больше она не устраивалась спать в пещерах, предпочитала укладываться днем, а шла ночью, при свете золотых волос своего мальчика.
      Она резонно опасалась, как бы неведомые горные жители не обрили налысо ее ребенка за мисочку супа.
      Питалась королева ягодами и дикими грушами, которых много росло при дороге.
      Когда они вышли к морю, был уже вечер.
      Королева села на берегу, и они с принцем стали смотреть в синюю морскую даль и слушать рокот и плеск волн.
      Королева рассказывала своему сыну о том, что на другом берегу их ждут бабушка и дедушка, а мальчик весь светился от золотых волос, чем ближе к ночи, тем сильнее.
      На этот свет приплыл рыбак на лодке.
      Рыбак во все глаза смотрел на маленького сияющего ребенка и ничего не мог понять.
      Он спросил у королевы, откуда они здесь, и королева ответила, что приходится ждать попутного корабля в город Н.
      Рыбак предложил довезти их на лодке до ближайшего города А., где есть все-таки пристань, и уж там можно будет найти попутку, а то здесь сидеть все равно что ждать морковкина заговенья.
      Королева согласилась, рыбак греб два часа, неотрывно глядя на ребенка, и уже в полночь, при свете золотых волос принца, мать с сыном были приведены в хижину рыбака и уложены спать на коврик в углу.
      Утром рыбак убежал чуть свет и стал ломиться в полицейский участок, крича, что он нашел ребенка с сиянием вокруг головы и что надо немедленно его задержать вместе с матерью, а то будет как в прошлый раз, люди взбунтуются и решат, что пора всех судить последним судом.
      Рыбак знал, что говорил, поскольку когда один пришлый человек соорудил себе крылья и взобрался на башню, чтобы полететь, жители города приняли его за ангела, возвещающего страшный суд, и начали, не ожидая этого события, громко жаловаться на судей, полицейских и членов королевского совета и потом, плача и крестясь, поползли на коленях почему-то к городской управе.
      Рыбак-то был среди бунтующих, кричал о своих бедняцких обидах и получил два года каторги, где перевоспитался, потому что его обещали в следующий раз живьем подвесить за шею.
      Также рыбак подписался под обещанием, чуть где появятся опять крылья, бежать в полицейский участок — что он и сделал.
      Но тем временем мамаша рыбака, не подозревающая о его ночных приключениях (рыбак не рассказывал маме ничего, боясь ее болтливого языка), — эта мать увидела утром очень красивую девушку с рыжим младенцем, которые умывались у бочки во дворе, и немедленно выгнала их из дому, так как не хотела, чтобы сын женился на бабе с ребенком — известно, что не свой сын может вырасти бандитом. Такие случаи бывали.
      Она была мудрая.
      У нее у самой сын вырос при постороннем папе, и как результат посидел в тюрьме.
      Короче, королева с принцем пришли рано утром на берег моря и там укрылись под скалой и целый день то спали, то мать купала мальчика, то они играли в песке, искали раковины; есть было нечего, однако вечером ребенок засветился с новой силой, и мать спрятала его под скалой, чтобы с берега было не видать.
      Однако с моря приплыла шлюпка с матросами, как на свет маяка, и к скале подошел бравый капитан в фуражке.
      Он осведомился, чего здесь ждут эти милые люди, услышал, что они хотят попасть в город Н., и предложил свои услуги, то есть собственный корабль.
      Разумеется, капитан этот уже знал про то, что здесь по всему городу целый день искали пришедшего наконец судью в виде ребенка, испускающего неземной свет.
      И были подняты на ноги полиция, армия, авиация и морской флот, и именно капитан лично возглавил поиски со стороны моря.
      Однако, увидев младенца и его мать, капитан решил пожалеть их и пока не выдавать; люди ведь гораздо умней, чем мы о них думаем, особенно когда речь идет о деньгах.
      Капитан погрузил драгоценных пассажиров в шлюпку, предварительно посоветовав матери накрыть голову ребенка, имея в виду болтливость гребцов.
      Затем пассажиры были помещены в хорошую каюту, к ним был приставлен матрос с пулеметом и слуга с горячим питанием, и после небольшого перехода корабль пришел в соседний город Б.
      Тут капитан отправился при кортике и орденах на переговоры в передвижной цирк шапито, откуда к вечеру приехал вполне закрытый фургон для перевозки тигров, снабженный крепкой клеткой внутри.
      И поздно вечером в сопровождении вооруженных до зубов матросов мамашу и ее рыженького в платочке на голове перевели по трапу в фургон и там заперли.
      Королева ничего не поняла, но в темноте принц по своей привычке освещать все вокруг засиял и обнаружилось сено в углу и большая миска с водой, а запах стоял как в свинарнике.
      Королева села с ребеночком на сено, фургон тронулся, и началась какая-то дикая жизнь.
      Сына с матерью в клетке поместили в слоновнике, туда им ставили миску с горячей похлебкой два раза в сутки, а вечером подтаскивали другую клетку в виде повозки, на королеву накидывали белую простынку, укрывавшую все ее лохмотья, а ребенка, наоборот, требовали раздеть догола — и в таком виде их транспортировали на повозке по коридору прямо в шапито, на арену, где музыка начинала играть как бы мессу (вступал аккордеон), королеве шепотом приказывали встать и нести (как бы) зрителям голого ребеночка, затем наступала полная тьма, и рыжий принц начинал по обыкновению лучиться светом, озаряя сиянием своих волос мать и часть повозки, и многие в публике начинали плакать и прижимать к себе своих детей.
      Потом всю эту интермедию увозили до следующего вечера, а королева выполняла все, что ей приказывали: она понимала, что, если сопротивляться, наймут другую мамашу, более способную играть эту роль.
      Кормили ее ужасно, тем же, чем кормили обезьян в соседней клетке, но лучше, чем слона в углу: тот питался сеном.
      Королева, однако, заставляла себя есть эти размоченные в воде корки и горячие капустные листья, потому что она кормила принца своим молоком, и надо было держаться.
      Ребенок, кстати, подружился со всеми — и с обезьянами, и с попугаями, и даже с дальним слоном, и ночью в помещении было спокойно и радостно из-за слабого сияния, исходящего от волос ребенка, звери и птицы выглядели здоровыми и упитанными.
      Так же они выглядели и на арене, и цирк процветал.
      Но в особенности он процветал из-за последнего аттракциона с королевой и принцем.
      Между тем пришло время убираться вон из города, потому что слух о светящемся младенце распространился повсюду, и в цирк начали стекаться совсем не те зрители — они не обращали внимания на танцы обезьян и шутки клоунов, не смеялись, не покупали мороженое, никому, идиоты, не хлопали, а только ждали момента, когда вывезут повозку с матерью и ребенком.
      Тут они начинали тихо петь и плакать, а что это такое, когда тысяча человек тихо поет — это же волосы встают дыбом у администрации.
      Были построения в стройную процессию на коленях с попыткой выползти прямо на арену.
      Начались также частые осады слоновника с принесением под его стены больных и с криками «благослови!».
      Полиция поставила своего человека, который скоро разбогател, разрешая некоторым целовать доски стен слоновника.
      Этот пост быстро стал постом номер один города, и полицейские по собственной инициативе сменяли друг друга каждые два часа, правда, эта смена караула происходила безо всякой помпы, потому что есть хочется всем и тут не до маршировки.
      И когда цирк тронулся уезжать, были наняты лиловые береты с автоматами и броневик.
      Директор и капитан корабля лично посетили слоновник и стали спрашивать мамашу рыжего ребенка, какие города она бы хотела посетить, кроме А. и Б.
      И нет ли у нее где знакомых и родственников, которые могли бы ей как-то помочь.
      Королева быстро сообразила, о чем идет речь, и повела разговор как настоящая партизанка или разведчица.
      Она охотно рассказала, что дальше начинается ее родина и в городах В., Г. и дальше по алфавиту у нее живут знакомые и друзья, а родственники просто везде, только в городе Н. никого не осталось: там только могилы, которые она и собиралась посетить, дедушкина и бабушкина.
      Но очень хочется — теперь уже — оказаться среди родных и близких, они прекрасно знают и любят ее и ее сына, и у всех есть их фотокарточки и даже видеозаписи.
      И цирк будет переполнен везде только за счет знакомых, будут большие сборы. Но в городе Н. она этого не гарантирует.
      Тут капитан и директор как-то понимающе кивнули, даже не глядя друг на друга, как будто им в голову пришла одна и та же мысль.
      Короче, через несколько дней на рассвете цирк снялся с насиженной стоянки, оставив после себя спящих у кассы (теперь запертой) паломников с котомками, затоптанную землю, ямы на месте столбов и груды мусора, — и броневик в окружении конных лиловых беретов и клеток со зверями, а также фургонов с артистами погрузился на корабль, чтобы отправиться прямиком в город Н.
      Королеву там снова поместили в наспех сколоченный слоновник, но она уже знала, что находится в родном городе, потому что, когда их повели по трапу на берег, она, несмотря на накинутую на голову простыню, умудрилась увидеть пляж под ногами с разноцветными камушками — агатами, аметистами и черным янтарем: такой пляж был только в ее родном и любимом городе Н.
      Здесь жили ее старенькие сорокалетние родители, которые пролили много слез, когда заморский король, угрожая войной и разорением их цветущему государству, потребовал отдать в жены его сыну принцессу, поскольку о ней шел слух как о самой большой красавице мира, а чем обычно занимаются короли — они улучшают и улучшают свой род, стремясь, видимо, вывести особую породу самых красивых, самых умных и самых богатых собственных детей.
      Правда, по справедливости надо сказать, что к этому стремится весь человеческий род, все семьи надеются на выведение особо ценной породы детей.
      И вот у стареньких родителей — королей города Н. — как раз и вывелась такая дочка, и воинственные соседние короли решили, что раз им самим не везет (их сын родился слишком задумчивым), то надо снова и снова улучшать породу!
      Что опять-таки не принесло счастья, родился почему-то вообще рыжий наследник.
      Вот с такой историей замужества королева и вернулась в свой родной город Н.
      Итак, наша пленная красавица сидела снова в клетке вся в лохмотьях и ела два раза в день корки и щи из капустных листьев.
      А ребенок ласково сиял, разговаривая с попугаями и обезьянами на их языке, чем очень веселил уборщицу, женщину темную и неуклюжую: она смеялась, только если видела, как кто-то упал и разбил бутылку или (что еще лучше) корзину яиц, и еще она смеялась над дураками, к каковым причисляла и маленького принца: «Ну, малахольный, — говорила она, — чистая обезьяна».
      Все жалованье этой несчастной уборщицы уходило на вино, а питалась она, отбирая лучшие куски из звериного корма и варя себе каждый день что-нибудь в котелке на костре.
      Ворчала и ругалась она без передышки, и только при виде маленького принца она начинала смеяться, указывая на него пальцем, и даже иногда давала ему морковку или репку из своих запасов.
      Причем главной мечтой уборщицы было перейти в тигрятник, в соседний сарай, уборщица которого ходила всегда домой с полной сумкой мяса, как подозревала слонятница.
      Поэтому слоновская уборщица регулярно шастала к директору и жаловалась ему на воровство тигриной уборщицы, которая, однако, тоже была не промах и дружила с секретаршей директора, а эта секретарша любила своих детей тоже не хуже других и обязана была их тоже кормить мясом, мясом и мясом, как будто растила из них хищников.
      Таковы были все эти закулисные интриги, и королева каждый день выслушивала уборщицыны крики и проклятия и искренне ее не любила, хотя та и рассказывала ей в свое оправдание ужасающие истории о пропавшем муже, о том, как она одна воспитывала троих детей, и теперь им всем надо носить в тюрьму передачи.
      Королева, хоть и не очень еще взрослая, но много страдавшая, не выносила воров, хотя и понимала, что те крадут, потому что ничего другого не умеют делать, не способны.
      А потом у них рождаются дети.
      И приходится красть еще и для детей.
      И считается, что красть для детей — это святое.
      Молоденькая королева решила составить план спасения.
      Она понимала, что на арене цирка под белой простыней никто ее не узнает, тем более что директор приказывал каждый вечер до белизны пудрить ее лицо мелом, а брови ей рисовать сажей, директор считал, что так и красивей и дешевле, такой грим.
      Поэтому никто в мире, даже мать с отцом, не смог бы узнать принцессу в этом белом, с грубыми черными бровями, существе, похожем на привидение.
      Надежда была только на единственного человека, который обслуживал королеву, на уборщицу.
      Однажды уборщица получила от королевы такое предложение: заработать себе на всю жизнь, то есть кучу золота, если она согласится принести карандаш с бумажкой и потом опустит в почтовый ящик письмо.
      Уборщица долго терзалась, даже пошла было к директору, но секретарша, как всегда, ее не допустила, и уборщица тогда решила: будь что будет.
      Она купила на собственные деньги бумагу, карандаш и плюс конверт, все это просунула в клетку и к вечеру опустила письмо в почтовый ящик, а сама, проклиная все на свете, стала варить себе постные щи, предвкушая, как будет наказан директор, секретарша и тигрятница, дорвавшиеся до власти.
      Однако результат оказался совершенно иной: во-первых, в цирк ворвалась королевская стража, мгновенно арестовала королеву с сыном, посадила их в фургон с надписью «Хлеб» и увезла в неизвестном направлении, а уборщица по глупости стала кричать про истраченные на карандаш и бумагу денежки.
      И королева с ребенком вместо королевского дворца были посажены в тюремный замок, в камеру без окна.
      Во-вторых, уборщицу мгновенно выгнали с работы: ни одно доброе дело не остается безнаказанным, особенно если это доброе дело делается без удовольствия.
      Тюремщик, к которому попала королева с сыном, по своей лени принес им обед только на второй день, да в первый день и не полагается, так как заключенные еще не состоят в списках на питание.
      Тем не менее тюремщик, войдя с фонариком и котелком в камеру, был поражен: в этом каменном мешке было светло!
      Тюремщик, поставив на пол котелок с супом, уставился на эту странную парочку — ладно еще девушка в белой простынке, худая и даже прозрачная, как привидение, это-то он видел неоднократно, — но вид золотой головы мальчика его просто потряс, тем более что тюремщик был по обыкновению пьян.
      — Не волнуйтесь, — сказала ему королева, — просто такое дело, у мальчика волосы из чистого золота. Если у вас есть с собой нож, давайте я вам отрежу на пробу один клочок волос, отнесите его ювелиру, и вам хорошо заплатят.
      Тюремщик, даром что пьяный, не решился доверить этой белой, как мел, девушке нож, а сам, собственноручно, криво и грубо отрубил у ребенка большой локон, сунул его в карман и, шатаясь, убрался восвояси, не забыв запереть дверь.
      Весь вечер он потом пил в кабаке, пропил все деньги, вырученные за золото, а наутро опять пошел на работу в тюрьму очень злой.
      Войдя в камеру, он обрезал у ребенка с головы все его кудри, а поскольку мать начала кричать и плакать, он и у нее обрезал ее длинную косу, бросил косу на пол и с проклятиями стал уходить.
      Проклятия его были такие:
      — Думаешь, тебе долго осталось жить? Да завтра тебя и казнят. Вместе с пащенком. Внизу, в львиной яме. Ты думаешь, тебя посадили по ошибке? Нет! Тобой занимаются очень важные люди, сама герцогиня! Ее сын как раз троюродный племянник короля, он единственный наследник престола, а твои отец и мать больны, и они живут со скоростью год за один день, такие им дают лекарства, наш тюремный врач готовит, я все знаю. Завтра же вас обоих казнят, а чего пропадать золоту? Я бедный заочник, студент университета, вынужден работать как каторжный, чтобы меня не отчислили. Работаю за одну зарплату в наше время, это надо подумать! Проклятая жизнь! И никогда не пиши писем королям, эти письма читают не они!
      — Да ты что, студент, — сказала королева, — ты соображаешь? Тебе же привалило богатство на всю жизнь! У мальчика на голове волосы из чистого золота, ты сам убедился!
      — Ну ладно. Мальчишку я не дам казнить, посажу его на цепь у себя в подвале, а вместо него возьму на улице первого попавшеюся из коляски и выдам за твоего! Первый раз, что ли, — ответил пьяный тюремщик.
      — Так дело не пойдет, — ответила королева, — мой сын питается только материнским молоком, отсюда у него и золотые волосы. Ты это соображаешь, болван? Мы же короли!
      — За болвана ответишь, — ответил тюремщик, качаясь в дверях. — Я и сам, придет время, буду королевским судьей, это я сейчас юрист-заочник. А то, что ты важная птица, это правда, слухи о вас ползут по всему побережью, даже готовится восстание в вашу защиту якобы от лица страдающего народа, но за всем этим стоит такой же как я заочник. И, может, вместо сына герцогини править будет этот лысый, они победят, и ваши кости вынут из львиной ямы вместе с костями других и соорудят мемориал...
      Тюремщик качался, размахивал руками, и вдруг фонарик выпал у него из руки и погас.
      Стало совершенно темно.
      Мальчик, если и светился, то очень слабо, как очень далекое и маленькое созвездие Млечного Пути.
      Тюремщик стал шарить, искать фонарик на полу, побормотал, лег и вдруг громко захрапел.
      Мама-королева схватила ребенка, на прощание взяла горсть золотых волос из кармана стражника и пошла по коридору.
      Мимо брели или маршировали какие-то люди, но никто никого не замечал, часовые лежали и храпели, то ли это был праздник, то ли обычное дело в городе Н., где король с королевой уже не правили, а герцогиня с сыном еще не царствовали.
      Ворота тюрьмы были приоткрыты, и королева вышла на площадь.
      Стояла глубокая ночь.
      Только в небе висела и светила маленькая, но очень яркая звезда, как лампочка на конце стрелы башенного крана.
      Королева, разумеется, пошла к морю.
      Звезда, как это водится, тронулась следом за ней. Звезды всегда провожают человека ночью, куда бы он ни шел.
      По дороге они встретили маленькую процессию: два солдата, совершенно пьяных, вели в сторону тюрьмы мужчину и женщину.
      Королева в свете звезды сразу узнала их: это вели ее родителей. Отец с матерью шли, как тени, худые и безмолвные, держась за руки.
      Она решительно подошла к конвою и сказала:
      — Ребята, хотите выпить?
      Они остановились и замялись. Родители стояли дрожа.
      — Я вижу, вы хорошие ребята, — продолжала королева, — идите в кабак, а я пока покараулю.
      — А деньги, — хрипло сказал один, а другой откашлялся.
      — Деньги не проблема, — отвечала королева, — пот вам чистое золото, идите.
      И она достала из рукава золотой локон.
      Все кругом осветилось.
      Или это звезда опустилась пониже.
      Конвойные переглянулись, сплюнули, взяли золото и, спотыкаясь, побежали в кабак.
      — Мама и папа, — сказала королева, — мама и папа, это я, ваша дочь. Это мой сынок. Я вернулась за вами. Пойдемте отсюда.
      Разумеется, они пошли к морю, а звезда тронулась за ними.
      Отец с матерью ничего не говорили, глаза их были широко открыты, но они шли как во сне.
      Видимо, они были под властью тюремных лекарств.
      На берегу моря королева постучалась в рыбацкий домик, сказала, что просится на ночь, а утром заплатит.
      Зевающая тетка отвела их в сарай, на сено.
      На рассвете королевич проснулся.
      В сарае кучей лежали овцы, стояла корова, фыркал и жевал сено конь, бродили куры.
      Маленький принц обратился к ним на языке, который он знал, на языке слонов, попугаев и обезьян, и все население сарая перестало жевать и ответило глубокими поклонами.
      Молодая королева оставила сына разговаривать с животными, оставила спящих родителей (и во сне они держались за руки) и побежала в лавку менялы, продала там один золотой волосок за кучу мелких монет, купила хлеба, сыра и молока — какое счастье было в первый раз в жизни бегать по магазинчикам и знать, что сынок не один!
      Еще никогда королева не была так свободна, как в это утро, так счастлива, всюду цвели розы, шумело море, это был ее родной город, родители и сынок имели пристанище, пусть сарай, но не слоновник, не тюрьму и не пещеру.
      Королева уже забыла то время, когда у нее было сто комнат и пятьдесят слуг.
      Когда она шла к своему новому убежищу, она увидела, что люди смотрят ей вслед, и поняла, что где-то висит объявление о побеге из тюрьмы и скоро, наверно, их всех схватят.
      Поэтому она быстро купила еще корзину помидоров, яйца и яблоки, вернулась к себе в сарай, расплатилась с хозяйкой своими мелкими монетами, сказала, что они со дня на день ждут рыбацкую шлюпку, чтобы уехать, и больше уже не выходила со двора.
      Она кормила родителей, осторожно отпаивала их молоком, ее сын полюбил сидеть на коленях у дедушки, играл с его длинной бородой, отросшей за время лечения в больнице, — дедушка и бабушка ведь должны были там вскоре умереть, и им поэтому не давали ни еды, ни полотенец, ни бритвы для короля, ни расчески для королевы, а только лекарства.
      А в городе происходил полный тарарам — партии боролись за королевский дворец, тюрьма стояла то настежь, то ее битком наполняли и запирали, и весь народ не работал, а добывал себе оружие и шатался в пьяном виде по улицам, иногда посылая автоматные очереди от живота и веером.
      Это рассказывали королеве хозяева, которые были в ужасе, потому что везде гремели взрывы и в их домике уже вылетела пара стекол, а ведь могли явиться и забрать все — и корову, и лошадь!
      Однажды хозяйка пришла в еще большем расстройстве и сообщила, что в городе считают, что настал конец света — днем и ночью на небе светит звезда, в одном и том же месте. Причем становится все ярче и ярче, как будто спускается.
      По этому поводу произошли сильные волнения, священник вышел к толпе и прочел проповедь о Содоме и Гоморре и пророчил, что безобразия будут наказаны.
      А молодая королева с семьей все сидела в хлеву или во дворе.
      Родители помаленьку начали приходить в себя, но все еще молчали, не понимая, что с ними происходит.
      В один прекрасный вечер хозяйка выскочила и стала говорить, что звезда снижается над самым их домом и скоро спалит все постройки.
      И поэтому хозяйка просила своих постояльцев уйти, чтобы духу их не было, потому что тут что-то нечисто.
      Молодая королева выпроводила родителей, вынесла ребенка и повела семью по берегу подальше от города и людей.
      И она услышала крики.
      Наверху, на высоком берегу, стояла небольшая толпа и смотрела в небо.
      Королева тоже посмотрела и увидела прямо над собой яркую звездочку.
      Королева с семьей шла вон из города — и звезда тронулась следом за ней и засияла так низко и так ярко, что песок заискрился и на море легла дорожка как от луны.
      А наверху стояли и молчали люди.
      Тут же в море осветился корабль, он сиял всеми своими огнями, и была спущена шлюпка, а в шлюпке кто-то стоял, пока остальные гребли.
      Несчастная королева вспомнила того капитана в фуражке, но сил убегать не было, да и некуда.
      Шлюпка привезла на берег знаете кого?
      Молодого короля, отца рыженького принца.
      Король сразу взял сына на руки, встал на колени перед молодой королевой и сказал, что ему все равно, рыжий мальчик или зелененький, но это его сын и он его никому не отдаст.
      Он сказал, что его буквально заперли в его комнате, когда все решалось, а потом он искал жену и сына повсюду, пока не нашел однажды волшебника, который согласился помочь.
      Волшебник сказал, что за это можно лишиться и королевства, но молодой король был на все готов, и тогда волшебник снял со своей волшебной палочки звезду и послал ее искать королеву, а следом за звездой поплыл на корабле и молодой король.
      — Возможно, что я больше не властелин и у меня нет вообще ничего, только этот корабль, но прости меня! Твой кошелек я храню у сердца!
      Так сказал молодой король, и королева простила его и поцеловала в щечку.
      Они взошли в полном составе на шлюпку, и город Н. вскоре скрылся за горизонтом.
      Надо ли говорить, что, разумеется, вся эта компания, приехав в королевство, не была даже допущена сойти на берег, власть давно переменилась, всем управляли уже новые молодые люди, быстрые, в кожаных куртках, и бывший молодой король был счастлив, что удалось уплыть и никого не арестовали.
      В дальнейшем они много ходили по морям на корабле и даже основали свое собственное маленькое королевство, в котором единственным государем стал принц с золотыми волосами.
      Просто они продали свою яхту и купили квартиру в зеленом районе, и коронация нового владыки произошла в детской, а корону дедушка склеил из картона и обтянул ее серебряной бумагой из-под шоколадки.
      И серебряная бумажка засияла на рыжих волосах.

      Жил-был один слуга.
      И ничего плохого в таком звании нет, работа как работа.
      Тем более что этот слуга был самым первым слугой в государстве, приближенным Короля, и звали его Первый.
      Король был, как все короли, обыкновенным человеком: явно не дурак, но и не академик. Не урод, но и красивым его нельзя было назвать даже на параде при мундире, что делать!
      Как говаривала его нянька: «Король лучше пня елового — уже хорошо».
      Но вот Первый должен был быть умным, иначе как же править королевством! И по стечению обстоятельств он был к тому же еще и красивым, да и добрым тоже.
      Бывают такие совпадения.
      Ну, и как слугам полагается, он отличался скромностью. Словно бы специально выращивали.
      И конечно, он многим поэтому не нравился.
      И прежде всего он не нравился Королеве, которая, как это и полагается, сама считала себя первым лицом в государстве, раз Король рылом не вышел.
      Королева была как в сказке, красотка на длинных ногах, ее и выбирали за красоту: в мыслях о потомстве.
      (Между прочим, совершенно не учитывая при этом, что у нее было тяжелое детство, так как мамаша порола ее ивовым прутом в некоторых случаях, приговаривая: «Верба-хлест, бей до слез». И мамаша выбила у девочки все — доброту, нежность, кротость, жалость и чувствительность. Осталось все остальное, что бывает у вредных, злорадных детей.)
      Что у нее была за мамаша, неизвестно, дело происходило на другом конце света: может, ее тоже колошматили.
      Может, это была такая дикая семейка.
      Короче говоря, Королева была настоящая выдра, но все-таки красотка. И на парадах и церемониях, открытиях олимпиад и теннисных состязаний Королева смотрелась великолепно рядом со своим замухрышкой супругом.
      Вообще, говорили в публике, если кто и найдется под стать Королеве, то это только Первый. Прекрасная пара: зловещая Королева и мягкий, великодушный слуга, и оба красавцы.
      Народ с удовольствием смотрел по телевизору, как Первый благородно поддерживает нервную Королеву под локоток, подсаживая ее в карету, и тетки вздыхали, каждая представляя себя на месте Королевы: собственно говоря, а что в ней такого?
      Если любую тетку отволочь в косметический кабинет да в парикмахерскую, да на месяц на Багамские курорты, да кормить по науке, да сделать пластическую операцию в Бразилии — то ого-го еще, неизвестно кто кого!
      То есть женщины не верили в природную красоту Королевы, и правильно делали.
      Если и ноги удлиняют, и носы убирают, и глаза вставляют, а волосы тем более, то вся остановка только за деньгами, девочки!
      Так что народ не верил своей Королеве, не переваривал Первого и благодушно относился к дураку Королю, который изо всех наук освоил только науку анекдота и даже записывал их все в амбарную книгу под номерами.
      Кстати, Королева так и не родила Королю наследника, причем все рассчитала правильно, а то бы не миновать этому несчастному ребенку (сыну упомянутых чудных родителей) тоже розги, моченой вербы, и мало ли какие могли бы быть последствия для не особенно умного народа данного государства.
      Король же, поскольку он был не дурак, как мы уже говорили, то он пил, ел и гулял в свое удовольствие, и потому единственную личную королевскую обязанность — чтение речей по бумажке — он выполнить иногда был не в силах, то есть грамотно прочесть то, что ему написал Первый.
      Вместо этого он вдруг оживлялся и рассказывал анекдот, и все вокруг смеялись как дети и были очень довольны, поскольку каждый чувствовал себя намного умнее Короля.
      Все ликовали и рассказывали друг другу теперь уже анекдоты про Короля.
      Ведь королей не выбирают, как не выбирают пап и мам — какие детки, такие у них и родители.
      И государство благоденствовало.
      А Первому доставалось от граждан за все промахи, и вообще его жизнь была не слишком радостная — он рано овдовел и теперь жил с двумя малыми детьми, хотя он тоже не унывал и много работал.
      Во всяком случае, Король ему не мешал, Король был всеобщим любимцем за границей — он быстро забывал все, даже мелкие обиды, наносимые ему другими королями на совещаниях и конференциях.
      В ответ он рассказывал очередной анекдот, и все вокруг заливались смехом.
      Поэтому страна ни с кем не воевала.
      Или это была заслуга мудрого Первого — кто там разберет.
      После первой же рюмки Король лез обниматься и целоваться — однако только не с Королевой, только не с ней. С супругой он виделся исключительно на парадах и церемониях, так как искренне ее боялся.
      У нее были длинные острые ногти, большущие зубы и стальные от постоянных занятий спортом ноги.
      Руки у нее тоже были длинные и сильные, и Королева запросто побивала любого местного чемпиона по карате, да никто особенно и не сопротивлялся, ни женщины, ни тем более мужчины, еще чего.
      Она даже любила заглядывать в клетку к одному опасному сумасшедшему, к Злодею, который убил пять человек просто потому, что они в поздний час шли по улице, ночью надо спать, твердил он убивая, должен же быть порядок!
      Таким образом этот человек решил воспитать народ, который шлялся у него под окнами и мешал отходу ко сну.
      Его не казнили, добряк Король был против смертной казни, или это его слуга Первый подложил ему на подпись такой указ, об отмене государственного убийства убийц.
      Держали сумасшедшего Злодея в особой клетке, просторной, со всеми удобствами.
      Он там сам у себя убирал, держал все в идеальном порядке.
      Единственно что: Злодей сидел на цепи, чтобы охранники могли входить в клетку по разным делам — то ввернуть лампочку, то починить телевизор; а на крайний случай, если, к примеру, узник, обидевшись на плохое обслуживание или запах, допустим, чеснока (а также чего другого), не захотел бы порешить охрану одним ударом, цепь можно было укорачивать по желанию, держа заключенного на короткой привязи.
      Клетка эта располагалась на самом верхнем этаже Дома скорби, в самом далеком коридоре.
      Туда-то и любила захаживать Королева, обсуждая со Злодеем разные передачи телевидения и вопросы воспитания народа.
      Она восхищалась его твердостью и смелым характером, которому не было бы преград, если бы не клетка.
      Сам Дом скорби ничем особенным не отличался, обыкновенная психушка с обыкновенными больными, несчастными людьми, которые считали себя кто Наполеоном, кто зернышком, а кто и будильником.
      Была также целая палата лысых Лениных.
      Королеву они все искренне смешили, но быстро надоедали ей своими слезами, просьбами отпустить на волю и сумасшедшей ревностью (Королева почему-то не любила, когда ее кто-нибудь любил, хотя она также не выносила, если кто-то не выносил ее самое, такая это была странная женщина).
      А как раз Первый искренне, с первого взгляда, ненавидел Королеву.
      Он ее не боялся, но она ему сильно вредила, после того как однажды на празднике в парке он отказался пойти с ней в известную беседку под названием «Грот Венеры».
      Он отказался грубо и наотрез.
      И удивленная Королева через своих шпионов вычислила: он просто трус, ему, видимо, донесли, что в этом гроте нечисто.
      Действительно, там иногда под утро приходилось убивать и сбрасывать потом трупы в речку, что же делать!
      Кроме того, может быть, у него были сведения, что в этом гроте всегда заготовлена охапка моченых розог для порки под названием «Верба-хлест».
      Королева не знала, что Первый просто брезговал ею, как иногда люди брезгуют пауками и гадюками.
      Королева, получив отказ, кротко кивнула, но затем начала строить против Первого жуткие козни.
      Кто-то даже заранее подпиливал ножки у его стула на торжественных обедах, которые транслировались по телевидению, чтобы он грохнулся на глазах у всех, и одну камеру специально ставили за его спиной.
      Так бы было смешно!
      И это прямо перед выборами.
      Но у Первого была верная, преданная охрана, которая все видела, и как только этот стул бывал специально принесен, так же быстро он бывал и унесен.
      То она посылала корзины тухлых яиц (собственноручно воспитанных в удушливом воздухе Грота Венеры) — специально расставлять их по маршруту следования машины Первого.
      Вот стоит корзина с яйцами, никому не нужная, хозяина нет, а мимо едет нелюбимый населением Первый.
      Все было сделано во имя народа, для блага народа, однако все до единой корзины с яйцами оказались украдены задолго до нужного момента неизвестно кем.
      А неизвестно кто — это и есть народ.
      И никогда не угадать, что для него благо, а что нет.
      — Вот бы, — говорила Королева с тоской Злодею в клетке, — вот бы начинить каждое тухлое яйцо взрывчаткой, вот бы они зажарили омлет у себя на кухне, кровавенькая бы вышла жарёха!
      Королева, правда, утешилась, представляя себе, какую вонючую яичницу приготовили себе похитители!
      А насчет взрывчатки Королева даже как-то не спала ночь, все придумывая способ фаршировки яиц порохом, однако поскольку Королева в свое время училась из-под палки (из-под розги, посредством которой мать как раз хотела привить доченьке любовь к учебе) — то ничего придумать она так и не смогла, двоечники не сильны в химии.
      Но все это было еще безобидными шуточками.
      Пришло время решительных действий, и Королева постановила устроить вечер анекдотов. Она объявила, что это будет подарок Королю.
      Все были обязаны рассказать по анекдоту, в том числе и Первый, который терпеть этого не мог.
      А Королю было сказано, что Первый слегка повредился в разуме и все толкует про какую-то «Вербухлест, бей до слез», а это выражение запрещено в государстве.
      Специально для такого случая была вызвана выездная бригада психиатров, их для конспирации одели в черные халаты садовых рабочих и расставили по лужайке с лопатами и носилками — таков был приказ Королевы.
      Что касается Первого, то Королева подошла к нему перед началом праздника и сказала, что Король обожает один детский анекдот про вербу-хлест, но рассказывать ничего не придется, первые же слова «верба-хлест» вызовут у Короля приступ хохота, и дело будет сделано.
      Первый пожал плечами и ничего не ответил.
      Наконец праздник начался.
      Всем были розданы номера, и задача оказалась непростая: развеселить Короля. Но Король уж в чем знал толк, так это в анекдотах. Он помнил их все наизусть.
      Придворные же, искусные дипломаты, строго воспитанные дамы, вышколенные аристократы, все как один выросшие в монастырях и закрытых частных школах, — все они, к сожалению, ничем особенно блеснуть не могли.
      Они, конечно, знали каждый с юности по два-три анекдота, но совершенно неприличных — чем еще могут развлекаться дети в закрытых учебных заведениях!
      А неприличных анекдотов Король и сам знал сотни, и договорились, что вслух их произносить не будут, только назовут тему.
      И пошло-поехало.
      Один вызванный кричит:
      — Я не к вам, я к вашему попугаю.
      Король пожимает плечами:
      — Было.
      Второй вызванный говорит:
      — Не мальчик, а кто?
      Король улыбается:
      — Помню, помню.
      И настает очередь Первого.
      А он молчит.
      Королева тихо, склонившись к нему, спрашивает:
      — Вы что? Вы забыли, что вы слуга? И, кстати, где сейчас ваши чудесные деточки? Я их так люблю! Они без охраны? О, это очень опасно! Они поехали смотреть рыбок в Океанариум? О, я им завидую.
      Первый знал, что Королева готовит ему какой-то злобный фокус, но не удалось выяснить какой.
      А вот теперь все стало ясно. О том, что дети поехали в Океанариум, не знал никто, кроме воспитательницы и шофера.
      Мало того, это решение было принято за полчаса до праздника анекдотов и в кухне, при звуке льющейся воды, т. е. со всеми предосторожностями.
      — О, — продолжала Королева, — сейчас на дорогах так опасно! То и дело ездят эти кошмарные тяжелые грузовики с капустой! Ну, так где ваш анекдот?
      Растерянный Первый молчал. И все молчали.
      Тишина повисла над лужайкой.
      Замерли садовые рабочие с лопатами и носилками.
      И тут в руке у Королевы блеснул радиотелефон.
      Она медленно набирала какой-то номер, выразительно глядя на Первого.
      Первый с бьющимся сердцем произнес:
      — Ну, верба-хлест.
      — Что это такое? — робко спросил Король.
      — Что-то новенькое? — подхватила Королева. — Как-как? Как называется?
      — Верба-хлест.
      — И в чем там дело? — испуганно спросил Король.
      Первый не знал, что отвечать.
      Все ждали.
      — Верба же хлест, — оглядываясь по сторонам, ища помощи, повторил Первый. — Знаете?
      Никто не откликнулся. Все как окоченели.
      Все чувствовали, что происходит что-то ужасное.
      Малейший намек на Грот Венеры карался сорока годами каторги, как злостная клевета, а уж что говорить о знаменитой на всю страну поговорке государыни «Верба-хлест, бей до слез», за это награждали «деревянной вдовой», виселицей.
      И тут Первый слишком поздно заметил, что охраны его рядом нет и что садовые рабочие торопливо снимают черные халаты, а под черными халатами у них белые.
      Белые халаты окружили Первого.
      — Ему плохо? — сказал Король.
      — Переработал, — мягко ответила Королева.
      — Перетрудился, — зашелестели придворные.
      — Скорая медицинская помощь, — провозгласил один белый халат, а другие подхватили носилки, на свет появились простыня, шприц, Первому закатали рукав, и укол был сделан в течение секунды.
      Тем дело и кончилось.
      Вскоре он равнодушно лежал на носилках под простынкой, а его обезоруженная охрана уже была увезена на грузовике куда-то.
      И карета «скорой помощи» тоже выехала из дворцового парка, а Королева тут же представила собравшимся нового Первого по имени Второй.
      Второй оказался симпатичным молодым человеком, ничем не примечательным, он служил в должности четвертого помощника посла в Панголине и однажды сопровождал Королеву в поездке по этой дикой стране в течение десяти дней и ночей — и там, видимо, и зарекомендовал себя.
      Второй быстро освоил свою новую должность, подсаживал Королеву в карету, сопровождал ее на вернисажи и концерты, носил Королю на подпись указы, составленные Королевой, в числе которых был и указ об отмене указа об отмене смертной казни.
      Король, как и раньше, все подписывал, и никто не мешал ему пить и гулять, и он не мешал никому.
      Только он почему-то больше не рассказывал анекдотов и с ужасом отстранялся от Королевы, когда она приветствовала его на праздниках и казнях.
      Теперь казни производились регулярно по воскресеньям, шла прямая телетрансляция, разыгрывались пари — помилуют преступника или не помилуют, и, говорят, Королева, которая единственная знала об этом, загребала огромные выигрыши.
      — Королева тоже хочет заработать, — говорили уважительно верноподданные.
      Вручался также Суперприз — и выигравший мог своей властью помиловать одного из осужденных.
      То есть спутать карты Королеве и дать выиграть кому-то безымянному.
      Это было опасно, что вызывало жуткий азарт в целом государстве.
      Все жили от воскресенья до воскресенья.
      Народ наконец получил что хотел, не отлипая от телевизоров.
      Королева со Вторым присутствовала и на других мероприятиях, среди которых особой пышностью выделялся выпускной вечер школы палачей, где каждому дипломнику была дана возможность отличиться тут же на прямом эфире в воскресенье, и юные палачи могли даже выбирать орудие труда — то ли виселицу, то ли гильотину, то ли плаху, а медалистам можно было показать себя в стрельбе по бегущей мишени.
      Тюрьмы наконец опустели, преступников ловили как дичь, кривая правонарушений пошла круто вниз, и теперь даже за кражу куска хлеба или книги в библиотеке полагалось долго отпиливать руку или ногу или выкалывать глаза по жеребьевке, кому что выпадет, и этот волнующий момент тоже транслировался по телевидению.
      Короче, был наведен порядок. Люди ликовали: наконец-то!
      Но и порядочные граждане иногда оказывались героями воскресных телепередач — например, за наезд на пешехода полагалось повешение, и пешехода тоже казнили из чувства справедливости, если он оставался жив, а вот если нет — шоферу полагалась гильотина плюс предварительные пытки в подвале (ночная субботняя трансляция).
      Мало того, всем инвалидам было предписано жить за городом в особых домах (для их же безопасности) — ибо, завидев однорукого или одноногого, а также слепого, кто угодно мог приволочь его на казнь, крича: «вор, вор» поскольку если у человека не хватает руки или еще чего-нибудь, вполне вероятно, что это бывший уже наказанный преступник, и на него можно было взвалить вину за кражу, никто и не проверял, даже платили премию и отдавали квартиру казненного тому, кто поймал.
      Так что за инвалидами в случае нужды тоже охотились.
      Народ заговорил о твердой руке.
      А Королева раз в неделю посещала свой любимый Дом скорби, оставалась в отдаленном помещении недолго и в прекрасном расположении духа ехала сразу же на площадь Казней, чтобы явиться перед камерами телевидения в лучшем виде.
      Всюду при этом ее сопровождал Второй, молодой мужчина с приятной внешностью, немного капризный по виду.
      А Первый все это время как раз и сидел в Доме скорби и сидел именно там, в отдаленном коридоре, в одной клетке со Злодеем.
      Так придумала Королева.
      И каждый раз она громко смеялась, видя, как тянется к Первому Злодей, но цепь не пускает ею на каких-то десять сантиметров, а сам Первый прикован к решетке за обе руки.
      Первый стоял уже многие месяцы, ноги его распухли, и только когда Злодей ненадолго засыпал, Первый мог хотя бы присесть на пол и тоже поспать — но Злодея мучила бессонница, и Первому приходилось туго.
      Королева каждый раз просто стонала от смеха, видя, как Злодей натягивает тонкую цепочку и шарит в воздухе руками в десяти сантиметрах от рубашки Первого.
      Иногда Королева развлекалась по-другому: она давала послушать Первому голоса ею плачущих детей по радиотелефону — дети тихо пищали и просили прощения у кого-то невидимого, маленький просил хлебушка, а потом раздавались удары и покорные рыдания.
      Первый смотрел в пол, а Королева радовалась как ребенок (вспомним ее детство) и говорила:
      — Верба-хлест, а?
      Но все на свете меняется, и однажды Второй сообщил Королеве, что международная комиссия ООН решила послать инспекцию в разные страны, как там соблюдаются права человека в больницах и тюрьмах, не мучают ли людей.
      А поскольку он, Второй, член этой комиссии — был грех, заставили вступить свои же из министерства, чтобы прощупать обстановку и быть в курсе дела, — то инспекция приедет и к ним в страну.
      Королева чего не любила для себя лично, так это надсмотрщиков, учителей и всяких указаний — она этого не могла выносить еще со времен вербы.
      Она сказала, что в свою собственную страну она никого не пустит, никого.
      Второй скромно ответил, что тогда все поймут, что у них нарушаются права человека, и не пустят, в свою очередь, самое Королеву с визитами в свои государства: все поездки доброй воли в богатые и цивилизованные страны отменяются!
      В бедные можно, но там всюду как и тут, стрельба, очереди и в гостиницах тараканы.
      — Прекрасно, — ответила Королева, — пусть приезжают. Но только не на Вербовское шоссе!
      (То есть в Дом скорби.)
      — Они как раз туда и едут, — возразил Второй скромно, — им кто-то настучал.
      — Прекрасно, — опять сказала Королева, — ты мне начинаешь ставить палки в колеса, а? Я люблю, когда меня не любят, но люблю какой-то странной, мучительной любовью. Ты схватываешь ситуацию?
      — Схватываю, — отвечал побледневший Второй.
      Короче, Королева предложила сменить название учреждения на Вербовском шоссе и вместо «Дом скорби» назвать это дело «Школа драматического искусства», а для больных ввести звания «студент» и «выпускник» (выпускниками в шутку называли самых древних старичков и безнадежных больных) — что же касается санитаров, то они отныне именовались «педагоги по технике речи», а врачи носили звание «мастеров».
      Буйное отделение имело отдельную вывеску «Курсы пластической импровизации».
      В нищую психушку были временно свезены театральные костюмы с киностудии.
      И когда Королю и Королеве были представлены члены комиссии ООН, все уже было готово.
      Глуповатый Король спросил:
      — Как долго уважаемые пробудут в нашей стране?
      Комиссия ответила, что они временем располагают.
      Королева, в свою очередь, поинтересовалась:
      — Уважаемые знают адреса учреждений?
      — О да, — ответили ученые, разномастные, бородатые и лысые, в бейсбольных кепках, очках и майках, несолидные какие-то.
      — А можно ознакомиться со списком? — спросила Королева.
      — О да, — сказала комиссия.
      — А что это у вас за адрес, Вербовское шоссе! Там нет никакой больницы, там теперь Школа драматического искусства.
      — Ой, — воскликнул Король, — а я и не слышал, надо же! Молодые актриски, а? Давно это у нас?
      — Ты что, — с ненавистью улыбаясь, отвечала Королева, — да ведь я кончала эту школу! Давным-давно, ты что!
      — Прекрасно, — сказала комиссия, — мы изучаем также и учебные заведения, и тюрьмы, и детские сады, и казармы: всюду, где могут нарушаться права человека.
      — Что вы, — сказала Королева. — Какие там права! У нас с этим давно все в порядке.
      — Итак, едем на Вербовское шоссе! — заключила комиссия.
      — Я с вами, — улыбнулась Королева.
      — А у меня государственный вопрос, — сказал глупый Король, держась за живот. — Я остаюсь.
      Но комиссия не взяла Королеву, поскольку у них был только экологически чистый транспорт, многоместный велосипед, на котором они ездили из страны в страну, ни от кого не завися; велосипед был снабжен также полевой кухней и балдахином от дождя.
      И пока Королева шла вдоль почетного караула, пока гремели залпы в ее честь и раскрывались ворота, пока начальник стражи рапортовал, а гвардейцы, держа равнение, расходились в стороны — короче говоря, пока шло без сучка без задоринки ежедневное провожание Королевы за калитку (любое нарушение каралось расстрелом на месте при помощи взвода товарищей), велосипедисты давно уже приехали в бывший Дом скорби на Вербовском шоссе.
      Комиссия прошла мимо учебной аудитории, где сидели по койкам студенты, каждый в роли Наполеона, и, скандально пуская в ход кулаки и табуретки, обсуждали план действий под Ватерлоо — а педагог, кисло улыбаясь, раздавал всем очень большие витаминки.
      Далее комиссия миновала комнату, где Ленин говорил речь, бегая по столу, а пятнадцать других Лениных лежали почему-то привязанные на кроватях и махали руками и ногами, а педагог ловил бегающего Ленина и орал на студентов громким голосом, как и полагается режиссеру, но его никто не слушал, потому что все присутствующие тоже произносили речи кто какую хотел.
      Далее следовали курсы пластической импровизации, где шел спектакль «Каторга» и все актеры были прикованы цепями к стене, разнообразно импровизируя позы страдания, а педагог по технике речи играл роль свирепого надсмотрщика настолько удачно и был так хорошо загримирован, что комиссия даже зааплодировала, — судите сами: на голове шерсть до бровей, носа нет, одни дырки, зато брови мощные, как руль у велосипеда.
      И так далее, вплоть до загримированных рук (татуировка).
      Когда Королева прибыла, комиссия уже просила ключи у дежурного на верхнем этаже.
      Королева поднялась туда в самый разгар скандала, слегка затуманилась, но потом разрешила открыть дверь.
      При этом она сказала, что тут репетируется пьеса на двоих «Казнь».
      Все уже загримированы.
      Комиссия увидела почти настоящего средневекового палача за решеткой в полном обмундировании, который стоял на цепи с большим топором в руке, тоже явно настоящим, и глядел на свою жертву.
      Правда, топор был прикреплен отдельной цепью к стене, так что палач был не в силах дотянуться до жертвы.
      А осужденный в полосатой робе с мешком на голове держался обеими руками за решетку, будучи к ней же прикован за наручники.
      Педагог, красный от волнения, сидел за столиком у графина с водой и репетировал.
      — Очень жизненно, — сказала Королева, — просто МХАТ имени Чехова.
      — О да, — откликнулась хором разноперая комиссия.
      — Ну, вы все посмотрели? — чудесно улыбнулась Королева. — Поехали, а то у нас скоро главный обед. У вас у всех есть приглашение?
      — О да, — заверила ее комиссия.
      — Ну и пошли.
      — Так-то оно так, — сказал Председатель комиссии, по виду нищий студент, в кепке задом наперед и с болтающимися шнурками, — но вот тут нарушаются права актера. Почему ваш студент прикован к решетке? Глядите, у него руки отекли! Кстати, и ноги!
      — Вы что, это грим, грим! — зашептала Королева. — Это спецэффект!
      — А зачем это он на цепи, ваш палач? Здесь резко нарушены права человека!
      — Это театр! — воскликнула Королева. — Это режиссерская трактовка.
      — Не верю! — завопил Председатель комиссии. — Палач не может быть на цепи!
      — Ой, ну перепутали студенты, — шутливо сказала Королева, — ну простим им, они первокурсники. Я распоряжусь, им поставят двойки.
      — Нет, надо его освободить, — заартачился нищий Председатель комиссии. — Мы здесь для того, чтобы освобождать и снимать оковы.
      И лицо его стало каким-то светлым.
      «Тебе самому здесь место, псих», — злобно подумала Королева, а вслух сказала:
      — Ой, профессор ушел, а это ассистент, верно? Да нет у него ключей.
      Председатель комиссии спросил педагога, сидящего у столика с графином и телефоном:
      — Ключ есть?
      Преподаватель вскочил, и у пояса его звякнула связка отмычек.
      — Ну дай, дай им ключи, — резко сказала Королева, а сама подумала: «Если даст, казню в воскресенье с субботней трансляцией в камере пыток».
      — Ну, — ответил педагог, после чего, не говоря ни слова, упал под стол, видимо, от волнения.
      — Обморок, артистическая натура, никогда не видел иностранцев, объяснила Королева. И она обратилась к своему верному Второму: — Снимите у него с пояса ключи, возьмите самый большой медный и так и быть, отоприте клетку.
      Когда приказ ее был исполнен, она сказала:
      — Теперь возьмите самый маленький серебряный ключик и освободите палача. Замок у него на сапоге.
      — Ну уж нет, — нервно сказал Второй. — Вот уж это ни за что.
      — Запомним, — сказала Королева приглушенным голосом. — Запишем в книгу Грота Венеры. В книгу уходов.
      — Нет, нет, — повторил Второй, отступая от Королевы.
      — Ну хорошо, — сказала Королева и протянула ключи Председателю комиссии. — Вы можете сделать святое дело и освободить этого студента.
      Председатель комиссии закричал действительно как псих:
      — Послушайте, а вот тут еще хуже нарушаются права студентов! Во-первых, этот студент, который так хорошо играет жертву, что у него на руках раны, он ведь может задохнуться в мешке, и его надо освободить первым! Я сначала желаю освободить этого человека! Глядите, у него на шее ведь затянута веревка!
      Тут стоящий у решетки студент в мешке на голове начал глухо мычать.
      «Повешу предателя сразу же, — подумала Королева. — Он же обещал мне молчать под страхом гибели детей, подлец! Ему же специально заткнули для этого рот!»
      А вслух она сказала как можно более мелодично:
      — Кто-то больше никогда не увидит кого-то!
      А Председатель уже тянул свою тощую руку к ключам.
      — А вот и нет, — ласково сказала Королева, — первое слово дороже второго! Сначала вы освобождаете палача, а потом жертву, то есть что я! Сначала того студента, а потом этого.
      — Нет! — твердо пролаял Председатель комиссии, и вся комиссия дружно пролаяла «Нет!».
      — Это я говорю здесь «Нет!», — завизжала Королева и сразу стала похожа на свою собственную мамашу (все кричащие женщины, кстати, становятся похожи на своих матерей, так как стареют прямо на глазах).
      Разумеется, Королева хотела сначала освободить Злодея с топором, чтобы он тут же и зарубил бы Первого.
      — Какие все мужчины дураки упрямые, — бешено сказала она, выбирая ключ от цепи Злодея. — Просто жуть какая-то.
      И с этими словами она спокойно вошла внутрь клетки, а затем с ласковыми словами склонилась к сапогу Злодея.
      — Сейчас ты сделаешь то, о чем мечтал, — зашептала она. — Ты сможешь убить этого дурака, подойдешь к нему и просто убьешь, отрубишь ему голову.
      — Да, — сказал глухо Злодей из-под капюшона и тут же, не ожидая освобождения, отрубил голову Королеве.
      — Она нарушила внутренний распорядок, — объяснил Злодей ахнувшей комиссии. — У нас сейчас мертвый час.
      Затем он горделиво выпрямился и сказал:
      — Прошу следующего.
      Крича что-то неразборчивое, Председатель и его комиссия толпились у открытой двери клетки.
      А бледный Второй сказал Злодею:
      — По внутреннему распорядку не полагается наличие посторонних убитых в камере и ключей на полу. Вы нарушили правила поведения, вас накажут, не дадут вам вечером конфетку.
      Тут Злодей зарыдал и, утирая сопли, стал канючить:
      — Она сама вперлась, кто ее просил! Я не виноват! Мы отдыхали с товарищем после обеда, а она сюда втюрилась!
      — Если вы перебросите нам ключи, конфетку вам дадут. Если нет, вам не видать больше вечерней конфетки, я об этом позабочусь!
      — Нате, подлецы! — завизжал Злодей. — Получите ваши ключи! Конфетку пожалели!
      И он швырнул ключи Второму.
      Ловкий Второй, не входя в клетку, освободил Первого и потянул его к двери под пристальным взглядом Злодея, который буквально повис на цепи в десяти сантиметрах от своей жертвы.
      Комиссия, волоча ослабевшего Первого, погрузила его в Королевский лимузин, оставив Школу драматического искусства доигрывать свои спектакли.
      Второй дал шоферу адрес, и странный караван, состоящий из лимузина в сопровождении эскорта мотоциклов и многоместного скрипучего велосипеда с бултыхающимся балдахином, под вой сирены и бешеный лай больничных собак, среди полной паники полицейских, по очистившейся внезапно улице помчался туда, куда сказал Второй.
      И там оказался специальный детский комбинат (тюрьма-ясли-сад), и ликующая комиссия всех освободила, то есть бледных, худых детей вывели, вынесли на руках, а не менее бледная, но жирная охрана испуганно слушалась любого слова Второго.
      И Первый взял на руки сразу трех, двух своих и третьего кто подвернулся.
      Был общий праздник, и народ охотно принял в нем участие, Первому всюду аплодировали, Король со слезами на глазах (все-таки освободился от Королевы) обнял и расцеловал Первого и тут же назначил его опять Первым.
      Был подписан ряд указов — о ликвидации Грота Венеры, Школы драматического искусства, субботних и воскресных воспитательно-зрелищных передач «Спи спокойно» и всех казней, а также специальных детских тюрем.
      Мало того, вышел особый указ о неприменении к детям физических наказаний.
      По последнему вопросу некоторые в народе остались несогласны, но появившееся вскоре жизнеописание Королевы многое должно было объяснить читателям.
      Что касается Второго, то его простили и опять послали четвертым советником в государство Панголин.
      А Первый все так же добр, но одного он не разрешает Королю: жениться.
      Да тот и не особенно хочет.

      В одной квартире жили две сестры, они жили очень бедно. На обед варили картофель, на завтрак съедали по куску хлеба и выпивали стакан кипятка. Они были очень худые, но аккуратные. И всё у себя в доме держали в чистоте. Каждый день они выходили в магазин, и это для них было захватывающее приключение на много часов. Кроме того, обе были записаны в библиотеку и аккуратно раз в неделю меняли книги.
      Одевались они тоже очень аккуратно, сами себе вязали кофты и теплые носки, варежки, шарфы и береты. А нитки добывали из старых шерстяных вещей, удивляясь, как много выкидывают некоторые люди на помойку. Короче говоря, их дни были заполнены до отказа. Иногда они что-нибудь находили во время своих прогулок: то кипу старых журналов со всякими полезными советами, выкройками и медицинскими рекомендациями, как что лечить, а то и какой-нибудь почти новый ящик, деревянный и прочный. Сестры очень любили ящики и каждый раз, принеся домой находку, долго вычищали новый ящик и решали, куда его поставить: под стол, на шкаф или на балкон. У них уже было много ящиков и существовал целый план, как из этих ящиков сделать красивые полки для разных вещей в прихожей.
      Однако все меняется, и старшая сестра, которой было восемьдесят семь лет, заболела. Врач все не приходил, и младшая сестра, которой было восемьдесят пять лет, сидела у кровати и перебирала в коробке из-под туфель разные старые лекарства, оставшиеся еще от мамы и бабушки и от детей: какие-то безымянные порошки в пакетиках, какие-то мази в облупившихся тюбиках и уже пустые бутылочки и флакончики.
      Старшая сестра умирала, это было видно. Она тяжело, хрипло дышала и ничего не могла ответить. Младшая сестра, ее звали Лиза, отчаянно перебирала порошки и мази, надеясь найти что-нибудь против старости, ибо врач на прошлой неделе сказала, что больная умирает от старости и что старость — это тоже болезнь. Лиза бестолково рылась в коробке и плакала, а Рита, старшая сестра, дышала все реже и наконец замерла, глядя в окно. Лиза закричала от горя и помазала остатком какой-то мази полуоткрытый рот сестры, а потом испугалась, что эта мазь может быть ядовитой, и помазала и свой рот, чтобы уйти вместе в случае чего.
      В тот же момент, когда мазь начала таять на губах у Лизы, она как будто бы заснула. Во сне ей виделись какие-то люди в черном, которые падали с потолка и исчезали под полом. Они летели, как снег, их было очень много, но вдруг воздух очистился и Лиза проснулась. На кровати лежала чужая девочка в огромной ночной рубашке Риты и таращила глаза.
      — Девочка, — сказала Лиза, — ты что тут улеглась? Тут тебе не место таращить глазки! Тут тебе не шутки! Где моя Рита?
      — Девочка, — ответила та девочка тонким и вредным голосом, — ты как здесь оказалась, ты чего здесь делаешь? Где Лиза?
      — Какая девочка? — сказала Лиза. — Я тебе не девочка!
      И она потянулась, чтобы схватить ту девчонку за руку. И вдруг Лиза увидела, что из ее темного старушечьего рукава высунулась маленькая белая ручка с розовыми ногтями! Чья-то рука высунулась из ее собственного рукава!
      Лиза страшно испугалась. Она втянула эту чужую руку обратно в свой рукав, рука втянулась. Одежда Лизы как будто опустела, повисла на ней, как чужая. Бедная Лиза закричала: «Что вы со мной сделали?» А девочка на кровати закричала: «Убирайся немедленно отсюда!» И стала пинать Лизу ногой в Ритином сером шерстяном носке, который Рита сама связала. Старушки ведь на ночь надевают носки. И Лиза в последний раз этой ночью надела шерстяные носки на холодные ноги умирающей Риты!
      Лиза онемела от гнева и стащила Ритин носок с этой нахальной ноги девчонки. Девчонка же вцепилась в носок и заорала:
      — Это мой носок!
      — Это Риточкин носок, — закричала Лиза, — она сама его вязала, он штопаный, он Ритин! Девчонка заорала:
      — Я его вязала, я штопала, ты что? Я Рита.
      — Ты Рита?
      — Я Рита, а вот ты кто, дрянная девка?
      — Я Лиза! — воскликнула Лиза.
      Тут они, конечно, подрались, а потом заревели, а потом Лиза сказала:
      — Я поняла, я Лиза, а ты Рита! Ты не умерла, Рита?
      — Конечно, нет, — сказала Рита. — Вчера ты плакала, а я слышала и знала: напрасно она плачет. Я не умру, я это знала.
      Лиза спросила:
      — А ты чувствовала, что я мажу тебе рот мазью?
      Рита ответила, что, разумеется, чувствовала. И это была самая большая гадость в ее жизни. Во рту горел огонь, потолок начал уходить в пол, посыпались какие-то черные люди.
      — Да, да, да! — закричала Лиза. — Я тоже помазала губы себе этой мазью и тоже почувствовала, что это самая большая гадость в моей жизни!
      — Где эта мазь? — спросила Рита. — Надо ее сохранить! Ты понимаешь, о чем идет речь?
      — Да, — ответила Лиза, — но там ее очень мало оставалось.
      — Вот если бы ты ошиблась и намазала бы мне рот погуще, я бы вообще в пеленках валялась, как дура, — сказала Рита. — Хорошо, нам сколько теперь лет?
      — Мне, наверное, двенадцать.
      — Мне, я чувствую, тринадцать с половиной. Я уже почти взрослая, — сказала Рита.
      — А мама с папой как же? — со слезами в голосе спросила Лиза. Она как младшая была самой большой плаксой, и ее больше всех любили родители.
      — Ну что мама с папой? — рассудительно ответила Рита как старшая. — Где я тебе опять возьму маму с папой, чтобы они тебя, как всегда, баловали. Мама с папой ты знаешь где. На кладбище уже тридцать пять лет.
      Лиза начала плакать о маме и папе. На душе у нее было мрачно и печально, а за окном светило солнышко и летали птицы. Рита стала как старшая прибирать в комнате, а юбку свою подвязала поясом, потому что юбка с нее падала.
      Лиза смотрела вся в слезах на Риту и думала, что опять Рита старше, опять она начнет командовать и не давать проходу: руки мой, кровать убирай, за картошкой иди. Маму-папу слушайся. И тут Лиза вспомнила, что мамы нет и папы нет, и прямо завизжала от горя.
      Рита подняла с полу коробку с лекарствами и стала искать в ней мазь. Лиза все плакала. Рита не нашла мазь и расстроилась до слез. Они сидели каждая в своем углу и плакали.
      — Я не хочу с тобой жить, вредная Рита, — сказала, наконец, Лиза.
      — Я-то, думаешь, хочу? Я тебя все восемьдесят пять лет твоей жизни приучала к порядку и не приучила. Куда ты засунула мазь, ты же знаешь, что это за мазь, ведь мы могли бы быть молодыми, вечно прекрасными, вечно семнадцати лет!
      — Ага, тебе-то будет семнадцать, а мне еще пятнадцать, причем вечно, а я не хочу! В пятнадцать лет все тебе делают замечания, в пятнадцать лет, я помню, я все время плакала.
      — Но ведь жизнь опять промелькнет, как сон, — заметила Рита.
      — Все равно мази нет, — сказала Лиза. — Лично я хочу вырасти, выйти замуж, родить детей.
      — Охо-хо, — сказала Рита, — все снова-здорово: болезни, роды, стирки, уборки, покупки. Работа. На улице то демонстрации, то митинги, не дай Бог опять война, — зачем все это? Все любимые наши давно там, и я бы хотела уже находиться там.
      — А что бы я без тебя делала, одинокая больная старуха! — снова заплакала бедная Лиза, вытирая маленькой ручкой слезы и сопли со своего курносого носа. — Кто бы пожалел бедную старуху, кто бы ее похоронил? — ревела она.
      А Рита тем временем все искала и искала волшебную мазь.
      Однако ближе к ночи сестры сварили себе по картошке.
      Причем ели с отвращением и картофельный суп с луком, и пюре на второе, и кефир на третье. Очень хотелось пирожного, мороженого или конфет, в крайнем случае хлеба с сахарком.
      — Как это мы могли есть такую бяку? — сказала Лиза, не доев картошку.
      — А что делать? Пенсии-то маленькие.
      — А зачем нам семнадцать ящиков? — спросила Лиза.
      — Мы же хотели сделать прихожую, ты помнишь, полки?
      — Да ну, — сказала Лиза, — какая-то противная квартира, нищета какая-то, никого невозможно пригласить в гости. А куда куклы-то подевались?
      — Да ты помнишь, наша внучка-то три года назад...
      — Ax, да, она последний раз приезжала и выкинула все старые игрушки, в которые когда-то сама играла.
      — Мы берегли для ее деток, берегли, она приехала и выкинула.
      — А мой велосипед? — спросила Лиза.
      — Его разобрал твой внук, хотел собрать из него автомобиль, но потерял какой-то винтик.
      — Ах, да, он еще сломал нашу швейную машину. Ах, да.
      — Милые детки, — сказала Рита. — Вот они удивятся, что вместо двух старушек у них появились две девочки-бабушки?
      — Они нас не узнают, — сказала Лиза. — Они нас выкинут из квартиры и начнут вести следствие, кто убил старушек и живет вместо их, ты представляешь?
      — Да! А как теперь почтальон нам отдаст старушкины пенсии?
      Тут девочки всерьез забеспокоились. Пенсию принесет знакомая почтальонша. Рита получала пенсию через два дня, а Лиза через неделю. Надо было что-то предпринимать.
      Теперь вопрос, как выглядеть перед соседями. Соседи были люди очень активные. Все время то слушали музыку, то ругались, то роняли посуду, то их дети сидели на лестнице, курили и громко разговаривали на таком языке, от которого у старушек закладывало уши, темнело в глазах и прекращалось всякое понимание. И так, ничего не понимая, старушки уходили в магазин, в парк, в библиотеку и возвращались в подъезд, где на лестнице очень плохо пахло, воняло дымом, как после пожара, и шел громкий разговор молодежи на непонятном языке.
      Девочки Рита и Лиза стали думать, как быть. Можно, конечно, уходить в парк или в библиотеку допоздна. Но молодежь, что самое опасное, именно на ночь глядя созревала для решительных дел, и по утрам в подъезде очень ругалась уборщица, которая вообще приходила только когда имела свободное время (а кто в наше время его имеет?). Уборщица приходила тогда, когда жильцы писали жалобы в городскую, газету, а также в Верховный Совет.
      Сестры и так до своего волшебного преображения жили как возле вулкана. Соседские дети очень следили за старушками и время от времени взламывали их квартиру. Дело кончалось плачем старушек, приходом милиции и констатацией того факта, что «ничего не украдено, только приходили попить водички, а ваше барахло нам ни к чему». Составлялся акт, и еще долгое время проходы старушек через подъезд на улицу сопровождались громким искренним смехом детей.
      Лиза и Рита притихли. Если бы они жили на первом этаже, можно было бы выходить через окно. А они жили на шестом. Девочки представили себе, что будет, если они выйдут на улицу.
      Исключение составляло раннее утро. К утру все компании обычно уставали и разбредались. В пять утра, это было проверено, они все спали. Но возвращаться нужно было не позже девяти. В девять утра часть детей уже была в школах, а та часть, которая прогуливала, еще спала. Те же, кого судьба в виде непреклонных родителей выгоняла на улицу идти в школу, держались первые два часа подальше и от школы, и от дома.
      Надо было также избегать и взрослых. Обычно все в подъездах волей-неволей знают соседей, особенно с годами, а дом стоял уже тридцать лет. Лиза и Рита получили эту квартиру после того, как их, еще сравнительно молодых женщин, пятидесяти пяти и пятидесяти семи лет, выселили в новый район. А в их прежнем доме устроили сначала ремонтную контору, а потом вообще ничего, а теперь там был сквер и песочница.
      Лиза и Рита еще были тогда счастливы, что их поселили в доме с лифтом и с балконом, но все тридцать лет их донимали люди, которые обязательно хотели переселить сестер в еще худшие квартиры или вообще в другой город, чтобы самим жить именно в этой удобной квартире с балконом и лифтом. Эти люди постоянно пытались навещать бабушек, особенно когда пронюхали, что Ритины дела плохи. Разумеется, эти люди предлагали бабушкам деньги, и очень большие. Бабушки же привыкли к своему новому жилью и к двум милым чистым комнаткам окнами в садик, к балкону, на котором они гуляли, то есть дышали воздухом, когда нормальным человеческим путем уйти из дома было уже нельзя. Тогда-то старушки придумали еще и корзиночную почту. Та, что дома, спускает из окна корзинку на веревке, а та, что внизу, кладет туда покупки. Это на случай, чтобы соседские дети не обобрали по дороге к лифту, в лифте или же на выходе из лифта. Идти пешком вообще не представляло тогда смысла, да и последние десять лет не по силам. Шутка ли, шесть этажей, да еще соседские деточки, не голодные, но любопытные.
      Кроме того, вставал вопрос об одежде. Невообразимо было ходить в том, в чем ходили последнее время Рита и Лиза, в этих аккуратно залатанных, но уже редких, как решето, юбках. Причем Рита и Лиза надевали их по нескольку, одну на другую, для тепла и прочности. Кофты-то были свои и своей вязки, шерстяные. Рита даже умудрилась построить зимнее пальто: перед вязаный, спинка суконная, воротник тоже вязаный, а рукава суконные, но манжеты опять-таки вязаные. Сестры считали это их общее зимнее пальто последним криком моды. Они видели, каким завистливым взглядом провожают их старушки из очередей и со скамеек. Сестры носили это пальто по очереди, по праздничным дням. А дети давились от смеха, глядя на старушек. Дети просто плакали от смеха.
      Бабушкам приходилось тяжело, но это было ничто по сравнению с тем, что ожидало их, двух теперь маленьких девочек.
      Рита с Лизой беседовали всю ночь, пустив в кухне для шума воду из крана.
      Раньше, когда они были детьми, они ссорились, играли, сплетничали. Рита воспитывала Лизу. Лиза сопротивлялась. Кругом были взрослые, которые не разрешали поздно приходить, болтаться с кем попало и приносить плохие отметки. Времена были суровые, голодные. Однако папа и мама, хоть и голодные, но тоже были суровые. Папа и мама держались всегда вместе, потому что были времена, когда судьба их разлучала, и поэтому они молча и крепко держались друг за друга и вели как будто бы все время безмолвный разговор, прерывая его затем, чтобы сказать что-нибудь девочкам. Папа с мамой и умерли с разницей в день, словно спелись. Они хотели умереть вместе, но не получилось. Мама умерла через сутки, полежала, полежала и не проснулась. На похоронах люди говорили, что старикам повезло, что такое бывает только в сказках: жили счастливо и умерли в один день. А все равно не в один же момент умерли эти счастливые якобы люди. Кто-то успел увидеть и понять, что остается один, и кто-то плакал.
      Девочки совещались до утра.
      Они сказали друг другу, что все хорошо, все прекрасно. Они молоды, они еще совсем маленькие, они умные, они не дадут себя в обиду, они будут закаляться и заниматься гимнастикой и борьбой. Мало ли школьных кружков. Одна будет шить и зарабатывать на жизнь, раньше ведь шила. Надо будет сходить по помойкам, некоторые выкидывают старые швейные машинки. Другая научится выращивать на балконе цветы. Земли кругом полно, и ящики пригодятся, а семена можно собрать по паркам. Надо только научиться лазить по канату, и тогда проблема соседей отпадет сама собой. Много планов составили две живые девочки. Один раз они даже поссорились, поругались и поцарапались, но дети есть дети — в конце концов они помирились и договорились насчет получения пенсии и почтальонши, что Рита ляжет в постель под гору одеял и замотается шарфом до неузнаваемости, а подписываться будет рукой в перчатке. А Лиза будет при ней дежурной девочкой из школьного клуба милосердия. А в другой раз будет все наоборот.
      Все можно устроить, ко всему привыкнуть, говорила Рита, а Лиза при этом добавляла, что хорошо, что внуки совершенно не навещают, а дети и сами старики, им тоже не до визитов. А телефона в доме нет. Как хорошо, что все так совпало.
      Кончилась ночь, загалдели дети под окнами, собираясь в школу, а Рита и Лиза забрались на свои кровати и заснули.
      Утро тем не менее наступило, солнечное, прохладное. На завтрак у девочек было по одному куску хлеба и по стакану кипятка с ромашкой. Затем обе девочки стали думать, как одеться в такой солнечный день. Немыслимо было надевать по три юбки и шерстяные кофты. Рита, однако, вытащила еще довольно крепкие простыни, подумала, достала кипу старых журналов, в которых можно было сориентироваться, что сейчас носят дети и молодежь.
      — В жизни не надену такой позор, — закричала Рита. А Лиза смотрела во все глаза и представляла себе юбку и блузку, все белое и все с кружевами.
      Лиза кинулась к старым чемоданам в кладовке, все вытащила, глаза ее сверкали, сердце билось, руки были ледяные. Лиза долго рылась, пока не вышла Рита и не увидела кавардак на полу.
      — Вот, — сообщила Лиза и протянула Рите комок лент и обрывки кружев, а Рита стала громко кричать, собирать с полу лоскутики, тряпочки, вещички, все детское, все никому не нужное, ползунки, пеленки, чепчики размером с апельсин, кофточки с зашитыми рукавами, все, что оставляли внуки, внучки, правнуки и что, думали старушки, пригодится праправнукам.
      Конечно, при этом Лиза и Рита покричали друг на друга, однако до позднего вечера они все шили и шили, и Лиза сшила себе блузочку с кружевом, а Рита строгое платье из простыни с отделкой из ленточек от бывшего чепчика. Ленточки, когда-то голубые, давно стали серыми. Но серое с белым — это тоже изящно.
      Короче говоря, к ночи сестры были одеты, оставалась проблема с обувью. Хорошо, что в старухах Лиза и Рита берегли все для черного дня, не выкидывали ни валенок, ни калош, ни сандаликов, ни сапог. Все это, правда, лежало давно, слежалось, помялось. Но, по счастью, для Риты нашлись туфли, немного стоптанные, спортивного типа, модные лет пятьдесят назад, а для Лизы сандалии, совсем новые, но спрессованные и плоские, как блины. С большим трудом Лиза натянула сандалии на свои маленькие ножки и снова была поражена тем, какие тонкие ноготки у нее теперь на маленьких белых пальчиках.
      — Как прекрасна молодость, — вздыхала тем временем Рита, глядя на себя в зеркало. (У них сохранилось одно отколотое сбоку зеркало, которое их немолодая внучка подарила как-то бабушкам на день рождения. Родственники иногда дарили старухам вещи, привозили порой даже целые рюкзаки.) Девочки еле-еле дождались утра, съели по куску хлеба, выпили кипятку с прошлогодней мятой и пошли быстрыми шагами вон из дома. Стоял месяц май, дети или спали, или прогуливали, или маялись в школах. И старушки почти бегом выбрались на улицу. Была огромная проблема с транспортом, так как раньше бедных старух никто не спрашивал насчет билетов, пускали даже в метро. А контролеры обходили их, как зараженные радиацией места. Сестры решили, однако, пешком сходить в библиотеку, обменять книги. Долго сидели они, нарядные, во всем белом, в сквере, среди голубей и садовых рабочих, пока не открылась библиотека. Но и тогда они пошли не сразу. Рита сообразила, что они обязаны быть в школе. И если прийти в библиотеку раньше, как они привыкли, библиотекарша спросит, почему прогульщицы так свободно ходят по городу.
      Девочки сидели в сквере, куда постепенно стекались бабушки с внуками и молодые мамы с детьми. Мамы сидели на скамейках и разговаривали, время от времени дико вскрикивая: «Куда полез?» или «Галина, встань немедленно!» Бабушки держались около своих внуков, как конвойные при арестантах, рядом с качелями создалась небольшая очередь из бабушек, ревнивая и строгая к соблюдению очередности. И даже если внук уползал к песочнице, лелея другие планы, бабушки все равно, когда подходил их черед, насильно сажали своих подконвойных на качели.
      — Какие глупые, — заметила Лиза.
      А Рита не ответила. Жизнь представлялась ей сложной до невозможности. Как прожить каникулы? Это еще ничего. Как потом не учиться? Обратят внимание. Учиться — это значит быть у всех на виду. И зачем учиться? Лиза и Рита были начитанные старушки. Но химия, физика и особенно математика вызывали у них даже в детстве глубокую зевоту.
      Сестры пришли в библиотеку днем, когда совсем проголодались и в их животах урчало. Библиотекарша книги приняла и даже разрешила выбрать новые — якобы для опекаемых и больных старушек. Операция прошла удачно. Но вместо обычных Диккенса и Бальзака сестры вдруг взяли: Лиза — сказки Гауфа, а Рита итальянский роман «Влюбленные». На обратном пути Лиза выпросила у Риты пачку самого дешевого мороженого. А потом они, не сговариваясь, свернули в парк и вдвоем слизали это мороженое, глазея на пруд с лодками.
      — Лодки, — сказала Лиза.
      — Послезавтра моя пенсия, — ответила Рита.
      Вздыхая и вспоминая вкус мороженого, сестры смотрели на пруд, а вечер неумолимо приближался. Рита опомнилась первой:
      — Надо бежать домой, скоро шесть, в семь они все выползают во двор. (Имелись в виду дети.)
      И сестры помчались что есть духу и успели. Во дворе пока что гуляла самая мелкота, приведенная из садика и ясель, на свежем воздухе дети носились, орали, плакали, а на скамейках плотно сидели родители, и полные сумки стояли у их ног.
      Время подростков уже наступало, когда Рита и Лиза вбежали к себе в квартиру и заперлись на ключ, засов и на цепочку.
      У Риты на вечер был большой план: связать из найденных лоскутков новый половик под дверь. Лиза же умоляла сшить ей из этих лоскутков юбку. В драке победила Рита.
      На ужин был кефир, который Лиза пила ревмя ревя, а Рита — прижимая к себе старую наволочку, полную лоскутков.
      — Мне нечего носить, — всхлипывала Лиза. — У меня ни часов, ничего. Ни велосипеда. Ты посмотри, кто на улице?! Они все с часами и все катаются. Я не видела детства, у меня не было его. У всех девочек подруги и знакомые. У меня же только ты.
      — Интересное детство в восемьдесят пять, — сказала Рита.
      Лиза подавилась кефиром и замолчала.
      — У тебя была прекрасная старость, — сказала Рита. — И довольно с тебя.
      — У меня прекрасная? Вся моя старость прошла под твою дудку! — завопила Лиза. — Я сбегу от тебя. Я больше не хочу еще раз стариться у тебя в подручных.
      Рита ответила:
      — Если ты сбежишь, то обязательно попадешь в детский дом. А ты знаешь, что там хорошего для девочки твоего возраста?
      — Там по крайней мере много ребят, — отвечала Лиза. — Там по крайней мере кормят, и там школа. Да, я поняла, куда мне надо!
      — Но ты же читала в журнале, помнишь, рассказ о детдоме?
      — Да, они там все ждут маму и папу. Но мне-то ждать некого!.. Мамуля, папуля! — закричала бедная Лиза. — Где вы?! — И разревелась с новой силой.
      Рита не могла этого выдержать и отдала наволочку с лоскутьями Лизе. Лиза все плакала.
      — Бери свои лоскутики, — закричала Рита. — И перестань орать!
      — Да, а что ж ты мне не шьешь?! Ты же не шьешь! Мне юбку нужно!
      — Если ты сейчас почистишь зубы и ляжешь спать, я завтра начну шить тебе юбку.
      Разумеется, Лиза сказала:
      — Если ты сейчас начнешь шить мне юбку, я почищу зубы и лягу спать.
      Рита схватилась за голову и стала вспоминать, как в таких случаях поступала мама. Вспомнив, Рита, ни слова не говоря, повернулась и ушла в ванную. И долго стояла под душем, приходя в себя. Разумеется, когда она вышла из ванной, Лиза сидела и раскладывала лоскутки на полу.
      — Завтра, все завтра, — спокойно сказала Рита. — Помоги мне собрать лоскутки. Запомни, какой лоскуток с каким.
      Утром они опять вышли из дому рано и, не сговариваясь, пошли в парк. Там возились садовые рабочие, было пусто. В буфете разгружали грузовик с бутылками, и толстая буфетчица караулила товар с бумажками в руках. На пруду стояли в воде лодки и плавали черные лебеди, иногда погружая голову в перья и шаря под крыльями, как рукой под мышкой. У пруда уже торчала ранняя мамаша с ребеночком и зевала. А ребеночек, лет двух с половиной, звал: «Голубеди, голубели!» Но ни голуби, ни лебеди к нему не шли, понимая, что это несерьезно.
      Лиза и Рита сели, по своему обыкновению, на любимую еще в старушках скамейку и горестно замолчали. Они часто посещали эту скамейку в предвечерние часы. У них была даже одна как будто бы подруга, у которой они расслышали, правда, только отчество, Генриховна. И были две нелюбимые собеседницы. Про себя Лиза и Рита называли их Чумка и Холера. Они были очень разные, но в прошлом руководящие работницы. Стриглись коротко, под императора Нерона, и обе были на него похожи. Только у Чумки юбка была покороче. Генриховна, милая, интеллигентная женщина, бывший детский врач, осталась совершенно одна по невыясненным обстоятельствам, она никогда ничего не рассказывала.
      Чумка с Холерой состояли постоянно в гражданской войне. Чумка — со своими соседями, а Холера — со своими родственниками. Из-за этой опасной обстановки Чумка и Холера находились почти круглые сутки на воздухе, сидели в парке на скамейке, питаясь хлебом и кормя голубей. Рита и Лиза, обе деликатные старушки, вынуждены были слушать рассказы Чумки и Холеры почти ежедневно. Но что делать? Это у них был единственный сквер в округе. И все скамейки тут принадлежали уже сложившимся группировкам. Старушки сидели на скамейках, а старички находились в другом конце сквера и предавались там азартным играм, толпясь вокруг доминошников и редких шахматистов. Проходы случайных старичков через круг, по сторонам которого стояли скамейки старушек, сопровождались значительным молчанием одних скамеек и щебетанием и смехом других, где сидели отщепенки, надеявшиеся выйти замуж, как видно. Молчащие скамейки мужиков ненавидели, всех до единого, все возрасты и уже давно.
      Таким образом, Рита и Лиза сидели утром на своей скамейке. В этот ранний час Чумки и Холеры еще не было. Рита и Лиза подавленно молчали. Пора было идти в магазин, становиться в очередь. А потом бегом пройтись по помойкам в поисках швейной машины и мчаться домой шить Лизе юбку. Но они сидели, как бы окаменев.
      Внезапно на скамейку села старушка. Девочки оцепенели еще больше. Это была Генриховна. Генриховна ласково поглядела на Лизу и Риту и сказала: «Здравствуйте, дети!» Рита и Лиза переглянулись и молча кивнули. Вся их воспитанность улетучилась. Они вели себя, как настоящие подростки, т.е. не поздоровались и ощетинились: с какой стати чужая старуха к ним пристает?!
      — Девочки, — сказала Генриховна, — можно к вам обратиться?
      — Ну, — ответила настороженно Рита. А Лиза встала со скамейки со словами:
      — Пошли отсюда, блин!
      Генриховна как-то жалко улыбнулась и закрыла глаз.
      — Больная, что ли? — сказала Рита. Генриховна не открывала глаза.
      — Лиза, — сказала Рита, — я сбегаю в аптеку, а ты сиди.
      — Прям, — сказала Лиза, — я боюсь мертвецов.
      — Дура, — сказала Рита, — она дышит. Пощупай пульс.
      — Ага, завтра, — сказала Лиза. — Я их боюсь.
      Они разговаривали точно так же, как их знакомые дети, опуская только бранные слова. Рита пощупала пульс у Генриховны.
      — Нужно это, ну, от сердца, я забыла, нитро... что-то... глицерин, да.
      — У меня в сумочке был, — заикнулась было Лиза, но прикусила язык. Те времена прошли, когда она ходила с большой заплатанной сумкой и с нитроглицерином. Генриховна, надо было надеяться, ничего не слышала.
      — Бабка, во бабка! Зажмурилась совсем, — продолжала Лиза. — Сейчас отбросит копыта. Пошли.
      — Ага, шурши пакет под лавку, — угрожающе сказала Рита. — Сиди, я сбегаю в аптеку, а то стукну, позвонки в трусы посыпятся, сиди сейчас же. У меня еще остались деревянные.
      Лиза сидела с Генриховной, которая еле дышала. «Зачем, бабка, врача не вызвала? Во, блин!», — говорила вслух Лиза. А сама полезла к ней в сумочку. Наверняка там, как у всех запасливых старушек, у Генриховны находилось любимое лекарство. Что-то там лежало. Лиза вынула таблетку и сунула ее Генриховне в замкнутый рот. Генриховна инстинктивно зачмокала, как младенец, проглотила и через несколько минут открыла глаза. Лиза на всякий случай отодвинулась.
      — Что со мной, где я? — сказала Генриховна.
      Лиза молчала. Генриховна спросила:
      — Девочка, это ты мне дала лекарство?
      Лиза сказала:
      — А че? Я в сумке у вас ничего не брала. Нельзя, что ли? Жмуриться начали. Вы проверьте.
      — Девочка, ты спасла мне жизнь. Ты не проводишь меня до дома?
      — Нет, — сказала Лиза. — Я тут сестру жду.
      Генриховна кивнула и продолжала сидеть. Наконец прибежала Рита. И на ходу затрещала:
      — Поразительно неквалифицированные работники здравоохранения, — но потом она осеклась и произнесла: — Во, блин! Без рецепта не дают, а детям вообще... Вызывайте, говорят, «скорую»... А телефон у администратора. Говорит: «Звони из автомата, тут нечего шляться». А автомат сломатый.
      — Девочки, мне не добраться до дома, — сказала Генриховна. — Меня зовут Майя Генриховна. Помогите мне, я вам что-то дам. У меня есть неношеная блузочка, крепдешиновая. Может, вам подойдет.
      — Ну, — сказала Лиза утвердительно, в том смысле, что подойдет. И они повели Генриховну к ней домой.
      Генриховна ни о чем не догадалась. Они вскипятили ей чай, сбегали в булочную ей и себе за хлебом. Получили чудесную кремовую блузку с оборками и воланами. И что еще лучше, увидели у Генриховны старую швейную машинку. Генриховна обещала им еще дать много чего и сказала, что позвонит родителям, чтобы они не удивлялись насчет блузки.
      — А у нас нет телефона, — сказала на это Рита.
      — И родителей, — ляпнула Лиза и прикусила губу.
      — Они не удивятся, — подтвердила Рита.
      Девочки успели домой как раз перед началом вечерней прогулки детей, которых, можно сказать, вышибала из дома сама жизнь: возвращались с работы усталые и взвинченные после долгой дороги и магазинов их мамаши. Дети мгновенно от греха, не слушая вопросов об отметках и домашних заданиях, выскакивали на улицу.
      И еще один вечер прошел в шитье юбки. На ужин были хлеб и кипяток с мятой.
      — Как мы так жили, я не понимаю, — бормотала Лиза, сшивая лоскутки в три часа ночи. А Рита уже спала глубоким сном. И в результате Лиза утром плакала, что это не юбка, а это лоскутное одеяло и что она такое не наденет, пусть Рита сама носит. Рита, тоже расстроенная, пришила к юбке два ряда ленточек, подумала еще и сделала подкладку из старой простыни.
      — Все, можешь надевать, — сказала Рита.
      Лиза, рыдая, надела юбку и посмотрелась в зеркало. Потом, всхлипывая, она надела еще и блузку Генриховны и стала вертеться то одним боком, то другим. А потом упала на кровать лицом в подушку и сказала, что в таких сандалиях больше ходить не может. Это детский сад и кошмар.
      После этого они заснули и проспали до вечера, имея в шкафчике хлеб, а в мешочке четыре картофелины, одну луковицу и одну свеклу. Рита проснулась раньше и, жалея заплаканную Лизу, сварила борщ и подсушила хлеб в виде сухарей.
      За дверью на лестнице до двенадцати ночи раздавался буйный хохот большой компании и звенело стекло. В семь утра, осторожно отворив свою дверь, чтобы вынести мусор, Рита наделала шуму. К ручке ее двери были привязаны за горлышко две пустые бутылки, которые громко брякнули о стенку. Это была совершенно обычная вещь. Это был привет от гуляющей молодежи. И Рита, поискав вокруг, отвязала еще три пустых бутылки на своем этаже, а четыре лежали в лифте. Бутылки эти были частично из-под лимонада, а две были водочные. Рита все собрала и унесла домой. Бутылки можно был сдать и получить деньги. Небольшие, но на один день жизни хватило бы.
      Это-то как раз и был день, когда приносили пенсию. Рита легла, Лиза замотала ей голову и шею платком и шарфом. На руку Рита надела перчатку (на другую она надела варежку, так как перчатка у них была одна). Почтальонша позвонила, Лиза открыла со скорбным видом и сказала, что прабабушке плохо, у нее экзема, и все лицо и руки болят. Но расписаться она распишется. Почтальонша дала Лизе карточку. Рита расписалась в комнате. Почтальонша отсчитала деньга, крикнула в комнату: «Выздоравливайте!» — и, ничуть не удивившись, ушла. А Рита, молодец, расписалась как обычно.
      Но жить на эти деньги могли только слабые, нищие, нетребовательные старухи, у которых ничего уже не растет: ни вес, ни рост, ни нога, а растут только редкие усики и ногти. И для стрижки их нужны только одни ножницы на всех. Старухам достаточно было подкопить за свою жизнь тряпья и носить его без стеснения.
      Рита напряженно думала, что делать. Летом можно было еще прожить. Она знала несколько магазинов, около которых выставлялись ящики со сгнившими овощами и фруктами. И многие старушки выбирали себе на компот и на суп слишком дорогие для них в неиспорченном виде продукты. Так же можно было иногда посетить рынок. И богатые ленивые продавцы, преимущественно бабы, порой тешили себя тем, что дарили остатки нищим старушкам, которые, шатаясь от слабости, ходили по рядам и якобы пробовали, хороши ли сливы, кислая капуста или творог. Правда, почти всегда их гоняли от товара, как мух, крича: «Нечего тут, нечего!» Но детям этого не простили бы. Дети не могли, не имели права попрошайничать, пробовать капусту и даже продавать вязаные варежки. Таких детей немедленно бы выгнали или сдали в милицию. Но Рита была уже девочка с большим жизненным опытом. Она сама росла, росли ее дети, внуки. И она предвидела множество расходов. А Лиза как будто и не была матерью и бабкой. Она все забыла и видела только себя в зеркале, красивую, по ее собственному мнению, девочку, которую надо баловать и все ей дарить. Лиза всю жизнь была такая. И всю жизнь ее баловали. И баловал ее муж, который относился к ней как к ребенку. Но уже дети сами выросли балованные. И затем баловали своих детей, но только не старую, одинокую Лизу.
      Когда наступило утро, Лиза не соизволила встать. Эту девочку пришлось долго будить. Надо было быстро завтракать и живо уходить из дому. Рита не открыла перед ней своих горьких дум. Рита предпочитала действовать, как покойная мама. Ни на что не жаловаться, ни у кого не просить помощи, но и требовать от ребенка неукоснительно хорошего поведения.
      И Рита собиралась купить две щетки и зубной порошок, которого у старушек не бывает по причине отсутствия настоящих зубов. И она собиралась заставить Лизу дважды в день чистить зубы.
      В дверь позвонили. Лиза побежала открывать. И Рита ничего не успела сказать, как в квартире появился рыжеватый крепкий мужчина.
      — Это опять я, — сказал он. — А где хозяюшки?
      Рита ответила, сильно испугавшись:
      — Бабушек нет дома.
      — Гм, в такую рань я думал, что застану. А можно их подождать?
      — Их не будет сегодня.
      — А где они?
      — Они на даче.
      — А вы что тут делаете?
      — А мы, — ответила Рита, — тоже собираемся уезжать.
      — А что вы не в школе?
      — А у нас скарлатина, — быстро соврала Рита. — Карантин в школе.
      — Гм, — сказал мужчина. — Так. Он пошел по квартире, осматривая потолки, трубы, краны, трогая оконные рамы с облупившейся краской.
      — Гм, квартиру придется ремонтировать. Гм! Он пошел теперь смотреть балкон. Вид с балкона ему понравился.
      — А зачем столько ящиков? Гм! Ну хорошо. И от метро близко. А телефона, я помню, нет?
      — Нет.
      Девочки раздраженно следили за ним. Наконец Рита сказала:
      — Дяденька, мы уходим.
      — Уходите, уходите.
      — А вы как же?
      — А я пока побуду. Скарлатиной я болел, я не боюсь. Мне надо дождаться ваших бабушек. Мне они срочно нужны.
      — А они же уехали на лето! — воскликнула Рита.
      — Они же не приедут сюда, — пискнула глупенькая Лиза.
      — Ну и ничего. Я поживу. У меня есть время.
      — А что вам надо-то?
      — А что? Я хочу к ним прописаться опекуном.
      — Зачем? — спросила глупая Лиза.
      — Как зачем? Я пропишусь, и квартира не пропадет.
      — Что значит не пропадет? — сказала Рита.
      — То и значит. Одна уже при смерти. Мне сказала на почте почтальонша. Вторая тоже на ладан дышит.
      — Глупости. Как это на ладан?! — воскликнула Лиза. — Что вы бормочете, молодой человек! Причем вы здесь?
      — Я первый пришел.
      — Откуда у вас такие сведения? — спросила Рита. Щеки ее горели.
      — Откуда, откуда... Я же знаю. Я пришел по адресу. Дали добрые люди.
      — Ну что, — сказала Рита. — Придется вызывать Светиного мужа и ее брата.
      — А вы-то сами здесь никто, — сказал человек. — И не прописаны. Это не ваша квартира. А последнее слово за той, которая еще жива.
      — Да не пропишет она вас. Она прописывает как раз нас, своих внучек, правнучек. Мужчина сказал:
      — Вы несовершеннолетние. И это незаконно.
      — А сейчас уходите, — сказала Рита, — уходите.
      — Нет, — ответил мужчина. И лег, лег прямо на Лизин диванчик. Потом подумал и снял туфли. Потом повернулся лицом к стене и заснул, как засыпают давно не спавшие люди. Сестры сели в другой комнате.
      — Сумасшедший и аферист, — сказала Лиза.
      — Лиза, сколько раз тебе говорила, не открывай дверь. И мама тебя просила, и я. Все из-за твоего глупого поступка.
      — Я же маленькая, — возразила Лиза и заплакала горько-горько.
      В соседней комнате храпели.
      — Слушай, — сказала Лиза, — а давай найдем ту мазь и помажем ему рот.
      — Ага, — ответила на это Рита. — И потом возись с малолетним хулиганом.
      — А мы ему побольше помажем.
      — Да эти в любом возрасте такие. Помнишь нашего соседика на Божедомке, в детстве? Ему было пять лет, и он нас бил ногами.
      — А мы его сдадим в детский сад, отведем на улицу, а сами раз и в троллейбус.
      — Жалко, — сказала Рита.
      — Жалко тебе? Он ведь нас выгонит.
      — Нет, это не дело, — подумав, сказала Рита.
      — А убить его?
      — Нет, убить мы не сможем.
      — А нож к горлу?
      — Дура ты, Лизка.
      — Я его убью! — воскликнула Лиза.
      — Да кто тебе разрешит? Убивать нельзя.
      — Он агрессор.
      — Он агрессор, да. Но ты видишь, ему негде жить, негде спать. Видишь?!
      — Ты всегда всех жалеешь, кроме меня. Ты можешь себе представить, если мы уйдем, он сюда нас больше не пустит? — сказала Лиза. — Вставит новый замок. А если мы его сейчас как-то выгоним, он взломает дверь в наше отсутствие.
      — Слушай, давай я оденусь бабушкой, а ты меня как будто приведешь, сказала Рита.
      — А как?
      — Сейчас.
      Рита лихорадочно стала одеваться во все старушечье. На руки надела перчатку и варежку. На нос очки. Лицо она натерла разведенной мукой, так что мука на лице засохла полосками и складками. А сверху нарисовала карандашом морщины. Пока они возились, в соседней комнате храп захлебнулся и голос афериста сказал: «А? Что? Не понял». Рита взяла в руки свою клюку. И они с Лизой пошли в прихожую. Стукнули там дверью, и Лиза сказала тихо, но внятно:
      — Бабушка, мы тебя вызвали, потому что какой-то человек хочет у тебя здесь поселиться.
      — Какие глупости! — хрипло, басом закричала Рита и замахала клюкой. — Где он?
      Лиза подвела ее к диванчику, на котором лежал еще не проснувшийся хорошенько мужчина в расстегнутом пиджаке.
      — Бабусь, — хрипло сказал он и откашлялся.
      Рита палкой быстро стукнула его по голове и закричала:
      — Милиция, милиция! Подозрительный элемент из тюрьмы.
      Схватившись за голову, мужчина сел на диван, а Рита слегка стукнула его еще раз палкой по голове.
      — Беги, Лиза, открывай дверь на лестницу. Пусть соседи вызывают милицию.
      Лиза, как ветер, помчалась и стала стучать в собственную дверь. Мужчина задумчиво встал, зевнул, взял в руки туфли и в одних носках выбежал на лестницу, мимо Лизы. Сказал: «простите» — и как был, в носках, без лифта, быстро ссыпался вниз по лестнице.
      Лиза с торжеством захлопнула дверь. Сестры кинулись обниматься. Потом Рита сказала:
      — Нам нужна мама.
      — Или бабушка, — откликнулась Лиза.
      — Генриховна! — воскликнули обе.
      Сестры быстро собрались — был уже белый день — и тронулись в путь. Они решили предложить Генриховне пожить у них. Тем более что у нее была швейная машина.
      Они постучали в дверь Генриховны и не получили никакого ответа. Они долго стояли под дверью, барабаня кулаками и пятками, пока снизу не поднялась женщина с очень злым лицом.
      — Вы что тут колотите, отравы?
      — Извините ради Бога, — ясным голоском сказала Рита. — Мы пришли навещать больную, а что-то случилось.
      — Что стучать, как психи? — успокаиваясь, сказала соседка. Она поднялась и позвонила в дверь рядом. Тут же открылась на цепочку дверь. В щели был чье-то большое сморщенное ухо.
      — Дядя Сеня, — сказала женщина, — а чего с этой, из десятой?
      — А че?
      — Не открывает она. Милицию вызвать?
      — Не знаю, — отвечал дядя Сеня, гремя цепочкой и открывая дверь пошире. Он предстал во всей своей красе: в голубой майке, в шапке-ушанке ушами вверх, тесемками вниз, в голубых кальсонах и бритый, но недели две назад.
      — Ты чего? — спросила соседка.
      — Болею, — отвечал дядя Сеня.
      — Во, лучше с соседями жить, чем так, одной... Раз — и все.
      — А соседи сдадут в богадельню, — отвечал дядя Сеня, весь в пуху, видно, спал на подушке.
      — Ну, — сказала соседка. — Я пошла. У меня Володька спит, а эти как зачали колотить... Вы, девочки, сами кто?
      — Мы ее родственники, — соврала скорая на такие дела Лиза.
      — Но не прямые, — поправила ее Рита.
      — А, ну что ж теперь.
      А за спиной дяди Сени встала толстая бабушка, босая и с тряпкой в руках.
      — Это про что разговор?
      — А из десятой... Не открывает какой день...
      — Вчера мы у нее были, все было в порядке, — опять соврала Лиза.
      — А, ну в магазин побежала, — зевнул дядя Сеня и захлопнул дверь, наложивши затем цепочку.
      Девочки вышли и сели во дворе ждать. Идти домой было страшно: а вдруг там на лестнице сидит этот рыжий мужчина и хочет их побить.
      Тем временем подошел вечер. Было все еще светло, но в окнах зажигались огни. Бегали и кричали опьяненные свободой дети, отработавшие свой день в детском саду. Звучала музыка. Мимо ходили люди, но Генриховны не было. Может, ей стало плохо на улице, и ей вызвали «Скорую»? Девочки сидели очень долго, до полуночи, потом поплелись домой. На лестнице никого не было. Девочки быстро отперли дверь и скрылись у себя в квартире. «Слава тебе, Господи!» воскликнули обе старушки в восторге. Приняли душ. Съели борщ с хлебом и выпили горячей воды. «О счастье. Дома, дома!»
      Ночью Лиза во сне плакала. А Рита не спала и с тоской думала о Генриховне. За этот день у нее душа изболелась об этой чужой, посторонней старушке! Она вспомнила ее деликатность, спокойствие, тактичность даже по отношению к Чумке и Холере. Чумка и Холера часто консультировались у Генриховны насчет болезней. Но Генриховна была врачом для самых маленьких, микропедиатром, то есть она была специалистом по детям в возрасте до одного месяца. И потому очень часто она просто сочувствовала, а рецептов не давала. А старая Лиза всегда вмешивалась и давала точные подробные советы, как что лечить. Лиза обожала лечить. «В сущности, — думала Рита, — Лиза спасла меня от смерти». Рита встала и, как это делала мама, подула на Лизин лобик. Лиза вздохнула и перестала скулить.
      Утром девочки были опять у дверей Генриховны. Они позвонили. Прошло много времени, и в глубине квартиры что-то стукнуло и тяжело задвигалось. Прошло полчаса. Генриховна открыла им дверь, сидя на полу.
      — Ой, здравствуйте, — залопотали девочки. — Где же вы были, мы к вам приходили.
      Генриховна задумчиво смотрела на них с пола, опираясь на руку.
      — Вам было плохо? Мы как чувствовали. Вы помните? Мы девочки из сквера. Вы нас поили чаем.
      Генриховна кивнула.
      — Мы забеспокоились и вот пришли. Как вы себя чувствуете?
      Генриховна открыла рот, но ничего не сказала.
      — Вы не можете говорить?
      Генриховна вдруг заплакала. Она сидела на полу и лила слезы.
      — Вам надо в больницу, — сказала Рита. Они вдвоем втащили Генриховну в комнату. В комнате был перевернут стул и на полулежал разбитый стакан в луже.
      — Она так вот и пролежала весь вчерашний день, — сказала Рита. — А ну, Лиза, сбегай домой, поищи-ка мазь.
      Лиза кивнула и помчалась.
      Рита, как могла, уложила Генриховну, дала ей попить, сварила ей кашку на воде и покормила. А Лиза все не шла. Настал вечер. Лизы не было. И Рита беспокоилась все больше и больше. Куда могла деться двенадцатилетняя девочка с ключами? Ближе к ночи Лиза пришла бледная.
      — Никакой мази нет, ни одной. Я искала, как сумасшедшая. Я ушла, а они все уже сидели на лестнице. Но лифт пришел быстро, я успела.
      Лиза с Ритой поселились у Генриховны. Только один раз они ночевали у себя, чтобы получить Лизину пенсию. И опять устроили маскарад для почтальонши. Причем Рита строго предупредила ее никому адреса не давать.
      Они кормили бабу Майю. Рита делала ей массаж, как когда-то отцу, доставала лекарства. Вызвали медсестру с уколами. Баба Майя все понимала и старалась изо всех сил, потихонечку делала гимнастику пальчиками, потом руками. Через полтора месяца баба Майя сказала:
      — А-и-а...
      — Спасибо вам, — прервала Рита.
      Баба Майя дальше сказала:
      — 0-о-ые э-о-и (хорошие девочки).
      К августу Майя Генриховна уже гуляла во дворе и говорила всем:
      — Мои внученьки приехали.
      В сентябре девочки пошли в школу. Майя Генриховна сходила туда и сказала, что они приехали издалека, немного поучатся без документов.
      Кому какое было дело? Девочки пошли в школу, сначала с радостью, потом, как все дети, уже с неохотой, а иногда даже сопротивляясь по утрам, особенно Лиза.
      Зато вечерами все втроем они беседовали, и Генриховна поражалась про себя, откуда у маленьких девочек такая мудрость и всепрощение, и она крестила их на ночь, повторяя:
      — Это не простые дети.
      А две малолетние старушки спали, и каждая надеялась, что все-таки найдется та волшебная мазь и для их родной Генриховны. Рите снилась Генриховна с чертами их мамы, молодая, красивая и строгая, и Рита робко радовалась своему счастью. А глупой Лизе, например, снилось, что крошка Генриховна кричит в пеленках, а у них с Ритой пропало молоко.
      А по субботам они ходили к метро продавать носки и варежки.
      Может быть, вы их там видели...

      Жил-был художник, но он был такой бедный, что не мог купить себе ни карандаша, ни бумаги, а про краски и кисти нечего и говорить. Он, конечно, пытался рисовать кирпичом на асфальте, но дворники и милиционеры не любили таких художеств и звали друг друга на помощь.
      Наш бедняк мог бы также расписывать стены и заборы, однако каждая стена кому-то принадлежит. Кроме того, это тоже надо было делать ночью, когда народ не шляется туда-сюда и не мешает: а какое же рисование ночью!
      Тем более что кирпичом не порисуешь на стене, кирпич стену не берет, только царапает.
      Хорошо еще, что у художника была крыша над головой, однако эту берлогу нельзя было назвать жильем, просто один дворник отгородил под лестницей угол, чтобы не таскать домой метлы, лопаты, ломы, валенки и телогрейку. Дворник навесил туда дверь, снабдил ее ржавым замком и тут же, подумав, повесил объявление, что недорого сдается отдельная квартира б/у.
      О том, как художник снял эту квартиру б/у (без удобств), рассказывать долго, только заметим, что он спал там, подстелив на пол свое пальто, и был рад, что все-таки не на улице валяется, где дует, капает и каждый может отобрать пальто.
      Как художник дошел до этой нищеты, говорить не хочется, достаточно упомянуть, что его обманули, как обманывают многих простодушных и безденежных людей, которым обещают большие кошельки за их маленькие квартиры, и, проснувшись однажды, такой будущий богач видит, что он лежит на скамейке в парке, а потом с трудом вспоминает, что в его собственном доме уже висят чужие занавески и в двери новенький замок, от которого нет ключа, вот и все.
      А почему художнику все-таки достался угол под лестницей, объясняется просто: знакомый дворник сдал ему эту квартиру за приличные деньги, но в долг, надеясь, что когда-нибудь жилец выиграет судебное дело против жулика Адика, захватившего его прежнюю квартиру.
      Однако должок все рос и рос, дворник по утрам приходил то за метлой, то за лопатой и, видя спящего без дела художника, раздражался, как каждый честный труженик, который рано встает и вдруг видит перед собой лежачих лодырей. Начинался скандал, и спящий натягивал пальто, на котором находился и которым укрывался, еще и на уши. Это происходило регулярно в семь утра: дворник орал, что в мире один такой нашелся добрый дурак, который бесплатно раздает направо-налево свои квартиры и при этом терпит, что ему не платят вот уже шесть месяцев. А шесть умножить на шесть плюс двадцать шесть будет миллион с копейками, да убить тебя мало, вопил дворник, маша лопатой над головой художника, гони миллион! Или вытряхивайся, у меня на эту квартиру вагон желающих! Или, мечтал вслух дворник, давай я продам тебя в рабство, что ли. Дам объявление, сдается раб на разные работы, оплата вперед за три года! Но этим надо заниматься, вопил дальше дворник, объявление денег стоит! Короче, орал дворник, иди сдавай почку в больницу, у тебя почек целых две, куда тебе одному столько.
      Кончалась эта утренняя беседа всегда одним и тем же:
      — Выходи, — говорил дворник, — ты уже на свои деньги выспался! Иди в больницу!
      Художник, толком не проснувшись, плелся на улицу и в который раз думал, почему хозяин все время посылает его лечиться?
      Дворник, как петух, кричал каждое утро, и спасибо еще, что у дворников, в отличие от петухов, есть два выходных дня: тут-то бедный постоялец отсыпался.
      Итак, рано утром он выбирался из своего логова и шел гулять с тайной целью найти где-нибудь кусочек хлеба или стакан горячего чаю, такая у него была мечта. Кроме того, наш художник все время околачивался близ родного мусорного бака, который стоял у его прежнего дома: была надежда, что новый владелец квартиры жулик Адик возьмет и вынесет на помойку кисти, краски и полотна прежнего хозяина. Умный художник рассчитывал, что Адик когда-нибудь да начнет делать ремонт, и вот тогда придут рабочие и все выкинут, и можно будет нарисовать картину и продать ее!
      Но где плохо, там будет еще хуже, и бедняга упустил свое счастье: придя однажды к родному дому, он увидел такую картину: в его квартиру въезжают совершенно посторонние люди, семья с пятью собаками, роялем и не очень взрослой дочерью, которая держала всю свору на поводке и руководила отцом и матерью, а также четырьмя грузчиками. В подъезд вносили книги, полки, ноты, рояль, затем потащили клетку со взъерошенным котом, и собаки подняли приветственный лай (одна из них была явно слепая, но она тоже гавкала и веселилась вместе со всеми).
      Художник сразу же, не сходя с места, полюбил эту странную семью, особенно слепую собачку и девушку-хозяйку, такую разумную в свои небольшие годы — и затем он, повесив голову, пошел прочь: против этих людей он никогда бы не стал выступать в суде, требуя их выселения.
      Жулик Адик, обманом захвативший его квартиру, знал что делал, когда перепродавал ее такому семейству.
      И художник, как всегда, отправился бродить по городу и рисовать свои картины. Надо сказать, что он все-таки рисовал, но мысленно. То есть, найдя какую-нибудь выгодную позицию, он, как полководец, озирал пространство: тут домишко, тут церковь, тут облако и дерево, из булочной вышла толстая тетя с батоном, остановись, мгновенье, ты прекрасно! (так восклицал про себя художник). Это была его никому не видимая картина, где все краски играли, переливаясь, где мир светился, небеса становились бирюзовыми, хлеб и стены храма отливали золотом, а теткино платье пышно расцветало, как букет сирени, и в добавление ко всему у булочной останавливалась бабушка в оранжевом байковом халате: все.
      Художник вздыхал, создав это произведение, руки его шевелились, а в глазах стояли слезы восторга, потому что если бы кто-нибудь увидел его картину, мир бы засмеялся от удовольствия, ей-богу (думал художник). И картина бы излучала свет далеко, метров на десять! И в музее вокруг нее бы толпились!
      Закончив свой ежедневный труд, наш мечтатель брел в булочную и вдыхал там аромат свежего хлеба, а также глубокий, сладкий, сытный запах деревенского каравая и поджаристо-легкомысленное дуновение от горячих булочек. Художнику не приходило в голову просить милостыню, он не искал огрызков на полу; он просто стоял, закрыв глаза, и грелся душой, такая у него была ежедневная программа.
      Затем он находил в своем тайнике, под крыльцом соседнего дома, необходимые вещи, куски известки, кирпича и черного каменного угля, и шел, спотыкаясь, искать свободный метр асфальта. Такое пространство обычно имелось где-нибудь в дальней аллее парка, где не было сторожей и садовников, и художник до темноты ползал на коленях, рисуя цветы, птиц, кошек и собак. Он устраивал дело так, чтобы все эти создания, как живые, красовались бы на куске асфальта: вот присел воробей, недалеко от него кошечка, которая не обращает никакого внимания на воробья, тут же из асфальта робко вырос кирпично-красный мак (а кошка была, разумеется, белая, а воробушек серый, а тени от них черные, как уголь!).
      В тот день, когда рухнули его мечты отсудить свою квартиру, художник нарисовал на асфальте свору из пяти собак, одна из которых стояла с зажмуренными глазами, рядом он изобразил клетку с белым котом, затем рояль (вид сверху) — а строгую девушку он нарисовал прямо у себя под ногами, так как боялся, что ее тут же затопчут ногами прохожие.
      Что интересно — иногда художнику некоторые сердобольные люди совали деньги, на это он и жил. Вот и сегодня вокруг его картины собрались зрители: дети с мороженым, их бабушки с запасами на случай жары, дождя, холода и голода, затем пенсионеры в светлом с газетками по причине грязных скамеек плюс какие-то небритые дяди со следами страданий на лице и совершенно пустыми руками. Такие люди никогда ничего не подавали панельному живописцу, для этого существовали женщины средних лет, способные расплакаться при виде одинокого худого заброшенного мужчины.
      Надо сказать, что публика не всегда одобряла произведения на асфальте. Многих не устраивало, что художник рисует мир только тремя красками. Им также не нравилось, как он рисует — фотограф бы сделал это лучше, говорили зрители вслух. А так и мы можем.
      Что касается детей, то они, как наиболее впечатлительные создания, тут же кидались тоже рисовать, причем они хотели калякать и малякать не на свободном месте, которого было полно кругом, а именно на этой картине, а некоторые совсем маленькие дети засыпали данное произведение песочком и землей, потом еще трудолюбиво приносили в ведерках воду из ближней лужи и поливали образовавшийся огород, а другие с удовольствием шаркали сандаликами в этом болоте. Художник не возражал, он понимал, что они тоже создают свою картину из грязи, полотно, натоптанное ногами, насыпанное руками. Возражали бабушки, которые прибегали со скамеек, уводили внуков и кричали насчет промокших ног, простуды и попачканных колготок.
      Дети исчезали, а рисовальщик оставался со своей грязью на асфальте и думал, что такая картина из земли, воды и маленьких следов тоже достойна оказаться в каком-нибудь музее, неизвестно только в каком: в музее почв или в музее современного авангарда.
      Так было и сегодня. Дети нарисовали собакам очки и рога, цветок мака щедро полили, так что он растаял, на рояле принялись играть ногами и быстро его затоптали, на изображение девушки тоже покусились, а денег не дал никто.
      Однако в тот же момент судьба улыбнулась художнику: к нему подошел мужчина в кожаной куртке и с очень грязными руками — особенно выделялись его белые ногти. Этот мужчина жевал жвачку и плюнулся ею довольно-таки метко: прямо на изображение рогатой, в очках и с бородой девушки у ног художника.
      Этот мужчина сказал:
      — Дашь переночевать? Заплачу тебе, много дам.
      — Деньги вперед, — возразил оголодавший художник, подумав, что нынче суббота, дворник завтра не придет, а на одну ночку можно и потесниться.
      Мужчина дал ему комок мелких денег и потребовал, чтобы его немедленно отвели ночевать.
      Придя к каморке под лестницей, мужчина взял у художника ключ, а затем скрылся за дверью, шлепнулся на пол и затих. Подождавши, хозяин каморки услышал призывный свист, затем хрип удушья и тут же тоскливый стон. Хозяин каморки испугался, что его квартирант задохнулся без свежего воздуха и умирает, и попытался открыть дверцу, но это ему не удалось, постоялец лежал как раз на пороге, занимая туловищем все пространство. Впору было выламывать дверь, но тут свист, хрип и стон повторились, и не раз (фью-хрры-ууии и т. д.), и стало понятно, что человек уснул.
      Деликатно удалившись, владелец комка мелких денег пошел сразу же в булочную и там купил себе дешевого хлеба полкило и одну легкомысленную булочку. Денег хватило еще и на бутылку дрянной сладкой воды, а затем художник с битком набитым животом стал гулять и прогулял целый день, наслаждаясь жизнью, а вечером вернулся к себе домой под лестницу спать, но ему не открыли: за его дверцей громко ругались на непонятном языке и даже не заметили, что хозяин стучится.
      К ночи дверь отворилась, но только для того, чтобы впустить тетю с двумя огромными полосатыми сумками. Художник было сунулся следом за сумками, но его вытолкнули руками и ногами. По первому впечатлению, в каморке под лестницей находилось человек пять, они лежали на тюках и узлах, наваленных до самого потолка, и как-то умещались.
      Ужасно расстроенный, несчастный хозяин лег, дрожа, под свою дверь и всю ночь слышал, как двое храпят, а остальные ругаются, и еще плакал откуда-то взявшийся младенец: может, только родился.
      Утром в каморку въехали еще три тетки с узлами, они скрылись за дверью, переступив через лежащего снаружи хозяина каморки, и тут же по подъезду поплыли запахи хлеба с чесночной колбасой. Художник постучал насчет денег, в ответ на что дверь приоткрылась и показался огромный грязный кулак с золотым перстнем. Кулак вслепую помахал по воздуху, и тут бедный прежний жилец понял всю безнадежность своей ситуации, тем более что сразу же подвалили новые люди, они заняли все пространство под дверью каморки вещами, они галдели, какие-то дети доверчиво шарили у художника в карманах, кто-то уже снимал с него пальто, и напуганный бывший владелец чулана, вырвавшись, побежал вон.
      Что ж, вроде бы программа оставалась той же самой, надо было идти рисовать мысленно, затем так же мысленно есть хлеб и так далее, счастливая жизнь бедняка, но этот бедняк, замерзнув и не выспавшись, пал духом, он ругал себя за глупость и доверчивость, за то, что уже дважды потерял все.
      Он больше не мог рисовать глазами, хотя шел мелкий дождь и из-за этого повис сиреневый туман, любимое состояние погоды, при котором краски окружающего мира отдавали радугой, а то, что оставалось вдали, выглядело загадочно. Он очень любил раньше рисовать такие картины, особенно акварелью, достаточно было намочить лист бумаги в первой попавшейся луже, натянуть его на доску, приколоть кнопочками — и широкой кистью создать золотое небо (смесь сажи газовой и оранжевого кадмия, много воды), а дальше уже можно было писать размытые сизые дали, а на пустом, специально оставленном месте появлялись попозже разноцветные кубики домов и последний мазок — возникала ярко-изумрудная машина на переднем плане, такого цвета, какого в природе не бывает, и этот химически чистый цвет должен был частично отражаться в светлой, но рябой луже.
      А теперь, голодный, мокрый и бездомный, художник плелся по улицам, не замечая окружающего его туманного воздуха и сырых разноцветных стен. Все, что раньше его радовало, кончилось. Не живя теперь нигде, он не мог больше думать о прекрасном и мечтать насчет выигрыша в судебном деле, насчет победы над проклятым жуликом Адиком и дальше, насчет рисования полотен для музеев всего мира.
      Он не хотел больше притворяться, что его жизнь вся в будущем, что она ему удалась, что ничто, кроме живописи, его не волнует. Ему было обидно, холодно и плохо.
      Он брел, присаживался на какие-то ступеньки, заходил греться в магазины, и вдруг — так бывает — на исходе сил, когда уже он совсем приготовился лечь и умереть — этот бедный художник сообразил пойти в свой прежний дом, где он когда-то жил, и пристроиться там у бывших родных дверей.
      Там он и задремал, а очнулся только утром, когда в его прежней квартире залаяли собаки и по лестнице поплыл запах свежесваренного кофе. Затем кто-то прекрасно заиграл на рояле. Продрав глаза, ночующий увидел, что около него стоит литровая банка с горячим кофе и скромно лежит пакет. Там было много жареной картошки с сосиской, пластмассовая вилка и огромный кусок хлеба О, как долго и радостно бедный насыщался этим неожиданным даром! Как плакал, сидя под стеной, о своей неудачной жизни! Как клялся себе, что добьется всего — только бы увидеть еще хоть раз эту семью, только бы иметь возможность подарить им свою картину, ту, которую он нарисовал тогда на тротуаре, — усатая и бородатая девушка с рогами и в очках, а вокруг нее, как козы, рогатые собаки тоже в очках, и среди них слепая собачка, наполовину засыпанная песком со следами детских сандаликов, совместная работа всех детей с аллеи парка, которые дети хорошо умели рисовать только усы и рога, а очки ловко приделывал один малый лет пяти, особо талантливый.
      Как только наш ночлежник позавтракал, за дверью раздался скрежет замка, и художник, подхватив банку и пустой пакет, ринулся вниз по лестнице, только чтобы его не застали здесь эти милые люди: он стеснялся, что ему подали милостыню.
      К вечеру, после долгих блужданий, замерзший бродяжка присел под каким-то навесом на крыльцо. Дождь все еще шел, идти было некуда. Ни за что художник бы не вернулся к той двери, за которой слышался лай собак и звуки рояля. К своей конуре тоже незачем было идти, отнимут последнее.
      Он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда его выгонят отсюда (любая крыша кому-то принадлежала).
      Действительно, вскоре кто-то толкнул его в плечо.
      Бедняк открыл глаза и увидел незнакомого человека, жирного и радостного, который тут же заявил, что является его старым товарищем по художественному училищу, но что теперь уже давно не рисует, так как стал богачом.
      Этот человек хорошо знал, как зовут художника.
      — Игорь! — рявкнул якобы старый якобы друг, которого этот Игорь вспомнить пока не мог. — Хочешь, я отдам тебе все свое оборудование для живописи? Сам я разучился рисовать, не могу и не хочу, да и неохота пачкаться. А ты, я вижу, материально нуждаешься!
      — Оборудование? — переспросил художник. — Краски и кисти?
      — Ну да, Игорь, и все остальное!
      — Холсты?
      — И не только. Пошли со мной.
      Художник был рад, что кто-то зовет его куда-то идти, может быть, там будет сухо и тепло, может быть, этот неизвестный старый товарищ даст поесть и (чем черт не шутит) оставит ночевать где-нибудь под крышей?
      Взять с меня нечего, думал несчастный, и вдруг это просто какой-нибудь вор, в котором внезапно проснулась совесть и захотелось сделать доброе дело. Доброе дело делать очень приятно! Но откуда ему известно имя, вот вопрос.
      Так думал он про себя, сидя перед неизвестным другом, а тот тем временем сказал:
      — Так идем?
      Однако художнику было неудобно соглашаться вот так, сразу, с первым попавшимся предложением. И он сказал:
      — Да я вообще-то не знаю... Я в целом спешу.
      — Спешишь? — нетерпеливо воскликнул Старый Товарищ и даже заплясал на месте от возмущения. — Спешишь куда? — заорал он, и из его рта повалил пар, а может, и дым.
      — Я очень спешу... Извини, друг... Я не знал...
      — Тебе некуда спешить! — радостно воскликнул Старый Товарищ. — Ты что, забыл меня? Я же Извося! Помнишь? Я в школе отнимал еще у тебя деньги!
      Художник сразу его узнал, этого жуткого гада Извосю, который, будучи старше на два класса, отбирал у него деньги, карандаши и ластики.
      — Тебе некуда спешить! — кричал этот Извося. — Ты же бездомный! Я был в твоей старой квартире и все знаю! Я тебя искал! Адик обманул беднягу, а? — Тут Извося захохотал, и опять изо рта его повалил пар (было очень холодно и сыро). — И под лестницей у тебя уже живут!
      — Я спешу... — был ответ.
      Пар и туман заволокли лицо Извоси, и оно стало как-то расплываться.
      «Ну, — подумал художник, — я от голода схожу с ума».
      — Ты, — прокричал Извося уже откуда-то издали, — хорошо, оставайся. Каждый сам себе злобный дурак!
      И он растаял в вечерней мгле.
      «Это я уже точно сошел с ума», — подумал художник и поднялся, чтобы идти дальше.
      И тут он разглядел дом, на крыльце которого сидел. Там не было окон и дверей, в подъезде росло маленькое дерево, а пол давно искрошился.
      Наш бродяжка вошел в дом, увидел там в углу старый диван и заснул, наконец-то на мягком.
      Утром, правда, его вырвал из сладких снов грохот.
      Какой-то механизм виднелся в окне, он рычал и разбивал стену.
      И едва ночующий выскочил из дома, как крыша обрушилась.
      Художник вздрогнул от холода и пошел прочь.
      Однако вскоре его догнал какой-то незнакомый человек и сказал, запыхавшись и пританцовывая от спешки:
      — Это ваше?
      И протянул ему холст, натянутый на подрамник, со словами:
      — Это лежало там, в вашей комнате.
      Художник застеснялся сказать «да, это мое» про чужую вещь и пожал плечами:
      — Нет, это не моя была комната и не мой холст.
      И он пошел дальше, но, пройдя какое-то расстояние, все-таки обернулся.
      Под бетонной оградой на земле лежал одинокий белый холст, а около него стоял фанерный чемоданчик — явно складной мольберт для рисования.
      Причем ограда уже почти висела над этим богатством, еще минута, и она тоже должна была рухнуть. Художник не выдержал, подбежал, схватил холст и мольберт и отскочил в сторону.
      В ту же секунду бетонный забор упал.
      Новый владелец холста и мольберта стоял, прижимая к себе чужие сокровища.
      Он с детства помнил Извосю, вора и негодяя, из-за которого голодал все школьные годы, и поэтому никогда в жизни не стал бы брать у него ничего — он вообще никогда не брал чужое.
      Но тут был особый случай, можно считать, что ему пришлось спасти от уничтожения чьи-то ценные вещи.
      Надо было отнести их в какое-то бюро находок.
      И художник поволок довольно тяжелый мольберт (скорее всего, в нем лежали кисти и краски). Холст пришлось нести под мышкой.
      Но тут путнику встретилась резвая старушка с пухлым смеющимся лицом. Художник спросил ее:
      — Вы не знаете, кто жил в этом доме?
      — Там жил рисовальщик, он заключил контракт на рисование портрета своего старого товарища, уже выполнил работу, но тут вдруг погиб, а родни не было. И что здесь началось! Понаехало машин! Выставили охрану! Нам, бедным людям, ничего не досталось, все разобрали богачи!
      — Возьмите это, — предложил художник и протянул старушке свои сокровища.
      — Да ну, — сказала она, — я уже набрала себе в том доме барахла, кисточек, красочек, холста два рулона, за это на базаре никто ломаной копейки не дал. Пришлось так и выкинуть. Никому не нужно. Теперь все художники обходятся без этого. Рисуют пульверизатором, что ли. Даже цветную клизму себе ставят и этим добром льют на холст. А кисточки-шмисточки уже устарели. Мне объясняли.
      Какая-то особенно знающая и веселая была та старушка и от веселья приплясывала на месте.
      И быстро исчезла за углом.
      Тут же художник помчался на любимое место у булочной. Его глазам предстала обычная картина: золотые батоны плыли в руках, в пакетах и сумках из дверей булочной, а вдали сияло бирюзовое небо — почему-то дождь кончился и стало опять тепло, — и громоздились розовые, зеленые и желтые дома, а также стоял маленький храм с серебряной крышей. К булочной, хромая, приближалась старушка в оранжевом халате.
      Художник установил мольберт и заработал как фонтан, кисти так и мелькали в его руках, и холст очень быстро засиял, загорелся, прохожие в удивлении останавливались и говорили «хлеб не похож» или «небо не такое», то есть пошли знакомые, привычные дела.
      (Он слышал эти слова часто и уже не обращал на них внимания. Кстати, жулик Адик, который как-то подошел к нему на улице, вел себя иначе, он стал неумеренно хвалить едва начатую работу. А ведь каждому приятно, когда находится справедливый судия, настоящий знаток и ценитель твоего труда, и художник пригласил Адика в дом, посмотреть другие работы. Адик опять же восхитился и захотел помочь такому талантливому живописцу с выгодой продать квартиру и купить другую подешевле: так как было ясно, что тут имеются долги, краски стоят дорого, картины никто не покупает. Сам художник, конечно, не смог бы провернуть такую сложную операцию, и в тот же день он дал Адику доверенность на все свое имущество. И чем это кончилось, нам уже известно, владелец продаваемой квартиры вскоре устроился ночевать на лавочке в парке.)
      Итак, быстро написав картину у булочной, художник вдруг подумал, что надо зайти к своему адвокату, который вел дело против жулика Адика. Художник помчался прочь, но на ходу оглянулся, прощаясь с любимым местом.
      Однако отсюда не было видно ничего — ни церковки, ни булочной, ни домов. Свинцовый туман опустился на знакомый перекресток и накрыл собой все, что только что было нарисовано.
      «Надо же, как меняется погода», — рассеянно подумал наш живописец и двинулся вперед.
      Как ни странно, адвокат был на месте и сразу ему сказал:
      — Знаете, у вас, кажется, все в порядке, и квартиру отберут у этого жулика Адониса прямо сегодня! Имейте в виду, с вас десять процентов! И не тяните! Каждый день ваш долг мне будет расти!
      Художник на радостях даже не понял о чем идет речь, выскочил на улицу объятый счастьем, но тут же остановился как вкопанный: что же это, ведь сегодня из его квартиры выгонят не Адика, а ту семью, девушку и ее родителей и пять собак с котом!
      Художник ринулся обратно к адвокату, но тот уже ушел. Художник хотел написать заявление, что отказывается от своей квартиры в пользу тех, кто там живет, однако его не пустили подать бумаги, сказали, что сегодня неприемный день.
      Затем началось самое печальное — придя в свой бывший дом, он обнаружил там суматоху. Наверху лаяли собаки, дверь в его квартиру стояла нараспашку, и видно было, что жильцы собирают вещички.
      Квартировладелец вошел к себе домой, поймал за руку девушку, которая запихивала кота в клетку, и сказал ей:
      — Вам совершенно не нужно отсюда выезжать! Живите!
      — То есть, — поморщившись, ответила девушка, потому что кот топырил задние лапы и не пролезал в узкую дверцу.
      — То есть я хозяин квартиры, — заявил художник, — и я получил ее обратно, и живите в ней, пожалуйста.
      — А, — равнодушно сказала девушка, — так это вы тот человек, который ограбил Адика? Отнял у него все имущество, посадил в тюрьму, а потом вам стало его жаль и вы отдали ему одну из своих квартир? Это вы?
      — Адик жулик, — сказал сбитый с толку художник.
      — Адик? — холодно переспросила девушка, окончательно запихнув кота в клетку. — Адик мой муж.
      Она сказала это безо всякой горечи или гордости, но с особенной силой. Как будто кому-то возражала. Как будто кто-то в этом сомневался.
      Девушка понесла кота вон, и тут обнаружилось, что она хромает.
      — Давайте я вам помогу, у вас же нога болит, — сказал художник.
      — У меня? — переспросила девушка, — у меня нога не болит:
      — Но я же вижу! — заволновался художник.
      — У меня ничего не болит, — заявила девушка и потащила, явно стараясь не хромать, клетку с котом вниз.
      А рабочие уже подводили ремни под рояль, и квартира постепенно пустела.
      Художник — что делать — начал помогать носить стулья, даже обвязал веревкой две стопки книг, как вдруг явился отец девушки и что-то сказал грузчикам.
      Они мигом ушли, ушел и девушкин папа, растерянный человек с бородкой, а рояль, стол и книжные полки остались стоять среди мелкого мусора.
      Внизу зарычала и уехала машина, художник выглянул в окно. Там, на тротуаре, на чемоданах, сидела вся семья, клетка с котом находилась на коленях у девушки, а собаки легли веером.
      Они явно кого-то ждали.
      Весна в тот год не удалась, часто шли дожди, и в данное время суток (в полдень) облака зависли низко и тяжело, плотной массой, как будто поверх города положили полную грелку, и сомнений не было: вот-вот это резиновое небо лопнет.
      Художник боялся спуститься вниз, боялся предложить свою помощь. Семья, видимо, ждала Адика.
      Адик все не приходил, и из окна художник видел, что семья достала две лакушки, для собак и для кота, и девушка насыпала туда корм и извлекла кота из клетки. Звери начали обедать, собаки строго поочередно, кот в стороне, а люди все так же сидели на чемоданах.
      Начался мелкий дождь.
      Художник, несмелый человек, не решался даже как следует высунуться из окна, настолько чувствовал себя виноватым.
      Когда такие же несчастья происходили с ним, он как-то успокаивал себя и ни о чем не думал, жил и жил, ловил счастье, если оно выпадало — то есть все его мысли были о нынешнем моменте: спрятаться от дождя, найти монетку на земле или хороший кусок хлеба в помойке. Далеко вперед он не заглядывал.
      Но, например, представить себе, что его родители сидят бездомные на улице и мокнут под дождем, он не мог. Он бы с ума сошел!
      А тут руки у него были связаны. Жулик Адик обобрал и покинул свою жену, и, видимо, продал ее квартиру с обещанием приобрести жилье побольше и переселил сюда, на чердак — и теперь его бедная жена не хочет слышать ни слова о своем Адонисе: он ей, видимо, напел, что у него трудности, его преследуют, грозят убить и так далее.
      Так прошло некоторое время, и внезапно за спиной у художника появился Адик и сказал:
      — Я беру ключи от квартиры, потому что я подал в высший суд, а пока что это мое жилье. У меня все документы, что ты мне должен большую сумму и в залог отдал свою квартиру, подписал полную доверенность. И выйди отсюда вон, паскуда, я тебя замочу вообще. Найму ребят. Найдут твой труп. Они бьют только один раз, второй раз уже по крышке гроба. Но тебя не похоронят, а бросят на свалке собакам или рыбам в пруд. Ясно?
      — Ваша жена мне говорила, что вы продали ее квартиру, это было?
      — Какая моя жена? — глупо спросил Адик.
      — Ну, с собаками. С больной ногой.
      — Хромая Вера, что ли? — засмеялся Адик. — Чего выдумала. Она мне никакая не жена. Жена. У меня таких жен как грязи. Смешно. Короче, катись отсюда. Я эту квартиру уже опять продал одним новым русским.
      На лестнице гомонили, подымаясь, какие-то очень знакомые голоса: ругались, кричали, хохотали. Плакал ребенок, его крик приближался.
      — Сейчас, — сказал художник. — Скажи, Адик, а эти новые люди, они деньги уже отдали?
      — Какое дело тебе! — воскликнул Адик.
      — Такое. У них фальшивые деньги, понял? Ты не успеешь вынуть бумажку из кармана, как тебя опять арестуют.
      Художник врал вдохновенно.
      Адик покосился на свой нагрудный карман, который, чем-то набитый, висел над рубашкой, как старый балкон над домом.
      — У каждого человека свои взлеты и посадки, — быстро ответил он.
      — Адик, я им сдал свою комнату, они мне заплатили вперед, я пошел в магазин, подаю деньги за хлеб, а кассирша подняла крик. Я сбежал.
      — Так. Стоп, — сказал догадливый Адик. — Ты сиди здесь и никого их не пускай. Меня нет. Понял?
      — Дай-ка ключи, я запру, — потребовал художник, получил ключи и вовремя закрыл дверь.
      Адик, бледный и потный, услышал барабанный бой в дверь и крики и прошептал:
      — Что делать?
      — Хозяйва! А хозяй! Открой! — вопили за дверью.
      — Я буду охранять квартиру, но ты забери с улицы Веру и всех, потому что через них тебя вычислят быстро.
      — А как, как я заберу? Как я выйду вообще?
      — Там справа у окна есть пожарная лестница на чердак. Там выход по крышам.
      Адик тут же ушел в окно, сказав:
      — Я тут сделал ставни из стального прута, закрой их и запри! А то влезут!
      Дверь сотрясалась от грохота, но это была двойная железная дверь, тоже поставленная хитрым Адиком.
      Художник закрыл решетчатые ставни на всех окнах. Смотреть вниз он уже не мог и решил пока что поработать. Как молния, он кинулся к мольберту и начал писать картину прямо поверх предыдущего: другого холста не было.
      Через небольшое время, сделав первый набросок девушки, ее родителей, кота и собак, он открыл окно, распахнул ставни и выглянул: тротуар был пуст, если не считать прохожего с зонтом.
      Художник остался жить в своей квартире.
      Он рисовал, питаясь остатками крупы, которые нашел на кухне, и прислушивался к крикам на лестнице — а там шла кипучая жизнь, там расположились, видимо, лагерем по всем ступенькам, там пели песни под гитару, там бегали, как кони, маленькие дети, там происходили громкие скандалы, провоцируемые другими жильцами с нижних этажей (художник со своей мастерской занимал нечто вроде чердака). В лифте, видимо, кто-то тоже поселился (судя по крикам), там (судя по скандалам) жил глава этой огромной семьи, и лестничные обитатели то и дело орали:
      — В лифте! Он лежит в лифте! Там, на подушке! Ему говори! Он на ковре, Рома!
      И громко говорили:
      — Рома, эй! Там Рому спроси!
      Художник очень живо представлял себе лестницу, сидящих и лежащих новых жильцов: ступеньки спускались как места в театре, а в лифте восседал на подушке, не хуже чем на сцене, Рома в кожаной куртке и с золотым перстнем на грязном пальце. Но это все не касалось нашего художника, он был занят своей картиной: ему казалось, что любимая семья принадлежит ему, он даже мог каждый день менять выражение лица у девушки — она смотрела на него то полуприщурившись, насмешливо, то радостно и нежно. Слепую собаку он сделал пока что одноглазой, так все-таки было лучше. Котову клетку нарисовал попросторнее и так далее.
      В то утро, когда художник, таким образом развлекаясь, сварил последнюю горсть манной крупы и открыл последнюю баночку кошачьего корма с запахом мяса, в окне за решеткой показался Адик. Он терпеливо стоял снаружи и смирно, как голубь, постукивал по ставню ногтем.
      Художник подошел, жуя корм, и отрицательно замотал головой.
      Адик закричал:
      — Пусти! Все, пусти меня! Я обнаружил!
      Художник сказал:
      — Не проси!
      — Твои условия! — крикнул Адик.
      — Женись на Вере! Слышал?
      — Сошел с ума! А? — опять прокричал Адик.
      — Слушай! Здесь запасы еды года на три, газ есть, вода есть, а квартира моя, — гремя голосом как железом, отвечал художник.
      — А если женюсь, ты отдашь мне квартиру?
      — Ну да!
      — Да я женюсь на фиг хоть завтра! Где Верка? — завопил Адик.
      — Но квартира будет только ее и без права продажи, понял?
      Тут Адик без единого слова спорхнул с подоконника и умотал вверх по крышам.
      Из этого разговора художник с ужасом понял, что Вера с родителями не живет у Адика и исчезла неведомо куда.
      И он решил их найти. Все забыв, он открыл дверь и вышел вон, собираясь запереть ее, однако тут же обитатели лестницы, как вода сквозь прорванную плотину, хлынули через порог в квартиру. Они врывались в коридор и рассыпались по комнатам — люди с узлами, детьми, перинами, сумками, подушками, самоварами, они не радовались, а гомонили, на ходу ругаясь, споря, видимо, кому где жить, в дальней комнате грянул рояль, кто-то раскрыл его и прыгнул внутрь, наверно, а остальные всем скопом забарабанили по клавишам. Последним в квартиру вошел огромный Рома с подушкой, весь в золоте, в джинсах, в кроссовках, в кожаной куртке и с прилипшим перышком на красной от сна щеке. Он заглянул туда, сюда и исчез в ванной комнате, где по непонятной причине никто не находился.
      Только что это была пустая, голодная квартира — а теперь всюду лежали на полу люди, поверх своих матрасов и под своими собственными перинами. Над подушками торчали носы стариков, дети бегали прямо по телам лежащих, из кухни доносился легкий бытовой крик, какой бывает, когда сразу несколько хозяек очень спешат приготовить свой обед. Там звенела посуда, кастрюли, там лилась вода.
      — Хочешь кушать? — спросила бедного живописца толстая бабушка, закутанная во многие шали.
      — Спасибо, нет, — ответил художник и вернулся в ту комнату, где обычно рисовал. Вокруг его картины толпились дети. Кто-то находчиво открутил тюбики с краской, и результат этого был ужасен: дети стали похожи на маляров, особенно их лица, не говоря о руках, ногах, штанах и волосах.
      При виде хозяина дети отскочили от картины, которая вся оказалась густо замазана красным, как кровью.
      Непоправимо испорчен был драгоценный портрет семьи.
      Художник вздохнул и машинально начал писать поверх предыдущей картины. На алом фоне полотна появилось множество глаз — живых, любопытных, горящих детских и прижмуренных стариковских, огромных девичьих и хитроватых женских очей, затем художник нарисовал узлы, перины, красные цветастые юбки и черно-алые шали, окна с нагромождением кастрюль и банок, изобразил медный самовар, уже горячий, стоящий на полу на белой скатерти, и множество красных чашек вокруг него, а также груду золотых баранок, тарелку с малиновой карамелью, банку соленых огурцов, груду нарезанного черного хлеба и заварочный чайник, алый с золотом, литра на три.
      На одном полотне разместилась вся бесхитростная, бедная кочевая жизнь — все было на виду, но еще столько же оставалось внутри.
      — А меня, а меня! — вопили дети, и художник щедро рисовал каждого, и население квартиры всем кагалом толпилось вокруг.
      Он так увлекся, что не замечал времени.
      Когда картина была уже почти закончена, художник услышал за спиной, в отдалении, испуганный плач. Обернувшись, он увидел, что комната, в которой он рисовал, опустела, а в дальнем углу, под стеной, сидит маленькая девочка с младенцем на руках и рыдает. Живописец понял, что она обижена, и тут же нашел место и для этой малышки. Он нарисовал ее юбки, бусы, слезы, черные слипшиеся кудри, худые ручки, которыми она прижимала к животу мирно спящего крошечного младенца — и его розовые щеки, черные густые ресницы, темный пух на кукольно-маленькой голове.
      Когда художник перенес эту пару на полотно, в квартире воцарилась гулкая тишина.
      Теперь, вытерев кисти, художник огляделся вокруг. Было пусто. Девочка с ребенком исчезла.
      Только в углу еще лежал узел, из которого блестела кружевная крышечка самовара.
      Художник, превозмогая себя, нарисовал внизу, в углу, и этот самовар в пестром платке.
      Теперь можно было спокойно вздохнуть.
      Художник прошелся по комнатам и вдруг обнаружил, что этого последнего платка с самоваром нет на месте.
      Видимо, люди умчались и унесли с собой все. Испугались, что ли, что их рисуют?
      Художник сходил проверил, закрыли ли за собой дверь его гости, и для верности еще задвинул внутренний засов.
      Квартира была совершенно пуста, валялся только мелкий житейский мусор, да еще из ванной несся знакомый храп со свистом и стонами.
      Художник открыл дверцу, увидел там могучего Рому, который спал в ванне на груде перин в полном обмундировании животом вверх.
      — Слона-то я и не приметил! — воскликнул художник и помчался писать Рому.
      Рома уместился у него на полотне поверх груды узлов над роялем.
      Работа шла на удивление легко, десяток мазков — и спящий вождь своего племени предстал во всей своей красе, как бы паря над народом.
      Закончив картину, художник заглянул в ванную проверить, все ли получилось.
      Высокое ложе Ромы опустело.
      Проверив засов на двери, наш живописец убедился, что никто не выходил из квартиры.
      На окнах были все те же решетки.
      Художник сел на пол и по-настоящему испугался. Кочевой народ ушел в его картину?
      Тогда где те, другие, — тетка с батоном на углу Сивцева Вражка, колченогая бабушка в оранжевом халате у дверей булочной? Где семья с пятью собаками и котом? Там, где бродячее племя?
      Художник давно подозревал, что те, кого он рисует, как-то растворяются, плошают, выцветают, что ли, после того как картина бывает закончена. Розы вянут, люди бледнеют, небо линяет, оно уже явно не то сияющее небо, которое горело над улицей два часа назад.
      И автор тайно гордился, что только на его картинах сохраняется свет, и этот свет всегда можно увидеть, ощутить снова... И семейство с собаками он рисовал, чтобы оставить его жить вечно, и переулочек с булочной, и своих кочевников.
      А завтра будет новый день, так он считал раньше, новое солнце и другие обстоятельства, у Бога всего много. Все вернется, не вернется только то, что уже было однажды написано на холсте, всего и забот.
      Но теперь, после исчезновения самовара и Ромы, сами собой возникали ужасные мысли и подозрения.
      Этот холст и краски — не дар ли страшного Старого Товарища?
      Иногда самые безобидные вещи убивают, если ими орудуют злодеи.
      Что уж говорить о таком сложном деле как рисование, с помощью которого живописец может остановить мгновенье и сделать бессмертным любого человека! А сам может погибнуть как собака под забором, в позоре, нищете и безумии! Спросите историков — они много знают подобных случаев.
      В ужасе смотрел художник на свою картину, и с картины смотрело на него семейство, которое он, может быть, убил.
      Печальные черные глаза как будто просили его о чем-то.
      Мигом собрав краски в мольберт и прихватив картину, художник помчался как ветер на улицу и дальше, дальше, к знакомому переулку, к булочной...
      Он не нашел этого места.
      Шел какой-то вселенский ремонт, вместо мостовой зияла как бы преисподняя, везде громоздились механизмы, заборы, кучи земли.
      Стоя над этой свежей могилой, в которую ушел его любимый переулок, художник дрожал: он понял, что такое был подарок Старого Товарища. Ничто, нарисованное на холсте, больше не вернется. Все. Миру приходит конец. Сколько еще таких холстов и мольбертов рассует по магазинам Старый Товарищ, сколько художников по дешевке купит эти орудия смерти...
      Значит, нельзя выбрасывать холст и краски.
      И художник потащился со своим смертоносным грузом вдаль по городу. Он хотел найти то место, где ему всучили эти опасные дары.
      Он шел и шел, то и дело ему преграждали путь свежие развалины, среди которых хлопотали огромные, как звероподобные ящеры, механизмы.
      Он хотел встретить Извосю и договориться с этим Старым Товарищем, чтобы тот взял обратно свое «оборудование» в чистом виде, а то, что было нарисовано на холстах, вернул бы в жизнь.
      Художник собирался предложить жадному Извосе свою квартиру — все равно нечем платить адвокату.
      Или пусть берет тогда жизнь, зачем жить, если хроменькая девушка Вера погибла вместе со своей семьей?
      Наконец художнику Игорю показалось, что он добрался до проклятого места — зрительная память у него была прекрасной. Вот здесь кончалась улица, здесь стоял дом и забор...
      Но теперь тут возвышался настоящий дворец — с башней этажей в пять, с балконами, красной черепичной крышей и глухим забором вокруг, снабженным колючей проволокой.
      Художник попытался позвонить в железную дверку, вмурованную в стену, но ему ответили только собаки. Сколько раз он нажимал кнопку, столько раз ужасно взлаивали псы, как будто их пытали током.
      Дом хранил молчание, все было неподвижно.
      Машинально, по своей всегдашней привычке, художник Игорь снял с плеча мольберт, установил его, раскрыл, выдавил краску из тюбиков, налил скипидара в чашечку, поставил проклятый холст и начал писать поверх прежней картины.
      Он быстро набросал контуры дома с забором, положил холодные голубые тени, горячие пятна света, наметил редкую зелень, цветные пятнышки занавесок на окнах, он не забыл ничего, только не стал писать ворону, которая недвижно сидела на краю крыши. Он боялся убить эту ни в чем не повинную птицу.
      В одном окне вдруг дернулись занавески и мелькнуло бледное пятнышко лица с открытым ртом — художник тут же поставил белесую точку с черной запятой внизу — лицо исчезло.
      В другом окне блеснуло что-то темное — художник и тут мазнул кисточкой. Черный блеск исчез. Похоже, это был пистолет.
      Дальше необходимо было писать замок тщательно, прорисовывая все детали, начиная с нижнего ряда окон.
      Замок начал растворяться. Башня уже просвечивала, крыша обнажила белые стропила, ворона в ужасе снялась и стала кружить над тающим, как сахар в чае, дворцом...
      Тщательно нарисовав забор, который тут же исчез, художник увидел какой-то халат, который держал в руках поводки, готовясь спустить бешено лающих псов...
      Делом двух секунд было наметить собак.
      Не сделав и шага, они все мирно уместились на картине в своих угрожающих позах.
      Художник, разумеется, не писал ни неба, ни леса на горизонте, ни домов по соседству, не говоря уже о маленьком стаде коз и старушке на пеньке.
      — Ты! — воскликнул из пустого пространства кто-то без головы, но в бархатном халате и золотых туфлях. Голос шел оттуда, где над плечами вместо головы можно было рассмотреть дальний кустик распустившейся сирени.
      — Игорь, друг, давай договоримся! — продолжал голос.
      — Подожди ты, — сказал художник, дописывая эту безголовую фигуру, так что вскоре находившийся во дворе куст сирени проявился без помех в полный рост и засиял своими свежими, темными листьями и яркими, как на цыганской шали, кистями. Сирень художник рисовать не стал.
      На картине стоял дворец, в одном из окон которого виднелась маленькая, как запятая, кричащая голова. Тело этой головы возвышалось на переднем плане в роскошном халате и золотых тапочках.
      Голос из пространства возопил:
      — Ну и чего ты добился? Я без фигуры не могу тебе помочь. Я могу только тебя уничтожить, но вот вернуть к жизни твоих друзей я уже буду не в силах. Сотри меня с картины, тогда я сделаю все.
      — Давай уничтожай меня, я согласен.
      — Ты что, я же твой старый товарищ! — закричал невидимый Извося.
      — Хорошо, если ты всех выпустишь на волю, тогда я выпущу и тебя. И чтобы они были здесь сейчас же.
      — Это конкретный разговор, — сказал Голос — Я знаю, ты честный мужик. Ты всегда без единого слова отдавал мне деньги. Теперь я тебе заплачу. Скажи так: чао, чао, бамбино! И первыми оживут последние, остальных найдешь где оставил, клянусь честью!
      — Чао, чао, бамбино! — сказал быстро художник.
      Тут же картина опустела, возник белый холст, а замок стал на свое место, затем возникла веселая и чумазая орда во главе с Ромой, и все эти поселенцы мигом преодолели бетонный забор и вместе со своими самоварами, перинами и детьми оказались внутри замка. Их лица замелькали в окнах, затем на крыше, и возникший из воздуха хозяин в бархатном халате с криком «убью стерв» кинулся в калитку спускать воскресших собак — однако художник быстро написал его на холсте, и его, и псов, все по памяти, а память у Игоря была фотографически точная.
      В окнах дворца уже вывешены были на просушку простыни и подушки, из трубы валил дым, дети вопили во дворе, трещала ломаемая сирень, все шло как полагается в таборе.
      Голос из воздуха печально сказал:
      — Ну скажи еще раз чао, бамбино! Ну скажи! А то так и буду все время звучать у тебя в ушах!
      — Звучи, я заткну их, — ответил художник и пустился бегом домой, а оборудование для рисования перебросил через забор, и слышно было, как тут же радостно заорали дети, прыгая по фанерному ящику, и как затрещал раздираемый в клочья холст.
      Через полчаса ходу он нашел на тротуаре у своего дома недвижно сидящую на чемоданах знакомую семью — кот и собаки все еще ели из мисок, а взрослые все еще кого-то ждали.
      Художник спрятался в подъезде и видел, как девушка встала, позвонила по телефону-автомату, коротко поговорила и вернулась к родителям. Лицо у нее было удивленное.
      — Адик сказал, — произнесла она громко, — что если я подарю ему квартиру какого-то Игоря, то он, так и быть, на мне женится. Даже не поздоровался, сразу объявил. Сделал заявление: женюсь за квартиру. Печать и подпись: твой Адонис, твоя мечта.
      Родители тихо засмеялись.
      Девушка, подумав, тоже.
      Художник вышел из подъезда и сказал:
      — Ваша квартира свободна, вот ключ.
      И взял в обе руки по пачке книг.
      И семья вдруг похватала чемоданы, Вера собрала с асфальта миски, подтянула к себе собачью свору, и все пошли к лифту.
      Дальше, можно уже сказать, все пошло прекрасно, художник в будущем женился на своей прекрасной Вере, но заранее предупредил ее, что он пишет только абстрактные картины, без людей и домов, а этим много не заработаешь. И еще одно: время от времени он слышит укоризненный голос, идущий ниоткуда, и тогда приходится затыкать уши. Такая маленькая странность.
      Вера же ответила на это, что ты у меня глупенький и всегда был глупенький.

      Так получилось, что Барби осталась одна.
      Ее маленькая хозяйка выросла и уехала, игрушки, сложенные в ящик, перекочевали в чулан, потом в квартире появились новые жильцы и вынесли ящик на помойку.
      И никто не знал, что Барби, лежащая на дне ящика, волшебная.
      Тут-то и появился старик, который ходил по помойкам в поисках старых вещей.
      Старик когда-то был столяр и мебельщик, потом заболел, почти ослеп и все делал теперь только на ощупь.
      Он распознал крепкий большой ящик на помойке, полный старых книг, сразу оттащил его к себе домой, книжки отложил в сторону, обнаружил игрушки, все аккуратно рассортировал, перетер мокрой тряпкой, рассмотрел через толстую лупу, поднося каждую вещицу прямо к глазам.
      Он понял, что ему привалила неслыханная удача!
      Часть игрушек вполне можно было починить, приделать куклам как следует руки и головы; часть годилась только туда, откуда была взята.
      А на самом дне лежала маленькая грязная кукла в ветхом платье и с гривой замусоренных волос.
      Старик помыл эту куклу с мылом, окунул ее в тазик вместе с платьем и прической.
      Он действовал очень бережно, он большие надежды возлагал на эту куклу, думая продать ее за бешеные деньги в субботу на рынке.
      Когда она отмылась, он внимательно рассмотрел ее через свою толстую лупу.
      Надо сказать, что старик в жизни не видел такой красивой игрушки, даже в детстве, маленьким он любил играть в куклы, а вот драться и бороться не любил.
      Для своей младшей сестры он сделал целый кукольный театр, и мама и бабушка тоже обязаны были сидеть как зрители.
      Но все считали, что это не занятие для мальчика.
      А потом началась взрослая жизнь, и его сыновья, драчливые и смешные, как щенята, возились только с машинами и танками, играли только в войну, а кукол мгновенно разбирали на составные части...
      Затем сыновья женились и уехали в другие страны и там уже, наверно, стали сами стариками.
      И прошла целая жизнь.
      Таким образом, слепой столяр разобрал свои богатства и более-менее починил их.
      Кроме того, ему нужно было привести в порядок и свою одежду, чтобы появиться на рынке в приличном виде: оборванцу никто больших денег не заплатит, думал старик.
      Он выстирал пиджак и брюки, рубашку и бельишко с носками, а когда все высохло, прогладил утюгом.
      Это он умел.
      Он не мог только шить, его глаза не различали иголку.
      И еще он понял, что на рубашке и брюках не хватает пуговиц.
      В таком виде только шататься по помойкам и собирать недоеденные корки, а не ходить торговать в приличное место, на рынок.
      С такими мыслями старик заснул, а Барби вскочила с подоконника, где сохла, и нырнула в ящик с игрушками.
      Она-то знала, что там лежит железная коробочка из-под леденцов, в которой еще бабушка ее девочки-хозяйки хранила иголки, нитки и всякую дребедень.
      Барби подобрала пуговицы и быстро их пришила, а как — не спрашивайте, ведь она была волшебная!
      Затем Барби зашила пиджак на локте, под мышкой и у карманов, подмела пол (как — не спрашивайте, это секрет, который мы когда-нибудь откроем, а может, и никогда), все прибрала и легла обратно на подоконник в ожидании дня.
      Старик проснулся, была уже суббота, горестно оделся, помня о своем нищенском виде, захватил всю коллекцию уже чистых игрушек (в составе двух клоунов, шерстяного ежика, одноглазой дамы в шляпке, одного неизвестного урода и фарфоровой кошечки), а Барби оставил почему-то на подоконнике в компании со сломанным игрушечным телефоном, который не поддавался ремонту, и отправился на рынок, стесняясь сам себя.
      Правда, он был застегнут на все пуговицы, но старик был человек рассеянный и забыл, что раньше пуговиц недоставало.
      На базаре все его игрушки тут же купили небогатые люди, а просил он очень мало, и старик был рад удаче.
      Идя домой, он купил молока, хлеба и жареной картошки и устроил настоящий пир.
      Наевшись, он отнес кусочек хлеба и чашку молока куколке — почему, неизвестно.
      Ему, наверное, было приятно о ком-то позаботиться, о каком-то еще более слабом существе.
      Он даже назвал ее Машей.
      Барби была счастлива.
      Как известно, настоящая жизнь кукол начинается с того, что кто-то их кормит, моет, наряжает и укладывает спать.
      И уже много лет эта волшебная Барби ждала, что ее найдет мама.
      Но ее нашел старенький папа, что тоже было хорошо.
      Когда Барби лежала на дне ящика вместе с другими игрушками под учебниками географии и истории (пятнистыми и грязными, потому что над ними проливали слезы многие дети-двоечники, не выучившие названий и дат), постепенно пятна от детских слез осели на когда-то чистеньком платье Барби, а ее чудесные волосы пропитались пылью, школьным мелом и крошками от бутербродов, съеденных в классе во время перемен и уроков.
      И она уже думала, что никому не нужна, но когда ящик выкинули, тут она начала на всякий случай посылать сигналы о помощи куда-то в пространство, прося об одном: чтобы первый же утренний прохожий почувствовал непреодолимое желание заглянуть в помойный контейнер, где лежал ящик.
      И так оно и получилось!
      И вот теперь волшебные силы Барби заработали.
      Той же ночью она поговорила по игрушечному телефону с другими Барби (телефон был сломан для всех, кроме нее).
      Она нашла одну Барби, которая жила в доме доктора по глазным болезням, и эта докторская Барби как-то так сумела обставить дело, что глазному доктору приснился слепой старик, ходящий по помойкам с палочкой.
      Когда глазной доктор весь в слезах проснулся, думая о своем умершем отце, ему вдруг пришла в голову смелая мысль: а не прооперировать ли какого-нибудь бедняка в своей клинике бесплатно?
      Доктор нашел нашего старика по наводке двух хитроумных Барби и убедил его попробовать сделать операцию, сначала хотя бы на одном глазу.
      Уговорить старика было нелегко, так как за свою слепоту он все-таки получал какую-то небольшую пенсию.
      Но затем дед согласился, подумав, что и с этой пенсией он все равно голодает: пропадать — так с музыкой!
      Все-таки очень тяжело быть слепым.
      Короче говоря, операция была сделана, и старичок вскоре вернулся к себе домой без очков и новыми, свежими глазами начал осматривать свое жилище.
      Он увидел дыры в полу, грязные стены и тусклые стекла.
      Он стал искать какие-нибудь деньги — и ничего не нашел, зато обнаружил целый ящик своих инструментов и небольшой запас хорошо высохшего за эти годы дерева.
      Старик помнил, что вроде бы все инструменты он продал в тяжелые времена — но, видать, самые мелкие и тонкие остались ждать своего часа в углу за веником.
      Тут же старик надел свой прежний фартук, принялся за дело и смастерил к субботе небольшую шкатулку.
      А ночью еще и Барби вскочила и разрисовала шкатулку красивыми узорами типа «ореховое пламя» — это выглядело как природные завитушки дорогого, породистого дерева.
      И не успел старик, придя на рынок, вынуть из тряпицы шкатулку, как налетели покупатели.
      Счастливец, вынувший деньги первым, ускакал с покупкой подальше от толпы, а остальные стали спрашивать, нет ли еще.
      Зажав деньги в кулаке, старик стал обходить базар, чтобы купить пропитание, и вдруг увидел, что продаются Барбины наряды — платья, туфли и шляпки.
      Он не удержался и на все деньги накупил своей старенькой Барби кучу подарков, в том числе подержанную машину и зонтик.
      Он так спешил домой!
      Барби, разряженная как на бал, сидела теперь на подоконнике и сверкала, а старик выделывал шкатулки на продажу и помышлял построить своей кукле дом с мебелью, освещением и маленьким японским садом...
      А у Барби уже был готов новый план действий.

Кукольный дом

      Кукла Барби теперь постоянно сидела на подоконнике в деревянном ящичке, очень довольная.
      В окно ей была видна жизнь города, мимо бегали прохожие, собаки и кошки, пролетали птицы, проходили облака.
      Начиналась весна, и старый столяр (его звали дед Иван) даже иногда приоткрывал окошко, особенно когда варил клей.
      Дед Иван делал по две шкатулки в неделю и продавал их на субботнем базаре, на это он и питался.
      Кукла жила собственной жизнью, и дед Иван, как все рассеянные старики, ничего не замечал.
      Он видел, например, что каждый вечер под окном на батарее сушатся вчерашние одежки Маши, но считал, что так и полагается переодеваться ежедневно во все чистое, таков кукольный закон.
      Он и сам был аккуратный дед.
      Правда, хозяйство у дедушки Ивана было бедное, холостяцкое: две тарелки, одна кастрюля, чайник, кружка, ложка и вилка, перочинный нож, кровать, стол и два стула, комната в два окна и кухня со всеми удобствами.
      Дед Иван жил так уже давно и, все больше теряя зрение, не видел, что его квартира становится местом военных действий — армия пауков против многочисленных армий мух; происходили ежедневные бои на каждом окне и в каждом углу, была разветвленная сеть шпионажа и налеты тяжелой авиации на эту сеть, а что касается трупов убитых, то ими были усеяны все подоконники.
      Но, когда старику сделали операцию на глазах и он стал хорошо видеть, началось самое печальное: дед Иван, который с детства терпеть не мог пауков, вдруг обнаружил в своей квартире логово врага и расстроился.
      Надо сказать, что и мух он не обожал и не выносил, когда в доме было грязно.
      А тут, придя из больницы домой, он просто сел и заплакал.
      У него не было возможности сделать ремонт, а как бороться с пауками и мухами, он не знал.
      Наверное, нужно было пригласить бригаду маляров, а потом позвать тетку, чтобы вымыть окна и полы.
      Но денег-то не было!
      Дед затосковал и сказал своей куколке Маше:
      — И зачем мне глаза, если я не хочу видеть это безобразие?
      Надо сказать, что кукла Барби прежде всего была довольна тем, что дедушка Иван теперь хорошо видит, и на мух и пауков не обращала внимания.
      Она ведь много лет жила, как в тюрьме, на дне ящика в темном чулане и могла только мечтать выбраться на свежий воздух, а когда выбралась, то оказалось, что это свежий воздух в помойном контейнере...
      И для Барби после помойки жизнь на светлом подоконнике в доме деда была счастьем, пусть даже в компании сухих мух.
      А когда дедушка Иван стал жаловаться, что не может жить в такой грязи и лучше быть слепым, чем видеть все это, умная Барби решила начать действовать.
      Ночью она подула на своего спящего деда, и ему приснился сон, что он делает своей Барби прекрасный дом с лампами, коврами и шкафами, с красной крышей и занавесками на окнах.
      Дед встал утром озабоченный и, надев свою ветхую одежонку, ушел бродить, как всегда, по помойкам.
      Он почему-то понял свой сон так, что этот дом надо сделать для продажи.
      К вечеру дед натащил домой ящиков, тряпочек, поролона, даже раздобыл две банки белой краски — краска, правда, высохла, но дед знал, как ее развести.
      Люди выбрасывают то, что может еще послужить, потому что у них нет времени на починку и восстановление испорченных вещей, но знали бы они, что через тысячу лет какие-нибудь будущие ученые раскопают городскую свалку и будут стараться склеить их битую посуду, починить их рваные носки и пиджаки и собрать порванные в клочки письма...
      Итак, к вечеру дед Иван (стараясь не смотреть на углы, затянутые паутиной) смастерил дом сначала в виде огромного ящика с дырками для окон и дверей, а на следующий день он его покрасил, приладил эти окна и двери (они открывались и закрывались), сделал ванную комнату и т. д., а еще через сутки была готова уже и мебель — первый резной столик и пара стульев с такими же спинками.
      Кукла Маша Барби с интересом наблюдала за этой работой и тоже незаметно помогала деду, например, сшила из старинных кружев несколько абажуров, а из старого батистового фартука прекрасные занавески и покрывало на широкую деревянную кровать, и дед с большим удивлением обнаружил в куче лоскутков, якобы найденных позавчера на помойке, маленькие кукольные подушки из разноцветного бархата — и квадратные, и круглые, и в виде валиков.
      Короче, к субботе дом был готов к продаже, но дед посмотрел-посмотрел на него, полюбовался и торжественно посадил в этот дом на диванчик свою куклу Машу — и никуда в результате не пошел, ни на какой рынок.
      Кукла Маша Барби с большой радостью посидела за столиком, повалялась на широкой кровати, включила телевизор (дед сделал его очень умело из пластиковой коробочки, и Барби сразу стала смотреть мультфильм Диснея «Фантазия»).
      Но к вечеру в доме деда по-прежнему не было ни крошки еды.
      Дед заснул у себя на кровати (бедному сон заменяет ужин, это широко известно всем голодным), но Барби не спала.
      Недаром она сквозь все беды и невзгоды пронесла свой игрушечный телефон.
      По нему-то она и позвонила одной своей родственнице, Барби, которая жила в доме у редакторши телевидения.
      Что она ей говорила, неизвестно, но на следующее утро, когда настало воскресенье, в дверь деда Ивана громко позвонили, и к нему в квартиру ворвалась шикарная дама — как раз та самая сотрудница телевидения (мало того, что ей приснился кукольный дом, ей приснился и адрес, видимо).
      Она с порога громко закричала — как будто дед Иван был глухим, как пень:
      — Алло, я ищу таланты!
      — Да, — ответил дед Иван, аккуратно одетый, причесанный и умытый и даже уже позавтракавший кружкой горячей воды.
      Дама так же громко объявила, что дед будет участвовать в конкурсе, где объявлен большой приз.
      Затем она отстранила деда Ивана с порога и устремилась к окну, где среди паутины на широком подоконнике стоял и сверкал дом куклы Маши.
      Дама ахнула и, как маленькая девочка, опустилась на колени перед подоконником, стала трогать и передвигать мебель, разглядывать занавески, подушечки и картины в красивых рамах.
      Барби она не заметила — мало ли Барби на свете!
      У дочери редакторши была целая рота Барби, тридцать четыре души. Но вот такого домика дама не видела никогда в жизни. Как прекрасно были сделаны шкафчики со стеклянными дверцами, резные стулья и диваны с бархатной обивкой!
      Как хотелось жить в таком доме!
      Дама грубо вытащила Барби Машу за голову и положила ее на голый подоконник вверх ногами, чтобы рассмотреть кукольную кровать с деревянным изголовьем.
      Разумеется, дед Иван тут же обиделся, взял свою Машу на руки и хотел выгнать нахальную редакторшу, но она внезапно рявкнула:
      — Все! Я это беру! Это мне нравится!
      — А мне не нравится, — тихо ответил дед.
      — Так! — продолжала орать редакторша. — Только у вас жилье никуда не годится! Я вам сегодня пришлю своих ребят, они тут сделают декорацию, приколотят новые временные стенки, вставят другое окно, там будет искусственный фонарь. Так... На пол постелим вам кусок нового паркета. А то тут как в свинюшнике.
      С этими словами дама выскочила вон, а расстроенный дед начал приводить в порядок домик, в котором как будто ночевала рота солдат стулья были повалены, картины и часы висели криво, телевизор лежал вниз экраном, а кровать была перевернута вверх дном.
      Приведя все в порядок, старик ушел бродить по помойкам и к вечеру притащил, очень довольный, целый ворох сухих старых дощечек.
      Он ничего не ел уже два дня, но ему было не привыкать к такой диете, он чувствовал себя неплохо, прихлебывал горячую воду из чашки и возился со своими деревяшками.
      На следующий день утром в квартиру ворвалась бригада декораторов с телевидения, вооруженная щитами, кистями и банками с краской.
      Но — неожиданно для себя — вместо того, чтобы строить декорацию, они стали быстро красить потолки и стены, рамы и двери.
      После чего к вечеру бравые ребята вымыли окна, оттерли паркет каким-то химическим составом, похлопали очумевшего деда по плечу и удалились, горланя насчет скорейшей выпивки.
      А дед пережидал это местное землетрясение, сидя со своим домиком, обернутым в газеты, на лестнице среди убогих пожитков.
      Барби, находившаяся внутри своего домика, в оболочке из газет, была очень довольна, что ребята ее послушались и все как один решили, что им все равно — то ли устанавливать декорации (которые потом надо еще и снимать), то ли делать ремонт.
      Одного Барби не учла — что дед ходит голодный.
      Увлекшись устройством жилья для Маши, он перестал делать шкатулки, и деньги у него кончились.
      Но, поскольку сам дед давно привык к голоду, он запрещал себе даже думать о пище, и Барби Маша, умевшая читать мысли и мечты, тут ни о чем не догадалась.
      Однако, как бы то ни было, назавтра наступил торжественный день съемок.
      Приехало множество народу, на полу лежали провода, всюду слонялись какие-то бездельники с молотками, наушниками и кабелями, редакторша орала, потрясая бумажками с текстом, про домик все как будто забыли взоры присутствующих и глазок видеокамеры были прикованы к пустому подоконнику.
      Наконец была дана команда снимать.
      Оператор нацелил объектив прямо в рот редакторше, которая произнесла длинную речь, сидя в красивом кресле, привезенном со студии.
      Два часа снимали редакторшу на фоне окна, за которым сияло фальшивое солнце (умельцы прикрепили снаружи фонарь, потому что на экране телевизора все всегда должно выглядеть так, как в раю при вечном свете дня), потом все переругались, оператор то и дело прекращал съемки, редакторша два раза рыдала и один раз сменила платье, гример пятнадцать раз пудрила ее и один раз — попутно — дедушку Ивана, который сидел в углу, бледный и голодный, всеми забытый.
      И только когда все было закончено с редакторшей, наконец вывели из угла и пять минут снимали столяра, потом включили освещение в домике на всех этажах и на чердаке и три минуты снимали домик.
      Дом сиял огоньками, откуда-то заиграла чудесная музыка, как будто завели музыкальную табакерку, кукла Барби Маша сидела за столом в кресле в теплом стеганом халатике и домашних тапочках и читала очень маленькую книжку у совсем маленького подсвечника с крошечной горящей свечой.
      Вся буйная команда телевизионщиков притихла, оператор вдруг припал на колено и пополз вдоль домика.
      Когда съемки закончились, редакторша зевнула и сказала деду Ивану, что неизвестно, кому дадут приз; у них в программе много сюжетов об умельцах.
      — Один человек даже построил своими руками летающий самолет, а другой макаронную фабрику на кухне, сообщила она, собирая свои бумажки, и все решат зрители, они будут звонить в студию во время передачи.
      И вся команда умчалась, как уходит ураган или волна цунами.
      В только что отремонтированной квартире был полнейший разгром.
      Усталый и голодный дед Иван плюнул и удалился вон, прихватив свою бывшую слепецкую палочку и черные очки.
      Он давно наметил себе место в одном подземном переходе, еще до операции, на черный день, он тогда решил, что встанет там и будет стоять с протянутой рукой, ежели совсем дойдет до крайности.
      И доведенный до крайности, голодный и слабый дед пошел просить милостыню, стесняясь сам себя, но до подземного перехода не добрался, упал в обморок от голода.
      Столпились люди, кто-то сказал: «Вот так и помирают», кто-то вызвал «скорую», и через час деда подняли и отвезли в больницу, в приемный покой.
      Врач запросто привел его в сознание, давши понюхать нашатырный спирт, ядовитую ватку, от которой перехватывает дыхание.
      Но никто не догадался его покормить, а сам дед ничего не сказал.
      Его оставили еще немного полежать — для контроля, а сами сели пить чай в соседней комнате.
      Дед валялся на больничной кушетке, в животе его бурчало и завывало от голода, а рядом звенели ложками, посудой, что-то резали, ели (а что, врачи тоже люди).
      Одновременно работал телевизор.
      По телевизору вещал какой-то резкий, очень знакомый женский голос.
      И вдруг врачи задвигали стульями, заговорили и вышли в коридор, где начали названивать по телефону.
      — Алё! Это телевидение? — закричал кто-то. — Плохо слышно! Мы, врачи «скорой помощи», решили присудить приз кукольному дому! Нас тут шестеро, и все «за». И вам спасибо.
      Дед Иван вскоре был поднят медсестрой, которая проверила его пульс, давление и сказала:
      — Дедушка, не болей. Питаться надо лучше, и все. Иди с Богом.
      И дед Иван побрел домой.
      У его дома опять дежурил телевизионный автобус.
      Собралось даже несколько зевак.
      Дед вошел в свою разоренную квартиру, ожидая увидеть полный тарарам.
      Но он застал там порядок, стол даже был накрыт скатертью, пол оказался чистый, а домик горел всеми своими огнями.
      В комнате сидела вся телевизионная команда, и редакторша барабанила пальцами по столу.
      С криком «Вот он!» редакторша схватила деда Ивана, усадила его в телевизионное кресло, и начались съемки.
      — Вы довольны, что получили такой большой приз? — спросила редакторша крикливо.
      — Какой приз? — удивился дед Иван.
      — Вы получили главный приз нашего конкурса — королевский торт! — заорала редакторша, глядя мимо дедушки прямо в объектив видеокамеры.
      — Ну спасибо, — сказал дед.
      Тут же (видимо, из кухни) внесли торт размером с круглый обеденный стол.
      Оператор стал передвигаться вдоль торта, как вдоль забора, снимая сверкающую корону, башни из крема, розы из взбитых сливок, шоколадные домики и груды засахаренных орешков у основания.
      Редакторша занесла над этим сладким городком огромный нож, у деда Ивана завыло в животе и потемнело в глазах, но он сдержался и пошел ставить чайник на всех.
      Когда он возвратился, телевизионщики уже доедали, видимо, по третьей порции, судя по разоренному торту, вокруг стола царило безумное веселье (видимо, работники эфира тоже изголодались).
      Но дед Иван, прежде чем приступить к еде, отрезал небольшой кусок торта у самой короны и отнес его в кукольный домик, где поставил на стол перед своей Машей.
      И она благодарно кивнула ему в ответ, чего никто в мире не заметил.

Темный лес

      Однажды вечером Барби сидела и играла на своем игрушечном рояле, который ей дед нашел опять-таки на помойке, теперь уже около студии «Союзмультфильм».
      Видимо, когда-то этот музыкальный инструмент был сделан для кино, а теперь рояль был весь раскрыт, и струны в нем очень дрожали, но дед Иван починил, подвинтил где надо, закрыл его новой красивой крышкой из карельской березы, и Барби Маша вечерами играла на нем прекрасные вещи — вальсы великих композиторов Иоганна Штрауса и М. Мееровича.
      Барби, в частности, играла свою любимую вещь — знаменитый вальс Михаила Мееровича из мультфильма «Цапля и журавль», не подозревая, что ее ждет страшная ночь.
      И ночь действительно настала, а дедушки Ивана все не было.
      Надо сказать, что запас дерева, который сохранился в его квартире с прежних времен, подходил к концу, и дед Иван рыскал по помойкам, стройкам и рынкам в поисках старых досок и негодной мебели — из этого великолепного, сухого материала он и выделывал все свои кукольные шкафчики, креслица и комоды.
      И вот теперь он решился и на целый день поехал на автобусе в ближайший лес за поселком Восточный; дед решил поискать березовые наплывы на старых пнях — небывалое по красоте дерево для шкатулок.
      Из него получались дощечки, похожие по рисунку на павлиний глаз.
      И стоили такие шкатулки довольно дорого.
      Одна такая шкатулочка освещала собой весь дом: правда, ее надо было еще и отполировать, чтобы она сверкала, как свежий мед.
      Дед Иван это умел, оставалось только разыскать такой неприметный пенек, где мог громоздиться уродливый, как носище застарелого пьяницы, нарост, который для знатока был прекрасней цветка розы.
      За этим он и поехал.
      И вот погас последний свет длинного весеннего вечера, а дедушка Иван все не возвращался.
      Барби аккуратно сложила ноты, погасила свою крошечную свечу в подсвечнике дедушкиной работы, посмотрела, который час (дед сделал из маленьких дамских часиков для своей Маши большие столовые часы, которые стояли у нее в домике на полу в гостиной и отбивали время на мотив «Светит месяц, светит ясный»).
      На часах было уже девять часов пятьдесят минут.
      В это гиблое вечернее время автобусы ходили редко, один раз в час,
      да и деду совершенно нечего было делать ночью в лесу.
      Возможно, он заблудился.
      Но и заблудиться в редком пригородном лесу довольно трудно.
      Правда, тот лес, в который навострился ездить дед, был объявлен заповедником, но это никому не мешало там гулять, дрессировать собак, бросать пустые бутылки и консервные банки, а также стрелять из рогаток по воронам, так что это был совершенно пустяковый лесок.
      И по всем признакам дед должен был вот-вот приехать.
      Но он не приезжал.
      Барби села в свою розовую машину и помчалась на конечную остановку автобуса встречать дедушку Ивана.
      Барби ведь была волшебница и поэтому ездила на своем скоростном автомобиле по улицам совершенно свободно, никто ее не замечал.
      И на остановке она увидела, что подошел последний автобус из поселка Восточный, с которого сошли: семейка с ребенком, бабушкой и пуделем, затем пьяный человек в сопровождении двух женщин, которые его вели молча, временами встряхивая, а он громко беседовал сам с собой на политические темы; кроме этого, из автобуса вышла молодая пара с магнитофоном, и на тихой автостанции, заглушив вопли пьяного, лай пуделя, плач ребенка и советы бабушки, запели «Битлы»: «Мишел ма бел».
      Барби догадалась, во-первых, что сегодня воскресенье (только по воскресеньям из поселка Восточный приезжают такие празднично настроенные пассажиры), и второе, что дедушка Иван не успел на последний автобус, а от поселка Восточный в воскресенье вечером больше не ходит ничего.
      И Барби на своей маленькой машине пустилась в далекий путь в поселок Восточный, в заповедный лес.
      Разумеется, она не рассчитывала, что может довезти деда Ивана оттуда домой, но ей надо было знать, где он и что с ним.
      Приехав на конечную остановку автобуса в поселок Восточный, она нашла там только двух собак, которые ругались из-за кости.
      К сожалению, Барби понимала язык собак и смутилась.
      Собаки вели себя, как иностранные туристы в чужой стране, где никто их не понимает, и совершенно не стеснялись в выражениях.
      Одна из собак прокричала:
      — А чтоб ты оказалась в капкане, сука, где подох твой седьмой муж дядя Тузик!
      Барби тут же на вежливом международном языке спросила, где этот капкан.
      Собаки не растерялись, прижали кость каждая одной лапой и дружно показали другими лапами направление.
      — А кто ставит этот капкан? — спросила Барби на международном языке.
      Собаки ответили громким и возмущенным лаем, что ставит этот капкан малый по кличке Чума, ему уже двенадцать лет, и пять лет от него нет никакого спасения.
      У парня три рогатки, капкан и мама-пьяница, которая одобряет поведение сына и охотно варит суп из голубей, а то и из собак, так как в доме нечего есть, она все пропивает.
      Барби помчалась в указанном направлении (собаки, разумеется, побежали ее провожать, причем одна из собак скакала с костью в зубах, окончательно победив), и скоро на своем маленьком автомобиле, который умел ездить и без дороги, она доехала до места, где мальчик по кличке Чума обычно ставил свой капкан.
      Дедушка Иван лежал там без сознания с капканом, замкнувшимся у него на руке — это был как бы металлический браслет с острыми крючьями внутри.
      Рядом с дедом валялась его сумка, в которой находилось что-то бугристое.
      Видимо, дедушка нашел большой наплыв на пне, провозился с ним дотемна, отпиливая свою драгоценную находку, и не заметил, как задел капкан.
      Барби мгновенно освободила деда, подула на него, достала из воздуха крошечный пузырек с ярко-зеленой, светящейся во тьме жидкостью (это была волшебная зеленка) и смочила им окровавленную руку деда.
      Дедушка Иван глубоко вздохнул и, кряхтя, встал на ноги.
      — Гм-гм, — сказал он сам себе. — Угораздило споткнуться.
      Он даже не понял, что был ранен и пролежал на земле несколько часов.
      Дед Иван поднял с земли свою сумку и, пошатываясь, побрел неведомо куда в темноте.
      Разумеется, Барби Маша не показалась ему, она стояла в стороне, но попросила обеих собак довести деда до поселка.
      Собаки с радостью (одна из них не выпуская кости изо рта) побежали вперед, оглядываясь, и дед почему-то пошел следом за ними.
      А вот Барби никуда не делась, она молча стояла и ждала.
      Вскоре послышался топот, и к месту происшествия прибыл сам охотник, мальчик по имени Чума, которого боялись все собаки, птицы и кошки поселка Восточный.
      Осмотрев пустой капкан, мальчик Чума громко выругался и тут же неожиданно для себя превратился в лису.
      Растерянно повертевшись на месте, новоявленная маленькая лиса мигом угодила в капкан и громко завопила.
      Капкан прокусил лисе ее тонкую ножку.
      Барби продолжала стоять под ближайшим деревом.
      Тут опять раздались шаги, на этот раз тяжелые и неуверенные: это поспешала вслед за своим сыном-охотником его мамаша, прозвище которой было Шашка.
      Шашка ворчала:
      — Есть он хочет! Я т-тебе дам воровать у матери! Я тебя знаю, где ты есть! Я т-тебя поймаю! Кто взял цельную селедку?
      С этими словами Шашка выбралась на небольшую поляну, где скулила молодая лиса, попавшая в капкан.
      Увидев мать, лиса издала крик радости и, волоча ножку с капканом, потащилась к Шашке со стонами.
      Барби хорошо поняла, что кричал лисенок:
      — Мама, мама! Как хорошо, что ты меня нашла! Помоги мне! Мне больно!
      Мать же по имени Шашка бормотала:
      — Ща я тебя поймаю... Шкуру сворочу... Мясо сварю...
      Неуклюжими, непослушными пальцами она открыла капкан, вытащила лисенка и стала ругаться:
      — Одна кожа да кости! Чё тут варить? Шкура драная — и все! Шею тебе свернуть — и все!
      Она бросила лисенка оземь (лисенок взвизгнул) и снова привела в боевую готовность капкан, довольно умело для своих толстых пальцев.
      После этого она повернулась уходить.
      Лисенок завопил:
      — Не бросай меня, мама! У меня льется кровь! Я подохну здесь!
      А мама его громогласно выругалась и сплюнула, вытирая окровавленные руки о куртку, но тут же превратилась в большую волчицу, грязную и драную.
      И, как все волки, она быстро нанюхала кровавый след лисенка.
      С ворчаньем большая грязная волчица кинулась к лисенку, который, скуля, пытался отползти, и уже разинула над ним свою жадную пасть...
      Но немедленно угодила лапой в капкан!
      И, забыв обо всем, она завыла:
      — Ой, пустите, ой, как больно, да за что же мне такая жизнь собачья!
      А раненый лисенок отвечал ей жалобным визгом:
      — Мама, мама, ты меня не узнала? Мама, я погибаю.
      — И я погибаю, сынок, — отвечала хрипло старая волчица. — Ой, больно, больно!
      — Мама, — вопил лисенок, — ты же меня чуть не съела!
      — Откуда же я знала, что это ты?
      — Мама, давай я тебе помогу, — пищал лисенок. — Я зубами открою капкан.
      — Помоги, помоги маме, сыночка, — хрипела волчица. — Иди сюда!
      — А ты не съешь меня, мама? — спрашивал лисенок, подползая.
      — Ой, съем, съем, сынок, — плакала волчица. — Я съем тебя, не подходи.
      Но лисенок, скуля, все-таки подполз к волчице и уткнулся в ее теплый грязный бок, а она, плача, стала вылизывать его больную, раненую ножку.
      Затем они вдвоем дружно начали грызть капкан.
      И этот капкан, который был сделан прочно, на добрый десяток лет, вдруг сломался.
      Волчица взяла в пасть загривок лисенка и, хромая, потащила его куда глаза глядят.
      Лисенок верещал:
      — Как это больно — попадать в капкан!
      — Теперь мы звери с тобой, сынок. Куда нам деваться? На нас все будут охотиться. Мы пропали.
      — Мама, а мы с тобой и были звери. Если бы я тебе принес мертвую волчицу и лису, ты была бы рада?
      — Была бы, сынок. Я бы их сварила.
      — Мама, как бы я хотел снова стать человеком, мамочка!
      — Я бы тоже хотела стать человеком, я давно хочу стать человеком, но я уже не человек, сынок! Я зверь, сынок. Прости меня, сынок.
      А маленькая Барби Маша слушала этот их разговор и вдруг молча кивнула.
      И тут же Шашка и Чума оказались на лесной тропинке вдвоем, причем Шашка, хромая, несла сына на руках.
      Шашка говорила:
      — Чтобы больше никаких капканов, сынок. Я завтра же устраиваюсь на работу, пойду уборщицей в столовую. Там висит объявление, требуется уборщица. Там нас будут кормить. Ты вернешься в школу. Годится?
      И маленький, худой Чума, повиснув у нее на шее, отвечал:
      — Годится, мама. Я хочу пойти в школу летчиков.
      — Ну вот, это ты правильно решил. Тебя бы подкормить, ты бы поздоровел. В летчики берут ведь здоровых, понял?
      И так, мирно беседуя, мать и сын продвигались домой.
      Они даже не заметили, как зажили их раны, и мамаша все так же несла своего худого Чуму на руках, а он все так же прижимался к ней, как младенец.
      Тут же Барби села в волшебную машину и догнала деда Ивана, который довольно бодро в сопровождении двух собак пришел в поселок Восточный, как раз когда последний, откуда-то взявшийся дополнительный автобус собирался отъезжать от остановки.
      Дед Иван, войдя в автобус, кое-что вспомнил и успел бросить в закрывающуюся дверь на асфальт два куска хлеба из своей сумочки.
      И благодарные собаки приступили к ужину, заботливо оставив кость рядом для дальнейших переговоров.
      А Барби быстро, раньше деда, приехала домой и тоже приготовила ужин: макароны с томатным соусом и компот.
      Дело в том, что по дороге домой, трясясь в автобусе, дед вдруг замечтал о теплых макаронах и даже подавился слюной, однако тут же строго запретил себе это. Но кукла Маша сразу обо всем догадалась.
      Придя домой, дед Иван быстро пошел на кухню ставить горячую воду на ужин, увидел макароны, поразился, как он мог забыть, что сам же себе их приготовил еще утром и завернул в полотенце (они до сих пор были теплые!).
      Быстро справившись с кастрюлей макарон, дед Иван вытащил из своей сумки березовый нарост, зажег настольную лампу и сел размышлять над своим сокровищем.
      Барби Маша подумала, что этот нарост чем-то похож на лицо одной бывшей пьяницы по имени Шашка...

МАСТЕР АМАТИ

      Прежде чем продолжать историю волшебной куколки Барби Маши, расскажем о том, как она появилась на свет.
      Жил-был (и сейчас живет) великий мастер Амати, который прославился своими скрипками и виолончелями.
      Несколько веков назад он перебрался в заоблачные высоты Гималаев, в хрустальный дворец, закрытый для посещений, и там продолжал делать свои скрипочки, виолончели и гитары (вы наверняка их видели в магазинах с маркой калужской мебельной фабрики, но не верьте — все инструменты мира идут через руки Амати, поскольку музыка предназначена для счастья и слез, а этим как раз заведует Амати. А если счастья не получается, одни слезы — то надо винить только себя, на этом точка).
      Короче говоря, мастер Амати был очень занят, но раз в двадцать лет он находил время и покупал себе игрушки, а зачем, узнаете попозже.
      Раз в сколько-то лет он спускался с гор на лифте, навещал самые большие магазины мира и не единожды залетал в Москву на площадь Дзержинского.
      Он подбирался к прилавку, робко указывал продавцу на новейшие игрушки и спрашивал: «А это что? А это зачем?»
      — Дедуля, — терпеливо отвечала ему молодая продавщица, украшенная черными кудрями, — во дедуля дает, ничего не тумкает! Это зелененькое это, дедуля, танк, понял? А это блестященькое — горн пионерский. А это красненькое — это знамя юных ленинцев, а это ведро с граблями для песочницы, а это кукла Катя шагающая. Вы, дедушка, случайно не с луны рухнули? Как герой двенадцатого года прям...
      Смущенный мастер Амати, извиняясь, скупал все игрушки подряд и садился в свой хрустальный лифт тут же около прилавка, даже не ожидая, чтобы продавщица отвернулась.
      Та не моргнув глазом прослеживала исчезновение покупателя и утомленно говорила: «Думал, думал и дунул».
      Однажды, правда, мастер, еще не успев улететь, увидел сквозь ящики в углу (его взор легко пронзал дерево, гранит и железобетон) полудохлого новорожденного крысенка. Его только что выкинула из гнезда мать, старая магазинная крыса.
      Мало ли бывает таких ошибок природы, когда мамаша не желает кормить ребенка!
      Иногда это случается и среди зверей, и хорошо еще, что крыса не слопала крысенка.
      Мастер Амати не стал терять времени и тут же превратил его в довольно крикливого младенца, который начал вопить, как сирена «скорой помощи».
      Продавщица навострила уши, вздрогнула, кинулась на крик и, со страшной силой расшвыряв деревянные ящики, сразу и безошибочно нашла в углу ребеночка, маленького, но зубастенького, завернула его в подол своего халата и вызвала по телефону 01, 02 и 03 сразу все экстренные службы, а затем встретила милицию, «скорую помощь» и пожарников горячими словами: «Я бы такую мать расстреляла».
      Мастер Амати проследил за тем, как ребенка унесли, и горячо пожелал ему вслед, чтобы этот потомок нерадивой крысы мог защищать себя в любых обстоятельствах.
      (Кстати говоря, мастер, скажем честно, много раз впоследствии жалел о таком своем подарке новорожденному, но об этом позже.)
      Однако ему пришло время возвращаться в заоблачный дворец, и прилететь в любимый магазин он смог только через много лет.
      Он радостно встретился с той же продавщицей (за это время она стала золотистой блондинкой и бабушкой), набрал целую гору игрушек, а затем, волнуясь, мастер Амати вызвал к прилавку того самого младенца.
      Насколько мастер Амати помнил, это должна была быть девочка.
      Девочка появилась, это была довольно уже бывалая девочка лет двадцати, без переднего зуба, в черных очках по причине синяка под глазом и в зимних сапогах на босу ногу.
      — Ой, опять ты синеглазая, Валька, — укоризненно сказала блондинка-бабушка (оказалось, они знакомы), — вот ты пришла, ты что, должок принесла?
      — Всем, кому я должна, я прощаю, — сказала Валька и случайно икнула.
      На этом она попыталась уйти, но сапоги как приросли к полу.
      Нервничая, продавщица сказала мастеру Амати:
      — Дедуля, забирай свои игрушки, мне поговорить надо.
      Тогда Валька пошутила:
      — Забирай свои игрушки и не какай в мой горшок, стихи! Слушай, командир. — Это она уже обратилась к мастеру Амати. — Граждане, помогите кто сколько может, я вышла из больницы больная, украли паспорт, выбили зуб, подбили глаз... Помогите, граждане, кто сколько может на пропитание круглой сироте.
      — Во загинает! — воскликнула продавщица-блондинка. — Сама от родителей ушла, ребенка бросила, еле нашли... На помойку вынесла, во как! Хорошо, за ней приглядывали. Она у нас работала тут. Убирала. Конечно, ее сразу уволили за такие дела.
      Тут между слегка распухшей Валькой и золотистой пожилой блондинкой начался разговор, в котором мастер Амати не понял ни слова, однако ему захотелось как-то прервать эту беседу, больше похожую на лай, и он придумал: достал из кармана пачку местных денег и протянул Вальке.
      — Оп-па! — сказала она, ловко пряча их за пазуху. Пойти билет купить на поезд на родину да две бутылочки лимонаду в дорогу.
      При этом она все так же стояла на месте, покачиваясь, и никуда не уходила, к своему удивлению.
      Мастер Амати, не обращая на нее внимания, начал складывать игрушки в большой ящик и готовиться к отправлению в Гималаи.
      Валька тихо покачивалась, проверяя, можно ли сдвинуться с места, и докачалась до того момента, когда мастер Амати шикарным жестом пригласил ее тоже отправиться в ящик, и она мгновенно нырнула туда, не успев опомниться, и исчезла.
      Продавщица в это время поперхнулась, взмахнула кулаком, ее прошибла слеза — а у прилавка уже никого не было. Только стоял легкий запах то ли сирени, то ли керосина.
      — Во аксакал чумовой! — произнесла продавщица, и на этом мы ее оставим.
      А между тем Амати в своем хрустальном дворце в желтом зале распаковывал игрушки и разглядывал их.
      Увидев Вальку (она лежала среди коробок и сладко спала), мастер призадумался, сравнил спящую с куклой Барби, которая улыбалась из своей упаковки, и принял решение.
      Валька буквально за мгновение приобрела синие глаза, хотя собственные у нее были мышиного цвета, получила свежий цвет лица, белозубую улыбку и золотые кудри куклы Барби, а также туфельки на высоком каблуке, синий костюм в белую полоску и сумочку такого же цвета.
      Она лежала и спала, широко раскрыв глаза, ничего не подозревая, в своем новом виде, а потом вдруг проснулась, со стоном сплюнула, полезла в рот двумя пальцами проверить сломанный зуб — и вдруг охнула:
      — Командир? Ты чё? Я где?
      Она неуверенно вылезла из коробки, бормоча ругательства, раскидала по пути игрушки, выпрямилась — и вдруг рассмотрела на себе синий в белую полоску костюм, синие туфельки... Разглядела синюю сумочку... Оглянулась, ища зеркало... Все стены в желтом зале были зеркальные, из золотого камня топаз.
      Она увидела свое розовое, чистое личико, свои огромные голубые глаза... Потрогала золотые кудри... Причем она против своей воли все время улыбалась!
      Единственное, что от нее прежней осталось, это мелковатые остренькие зубы. Видимо, происхождение истребить было невозможно.
      — Э... алё, гараж... — начала она неуверенно, улыбаясь и глядя на себя безотрывно. — Это кто, я? Это я? Во блин!
      — Это ты. Ты будешь у меня работать секретарем, ясно? — строго сказал Амати. — Будешь перепечатывать мои книги. Я понял, ты вылитая секретарша директора того магазина, где я покупал игрушки. Я же вижу сквозь стены. Она там, за стеной, сидела и печатала.
      — Ну ты, на выхлопе, ты чё? — сказала Валька Барби, помимо своей воли нежно улыбаясь. — Я вообще по жизни пишу с ошибками, я из школы ушла в четвертом классе, несправедливо поступили со мной. Это как?
      — Ничего, мой компьютер не допускает ошибок, — ответил Амати. — А ты наденешь очки.
      И Барби Валька сразу оказалась в шикарных очках: вылитая деловая девушка.
      — Бригадир, — сказала Барби, — но я много пью и курю.
      — Ничего этого не будет, — успокоил ее Амати. — Приступайте к своим обязанностям.
      И Валька Барби очутилась за клавиатурой огромного, во весь зал, печатного устройства, на экране которого пошли мелькать страницы.
      А сам мастер занялся важным делом: он вдыхал в игрушки волшебные души.
      От него уходили в мир добрые плюшевые медведи — подушечные утешители, навевающие сон; заводные танки — защитники котят; телефоны, мгновенно соединяющие с кем захочется, если ты сидишь один и все ушли; скакалки, с которыми бедные неходячие дети когда-нибудь научатся прыгать; вертолеты и парашюты, на которых можно спастись от пожара, вылетев из окна, и так далее.
      Последней ушла вниз, к людям, кукла Барби Маша.
      Мастер Амати посмотрел ей вслед и подумал, что она сможет помогать всем, кому захочет, но ничем и никогда не сможет помочь себе.
      И ее поэтому (вздохнул он) ждут интересные приключения.
      А новая секретарша Валька Барби проводила всю эту армию игрушек довольно завистливым взором и продолжила работу над главным произведением Амати «Как сделать скрипку», том первый, второй и так далее до десятого.
      Одновременно она печатала книгу для добрых волшебников «Несколько секретов» в пятнадцати томах и труд «Борьба со злом путем добра», выпуск двадцать пятый.
      И пока Барби Валька все это печатала, яростно сверкая очками, Барби Маша уже там, на земле, с улыбкой шла в руки своей первой хозяйки, взрослой девочки, которая проснулась в день своего пятилетия и тоненькой рукой нашарила у кровати пакет с подарками...

ВОЛШЕБНИЦА ВАЛЬКИРИЯ

      Мастер Амати, глядя на свою секретаршу Валечку Барби, думал о том, почему она такая выросла: то есть зубов не чистила, не умывалась, не причесывалась, грамоты не знала, зато хорошо различала слова «водка» и «сигареты».
      Кроме того, она поступила точно так же, как в свое время ее мамаша-крыса: бросила собственного ребенка.
      Возможно, что и ту мамашу покинули ее крысиные родители: чего только не бывает в мире животных!
      Может, это уже была такая наследственность.
      Мастер Амати решил подержать на всякий случай Валечку при себе мало ли чего еще могла натворить эта крыса, находясь среди людей!
      А так, сидя за компьютером, она набиралась ума-разума и даже иногда (это было заметно) с непонятным огнем в глазах слушала мастера Амати, особенно когда он сочинял книги по вопросам волшебства.
      Он не учил ее чистить зубы — куклам это необязательно, он надеялся, что Валька будет брать пример с него, своего воспитателя.
      Это лучший способ обучения, как всем известно.
      Но время от времени мастер Амати вспоминал свою куколку Барби Машу и говорил секретарше Валечке:
      — Она в отличие от других сделает много добра. Я люблю ее и жалею, потому что она не способна себя спасти. А я очень занят. Я не могу ничем ей помочь, так я решил. Однажды я уже кое-кому крупно помог (тут он выразительно смотрел на Барби Валечку, в ответ на что она улыбалась, показывая мелкие острые зубы) — и вот теперь сижу, опасаюсь последствий...
      Барби Валечка пожимала плечами, лучезарно улыбаясь.
      А мастер Амати продолжал:
      — Но сейчас я за тебя более-менее спокоен, ты очень поумнела, я надеюсь.
      Секретарша Валечка, вылитая кукла Барби, сияла (мелкие зубки, большие очки), и мастер был доволен.
      Однако как-то раз, пробудившись от ежегодного зимнего сна, мастер Амати не нашел Валечки за компьютером, не нашел ее и в Гималаях вообще.
      Вместе с секретаршей исчезли пятнадцать томов книги «Несколько секретов», которая была предназначена для добрых волшебников.
      Но, поскольку мастеру Амати еще не пришло время закупать новую партию игрушек, он не стал спускаться с гор ради одной глупой крысы, а вместо этого продолжал делать великую скрипку для мальчика, который недавно родился в горах Урала и пил пока что кефир из соски.
      А Валька (она придумала себе новое имя, Валькирия) с шумом и визгом, как ракета, приземлилась на родине, в Москве, в районе Арбата, однако никто этого не заметил, так как там же работало три экскаватора, асфальтоукладчик, два бродячих театра, переносной цирк, два фотографа с обезьянками и три с удавами и небольшой рынок по продаже котят.
      Валькирия, вставши на ноги, подумала и для удобства приняла вид вороны (тебя никто не замечает, а ты видишь все), а книги, украденные у Амати, она предварительно, еще в Гималаях, обратила в сухую корку, после чего отправилась на чердак и села изучать эту сухую корку, долбя ее клювом.
      Корка оказалась какая-то гранитная, на долбежку ушло много времени, тем более что голова у ворон небольшая, много вместить не может.
      Короче, когда ворона Валькирия опомнилась и превратилась в человека, даже не посмотрев на себя в зеркало (что будет, то будет), она оказалась довольно полной тетенькой пенсионного возраста, с подбородком как у пеликана, без переднего зуба, с редкими волосами, однако в глазах ее горел огонь, как у нашей кошки Муськи, когда она видит птичку.
      Огонь горел, поскольку Валька выработала четкий план: отомстить мастеру Амати, который продержал ее в хрустальном дворце в Гималаях всю молодость, зрелость и полстарости, причем без друзей, без гостей, ни тебе бутылки, ни сигареты, ни подраться, ни помириться, ни полюбить, ни разлюбить — ничего! Только работа и учеба, книги и прогулки, умные беседы и спорт, кошмар собачий.
      Валькирия мечтала о многом — и отобрать у него хрустальный дворец, самой поселиться в нем, но тут же она мечтала взорвать этот хрустальный дворец к шутам, а самой в простоте жить в больничном подвале в Сокольниках, в хорошей компании слесарей-сантехников, электриков и собак.
      Потом она запланировала стать вечно молодой, но, с другой стороны, ей было, как всегда, лень стирать носки и чистить зубы, причесываться и т. д., а с пожилой тетеньки какой спрос: хоть и вообще без зубов и три волоска на лысине, ходи не умывайся, никто не заметит. Это молодых все учат кому не лень, а старость уважают.
      Остальное только сладко мечталось: власть над миром, над вселенной и т. д.
      Итак, она стояла на крыше и смотрела вниз, на человечество, которое копошилось у нее под ногами. И обратила внимание на полноватого молодого мужчину: он, не отходя от киоска с мороженым, ел порцию за порцией, даже не утираясь.
      Что-то в этом человеке было нехорошее.
      Ворона спикировала на сквер, приземлилась в виде симпатичной дамочки с сигаретой в зубах и, толкнув мужчину локтем, спросила первое попавшееся:
      — Штой-то ты лопаешь столько мороженого?
      Он злобно ответил:
      — А ты сколько выкуриваешь в день сигарет?
      Валькирия, думая его поразить, еще более злобно ответила:
      — Сто!
      — Ну и вот. А я ем всего восемнадцатый стаканчик, — возразил этот необыкновенный по ядовитости мужчина.
      Валькирия собрала все свои познания и стала просто красоткой, глаз не отвести.
      Но мужчина отвернулся, проглотил сразу полстаканчика и полез в киоск за новой порцией, причем крупно поскандалил с очередью.
      «То, что мне нужно», подумала Валькирия.
      Когда он, отвернувшись, стал грызть следующий стаканчик, она зашла к нему с лицевой стороны и сладко сказала:
      — Ты можешь оказать мне услугу? Будь моим секретарем!
      Он ответил, жуя:
      — Такое я даже родной матери бесплатно не сделаю. А у меня матери отродясь не было. Встретил бы ее, пристрелил!
      — У меня тоже! У меня же тоже родной матери не было! — вскричала бывшая Валька, вспомнив своих приемных родителей, школу, все эти умывания-причесывания, уроки, скандалы и прочее безобразие.
      — Ну и вали отсюда, пока по шее не дал! — сказал молодой мужчина и пошел опять к киоску.
      Тут Валька предложила:
      — Пойдем в ресторан, возьмем два кило мороженого, поговорим.
      — Отвали, — сказал мужчина.
      — Слушай, а чего тебе хочется? — прямо спросила Валька.
      — Черта собачьего! — ответил он.
      Тогда Валька, ни минуты не медля, подошла к нему в образе черта: т. е. рога, хвост, рыло, плащ и беретка с пером.
      Все-таки она недаром, живя у Амати, смотрела телевизор все вечера и выходные, вместо того чтобы читать, как ей советовал добрый Амати, так что она живо вспомнила оперу композитора Гуно «Фауст», где как раз действовал черт в таком наряде, звали его Мефистофель.
      Гражданин с мороженым нимало не испугался и тут же злобно предложил нечистому свою душу, а взамен хотел себе власть над миром. Но при этом требовал какой-то договор, чтобы подписать его кровью.
      Там, в опере «Фауст», тоже был такой же тип.
      Валька не растерялась, пригласила его во двор на скамейку, а сама по пути выудила из лужи мокрую обертку от мороженого: вполне подходящий материал для договора.
      На скамейке она протянула мужчине булавку (с ранней молодости Валька носила при себе булавку, помня об одном случае, когда у нее лопнула резинка).
      Он проткнул себе палец булавкой и заботливо приложил свой окровавленный безымянный к обертке от мороженого, которая на этот момент была превращена в древнюю хрустящую бумагу с водяными знаками (буква «э», потом «с», «к» и дальше «имо»).
      Когда процедура была проделана, тут же всю обстановку как ветром сдуло, и перед продавшим душу мужчиной предстала грязная кухня с немытой посудой и тараканами, черта не было, вместо него посреди помещения торчала тетка в дырявом халате с оторванным не до конца, висящим отдельно карманом, в резиновых сапогах и в белокуром парике.
      Мужчина (его звали Эдик) даже пошатнулся от таких обстоятельств (вспомним, что сначала перед ним выступала шикарная блондинка, а затем мужчина с рогами и при копытах).
      Валька, однако, высморкавшись в халат, уже не обращала на его чувства никакого внимания (раз договор был подписан) и спросила, кто он по специальности.
      Эдик ответил, что он уволенный редактор на телевидении, и приврал, так как работал он на телевидении помощником оператора поломоечного комбайна, но его только что выгнали за сломанную метлу.
      Метлу он сломал об начальство, главного оператора комбайна.
      Эдик мечтал быть политическим комментатором и не хотел мыть полы.
      Он для этого и устроился на телевидение.
      Получив пропуск, он даже сходил к главному редактору какой-то там программы, чтобы наняться на работу комментатором, но главный редактор ему вежливо отказал, предложив, чтобы посетитель сначала закончил школу, хотя бы начальную.
      «Но я умный и так!» — закричал рассерженный Эдик, вспомнив ненавистных учителей, и потянулся было к стулу, чтобы побить главного, но побоялся, что вдруг арестуют и посадят в тюрьму, как уже бывало.
      Поэтому в тот же день Эдик опять-таки поругался со своим начальством буквально из-за пустяка, кинулся палкой от метлы, сам получил по шее (оператором комбайна была могучая тетя Зина) и был выгнан с работы.
      Его выгнали, он пошел домой, и по дороге его потянуло к мороженому.
      Вот и вся история Эдика.
      Валькирия почесалась под париком и сказала:
      — Если ты с телевидения, вот тебе телевизор, будем думать.
      Тут же появился телевизор, огромный и яркий.
      — Одного экрана мало, — капризно сказал Эдик. — У нас на телевидении их вагон.
      Валькирия сделала ему сорок экранов.
      Там было телевидение всей Европы, Америки, Африки, Монголии и древнейшего города Мурома.
      Последующие сутки Валька и Эдик провели у экрана, не в силах от него оторваться.
      Тут мы просто обязаны наконец вспомнить про Барби Машу и ее дедушку Ивана.
      Все события с Валькой и Эдиком-дворником происходили как раз накануне передачи, где должны были показывать чудесный домик, который старый столяр дед Иван построил для своей куколки Барби Маши.
      И Барби Машу показали по телевизору.

ВОЛШЕБНЫЙ ТЕЛЕВИЗОР ВАЛЬКИРИИ

      Вечером Валькирия, сидя перед ящиком, внезапно увидела жутко знакомое лицо.
      На экране переливался огоньками прекрасный дом с роялем, резными креслами и свечами, и в кресле сидела просто принцесса!
      Потом показали редакторшу телевидения, морда так себе.
      Она красиво говорила о домашних мастерах, которые сами для себя строят кто самолет, кто мартеновскую печь, а кто кукольный домик.
      Она приглашала телезрителей звонить и сообщать, какому мастеру надо присудить победу.
      А вот кто сидел в кресле кукольного дома, кто смотрел такими красивыми глазами с экрана, причем не моргая и не шевелясь?
      Бывшая крыса Валька, а ныне волшебница Валькирия, глядя в телевизор, морщилась, чесалась, кряхтела, сосала сухую хлебную корку (в данной корочке, как мы знаем, содержалось пятнадцать украденных томов книги Амати «Несколько секретов для добрых волшебников») и, наконец, вспомнила!
      Это была Барби Маша, заколдованная кукла мастера Амати, его любимое творение.
      — Так-так! Девочка из дома Амати в виде фабричной куколки! — вскричала Валька.
      Она почему-то думала, что Барби Маша, которую мастер Амати снабдил волшебной душой, должна быть обязательно человеком.
      Плюс к тому Валька вспомнила, что Барби Маша не умеет защищаться.
      А это вообще было подарком со стороны мастера Амати.
      — Что делать, что делать? — заметалась Валька, но тут же передача кончилась, на экране возник огромный торт.
      — Хочу торт, сказал Эдик. И мороженого.
      — Хотеть не вредно, — возразила ему Валькирия, напряженно размышляя.
      Тогда голодный Эдик, вскрикнув, выхватил у нее из рук сухую корку и сунул в рот.
      Волшебница Валькирия легко отняла у него свою корку, положила ее за щеку и продолжала размышлять.
      Чтобы Эдик больше не возникал, она приковала его взор к телевизору, и он шарил глазами по всем сорока экранам, а на Вальку смотреть не имел права.
      Валька же думала.
      У нее было припасено множество пакостей для человечества.
      Она планировала:
      устроить на Чистых прудах два наводнения за один день (только всю грязь и помятые трамваи уберут — трах, опять);
      произвести землетрясение в московских районах Подушкино, Северное Бутово и Южное Бутово (она слышала эти названия по телевизору, будучи еще в Гималаях, и полюбила их странной любовью);
      затем ей хотелось вызвать эпидемию свинки в Государственной Думе, чтобы у всех депутатов щеки было со спины видать, а голоса были бы неразборчивые из-за слюны;
      потом она планировала насыпать в городской водопровод волшебный порошок и таким путем свести с ума всех пьющих сырую воду из-под крана: они тут же должны были кинуться вон из дома и начать продавать друг другу свои вещи, стоя коридором вдоль всех главных улиц и вокруг вокзалов.
      А пусть не пьют сырую воду!
      Но вот как добраться до любимой куклы мастера Амати, Барби Маши...
      Она размышляла, а Эдик в это время кричал, переходя на визг:
      — Я тебе, лоханка старая, душу продавал зачем? Зачем я кровью подписал договор с тобой, кошелка дырявая? Чтобы все мои желания выполнялись! Хочу морожено-пирожено!
      Бывшая крыса, а ныне пенсионерка Валька отмахнулась от него, грызя корку.
      Наука давалась ей нелегко. Многих зубов не хватало.
      В то же время надо было придумать способ колдовства.
      Валька даже пожалела, что в свое время плохо слушала мастера Амати.
      При этом она смотрела на экраны телевизоров, которые напряженно светились, дергались, шевелились, моргали и шумели.
      Эдик тоже смотрел поневоле.
      Но, видимо, он недаром пожевал сухую корочку науки.
      Внезапно он закричал:
      — Вон он, по телевизору, наш главный редактор интервью дает! Я бы его сунул на другой экран, куда-нибудь подальше!
      — Точно, — подхватила Валька. — Как я раньше не подумала!
      Она тут же с помощью пульта управления засандалила этого выступающего на соседний экран, в передачу, где действие происходило в жилище монгольского скотовода посреди степей.
      Так что редактор вынужден был, как есть, в костюме и с галстуком, из своего кабинета махнуть прямо в юрту.
      (Другое дело, что кочевник встретил большого белого брата прохладно, потому что был обижен на телевизионную группу: они жили у него пять лун, снимали, заставляя его бессмысленно ездить туда-сюда на лошади, съели у него тридцать голов мелкого скота и пятьдесят тушек птицы, обещали прислать ему за это ящик огненной воды, но обманули. Так что скотовод, увидев редактора, сказал «Не надо мне», и тут же снялся со стоянки и откочевал в далекие предгорья, и посланец Вальки и Эдика, который не понимал ни словечка по-монгольски, спохватился поздно и побежал на новое место пешком, придерживаясь компании овец.)
      Потирая руки от радости, Эдик тут же решил поменять руководящий состав телевидения, как только он появится целиком на экране.
      Потом ему пришло в голову сменить правительство, послав его в джунгли первого попавшегося каннибальского государства, а в министры сунуть десяток продавцов с рынка, самых толстых и усатых.
      Только надо было дождаться какого-нибудь торжественного заседания с трансляцией по телевидению и одновременно репортажа с базара.
      А Валькирия, почесавши под мышкой, сказала:
      — Эх, раньше не додумались! Мы бы эту куклу Барби Машу перекинули в какой-нибудь действующий вулкан!
      — Свободно! — ответил Эдик. — Можно и в кипящий суп. Только надо ее еще раз показать по телевизору.
      — А вот как бы вызвать мастера Амати сюда, чтобы он увидел ее на экране? — озабоченно сказала Валька. — Он ведь не выносит чужих страданий. Как только мы ему пригрозим, что Барби Маша сварится, он сразу же отдаст нам весь мир за одну свою куклу.
      Тут Валька перешла на крик:
      — А вот то, как я погибала столько лет у него в рабах, ваньку валяла во дворце в Гималаях, не пила, не курила, тратила свою молодость на книги, работала, как бобик, с компьютером, сидела на диете без соли, сахара, курева и водки, каждый день плавала в бассейне, мокла, эти мои страдания его не колыхали!
      Эдик, необыкновенно поумневший, предложил план действий.
      Надо было украсть куклу Барби Машу и как-нибудь запятить ее в передачу телевидения. И пригрозить мастеру Амати, что если он не отдаст Вальке и Эдику власть над Землей (Эдик настаивал также и на власти над Луной), то кукла Барби Маша во время передачи будет засунута куда-нибудь в горячую точку планеты.
      Тут же колдунья Валькирия торжественно произнесла:
      — Отныне тебя будут звать Сила!
      И счастливый Эдик ответил ей:
      — Меня будут звать Сила Грязнов!
      Валька на радостях оторвала взгляд голодного Эдика от экрана и повела его вниз с целью организовать банкет в соседнем ресторане, после чего туда были вызваны силы спецотряда по борьбе с бандитизмом.
      Дело в том, что Эдика и Вальку швейцар не пустил в ресторан из-за их внешнего вида: Валька была в своем халате с полуоторванным карманом, а Эдик в засаленном спортивном костюме, и они, обидевшись, начали скандалить, и Валька мигом приволокла на себе из музея Красной Армии боевую ракетную установку «Катюша» времен второй мировой войны.
      Первым же залпом сопротивление охраны было сметено, но и от ресторана мало что осталось.
      Вместо двери красовалась большая яма, в которой сидел и таращился охранник.
      Голодные, закопченные и злые, Валька и Эдик (Валькирия и Сила Грязнов) снова сели перед своим волшебным телевизором, желая развлечься, но во всем районе из-за взрыва вырубилось электричество.
      Говорят же — не рой другому яму, сам попадешь.
      А кукла Барби Маша, которая в это время жила у старого столяра Ивана на подоконнике в специально построенном домике, готовилась к тяжелым временам: она все знала, но спасти себя была не в силах.
      Что касается мастера Амати, то он, сидя в своем хрустальном дворце, был целиком занят новой скрипкой и не знал, что ему угрожает.
      Посмотрим, какие их ждали приключения.

Гнездо вороны

      Настали прекрасные теплые дни.
      Куколке Маше Барби приходилось сидеть в одиночестве в большом кукольном доме на подоконнике.
      Приютивший ее дедушка Иван пропадал в своих походах: он искал повсюду хорошее старое дерево и притаскивал домой то дощечки, то небольшие бревна, а то и приволакивал целиком разобранный шкаф с резьбой, кем-то, видимо, выставленный на улицу.
      Видно было, что он планирует смастерить что-то необыкновенное.
      Вечерами, разбирая найденные сокровища, он мурлыкал, как наша кошка Муська на коленях у папы.
      Иногда старый дед подходил к кукольному домику и, почтительно склонившись, измерял ниткой туфельку Маши Барби, а затем спешил к столу и записывал что-то в тетрадку.
      Когда деда не было дома, Барби Маша перезванивалась с другими куклами и игрушками по своему волшебному телефону, или играла на рояле, или ездила на прогулку на автомобиле.
      В доме у деда всегда было чисто, а на кухне теперь вечно стояла кастрюлька с теплыми макаронами.
      Дедушка ничему этому не удивлялся, ничего на замечал, ужинал и завтракал, поглощенный своими мыслями.
      Он был рад, что не приходится теперь шарить по мусорным контейнерам в поисках пустых бутылок и старых вещей, что не нужно продавать на рынке чужие стоптанные ботинки, отсыревшие книжки и проткнутые зонтики.
      Однако куколка все последнее время была печальна, грустно разговаривала по телефону и часто смотрела в окно на большое дерево, росшее напротив.
      Там, на дереве, шла своя жизнь, вороны, словно спелые плоды, виднелись среди листвы, иногда эти плоды с треском падали.
      Тут же громоздились вороньи гнезда, огромные, лохматые, в которых кучковались серые, как потрепанные теннисные мячики, птенцы, и при виде летящих родителей каждый такой мячик расцветал не хуже тюльпана, то есть птенец распускал здоровенный клюв, и в каждый такой тюльпанчик родители-вороны безостановочно опускали червяков, мокрые хлебные корки с помойки и другую вкуснятину.
      Только в одном гнезде не было детей, а сидела и хрипло орала одинокая ворона, которая была завернута в драную черную шаль и время от времени распахивала ее, и тогда становились видны ее костлявые кривые ноги в черных штанах, то есть ничего хорошего даже для вороны.
      Куколка Маша с тревогой смотрела на эту ворону, которая беспрерывно за ней наблюдала.
      Дед, правда, ничего не замечал — ведь Маша улыбалась ему как обычно, своей чудесной улыбкой, и глядела широко открытыми глазами.
      Правда, Барби Маша несколько раз насылала на деда страшные сны про разлуку, и он просыпался весь в слезах, но сны забывались сразу же, как только дед Иван видел на подоконнике дом и в нем свою Машу.
      И дед, уходя, не закрывал окно: пусть куколка подышит свежим воздухом!
      Чему быть, того не миновать, и однажды в открытое окно осторожно вошла ворона Валька.
      Она опасливо, все время оглядываясь (привычка всех ворон), проследовала по подоконнику и сказала, заглянув в домик:
      — Кого я вижу!
      При этом она воткнула в гостиную Барби свой длинный и жесткий, как портновские ножницы, клюв.
      Кукла Маша вскочила с кресла, забежала за рояль и крикнула:
      — Валечка, ты что? Ты забыла мастера Амати?
      — А, этот наш дедуля? — прохрипела ворона Валька. — Это он тебя забыл. Идем со мной, розочка.
      — Он же тебя жалел, — сказала Маша Барби, вися вниз головой в вороньем клюве и стукаясь о подоконник, пока ворона прыгала к раскрытому окну.
      — Поехали! — гаркнула Валька, положив Барби Машу на подоконник и беря ее в свои страшенные когти.
      И Барби Маша взлетела в воздух, а затем оказалась в старом, вонючем и жестком вороньем гнезде.
      Правда, днище гнезда было застлано старым Валькиным париком — она хранила его здесь на всякий случай. Надень такой парик, и сразу станешь эстрадной звездой: лохматые золотые волосы, ресницы, как зубные щетки, рот, как треснутый помидор, ногти, как лыжи, нижние конечности, как ножки из-под рояля, что еще нужно эстрадной певице? Голос все равно записан на пленку, не важно чей.
      Однако под влиянием дождей и соседок ворон, которые регулярно навещали пустующее гнездо Валькирии, норовя там отложить яйца, этот парик из золотого стал седовласым со вкраплениями песка и земли.
      И Валька, не умеющая стирать, плюнула на свой волшебный парик, обзавелась двумя новыми.
      Итак:
      — Но я, — ласково сказала Валькирия, садясь на край гнезда и запахивая свою черную рваную шаль, — я ему сама про тебя напомню, и он за тебя отдаст мне весь мир, поняла? Он все отдаст, только чтобы ты не мучилась.
      — Что ты, — улыбаясь, сказала мужественная кукла Барби Маша. — Таких игрушек, как я, у него тысяча.
      — Не надо, — отвечала на это ворона Валька. — Пока поживешь здесь, сейчас пойдет хорошенький дождик, скоро ты полиняешь, красотка. Я прилечу за тобой, как только все будет готово.
      И она упорхнула, как может упорхнуть с ветки старая тряпка.

Другая кукла

      Несчастная кукла Маша, весело улыбаясь, сидела в вороньем гнезде, находящемся прямо против дедушкиного окна.
      Мало того, она видела, что произошло дальше: ворона Валькирия шмыгнула в форточку соседей, пошуровала там в комнате и вынырнула с чужой куколкой Барби в клюве!
      Тут же она и запятила ее через окно в собственное Барби Маши кресло, в ее кукольный домик, на подоконник деда Ивана!
      Если бы Маша умела плакать, она бы заплакала.
      Дедушка Иван никогда бы не разобрал, кто сидит у него в кукольном доме, все Барби похожи одна на другую.
      И никогда бы он не пришел на помощь своей несчастной Маше.
      Эта новая Барби — ее звали Кэт — была обыкновенная пластмассовая куколка, безобидная, хорошенькая, но глупенькая и неумелая.
      Проторчав целый день в вороньем гнезде, Маша видела, что Кэт просто сидит, вперившись в одну точку своими блестящими от фабричного лака глазками.
      Ей и в голову не приходило убираться в дедовой квартире или варить ему макароны — тем более что она этого не умела.
      Так что вечером, придя домой, мастер дед Иван не нашел в кухне ничего (Барби Маша видела его растерянное лицо) и лег спать голодный.
      А она сама сидела под дождем в вороньем гнезде и улыбалась, с тоской глядя на свое бывшее окно, где стоял ее прежний домик, сияя огнями.
      От безысходности Барби Маша протянула руку к облакам, и пролетевший ветер опустил на ее ладонь перстень королевы Марго, просто так, для утешения.
      Она надела перстень на голову и печально подумала, что дед Иван, будучи рассеянным по природе, не заметит подмены своей куколки.
      Это случается довольно часто: мы не замечаем, что рядом с нами живет совершенно другое существо.
      Например, другая мама, другой папа, другая тетя.
      У них те же лица, те же привычки, они так же едят и спят.
      Но вдруг они становятся неузнаваемыми, из их ртов вырываются крики, и ласковая рука, которая гладила тебя по голове, норовит стукнуть по шее — как будто это не папа и мама, а злые соседи...
      Однако мама и папа тоже вдруг замечают, что их ребенок, маленькое милое существо, которое всегда было послушно, как мягкая игрушка, вдруг становится похожим на жесткую метлу дворника или на жабу, важно сидящую в углу дивана, зеленую, в прыщах и с сигаретой в лапе...
      Кстати, имейте в виду, что все это проделки злых колдунов и что внутри у злобного папы или взъерошенной метлы-дочки бьется огорченное, любящее сердце, равно как и у мамы, которая под влиянием злых сил выглядит, как ведьма, и в минуты скандала почти летает, а сама про себя горько плачет.
      Уже на следующее утро дед Иван встал, поздоровался со своей Барби по привычке, поискал еды на кухне, не нашел, выпил водички, сел по-прежнему голодный за свой рабочий стол и задумался: что-то изменилось в его жизни.
      Чего-то ему не хватало.
      Во-первых, порядка в доме.
      Стружка и древесная пыль покрывали пол в комнате, на кухне все было пусто, никаких макарон.
      В домике сидела все та же кукла Барби, однако она как-то деревянно сидела, как-то неестественно.
      Ее любимая книжка «Стихи» лежала на полу, подсвечник валялся под роялем и вообще что-то было не так.
      Дед Иван вздохнул и принялся вытачивать из сухого старого дерева палочки.
      Он ведь мастерил для своей куколки маленький орган.
      Орган — это царь всех инструментов.
      Когда музыкант начинает играть на нем десятью пальцами и двумя ногами, звучит целый оркестр, и настоящий орган строят десятилетиями.
      И бывает он высотою с дом.
      Для Барби Маши он тоже должен был быть высотой с ее домик.
      Голодный дед к вечеру, однако, задумался о том, как жить дальше, и стал разбираться в своих дощечках, размышляя, что бы такое смастерить на продажу.
      Можно было бы сделать шкатулку, но тогда бы не хватило материала на орган.
      Это было драгоценное, старинное, хорошо высушенное дерево.
      Его нельзя было тратить на ерунду, на еду.
      А ведь если бы не желудок — как свободно мог бы жить человек!
      Но он вынужден заполнять свой живот и животы своих родственников, и на это уходит большая часть жизни.
      И только некоторые не заботятся ни о себе, ни о своих домашних, с безумной силой изобретают паровозы, рисуют картины, пишут оперы, сочиняют бесполезные стихи и иногда именами этих голодных героев называют улицы и вершины гор: вот и весь результат.
      Однако оставим деда Ивана размышлять за столом и посмотрим, что же делала все это время ворона Валька.
      А она стукнулась оземь и превратилась в пышную женщину средних лет, лохматую, немного похожую фигурой и лицом на снежную бабу, только без ведра на голове.
      Сначала она забежала в местную газету и, смеясь до слез, сочинила объявление, которое просила опубликовать в завтрашнем номере.
      Потом достала из воздуха пачку денег и заплатила сколько просили и даже вдвое больше.
      Все так же смеясь, она вытерла набежавшую слезу, нарумянилась, накрасилась и в таком виде ринулась на телевидение, и милиционер ее спокойно пропустил даже без пропуска, приняв за популярную певицу.
      Валькирия пробралась в какую-то комнату, где за столами сидели и разговаривали по телефонам женщины и мужчины, причем все вместе и очень громко, и закричала:
      — Салют! Я новый руководитель программы «Сам лечу своих кукол». Валентина Ивановна.
      И через полчаса вокруг нее кипела работа, все бегали, как очумелые, на завтра был назначен прямой эфир, Валькирия хрипло на всех орала и, что удивительно, все время сосала, причмокивая, сухую хлебную корку.
      Валентина Ивановна, кроме того, заказала телефонные переговоры с Гималаями и кричала во все горло:
      — Алло! Алло! По срочной! По правительственной связи! Гималаи, Амати! Как это не отвечает? Девушка, это с телевидения! Программа срывается!
      Наконец ближе к ночи Вальку соединили.
      — Алло, это вы? Не слышно! Это я, Валя! Валя Аматьева! Ваша Валя! заорала она. Которая убежала от вас, помните? Я еще пятнадцать книг у вас взяла... На память... Как здоровье? Але, я вас что-то не слышу! Буду сама говорить! Я живу ничего, вот работаю. Благодаря вас и ваших уроков. Вернее, благодаря ВАМ. Вспомнила. Благодаря вам и вашим урокам. Так что извините, я школу не кончила, говорю неправильно, может быть, но зато я уже выучила девять томов ваших секретов. Осталось шесть. Так сказать, грызу науку.
      Тут она сладко причмокнула сухой корочкой.
      — Меня уже не достанешь. Я самая сильная в мире, поздравьте. Сама себя могу защитить в любом виде. Этот дар вы мне вручили при рождении, спасибо.
      Тут она закурила, сплюнула и продолжала:
      — Кстати, у меня живет на секретной квартире и очень сильно болеет ваша кукла Барби Маша. Але, не слышно! Переселилась ко мне. Она случайно упала. С дуба. Ей очень плохо. Она больная на всю голову. На завтра назначена операция. Будем эту голову у ней отрезать. Смотрите телевизор по первой программе, прямая трансляция, называется «Врач своей куклы». Сначала мы ей отрежем нос, так? Для дезинфекции, потому что у нее к тому же насморк. Дети будут в восторге. Программа ужасов. Потом отрубим ей уши, а то у нее воспаление уха. Так сказать, хирургическое лечение. Тут у всех просто слюнки текут. Ребята подобрались хорошие. Алло! Так что посмотрите завтра телевизор! Алло! Вы меня слышите? Я не слышу, але!
      Барби Маша прочно сидела в гнезде на дереве, ожидая своего часа, так что Валькирия помчалась домой, где находился ее Эдик, коротая время перед телевизором.
      Он учился переселять людей на другие экраны.
      Когда по второй программе показали парад десантников, Эдик оживился и тут же ввел наши доблестные войска в несколько соседних передач сразу, и на одном экране немедленно закипела торговля, воины продали оружие, береты и портянки и накупили жвачки и множество напитков, а офицеры — ковры, а генерал — машину; а на другом экране солдаты огляделись, им понравилось, и они попросили политическое убежище, для чего выстроилась очередь в полицию; а вот на третьем экране началась настоящая битва, причем никто не знал ради чего, ни солдаты, ни офицеры, ни местные.
      Никто, кроме Эдика.
      Как он сиял!
      Валька, придя, одобрила результаты его работы, велела приготовиться на завтра.
      Вариантов было два: либо мастер Амати не выдержит, спустится на землю с Гималаев и побежит спасать свою Барби в телестудию, а заодно и окажется сам на экране, и Эдику надо будет просто переместить мастера в кипящую кастрюлю (по другой программе в это время шла кулинарная передача), и тогда можно спокойно переселяться в Гималаи и оттуда править миром.
      Если же Амати не явится, он все равно не допустит мучений своей любимицы Маши, начнутся переговоры, и тогда Валька предъявит ему требования: отдавай власть над миром, дворец и так далее, а сам забирай Барби Машу и проваливай.
      Эдик сидел и радовался.
      — Но, — зевая, — сказала Валька, я в этих Гималаях опять губить свою жизнь не нанималась. На родине интересней.

Неожиданное посещение

      Старый мастер дед Иван встал и пошел к Барби с линейкой, поскольку настало время вырезать педали для музыкального инструмента — точно по ее ноге.
      Он присел на колено и стал мерить Барби туфельку.
      Потом, отметив размер, он поспешил к своей тетради и увидел, что уже раньше записал его и что цифра, которая имелась у него, не совпадает с нынешней.
      Еще бы, ведь волшебная Барби Маша много ходила и бегала по хозяйству (попробуй сварить целое море макарон и вымыть пол размером с три футбольных поля!).
      Поэтому у нее и нога была больше, чем у всех остальных Барби.
      Те же просто сидели или лежали, а Барби Маша работала!
      У теперешней Барби Кэт ножка была маленькая и бесполезная.
      Короче, мастер заподозрил, что эта Барби не его.
      Он поднес куколку к свету своей лампы и увидел, что у нее в ушах дырочки, возможно, для сережек.
      У его Маши такого не было!
      Он также подметил, что глаза у этой Барби совсем другие — пустые и равнодушные.
      — Так! — сказал он себе, вернул куколку на место и начал изучать обстановку.
      Тут только он увидел открытое окно, комочки сухой грязи на подоконнике, а также воронье перо на полу (Валька была известной неряхой).
      — Так! — повторил он.
      Еще в детстве дед Иван — тогда он был Иванушкой — слышал рассказы о птицах-воровках, которые врывались в окна и форточки в отсутствие хозяев и утаскивали у бедных людей их единственное богатство — скажем, колечки, лежащие в вазочке, или серебряную ложку из детской чашки.
      Бедные люди плакали, вспоминали, кто их посещал вчера — знакомые, соседи, или родственники, или дети, и много ужасных ошибок совершалось, много горьких мыслей бродило в голове обокраденных, и сколько горя причинял этот птичий разбой — начинались подозрения и ссоры на всю жизнь, кого-то больше не приглашали в дом, с кем-то переставали здороваться.
      Дед Иван вспомнил, что творилось в доме, когда ему самому было восемь лет.
      Соседская мамаша недосчиталась брошки с камушком, которая лежала в блюдечке на буфете, и это произошло сразу же после того, как маленький Иванушка играл у них вместе с другими детьми в лото, а потом за ним пришла мама и увела его.
      И только когда хозяин дома нашел на подоконнике воронье перо и послал ребят слазить на дерево, и в вороньем гнезде обнаружилась брошка плюс еще две ложки, щипчики для сахара и чья-то вставная челюсть из белого металла — только тогда выяснилось, кто воришка.
      На этом дедовы воспоминания прервал настойчивый звонок в дверь: видимо, пришли очередные посетители.
      Дело в том, что после передачи по телевизору к Ивану ходили целые экскурсии смотреть кукольный домик.
      Дед Иван уныло пошел открывать.
      К нему на этот раз заявилась довольно странная пара — худая красноносая гражданка с маленьким пронырливым сыном.
      — Пришли к вам поговорить, — хрипло сказала посетительница. — Мы из поселка Восточный. Меня зовут Шура Шашкина.
      — Вот домик, — сказал дед Иван, — я работаю, смотрите сами.
      И он уселся за стол.
      — Домик ничего, — прокашлявшись, произнесла Шура. — Смотри, сынок.
      И они ушли, гремя резиновыми сапогами, почему-то в кухню.
      Там они походили, заглянули и еще кое-куда, а затем вернулись, и Шура сказала:
      — Мужчина, домик у вас неплохой. Я могу у вас прибирать, продукты закупать, то-другое. Лекарства за ваш счет.
      — Спасибо, мне не нужно, — ответил рассеянно дедушка Иван.
      — Так что оформляйте квартиру на меня, — продолжала Шура, не слушая. — Я за вами буду ходить. А квартира будет на меня, не беспокойтесь.
      А что, жилплощадь хорошая. В случае чего не пропадет.
      — Нет, спасибо, я не нуждаюсь, — сказал дед Иван, тупо сидя за столом и размышляя, куда же делась его Барби Маша.
      — Так что нам подходит ваша квартира, — сказала Шура в заключение и вытерла рот.
      — А зачем она вам подходит? — спросил дед Иван.
      — Так объявление в газете. Одинокий пенсионер отдает свою квартиру добрым людям.
      — Как это? — Дед Иван даже подскочил на стуле.
      — В завтрашней газете. У меня сынок торгует газетами, ему дали пачку... Мы первые пришли. Так что отдавайте нам.
      — Это ошибка! — вскричал дед Иван. — Мне ничего не надо ни от кого!
      — Вы что, не давали объявления? — спросила Шура Шашкина.
      Онемевший дед помотал головой.
      — Шутка, — сказал маленький сын Шуры Игорек по прозвищу Чума.
      Раздался звонок у дверей, длинный и требовательный.
      — Во, идут остальные. Мы уже сколько здеся сидим первые! — закричала Шура в сторону двери. — Не отчиняйте дверь!
      Но дед все-таки открыл.
      Его смял бурный поток посетителей.
      Отталкивая друг друга, они ворвались в квартиру.
      Крик и драку прервал мощный голос Шуры:
      — Дедуля не отдает квартиру! Ктой-то вас наколол!
      — Пошутили! — завизжал Игорек. — Прикол!
      Народ, однако, не хотел верить в такое несчастье, а шестеро вообще ничего не желали знать, поскольку пришли первыми. (Они действительно ломились в дверь все вместе, но сразу это им не удалось, потому что дедова дверь могла пропустить одновременно только четверых, если боком, и эти шестеро упали, а по их головам прошли победители, остальные двадцать пять.)
      Так что те, первые шестеро, требовали квартиру сразу же с выселением деда в дом для престарелых.
      Однако Шура по прозвищу Шашка недаром слыла самой скандальной женщиной поселка Восточный (который вообще был широко известен своими драками).
      Короче, через час народ схлынул, унеся с собой, как выяснилось, пару табуреток с кухни, полотенце и мыло из ванной и Барби Кэт из домика.
      Рояль Маши и кукольную мебель не тронули, они, видимо, не понравились посетителям — дед это обнаружил и обрадовался.
      Домик только поставили немного криво и на другой бок.
      — Завтра вам будет еще хужее, — сказала Шура. — Мы уж у вас останемся. Завтра газета выходит с объявлением. Не открывайте людям дверь-то. Я все для вас сделаю. Пол подмою. Я все могу, все умею.
      — Скажите, Шура, — произнес Иван медленно, — вы умеете лазить по деревьям?
      — Это влегкую, — сказала она. — Это Чума умеет. Чума его зовут, вообще Игорек. А меня все кличут Шашка, я Александра.
      И она полезла в резиновый сапог, достала оттуда паспорт, слегка выпрямила его и предъявила деду.
      После такого знакомства они спустились во двор, и Чума ловко полез вверх по липе.
      Там, наверху, Чума задержался, в результате чего десятки ворон с дикими криками полетели спасаться на соседнее дерево.
      Пока они орали, Чума лазил по гнездам, а затем спустился с победой вниз.
      У него оказались битком набитые карманы, а в зубах он держал Барби Машу.
      Спрыгнув, Чума отдал Барби Машу дедушке и сказал:
      — Я там еще чего-то нашел.
      — Что нашел — все твое, сказал дед Иван, пряча Машу за пазуху.
      — Ну, ласково сказала тетя Шура сыну и аккуратно плюнула на землю, после чего деликатно вытерла рот рукавом.
      И маленький Чума показал деду Ивану вынутое изо рта золотое кольцо с пятью бриллиантами, затем достал из-за пазухи блестящий половник, из кармана теннисный мяч, пятачок советского периода, пипетку, крышку от кастрюли, вилку, часы без стрелок, стеклянные бусы и медную солдатскую пуговицу.
      Кольцо, половник, монету и все остальное Чума-Игорек отдал мамаше, а теннисный мяч вернул себе в карман.
      — Игорек, купим тебе мотоцикл, — сказала Шашка сыну, — и магнитофон.
      — Ты что, нам нужно квартиру, — важно сказал Игорек. — Долго будем от дяди Юры бегать? Мне надоело. Машет и машет топором.
      — Как скажешь, так и сделаем, — кивнула тетя Шура и объяснила деду: — У нас сосед такой решительный! Говорит, всех порешу тут вас.
      Они вернулись в квартиру, и дед Иван усадил их пить чай с неизвестно откуда взявшимся печеньем (не будем забывать, что Барби была все-таки волшебница).
      Дед думал, что печенье принесли посетители, а они думали наоборот.
      И обе стороны поэтому стеснялись брать угощение.
      Однако сразу после чая гости стали собираться домой.
      Они почему-то забыли свое намерение пожить у деда и защитить его.
      На прощание Иван сунул печенье в руки тете Шуре.
      А Барби сидела в своем домике, уже приняв ванну и переодевшись в домашний халатик на меху.
      Она уже устроила так, что никакого объявления в газете не было напечатано, так, сон, всем показалось.
      Однако ее беспокоило, что будет завтра — телепередачу никто не отменил, и следовало ожидать в гости ворону Вальку.
      Барби Маша боялась за своего деда — кто его покормит, если ее не будет на Земле?
      Но пока что теплый свет абажура заливал кукольный домик, а Маша смотрела на деда Ивана.
      Который ел теплые макароны прямо из кастрюльки, поражаясь, как он мог их не заметить раньше, они стояли прямо на плите!

Игры с телевизором

      Валентина Ивановна, работая на телевидении ровно один день, руководила уже довольно внушительной командой, которой был придан автобус, звуковики и операторы с ассистентами, а также артиллерийская установка (та самая, которую Валькирия вынесла из музея Красной Армии и не вернула; брать легко, возвращать трудно).
      Вот, например, ближе к вечеру Валька отправилась, жуя свою постоянную корочку, к Главному всего телевидения на прием.
      Валька, решительно шагая (на ней была темно-синяя блузка выше колен и сапоги красного лака, тоже выше колен, и больше ничего), прошла мимо секретарши и рванула на себя дверь кабинета. Причем опытная секретарша радостно приветствовала Вальку, подумав про себя, что как же эта известная певица постарела, прямо-таки бабушка, несмотря на свои тридцать две косметические операции.
      При этом секретарша достала из стола зеркало и долго и любовно на себя смотрела, цыкая зубом и размышляя, почему она сама не может вести любую передачу?
      А Валентина Ивановна вскоре выбежала вон из кабинета, причем на ней уже была минимальная юбка, похожая на штанину, в которую по ошибке втиснуты две ноги сразу, а сверху на Вальке красовалась короткая майка, не достающая до юбки на два пальца, наряд, довольно смелый для бабушек, подумала секретарша, после чего длинно вздохнула и придвинула к себе телефон, чтобы обсудить с подругой, как нахально некоторые переодеваются прямо в чужих кабинетах, чтобы добиться своего.
      Когда же, наговорившись всласть, секретарша пошла проведать своего начальника, то оказалось, что тот сидит под столом и пускает слюни.
      — Кукушин! — закричала секретарша (так она называла своего начальника в ласковые моменты). — Кукушин! Вы чо?
      И Главный тяжело вздохнул и лег на пол.
      А Валентина Ивановна уже летела по коридорам, имея в руках распоряжение о своем назначении на пост Главного редактора дня, т. е. дня завтрашнего.
      Поскольку это было ей удобней.
      Никто не помешает, вот что важно.
      Главный ближайшую неделю будет сидеть на больничном (переутомление).
      Валькирия тут же вошла в чей-то кабинет, выкинула из него кейс, очки, сигареты и авторучку прежнего владельца, а также ликвидировала всю мебель, обставила помещение по-новому (пара-другая насестов, на каких спят куры, несколько кормушек, полных отборного пшена и хороших червяков, две поилки с пивом и квасом и телефон на полу — все удобства для пожилой вороны).
      Передача «Врач своей куклы» была назначена на завтра на семь вечера и должна была идти по трем программам, а по остальным шла кулинарная передача насчет приготовления супов.
      Валька дала по телефону две срочных телеграммы волшебнику Амати в Гималаи, одна из них, за подписью куклы Барби Маши, содержала фразу: «Срочно выезжайте мне завтра 19.00 отрежут голову». Вторая была еще хуже: «Если не ответите то вы ответите тчк волшебница валькирия и сила грязнов оргкомитет казни».
      Беда была в том, что Амати не ходил за почтой и не принимал почтальонов, он сидел в своей хрустальной башне и, тихо напевая, заканчивал вырезать дырку на скрипке.
      И по телефону давно уже говорил не он сам, а его голос, который умело подстраивался к любому вопросу и сообщению при помощи двух фраз: «Не может быть!» и «Как вам сказать?». Причем первая фраза употреблялась при сообщении, а вторая при вопросе.
      Так что, когда Валька позвонила ему, разговор был такой:
      — Алло, привет, дедушка, это Валя Аматьева снова!
      — Не может быть!
      — Вы приедете?
      — Как вам сказать?
      — Ну смотрите приезжайте, а то вашей Маше отрубим тут голову!
      — Не может быть!
      — Отрубим, отрубим. Целую! Я вас все время вспоминаю!
      — Не может быть!
      — А вы меня?
      — Как вам сказать?
      — Я скоро до вас доберуся! Я догрызаю волшебную корку, все! Я вас победю!
      — Не может быть!
      Итак, все было у Вальки готово: студия, техника, ножичек, запись детского плача и визга (чтобы телезрители содрогнулись), бутылочка искусственной крови из клюквы и маленький гроб.
      Оставалось притащить домой Барби Машу из гнезда и ждать появления в студии дедушки Амати.
      Валькирия хрипло посмеивалась, представляя себе, как добрый дед Амати влезает в экран («влазит», как ошибочно говорила Валька), чтобы помочь бедной Барби Маше, которую медленно пилят тупым ножом по шее, причем Маша дико визжит и плачет (включена подлинная запись детского крика в коридоре близ зубного врача), а по столу растекается лужа клюквенного сока...
      Дальше разговор у Вальки и Грязнова был такой (причем она стояла на четвереньках, заглядывая под кровать):
      — Когда мы получим все, ты будешь кем хочешь.
      — Кем? — говорил Сила из-под дивана.
      — Ну хочешь, римским папой?
      — А кто это?
      — За границей он главный в церкви.
      — Да ну... Молиться, что ли?.. Да ну!
      — Хочешь — космонавтом?
      — Да ну... Там у них еда из тюбиков... Выйти и то некуда...
      — Хочешь — начальником на телевидении!..
      — Да ну, на работу таскаться... К девяти утра...
      — А кем ты хочешь быть?
      Эдик поломался и сказал:
      — Честно?
      — Ну.
      — Я хочу быть, как ты. Вообще все уметь. Понятно?
      — Быть, как я?!! Да я двадцать лет училась! Жила, понимаешь, в диком месте, в горах! Диета, спорт, ни капли спиртного! Работала за компьютером! Никаких друзей, никаких гулянок! Я плаваю, как бобик! Я знаю языки! Хотя кончила всего четыре класса! Я могу все! Меня учил сам волшебник Амати! Он меня одобрял! Я главная на свете! То есть завтра буду главной... А ты... Ишь ты... Кто ты такой?! Ты кто?
      — Я кто? Да я вообще не знаю... Ни отца, ни матери... Мне сказали, что мать меня бросила в мусорный контейнер, а дедушка с бабушкой нашли и забрали домой... Но я от них ушел... Они меня ругали, попрекали... Что я буду, как моя мать... Если не буду учиться. Что двойки... И учителя в школе зундели... А ребята били... Я ушел от всех... Я хочу быть самым главным, я всем покажу, кто я... Скажи мне, что для этого делать?
      — Надо что? Учиться, учиться и учиться, как сказал один умный человек Ленин, который учился и потом всем показал, где раки зимуют! От это я понимаю! Это был мужик!
      — Учиться я не буду. Не такой я дурак. Вон Толик с нашего двора не учился, а стал богатым. У него два ларька на рынке. У него целая группировка ребят. Он ездит в «мерседесе». Три жены. Все жены работают, деньги ему носят каждый день, а он только считает.
      — Ой! — сказала Валька базарным голосом. — Ой! Видали мы твоего Толика. Его вчера взорвали его ребята прямо в «мерседесе»!
      — Правда? — обрадовался Эдик, вылезая из-под дивана. — Вот хорошо! А я ему был должен три копейки еще с детства, он сказал, твой долг вырос неимоверно, ты сидишь на счетчике и должен мне миллиард. И я перестал приходить домой, так его боялся. Как отлично! — радовался Эдик. — Теперь вернусь к бабушке и дедушке.
      — Не радуйся понапрасну, никто твоего Толика еще не тронул, но если ты меня будешь слушаться, я этого Толика взорву точно.
      — Знаешь, и Гагика тоже.
      — Ладно, ладно.
      — И Хромого.
      — И Хромого...
      — Сегодня, — капризным тоном сказал Эдик.
      — Сегодня я уже отработала.
      — Ну ты и змея! А завтра?
      — Посмотрим, как вести будешь... себя, — сказала Валька и пошла спать к себе в комнату. — Завтра, она обернулась и широко зевнула, мы с тобой пойдем на телевидение и завоюем весь мир.
      И все эти глупые разговоры должны были слушать обе Барби.
      — Он вылез из-под кровати и опять смотрит телевизор, — заключила свой рассказ Барби Кэт.
      — Возвращайся ко мне, — сказала Барби Маша, — а утром будешь снова лежать в ящике и подслушивать.
      И Барби Кэт вернулась в дедов домик, приняла ванну, переоделась и легла на Машину кровать.
      А Барби Маша встала, немного поколдовала и оказалась у проходной на телевидении, где заступила на пост дежурного милиционера в виде красотки в мундире и сапогах.
      Там ее и застал рассвет.
      Барби Кэт уже лежала в грязном ящике на кухне у Валентины Ивановны и передавала Барби Маше:
      — Она встала... Поднимает Эдика... Он не встает... Принесла чайник холодной воды... Поливает Эдика... Он закрылся подушкой и спит на мокром... Превратилась в кобру... Он залег под кровать... Кобра выгнала его из-под кровати... Он переодевается... Кричит: «Никто меня никогда не мог разбудить!» Обзывает ее гадюкой семибатюшной. Она превратилась в Валентину Ивановну... Попила чаю из носика чайника... Побежали ловить машину... Все.
      — Вас слышу, конец сеанса, — ласково сказала милиционерка Маша и отключила переговорное устройство.
      Прошло две минуты.
      Тут же она заступила дорогу толстой накрашенной известной певице (в сопровождении сильно небритого, испуганного ассистента) со словами:
      — Документы попрошу.
      — Ооу, — запела певица, — нас, блин, не узнали...
      — Что у вас есть на вход? — спросила Маша, берясь за кобуру.
      — Испугала как не знаю что, — сказала певица и исчезла.
      Тут же мимо милиционера быстро пробежал рыженький таракан и исчез в щели.
      Сопровождающий певицу ассистент топтался у входа, и вдруг его окликнули из бюро пропусков:
      — Господин Сила Львович Грязнов, есть такой?
      — Есть! — рявкнул Эдик, и вскоре он был пропущен усатым милиционером, а красавицы милиционерки уже не было.

Звуки музыки

      А что поделывает наш дедушка Иван?
      Ведь Барби Маша, как мы знаем, с самого раннего утра исчезла, оставив деду кастрюлю вечно теплых макарон с томатным соусом.
      Барбин домик стоял пустой.
      Дед Иван, обнаружив эту пропажу, с утра толокся во дворе под старой липой, глядя вверх на вороньи гнезда, в прошлый раз именно ворона унесла у него Машу и спрятала на дереве.
      Теперь он смотрел вверх и думал, настолько ли умны вороны, чтобы прятать свои находки каждый раз в новом месте.
      Однако следовало на всякий случай проверить гнезда.
      Дед, как говорится, сошел с круга — только что в кукольном домике сидели две Барби, Маша и Кэт, и вдруг такой фокус — нет ни одной.
      Буквально испарились за ночь.
      Для кого теперь, спрашивается, мастерить музыкальный инструмент под названием орган, если Маша украдена?
      Побегав под липами, дед Иван снялся с места и, голодный, отправился на автобусе по знакомому маршруту в поселок Восточный, надеясь встретить там мальчика по прозвищу Чума, чтобы этот Чума оказал ему любезность и слазил еще раз на липу, посмотрел бы в гнездах насчет Барби Маши.
      Ведь дедова работа над музыкальным органчиком почти подошла к концу, оставалось только отделать скамеечку для куклы Маши.
      Причем дед Иван смастерил этот музыкальный инструмент с одной маленькой хитростью — стоило посадить Машу за органчик, как скамейка прогибалась, пружинка под ней растягивалась, задвижка отскакивала и сама собой начиналась музыка, а впечатление было, что играет кукла.
      То есть органчик этот был замечательной игрушкой с механическим заводом (дед Иван уже подкрутил колесико) — не хватало только скамейки и куклы Маши для испытаний.
      Спустя час осиротевший дед Иван, стало быть, уже бегал по поселку Восточный, и за ним следовали две уличные собаки — они, видимо, признали в нем старого друга и не отставали от него ни на шаг, а частенько и забегали вперед.
      Дед искал мальчика Чуму в большом городе Восточный, ни на что не надеясь.
      Была, правда, одна зацепка — местные пенсионерки.
      Они наверняка знали и Чуму, и его мать Шашку.
      Но дед Иван так и не решился обратиться к бабушкам, хотя они сидели наготове там и тут у подъездов на скамейках специально для информации (сбор и передача новостей, устная газета «Глаза жильцов»).
      Но именно у них почему-то неловко было спрашивать, где здесь проживает парень Чума (имя дед забыл).
      Не мог дед вот так просто взять и подойти к бабкам, которые по возрасту годились ему в невесты, и сказать: «Не знаете ли вы, где тут живет Чума или его мама Шашка?»
      Бабульки наверняка бы подняли его на смех, обозвали психом и подумали бы, что это он таким путем хочет познакомиться с ними со всеми и жениться.
      (Бабульки только об этом и мечтают всегда, чтобы иметь возможность сказать «во дурак больной» и посмеяться над каким-нибудь дедулькой.)
      Тем не менее две собаки, сопровождавшие его, Дамка и Тузик, сразу догадались, кого ищет дед Иван.
      Они помнили Ивана по прошлой встрече, когда им пришлось сопровождать куклу Барби в лес к тому месту, где дед Иван лежал без памяти, рукой в капкане.
      Именно они спасли деда, так получилось.
      А, как известно, если кто-то кого-то когда-то спас, то этот спаситель будет любить спасенного всю жизнь!
      Тем более что дед Иван в прошлый раз еще и угостил Дамку с Тузиком хлебом, чем окончательно покорил сердца бедных собачьих нищенок.
      И собаки, охваченные чувством любви к спасенному деду Ивану, нежно виляя хвостами, бежали впереди, оглядываясь и как бы приглашая его следовать за ними.
      В это же самое время в городе, в квартире деда Ивана, зажегся свет, яркий, как в больнице во время операции...
      Там вдруг зазвучал игрушечный орган — один, без деда и без Барби Маши (мало ли, соскочила пружинка в механизме), и музыка играла, орган вздыхал, рокотал, нежно переливался, как ручеек, и гудел, как оркестр трубачей.
      То есть работал на полную мощность.
      Соседки в доме так и замерли на своих кухнях, вороны в гнездах прилегли, дети за помойкой во дворе перестали привязывать коту на хвост консервную банку, кот перестал дико орать и вырвался из старой телогрейки, в которую его завернули умные ребята.
      Дяденьки за длинным дощатым столом перестали стучать костяшками домино. Они начали нежно переставлять их, как будто играли в шахматы, и произошло еще одно событие: бутылка под скамейкой, почти полная, сама собой внезапно ахнула и опрокинулась навзничь как бы в обмороке, короче говоря, вылилась.
      А органная музыка все играла.
      И местный дворовый бандит вдруг перестал заботливо считать патроны, а пошел и выкинул их в ближайший пруд вместе с пистолетом, наручниками и охотничьим ножиком типа «белка».
      После чего этот бандит побежал в церковь и там, весь дрожа (а музыка играла), купил сто свечек и поставил их у всех икон, а потом этот бандюга заказал панихиду по мамочке и папочке (убиенным Анатолию и Матильде), которых ему пришлось прикончить, а то бы они его вдвоем прикончили, такие дела.
      Мы не будем здесь говорить, что волшебник мастер Амати спустился в дедову квартиру из своего хрустального дворца в Гималаях, нет.
      Мастер Амати никуда не спускался.
      Но его живо интересовали все музыкальные инструменты мира, и для знакомства с ними у мастера существовало несколько волшебных способов.
      Мастер Амати и не был, и был в дедушкиной квартире, и он там и играл, и не играл на игрушечном органе, и этот орган остался прежним — а может быть, и приобрел какие-то новые свойства.
      Во всяком случае, один человек, проезжавший мимо дедова дома, который не видел собственных детей вот уже пять лет и не вспоминал о них ни по каким праздникам, вдруг резко крутанул руль «мерседеса» и въехал во двор своего бывшего дома.
      Затем этот человек взбежал на второй этаж и позвонил, а когда ему открыла старая бабушка и уже совсем было хотела плюнуть ему в лицо и на этом захлопнуть дверь, странный посетитель (а орган все играл и играл) быстро заскочил в квартиру, окинул взором всю нищую обстановку, увидел две бедняцкие кроватки детей, двух плюшевых старых мишек на подушках и множество зачитанных книг на полках — и только тогда он спросил старушку: «А дети в школе?» — и, не получив ответа, вынул из кармана свой большой кошелек и смирно положил на письменный стол.
      Бабушка тоже слушала тихую музыку из-за стены и поэтому не сказала: «Обойдемся без тебя» (а это был ее собственный сын), а только прошептала со слезами: «Сердце тебе надо лечить, сердце», и на этом мы их оставим.
      Органчик поиграл-поиграл, а потом вдруг яркий свет в окнах деда погас и музыка кончилась.
      Доминошники тут же стали страшно стучать костяшками об стол, кто-то крикнул: «Рыба!», кто-то протянул длинную руку под стол и обнаружил там пустую бутылку, и все начали обвинять друг друга, произнося вслух заковыристые фразы.
      То были слова, которых вы не найдете в школьных словарях (это особый язык, который никто не хочет знать, но понимают его все в отличие от английского, который все хотят знать, но никто не понимает).
      Странно, кстати, было бы наоборот, если бы доминошники за столом начали выяснять отношения и кричать друг другу по-английски, к примеру, «кто есть кто?».
      А за помойкой, как только музыка кончилась, дети тут же начали с веревкой, телогрейкой и консервной банкой искать кота.
      Но кот уже сидел на крыше и с интересом смотрел, как бегают мальчики.
      «Маленькие ведь, как мыши, думал кот, поймать и съесть».
      А тот миллиардер, который только что оставил свой кошелек матери, тронув с места «мерседес» как раз, когда музыка прекратилась (то есть секунду спустя), подумал о том, что сделал большую глупость и надо бы вернуться, добрая мамаша отопрет. А уж как забрать лежащие на столе деньги, никого учить не надо — и этот человек решительно крутанул руль.
      И его «мерседес» тут же крепко поцеловался с чужим автомобилем марки «чероки», и прохожий радостно воскликнул «Есть!», а из «чероки» уже вылезал владелец, похожий на трехкамерный холодильник, и на этом мы их тоже оставим, туда едут милиция с сиреной и «Скорая помощь».
      Мы не говорим уже о том бандите, который, безоружный и со слезами на глазах, помолившись в церкви, побежал по собственной воле в отделение милиции и силой стал рваться в камеру предварительного заключения. Причем он лез на дежурного сержанта, как таран, на коленях, стуча лбом об пол и вопя: «Я убил своих родителей, Толю Хромого и Маню Кошелку, вы их знали».
      И он так плакал и убивался, что над ним сжалились и пустили его в камеру.
      Но вот музыка кончилась, и бандит стал вырываться из камеры заключения обратно с криком: «Обижаешь сироту, мусор!»
      На этом мы их опять-таки оставим.

Дед Иван и подросток Чума

      Тем временем дед Иван, пребывая в поселке Восточный, шел и шел за собаками Тузиком и Дамкой, пока не обнаружил мальчика Игорька-Чуму на улице — этот мальчик бегал по краю тротуара, тряся пачкой завтрашней газеты «Ленинский путь» (местная восточновская пресса).
      Дед, смутившись, купил у него экземпляр и спросил:
      — Не узнаешь?
      — А чо надо? — ответил ему малец.
      — Ты еще с матерью ко мне приходил, — сказал дедушка Иван.
      — А чо надо? — возразил Чума-Игорек.
      — Помнишь, ты на дерево лазал, — сказал Иван.
      — Ну и чо надо? — сплюнул Игорек.
      — Ты мне нужен опять, — сказал дед.
      — И чо надо? — просипел Игорек.
      — Помнишь, ты еще на дереве нашел... В гнезде... — Тут дед Иван замялся.
      — А чо надо-то?! — крикнул Игорек-Чума деду. — Кольцо, да? Кольцо, да? Так его у матери отобрали, по голове стукнули, она в больнице, понял, да? Кольцо твое.
      Дед Иван опешил.
      — Ты что! Я не знал!
      — Вота, — вежливо заключил Чума. — Рой отсюда, дед. Нет у нас кольца.
      — Да мне кольца не надо, оно твое.
      — Мое! — улыбнулся Игорек-Чума такой улыбкой, что собаки на всякий случай отошли на расстояние протянутой ноги.
      — И как ты теперь?
      — А чо надо? — опять ответил Игорек. — Чо те надо-то, начальник?
      — Надо опять посмотреть гнезда, — твердо сказал дед Иван. — Что найдешь — то твое. А мне надо проверить, не украли ли опять куклу.
      — Куклы кому нужны? — искренне удивился Чума.
      — Воронам, сказал дед.
      — А вам-то на что?
      — Да это не мне, — соврал дед. — Выполняю заказ... А ты найдешь опять в гнезде что-нибудь, продашь, матери гостинца купишь.
      — Ей сказали, надо минералку... Фрукты. А денег-то нету! — Тут Чума впервые пожаловался: — Не покупают газеты у меня!
      Он посмотрел на дедушку Ивана своими маленькими голодными глазами.
      Собаки подошли поближе и тоже слушали.
      — Она уже неделю лежит, — сказал Игорек. — И есть нечего.
      — Ну поехали! — сказал дед Иван. — У меня макароны есть.
      — Вот газеты надо продать, — упорно произнес Игорек. — Тогда у меня у самого деньги будут. Мамке в больницу кто отнесет? Только я. А мать велела не брать ни у кого. Сказала, тебе сначала все дадут — и покурить, и угостят, и выпить предложат, а потом скажут: ты пил, ты ел, курил — отдавай деньги. Или иди воруй, убивай, зарабатывай с нами. Так скажут. Ей так сказали. Когда она была молодая. Ей знаешь как пришлось! Ты не знаешь, начальник! Вот они у нее и кольцо отобрали, как за те долги. Она плакала, не хотела отдавать.
      Дед Иван оглянулся. Вокруг не было ни души.
      — Так ты не здесь продавай газеты. Ты у автобусной остановки. Там хоть народу больше.
      — Туда меня мужики не пускают... И тетки... Конкуренция.
      — Ладно, сказал дед. Давай мне газеты, я сам продам.
      Они пошли к автобусной остановке, где дед Иван, приосанясь, закричал тонким стариковским голосом:
      — А вот кому завтрашний номер! Мэр города о воровстве! Куда уходят наши деньги! Маленькая зарплата и как с этим бороться!
      (Дед сочинял вдохновенно.)
      Редкие прохожие начали останавливаться. Пара милиционеров подошла, постояла и вдруг купила два номера.
      Вдали, прячась за углом, маячил маленький Чума.
      Всю пачку дед Иван продал за пять минут.
      С раздувшимся карманом он пошел через площадь к Чуме.
      Но его остановил какой-то парень.
      — Деньги давай, дед, это не твоя территория. А это наша территория.
      И тут бешено залаяли Дамка и Тузик.
      Оскалясь, с пеной у рта, они кидались на парня, как охотничьи лайки на лося.
      Парень отступил, споткнулся, упал.
      Дамка кинулась к нему, самозабвенно лая. У нее, видно, были к нему свои счеты.
      Тузик атаковал с другой стороны.
      Парень вскочил и с проклятиями кинулся бежать, провожаемый храброй парой.
      В это время подошел автобус.
      Чума быстро среагировал и оказался в автобусе еще раньше деда.
      Что самое интересное, обе собаки обнаружились под лавкой уже после отправления. Они лежали, тяжело дыша, и посматривали любящими глазами на деда.
      Дедушка Иван даже начал строить планы, как приведет их домой, будет кормить макаронами, гулять с ними, и что если их вымыть и расчесать, то Дамка будет вылитый тибетский терьер с отклонениями в сторону борзой (ноги длинноваты и общая потрясающая худоба).
      Что касается Тузика, то он был ростом и ногами похож на бульдога, только с хвостом бубликом и не такой высокий, а мордой Тузик смахивал бы на терьера (усы и бородка), если бы уши не подгуляли.
      Дедушка Иван не мог признаться самому себе, что ему трудно возвращаться в пустой дом.
      Однако деликатные собаки не стали никому навязываться, а сошли на первой же остановке «Фабрика-кухня». Видимо, ночью они подрабатывали сторожами.
      Дед Иван, не глядя, отдал Игорьку-Чуме все деньги из кармана, зато Чума все их пересчитал.
      Денег оказалось даже больше.
      Может быть, кто-то по душевной доброте сунул Ивану лишнего, старикам не то что молодежи — все стараются помочь (хотя дед честно давал сдачу).
      Или у него в кармане были собственные деньги.
      — Ничего, важно, что не меньше! — сказал торжественно дед.
      — Нам чужого не надо, — хмуро ответил Игорек и вернул сдачу.
      — Это ты зря, но я тебя понимаю, — ответил дед.
      Так они ехали навстречу приключениям, а тем временем волшебница Валькирия тоже не стояла на месте.
      Волшебница Валькирия, она же телевизионный ведущий Валентина, она же ворона Валька, она же крыса Бесфамильная, даром времени не теряла и носилась по всему телевидению, как катер на воздушной подушке («подкидыш», по-морскому), а за ней на невидимой привязи, в виде водного лыжника, бороздил коридоры Сила Грязнов.
      Валентина Ивановна, до одурения похожая на известную эстрадную певицу, хриплая, накрашенная, лохматая, в мини-юбке, отличалась от артистки в худшую сторону, т. е. имела необъяснимую привычку плевать на пол, ковыряться в носу и выражалась теми же словами, что и каменщик в том случае, когда ему на ногу падает второй кирпич, или слесарь при виде свороченного набок вентиля с горячей водой, которая течет прямо в руки.
      Тем не менее Вальку ценило руководство, все у нее кипело, указания исполнялись, уже человек привез хирургические инструменты, другой был послан за клюквой и т. д.
      Тем временем Валька в сопровождении Силы Грязнова летела по коридорам телевидения, направляясь на совещание.
      И тут произошел один досадный случай.
      Валька завернула за угол, заложив крутой вираж, а Сила Грязнов не вписался в поворот и затормозил, ткнувшись плечом о стену, и тут же влетел в объятия юной милиционерки.
      — Ваши документы, — приказала милиционерка, ослепительно улыбаясь.
      Сила Грязнов где-то уже видел это личико, то ли вчера в ящике кухонного стола, то ли сегодня у Валентины в сумке...
      Эдик (Сила Грязнов), и без того скандальный, а тут еще и плечо задето, оскалился и сказал прямо в это чистенькое, намытое, кукольное лицо:
      — Пошла ты!
      При этом он отодвинул милиционерку пухлой рукой.
      Но она не отодвинулась.
      Мало того, здесь же, как по волшебству, оказался патруль, и Эдика повели выяснять насчет документов (пропуск на телевидение у него куда-то делся).
      Повести-то Эдика повели, но он снова возник на том же месте в пустынном коридоре у поворота.
      Вместо него исчезла юная милиционерка.
      Причем она исчезла как-то постепенно, растаяла по частям.
      На месте ее белокурой кукольной головы оказалось рыло Эдика, красное, с продолговатым носиком и без подбородка, но зато с редкими усишками.
      Вы бы видели эту морду над безупречным мундиром, юбочкой и блестящими сапожками милиционерки!
      Потом испарился мундир, вместо него возник мятый серенький пиджак Эдика и под ним шерстяной свитер того же цвета, не стиранный с момента покупки.
      Затем улетучились розовые ножки и начищенные сапожки и выявились тускло-синие джинсы, желтые на коленях, и заплеванные зимние коричневые сапоги на каблуках, стоптанных внутрь: то есть вылитый Эдик.
      Эдик встряхнулся, сшиб ноготком лишнюю нитку с рукава (вот где была, кстати, роковая ошибка новоявленного Силы Грязнова, но об этом позже) и косолапо побежал за Валентиной Ивановной.
      А другой Сила Грязнов в то же время буянил в местном отделении милиции, крича, что он всех казнит в кипящей кастрюле и сменит правительство, что он главный на телевидении и в мире. Была срочно вызвана скорая психиатрическая помощь.

ЭТО НЕ ТЫ, ЭДИК!

      Приключения деда Ивана только еще начинались, когда он привел мальчика Игорька Шашкина по кличке Чума к себе во двор, и Чума, поплевав на руки, подтянулся и полез вверх на большую старую липу.
      Тут же под деревом собрались болельщики — бабушка с внуком, который тоже хотел лезть на дерево, и она его держала, как владелица бульдога держит своего пса при виде кошки, трехлетний же внук отчаянно вопил и молотил ногами в воздухе.
      Далее под дерево пришли безработные мальчики, которые все еще не поймали кота и поэтому носили с собой на всякий случай консервную банку, телогрейку и бечевку для приспособления банки к кошачьему хвосту.
      Кроме этого, за событиями наблюдали домохозяйки из окошек, привязанные к своим кастрюлям и бакам.
      Вороны, поднявшись с гнезд, носились над двором с криками «грабят» и «это наши яйца, это не вами положено, не вами и будет взято».
      Сконфуженный дед Иван тоже стал кричать Игорьку, чтобы он не брал вороньих яиц.
      Мальчики тут же кинулись тоже на дерево.
      Однако недаром Чума — Игорек Шашкин славился во всем поселке Восточный своими талантами.
      Мальчики не смогли подняться туда, где ходил свободно, на манер акробата, Игорек, то перемещаясь на одних руках, а то и ходя, как по канату, по тонким веткам.
      В гнездах не было ничего интересного — вороны, видимо, в этот период интересовались только старой ватой, шерстью и поролоном, и их жилища напоминали распоротые матрацы.
      Куклы Барби не было нигде.
      Единственное, что нашел Чума, кроме яиц, был парик золотистого оттенка, загаженный и утоптанный (в нем как раз, среди локонов, и лежало будущее потомство ворон).
      Чума вытряс из него яйца обратно в гнездо и положил себе в карман, подумав, что парик можно выстирать и отдать матери, она давно мечтала о чем-нибудь таком.
      Со своей добычей Шашкин ловко спустился, попрощался с расстроенным дедом и побежал на автобус, а парик еще появится в нашем рассказе, ибо это был тот самый волшебный парик неряхи Валькирии, надев который человек сразу становился похожим на Вальку, как две капли воды.
      Валькирия хранила этот парик в одном из своих вороньих гнезд, и ее родственницы, натуральные вороны, начали использовать парик с его обратной стороны как натуральную подстилку — очень удобно, ведь парик и есть гнездо, в которое некоторые кладут свою лысую голову, как яйцо.
      Так что Валькирия, когда увидела, во что обратился ее парик, плюнула и забыла его в гнезде навеки (не стирать же).
      Этот-то парик Игорек и припас для мамочки.
      А дед ни с чем вернулся к себе домой и, пребывая в плохом настроении, пообедал теплыми макаронами и сел заканчивать скамеечку для Барби.
      Что касается волшебницы Валентины Ивановны, то она уже ждала Эдика у лифта на телевидении.
      Кстати сказать, Валентина Ивановна не могла бы точно сказать, зачем вообще ей нужен был Эдик.
      Сильно пьющий, ленивый и злобный, вдобавок ко всему думает только о себе («А не обо мне», говорила себе Валькирия), хотя все это ладно.
      Ну моется только по субботам, размышляла Валькирия, почесываясь под париком, ну и я так моюсь, какая разница.
      Далее Валькирия трезво рассуждала: ведь и я такая же, то есть много курю, пью и никогда не мою посуду, просто выкидаю! (Выкидываю, поправила она себя тут же, вспомнив уроки грамоты в Гималаях.)
      А не мыла Валька посуду (а на фиг), потому что ела с газеты, будучи в душе вороной, иногда даже сидела на пустыре и рылась насчет червяков, которыми тут же и закусывала, и даже видавшие виды алкоголики из кустов наблюдали за этой картиной немного смущенно: сидит тетка на земле, выкапывает что-то из лужи и ест, обливаясь при этом грязью.
      Но Валька ведь не видела себя со стороны в такие минуты.
      Мало ли кто как ест. У человека часто нет времени и возможности контролировать свой аппетит.
      Ну захотелось червячка заморить, ну и ладно.
      А вот Эдика было как-то все время жалко.
      Хотелось его кормить, баловать, покупать ему мороженое и цветные шарики, новые штаны и рубашечки, хотелось приобрести ему деревянную кроватку и трехколесный велосипед, ведро и совок для песка, игрушечные машинки, сачок для бабочек...
      Но Эдику явно нужно было другое — власть над миром.
      «Зачем?» — спрашивала себя Валькирия.
      И так проживем.
      «Мне не нужно ничего, — думала Валька, — его я как-никак прокормлю, будем ходить в парк, я его покатаю на качелях...»
      («Хочешь, сынок?» — мысленно говорила Валентина Ивановна.)
      Наконец-то Эдик подбежал разболтанной походкой, как будто у него развинтились гайки, и волшебница Валентина с удовольствием на него посмотрела, сказала: «Успел, недовесок». И они оба вошли в лифт ехать на совещание, на так называемую «летучку».
      На летучке В. И. встала во главе длинного стола заседаний, подумала, поковыряла в носу, вытерла палец о стену и быстро перечислила главные вечерние программы и как с ними бороться.
      Первое: все фильмы, игры и новости снимаются с эфира долой.
      Второе: вместо всего этого по все программам пускаются две передачи — «Сам лечу свою куклу» и «Сам варю себе суп».
      Третье: готовы ли кастрюли, вода, плиты, картошка-моркошка и все остальное?
      Четвертое: готов ли оркестр духовых инструментов с маршем Шопена (так называемый «Марш Фюнебр», похоронный)?
      Далее: готовы ли клюквенный сок, острый нож, штопор для выковыривания глаз, шило для ушей?
      Есть ли спички и свечка для раскаливания клещей и наготове ли сами клещи?
      Построена ли маленькая виселица, и куплен ли шнурок к ней?
      Докладывали помощники, водители, грузчики, ассистенты, операторы и звуковики.
      Все уже было закуплено, в случае нехватки средств Валентина Ивановна ловко доставала откуда-то из-под стола (на самом деле из воздуха) толстые пачки валюты.
      Люди просто горели на работе.
      У всех были красные уши и чуткие руки, которые сами собой шевелились при виде денег.
      — А кто сидит на телефонной связи с Гималаями? — орала В. И. — Нам нужно будет соединиться с домом Амати в момент казни!
      Дело двигалось.
      Сила Грязнов сидел в кресле, выпрямившись, как струнка, и маленькие глаза его сверкали неподдельной злобой.
      Валентина Ивановна несколько раз говорила, что именно Грязнову должны подчиняться все, кто сидит за главным пультом. Именно он должен будет переключить действие в нужный момент на кастрюлю с кипящим супом.
      Но, когда В. И. произнесла в очередной раз: «И все, что он скажет, все выполнять как из пушки, понял-нет?» — она посмотрела на Силу и как-то засомневалась.
      Что-то в нем было не то.
      И вдруг Валька потянула носом воздух.
      Тут же она завопила:
      — Сила! Эдик!
      — Ну, — лениво откликнулся Эдик.
      — Ты че воще, чудик? — спросила Валька. — Совсем, что ли, уже?
      — Ниче, — ответил Сила Грязнов.
      — Ты че, в натуре, надушился, нет?
      — Нет, — сказал Сила Грязнов и как-то странно заколебался, заструился в воздухе.
      — Бандиты, измена! — завопила Валькирия. — Это не ты! Не он! Он ничем не воняет!
      Сила Грязнов как-то вяло сказал:
      — Не врубаюсь в юмор.
      Валька вся просто кипела.
      — Вчера чеснок жрал? Пива три бутылки выпил? Бутылку водки? Кислую капусту бочку на себя опрокинул? Когда искал рассол в подвале в магазине? — Она еще раз потянула носом. — А от него несет фиг знает чем!
      Силу Грязнова в ответ перекосило и поволокло к открытой форточке.
      Секунда — и он исчез.
      В воздухе действительно стоял запах ландышей и молодого березового листа.
      — Это мы еще выясним, кто тут шпионит, — злобно сказала Валентина, — и где мой Эдик.
      Она сунула в рот сухую корку и принялась сосать, причмокивая.
      — Так, — сказала Валентина Ивановна. — Где телефон?
      И она заорала в трубку:
      — Это мой сотрудник, вы что? Верните его! Куда? Это где это? А сколько время назад?
      (Валька впопыхах забыла уроки доброго волшебника Амати, который каждый раз поправлял ее: «не сколько время», а «сколько ВРЕМЕНИ»).
      — Да? Ну ладно, я сама вылетаю.
      Тут сотрудники стали свидетелями того, что вместо Валентины Ивановны на столе оказалась лохматая ворона, которая крякнула, присела и вылетела в форточку, как снаряд.
      Сотрудники, довольные и свободные, пошли в буфет, где мы их и оставим, а ворона Валька помчалась как сумасшедшая вслед за какой-то «скорой помощью», обогнала ее и уронила из лапы моток колючей проволоки прямо под колеса.
      «Скорая» остановилась, шофер выскочил и присел перед дырявым колесом, вышел поразмяться и фельдшер, а Валька стукнулась оземь, обратилась в Володю-слесаря и открыла дверцу «скорой» пассатижами.
      Эдик, выскочив из машины, кинулся на слесаря Володю под лозунгом «ща убью всех», желая отомстить за свой подбитый глаз, но Валькирия быстро сменила промасленный ватник и черные штаны слесаря на мини-юбку и белую пушистую кофточку.
      Сила, увидев родное лицо, слегка успокоился.
      Валькирия подула на Эдиков глаз, похожий на лопнувший баклажан, и через мгновение Сила Грязнов смотрел двумя одинаковыми маленькими злыми глазенками.
      — Поехали, сыночка, — сказала внезапно Валентина Ивановна.
      И они поехали на такси обратно на телевидение.
      — Я гений, ты никто! — воскликнул Сила Грязнов.
      — Никто, — согласилась волшебница.
      — Я властелин мира, — заявил Сила. — А они меня обижают.
      — Я всех придушу за твою слезинку ребенка! — воскликнула Валентина Ивановна. — Ты у меня будешь царь мира.
      — Когда? — с мукой в голосе спросил Эдик-Сила.
      — Когда-когда, завтра вот.
      И в доказательство она вытащила из сумки куклу Барби Кэт, которую с утра таскала с собой, и потрясла ею в воздухе.
      Сила Грязнов хотел было разорвать куклу на запчасти, но Валентина Ивановна не дала.
      — А то ты всю казнь мне испортишь. Терпи до завтра.
      И она добавила:
      — Терпеть, вертеть, видеть, ненавидеть, обидеть! Ты эти глаголы проходил в школе?
      — Не понял, — ответил на это Сила.
      — Ну вот, вот это все завтра и будет!
      И с этими словами Валькирия сунула Кэт обратно в сумку, где пахло табаком, высохшим квасом (от старой хлебной корки), пудрой и почему-то керосином.
      Потом Валькирия подумала, открыла свою сумку, полюбовалась на Кэт и сказала:
      — Что-то она мне не нравится. Маша это или не Маша? Так. Хорошо.
      Ладно.
      — Глаз болит, — пожаловался Сила.
      — Мы отомстим, не мешай. Пусть все зрители принесут по Барби, — пробормотала Валентина Ивановна. — Авось я ее узнаю.
      — Чего? — переспросил сонный Сила Грязнов.
      Валькирия яростно сосала и грызла сухую корку, но, видимо, напрасно: ни в одном из пятнадцати томов книги «Несколько секретов для добрых волшебников» не содержалось совета о правильном проведении казни.
      А Барби Маша сидела у деда Ивана в кукольном домике на окне и говорила в телефон:
      — Кэт, Кэт, ты слышишь меня? Прием.
      И Кэт, как бывалая радистка, отвечала полузадушенным голосом из сумки Вальки:
      — Слышу тебя, прием. Какая-то казнь назначена на завтра. Остальное не знаю. Она подозревает, что я не Маша.
      — Постарайся понять, как слышишь, прием.
      — Слышу тебя, конец связи.
      И тут вошел дед Иван и страшно обрадовался, увидев Машу в домике на окне, и в честь этого тут же пошел на кухню и принялся за макароны с томатным соусом.

СУПЕРПРИЗ

      Чума — Игорек Шашкин только с утра сбегал за пачкой газет для продажи и уже было собрался идти к матери в больницу, нести ей продукты, как Шура Шашкина явилась домой сама, забинтованная, в воинственном состоянии.
      — И все! — сказала она с порога. — Пусть сами теперь разбираются! Если я помру! Сами все под суд пойдут!
      Игорек Шашкин был человек малоразговорчивый, и он только вопросительно уставился на мать.
      — Выписали меня. Бинтов, говорят, больше нету, лекарств для самих врачей не хватает... И ладно! И то, я в больнице спала плохо... Еще вчера одну женщину положили, тоже по голове стукнутая, у ней сумку прохожий отобрал... А в сумке бутылка постного масла и три кило картошки... Он ей этой сумкой по голове-то и саданул. Наркоманы проклятые... А мы с этой больной вдвоем лежали, да... Ее ко мне положили... Коек не хватает, мы с ней валетом... А у меня бессонница... Она-то спит-ночует, а я не могу... И не повернуться... Я утром на обходе говорю, что же это такое творится, доктор, а она меня не поддержала, лежит на моей же кровати ногами мне в лицо и молчит, боится и такое место потерять, а доктор мне улыбается, «вы у нас выписная».
      Тут Шура Шашкина обняла сыночка.
      — А дома лучше!
      Но суровый Игорек уже был занят: он просматривал сегодняшнюю газету, которую ему предстояло продавать.
      — Ты ел чего-нито?
      — Ел, — машинально отвечал Игорек, читая интересное объявление.
      В этом объявлении говорилось, что для участия в передаче телевидения «Сам лечу свою куклу» приглашаются дети с родителями, дети нужны боевитые, с опытом вольной борьбы на улице, мужественные, не боящиеся крови — ни своей, ни тем более чужой; дети и родители, любящие совместные просмотры боевиков и ужастиков; родители тоже приглашаются такие, которые воспитали из своих детей бойцов, а не слюнтяев; и такие родители, которые спокойно реагируют на крики и слезы и готовы любыми способами вырастить детей твердыми, не знающими, что такое слюни и сопли, людей будущего.
      Но самое главное, на что обратил внимание Игорек, была заключительная часть объявления, где говорилось о суперпризе передачи: это были две автомашины «мерседес» и ключи от трехкомнатной квартиры, а также туристические путевки в Пхеньян, в джунгли Кампучии и Анголы в пионерские лагеря к юным борцам.
      Больше всего Игорьку понравилась идея с трехкомнатной квартирой: уехать из барака от пьяного соседа — это была их с матерью мечта!
      Как часто они бродили по ночам, ожидая, пока дядя Юра утихомирится и перестанет бить топором в их дверь...
      Единственным пропуском на передачу должна была стать кукла Барби в любом виде, даже безногая или безголовая.
      Игорек задумался.
      Он вспомнил, что он однажды доставал деду Ивану что-то из вороньего гнезда, что-то типа куклы Барби.
      Может, дед ее и даст на один-то вечер?
      — Собирайся, — сказал он матери, — поедем в город.
      — Куда я с забинтованной головой? — возразила лежащая на своих высоких подушках Шура Шашкина.
      — А у меня есть для тебя вона что! — сказал Игорек и достал из кармана какую-то лохматую, косматую, по виду драную ветошь.
      — Ну спасибочки, — сказала с обидой Шура, — на помойке подарок мне отыскал!
      Молчаливый Игорек с силой встряхнул свой подарок.
      Полетели какой-то прах, камушки, веточки, песок и перья.
      Возникло игривое сияние, и Чума преподнес Шашке дивный золотистый парик.
      Шура взяла это чудо в руки, слезла с кровати и пошла к своему туманному старому зеркалу.
      (Не забудем, что этот парик был волшебный, вороны Вальки, и тот, кто его надевал, автоматически принимал вид телеведущей Валентины Ивановны, причем парадный, при гриме, пудре и драгоценностях.)
      Но, посмотрев на себя в зеркало, Шура засомневалась, всплакнула и сказала:
      — Вид у меня не тот. Голова в бинтах туда не влезет, а лицо вообще, как ерошка нечесаная.
      — Ладно, — промолвил Игорек, — ты парик пока не надевай, поедем так, а у входа натянешь.
      Игорек покормил мать (на завтрак у них была бутылка «Пепси», шоколадка и батон — самая роскошная еда, о которой мечтают все мальчики), потом они долго одевались, мать все сокрушалась, что нечего надеть, и в результате, при полном параде, во всем относительно чистом, хотя и неглаженом, они сели в автобус и поехали в город.
      Кстати сказать, в этом автобусе под задним сиденьем лежали две горемыки, собаки Тузик и Дамка. Судьба их поприжала, и если раньше они получали хоть какую-то зарплату, кости и огрызки, работая сторожами во дворе столовой, то теперь столовую закрыли и переоборудовали в магазин «Итальянская офисная мебель».
      Это было заведение, странное для поселка Восточный, где обитали в основном рабочие давно остановившейся чесально-валяльной фабрики.
      Кому тут могла понадобиться офисная мебель, было непонятно: если кто и посещал магазин, то только в самом начале и ради смеха, местные жители смотрели на ценники и гоготали.
      А чужие ездить в поселок Восточный боялись.
      И зачем существовал этот магазин, раз в нем ничего не продавали, так и осталось секретом, в том числе и для нас.
      Таким образом, Дамка и Тузик были навеки выгнаны со двора бывшей фабрики-кухни, где обосновалась страшная собачья охрана, и теперь ехали куда глаза глядят на автобусе.
      И слизывали слезы с усов.
      А Чума-Игорек с матерью Шурой, которая сидела и качала головой, обширной, как кастрюля (бинты не были видны под платком), — они попались собакам на жизненном пути в виде счастливого случая: в хорошей компании и ехать веселей.
      Собаки перебрались под сиденье Шашкиных и замерли.
      Там мы их всех и оставим и перенесемся в дом деда Ивана.
      Что касается деда, то он заканчивал отделывать свой музыкальный инструмент, отлакировал его и уже был готов посадить куклу Машу за этот органчик, но пошел обедать, чтобы дать лаку просохнуть.
      А Барби Маша переговаривалась по игрушечному телефону с Барби Кэт.
      Разведчица Кэт передавала:
      — Мы на телевидении... Валька меня держит в сумке у локтя... Они говорят все время о том, будет ли работать виселица... Что нужна табуретка... Игрушечная табуретка... Так... Кто-то, женский голос, говорит, что знает одного мастера, у которого наверняка есть игрушечная мебель, он сделал сам домик для Барби... Она этого мастера снимала для телевидения, зовут дед Иван. Так... Плохо слышно... Валентина что-то шепчет... «Я, — шепчет, — знаю этот домик, мне подходит... Пусть едут за табуреткой... Или я, говорит, сама поеду...» Мы бежим к лифту... Трясет... Спускаемся... Маша! Спасайтесь! Они едут к вам!
      Дед на кухне безмятежно и не спеша ел теплые макароны с кетчупом и читал любимую книгу «Маленький лорд Фаунтлерой», которую его бабушка получила в подарок, будучи маленьким ребенком.
      Дед Иван не торопился.
      А вдали уже (Маша это чувствовала) запахло горелой резиной — оттуда неумолимо приближался автомобиль Ф231-ТВ-Ф31 с антенной, визжа шинами.
      Маша села в домике в свое кресло — спасать себя она не умела, а деду Ивану ничего не грозило.
      Тут раздался резкий звонок в дверь.
      Так могли звонить только очень грубые, неотесанные люди.
      Дед Иван пошел открывать и впустил очень интересную компанию Игорька Шашкина, его мать Шуру-Шашку с огромной головой и двух собак.
      — У вас Барби? — вместо приветствия спросила Шура Шашкина.
      — Что? — ответил дед Иван.
      — Говорю, у вас Барби? А то там трехкомнатную квартиру дают... Но надо приходить с Барбями. Без Барбей не пускают. Там в газете о Барбях сказано... Вы нам не дадите на денек? Так измучилися, так измучилися... Сосед с топором бегает... В больнице лежала... Голову разбили мне... Все отобрали, что вы Игорьку дали... Если бы в кажной семье было по Барбям... Хвать, я в больницу попала, хвать, с работы уволили... Кольцо-то забрали за долги... А то нет у всех Барбей, не напасешься... А трехкомнатная квартира — суперприз...
      Все, что говорила Шашка, было чистой правдой, но она говорила таким визгливым голосом, что дед Иван ничего не понял и подумал, что это пришли нищие, которые должны быстро выкрикнуть свою историю и быстро собрать деньги, прежде чем люди опомнятся, а сами на собранные деньги побегут пить и драться в свободное время топорами.
      На слове «кольцо», правда, у Шашки промокли глаза, но лишь на мгновение.
      Единственное, что показалось деду Ивану странным, это начало рассказа, обычно это был громкий вопль: «Мы сами люди не местные, мы сами люди беженцы» — и еще одно: женщину-то он не узнал, а вот парнишка показался ему очень даже знакомым.
      — Чума, — сказал дед, — а Игорек откликнулся: «Ну».
      — Нам хоть какую, — продолжала кричать Шура-Шашка, — хоть без головы, хоть без рук! Можем ее располовинить, если вы не верите, вам оставим одно, а себе возьмем иное.
      Тут дед Иван всполошился.
      — Вы меня извините, начал он. Но...
      — И ты нас извини, если что не так, — перебила его Шура. — Но нам срочно надо. Да мы тебя знаем. Мы еще к тебе, дедуля, приезжали, что возьмем опекунство над тобой... Вспомнил?
      Тут в ход пошел Игорек.
      — Нам надо куклу, — сказал он сипло. — Ну, которую я тогда достал. Ну вот эту. Еще из гнезда-то, я лазил.
      И он показал на Барби Машу.
      — Эту я не могу, — быстро сказал дед и спрятал Барби за пазуху.
      Пришедшие замешкались.
      Они не ожидали такого отпора.
      Они думали, что старичок все отдаст хорошим людям, тем более что кукла-то нужна ненадолго.
      — На один день! — закричала Шурка. — На единый день!
      Они придвинулись к деду вплотную.
      Шура-Шашка заходила со спины.
      — Ну хоть без ног и без головы, — бормотала она, обнимая деда.
      — Спасите, — негромко сказал дед. — Помогите.
      Он сложил руки на груди крестом, как святой.
      Собаки смущенно закашлялись — не залаяли, а именно поперхнулись.
      Если бы они могли, они бы зарыдали, как рыдают дети, у которых разводятся родители.
      О ужас! (Собаки зажмурились, и Дамка спрятала голову за спиной Тузика.)
      Чума-Игорек полез деду за пазуху.
      В этот момент слегка треснула дверь, собаки опомнились и бешено залаяли, и в квартиру свободно, как к себе домой, вошла телеведущая, бывшая ворона Валька-Валькирия, в сопровождении редакторши телевидения, которая заорала:
      — Вот вам дед, вот вам вся мебель! И стулья, и табуретка!
      Валька-ворона же увидела немую сцену — Чума-Игорек, взявший старика за воротник, и тетка с головой, как тыква, которая этого деда схватила сзади, и сказала:
      — Во ястребки! То, что надо! Заберем их на передачу! Один к одному. Вали все кулем, потом разберем! Есть у них Барби?
      — Есть, есть, — сказал мальчик Чума. — Вот у него.
      И Чума для достоверности похлопал по дедовой рубашке.
      Дед Иван стоял ни жив ни мертв.
      — А, — сказала Валька, — я его знаю.
      Собаки истошно лаяли на Вальку.
      Она поднялась на цыпочки, замахала руками, как ворона, и гаркнула в ответ.
      Собаки присели и замерли, закатывая в ужасе глаза.
      Редакторша, растопырив локти, словно хозяйка на базаре, стала копошиться в домике, табуретку не нашла и ухватила скамейку, приготовленную дедом для игры на органчике.
      Скамейка была прикреплена к органу намертво и не поддавалась.
      Маша, сидящая у деда на груди, постаралась, чтобы клей застыл, как мрамор.
      Пыхтя, редакторша вертелась так и сяк.
      — Не получается, это одно целое, — застонала она.
      — Берем все целое, — весело сказала Валька. — Там ребята отпилят. Все едем. Так. Езжайте, я сама дойду.
      Тут же в форточке оказалась ворона, которая, треща перьями, протиснулась на волю и была такова — как грязная тряпка, пущенная хозяйкой в мужика и в полете размотавшаяся...

Души прекрасные порывы

      Заботливо придерживая деда Ивана с двух сторон, Чума и Шашка повели его вниз.
      Он шел как деревянный.
      — Але! — раздался тихий голосок в наушнике у Маши. — Как слышите, прием! Радистка Кэт на проводе.
      — Вас слышу, — отозвалась Маша.
      — Меня положили в сейф и заперли, ничего не видно и не слышно.
      — Я скоро там буду, — сказала Маша.
      А на телевидении работа кипела: действительно, ассистенты поставили виселичку, положили клубок суровых ниток для связывания рук за спиной, поспорили при этом, Валькирия (она уже прилетела) кричала, что руки будут отрублены к тому моменту, когда надо будет вешать, а Сила Грязнов настаивал, что руки надо отрезать не до конца, чтобы обрубки оставались.
      Сила Грязнов вообще развернулся во всю мощь и потребовал занавесить все черным, разжечь настоящий огонь, для себя велел принести маску Бэтмена и черный кожаный плащ.
      Перед ним сияли любимые сорок экранов.
      На двадцати стояла кастрюля, готовая закипеть, на остальных шли фрагменты из «Лебединого озера».
      Грязнов жевал сразу десять жвачек.
      Валентина Ивановна даже слегка устранилась от дел и любовалась со стороны Эдиком-Силой, повторяя как заведенная:
      — Класс! Ну, отморозок, ты и крутой! Прям как этот! Все в кассу, центровой! Погоди, сопли оботру!
      — Уйди, не лезь! — кричал Сила, размазывая сопли по лицу полой кожаного плаща.
      Тем временем у входа на телевидение ассистенты суетились, отбирая из многотысячной толпы рожи пострашнее. Но годящихся было так много и такие выразительные у всех были лица, что ассистенты буквально сбивались с ног — и тех хотелось, и этих, и эту семейку, и ту, которая пришла как с поля боя: у бабушки с дедушкой на лбах стояло по синяку, как будто им припаяли печати, отец с матерью держались за левые глаза, обведенные траурной чернотой, а девочка с рогаткой имела раздутое ухо и прихрамывала, держась сзади за джинсы.
      Кукла Барби была зажата в кулаке у папы.
      Причем было видно, что драка произошла только что, может, даже в троллейбусе.
      Ассистенты раздумывали: а не считать ли такую драку недействительной, что, если семья просто разыграла скандал ради выигрыша суперприза?
      Но, судя по злобным взорам, которыми обменивались не совсем остывшие взрослые, они еще недодрались, да и девочка щипала свою рогатку не просто так.
      Короче, был сформирован большой отряд самых крутых семей, все они, потрясая куклами Барби, прошли к отделу пропусков, а остальные, недопущенные, устроили такой штурм телевидения, что были вызваны бронетранспортеры с солдатами, однако солдаты все не ехали, а Валька, посмотрев в окно, была так захвачена убойной силой толпы, что всех велела пустить, пусть сидят, или лежат в проходах, или висят на потолке — их дело.
      — Это мои люди, — сказала она.
      Когда все были рассажены, появилась еще более классная семья, Шура-Шашка и Игорек-Чума, которые гордо прошли вперед и сели в полупустой первый ряд.
      Все приветствовали их аплодисментами.
      Шашкина забинтованная голова была как солдатский котел на одну роту, у Чумы взгляд срезал наповал, а тощие руки были жилистые и черные, и в одной руке так и виделся ножик, а в другой — кастет.
      Их еще на входе разлучили с дедом Иваном, поскольку его никак не пускали в зал.
      У входа образовалась небольшая заварушка, кто-то громко кричал: «С собаками не разрешено», другой, еще более тренированный голос возражал: «Никто и не разрешает». «А это что? — орали в ответ. — Две собаки».
      Там действительно стояли дед Иван и Тузик с Дамкой, несчастные и сбитые с толку: редакторша держала деда под локоть.
      Голос кричал:
      — Мы пускаем только семьями, семьями, мама-папа-дети. А у вас только вот он да две собаки, это семья? Он что, отец собакам? Нужно дети-он-она, вместе дружная семья!
      Дед молчал, собаки плакали, им было бы страшно без Ивана.
      Потом произошло легкое замешательство, и собаки вдруг исчезли.
      Дед Иван вошел в зал в сопровождении двух плохо причесанных детей и какой-то внезапно появившейся рослой девушки, но редакторша, шагая впереди, довела всю компанию до места и отвалила, так ничего и не заметив.
      Наконец явилась Валентина Ивановна, встреченная бурей аплодисментов, поскольку за ее спиной в студию въехали и замерли два «мерседеса», а на большом экране были показаны комнаты той самой квартиры-суперприза и внешний вид дома.
      Как раз рядом с Шурой и Игорьком редактор посадила четверых: пожилого мужчину, молодую женщину и парочку детей лет семи-восьми, очень непоседливых, которые имели странную привычку чесаться ногой за ухом, закатив глаза.
      Видимо, их из-за этого умения и взяли на передачу.
      Чума Шашкин с уважением, глядя искоса, наблюдал, как лохматая девочка в негнущемся джинсовом костюме, извернувшись, задрала ножку и скоблит ботинком шею.
      При этом не менее лохматый мальчик куснул себя под мышкой.
      У них были очень подвижные спины и страшно вертлявые шеи.
      «Совсем дикие», подумал Чума и толкнул мать локтем.
      У молодой женщины была вообще странная внешность, какое-то резиновое лицо со стеклянными глазами и явно приклеенными ресницами.
      Она улыбнулась, прикусила нижнюю губу, и по спине у Игорька пополз холод.
      Зубы были пластиковые, на вид мягкие.
      Рука выглядела, как протез, штамповка, со швами на пальцах и плохо напечатанными ногтями.
      Старик же вежливо улыбался, слишком вежливо, и это было еще страшнее.
      Среди живого, помятого, побитого зала он один сидел чистенький, какой-то сверкающий, как из алюминия.
      — Не люди, — сказал с ужасом Игорек матери, но Шашка не расслышала из-за бинтов.
      Начало передачи затягивалось, Валентина Ивановна то и дело что-то говорила в телефонную трубку, поднимая глаза к потолку.
      Чума Шашкин слышал отдельные слова типа «Але, девушка» и «Заказываю Гималаи по срочной, по срочной».
      Зал уже постепенно замирал, все чего-то ждали.
      Ведущая, Валентина Ивановна, держала телефонную трубку у уха и молчала, но вдруг раздался громкий, на весь зал, гудок, и старческий голос сказал:
      — ...не может быть!
      — Угадали? Это опять я, Валентина Ивановна Аматьева. Ваша Валечка. Угадали?
      — Как вам сказать? — ответил, подумав, голос.
      — Так это я, верьте мне. Мы начинаем все-таки нашу передачу, — торжествующе сказала ведущая. — У нас все готово.
      — Не может быть!
      — Вы нас видите?
      — Как вам сказать? — не сразу откликнулся голос.
      — Сейчас мы будем лечить вашу Машу, она вся така больна!
      — Не может быть!
      — Операция на сердце... На всех суставах... У нас есть специалисты по глазам, по шеям, по лбу и по затылку. Причем это наши обычные зрители. Пусть неумелые... Но у нас в стране главное — это желание помочь! Все друг другу хотят помочь! Вот сейчас и помогут! А потом, чтобы она не мучилась, найдут выход... У нас уже все готово. Виселица вона... Вы все поняли?
      — Как вам сказать? — помолчав, откликнулся старческий голос. — Не может быть!
      — Может, может. Ладно, смотрите, — провозгласила Валентина Ивановна. — Передача теперь называется «Души прекрасные порывы». — И она засмеялась тихо-тихо. — И если вам станет неприятно — милости просим сюда, на нашу передачу. Спуститесь?
      — Как вам сказать?
      — И вы сможете остановить операции.
      — Не может быть! — как-то без выражения сказал невидимый старик.
      — Да может! — игриво сказала Валентина Ивановна и положила трубку.
      Раздался барабанный грохот, и ведущая достала из портфеля маленькую Барби Кэт.
      На большом экране отразилось лицо Барби Кэт — пустенькое пластиковое личико с нарисованными глазами и грубо сработанный улыбающийся рот.
      Были видны волосы парика, выходящие из ее пластиковой головы через дырочки на лбу.
      Дырочки шли в шахматном порядке, верхняя часть лба была, как дуршлаг.
      — Сейчас мы пустим барабан и назовем имя счастливчиков, которые начнут операцию! Именно среди этих операторов и будет разыгрываться суперприз! А желающие пусть поднимут руки! А в руках пусть будут Барби!
      Операторы навели на зал свои камеры.
      Лес рук с куклами стройно поднялся к потолку, публика закричала, засвистела, все держали даже по две руки — кроме семьи, сидящей неподвижно около Шуры и Чумы-Игорька.
      Старик, двое детей, похожие на щенят, и женщина в маске (это явно было у нее не лицо, а маска, и руки были ненастоящие) — они сидели неподвижно.
      Только мальчик изловчился и куснул себя за локоть.
      А девочка лизнула мальчика в ухо.
      — А вы что сюда пришли? — загремел голос Валентины-Валькирии. — Смотреть пришли или участвовать? Покажи их, Сила, крупешником!
      Камеры навели свои дула на первый ряд, где сидела странная семья.
      Игорек Шашкин окаменел.
      На экране появилось лицо женщины.
      Зал заревел.
      Это было лицо куклы Барби.
      Пластиковый нос, нарисованные глаза, застывшая улыбка.
      — Але! Вот оно! К нам пожаловала сама Барби номер один! — завопила Валька-ворона.
      Она вскочила и рявкнула:
      — Приветствую появление у нас Барби. Профессор Амати, вы слушаете нас? Вы смотрите нас? Самое благородное существо в мире пришло к нам, чтобы спасти маленькую, бедную куклу Кэт! Вы выйдете к нам, Барби Мария? Идите, идите!

Здесь все свои

      Огромная Барби Маша встала и деревянной чуть неловкой походкой отправилась к большому столу, на котором были разложены крошечные орудия пыток.
      Ужасное шествие большой куклы заворожило зал.
      Даже Валентина Ивановна слегка струхнула.
      — Мы тя не боимся, ты, манекен! Ты внутри пустая! Вот как, я недосмотрела, а она увеличилася!
      Великанская Барби добрела до стола и протянула руку.
      — Не, Кэт я тебе не отдам! — сказала ведущая. — У нас игра с маленькой куклой! У нас все для того!
      Барби Маша стояла с протянутой рукой.
      Камера показывала заледеневшему от ужаса залу огромное лицо пластиковой куклы, улыбающееся, неживое, с пышными капроновыми волосами.
      — Ты сама уменьшись, — ласково предложила Валька, — тогда я отдам Кэт дедуле.
      Огромный манекен исчез.
      Вместо него на полу стояла крошка куколка, маленькая, нарядная.
      Ведущая мгновенно схватила Барби Машу и поставила ее рядом с Барби Кэт.
      — Значит, программа такая, мы начинаем лечить Кэт, а Машу попросим вызвать сюда дедушку Амати, еще одного нашего участника. Маша, свяжись с Амати, пусть спускается сюда. Где твой волшебный телефон?
      Маленький Чума увидел, как напрягаются шеи у мальчика и девочки, но встать они не могут.
      Дед, сидящий рядом с ним, тоже пытался пошевелиться, но вроде как окаменел.
      А ведущая орала:
      — Пожалуйста, крутите барабан! Так!.. На сцену приглашаются... Семья с седьмого ряда, двадцать пятый — двадцать девятый места! Музыка!
      Стесняясь, встала с места кучка людей: бабушка, мама с папой, двое ребят.
      Камера показала их крупным планом.
      — Вы не смотрите, что они такие обыкновенные! — закричала Валентина Ивановна. — Они ссорятся каждый выходной, мама кричит на папу, папа уходит и пьет во дворе с мужиками, а бабушка настраивает детей против отца! А дети дерутся друг с другом! И в школе дерутся со всеми! Ура! Идите сюда! Вам нужна машина ездить на дачный участок, до которого три часа на электричке и потом ехать на двух автобусах и десять километров пешком! А там посажена картошка! А есть будет нечего! А отец безработный! А мать получает копейки! Ура! Как они покатят с ветерком!
      — Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! — закричал и засвистел зал.
      — Пожалуйста, крутите барабан! Так... Еще семья! — лихо вопила ведущая. — Двенадцатый ряд, с пятого по восьмое место! Тоже наши люди! Мама плюнула в папу, папа дал ей по шее! Старший сын заступился за мать, началась драка! До крови! Бабушка запустила в папу табуреткой! Они все живут в одной комнате в общежитии, им нужна квартира позарез! Трехкомнатная квартира, ура!
      Семья смущенно выбиралась на сцену.
      — А теперь каждый хватает себе ножи и пилы! Здесь восемь предметов, кому-то одному не достанется!
      Орудие не досталось одной бабушке.
      Красная, она стояла с пустыми руками посреди вооруженных людей.
      — Не тушуйтесь, — успокоила ее ведущая. — Вы и без ничего сможете, я же помню, как вы победили в драке в гастрономе, когда вас не пускала очередь! Вы стояли за дешевым сахаром! Потому что пенсия маленькая! И вы получили сахар! Хотя вам выворачивали руку! И сварили на зиму варенье! Хотя рука не работала два месяца! И вся семья ела! Я верю в вас! Я от всей души в вас верю! Вы герои! Другие бы давно загнулись! Вот перед вами пластиковая кукла, внутри у нее клюквенный сок, прошу! Первый, кто нанесет удар, будет записан на суперигру! Это всего-навсего манекен! Приз — квартира! Она вам так нужна!
      — Сбередили мне руку, точно! — весело крикнула бабушка, держась за левое плечо.
      Барби Маша ласково улыбалась в ответ, маленькая, нелепая, в парике, штампованная, стоящая на цыпочках, с пластиковым носом и пластиковыми губами, с грубыми, плохо сделанными руками, никому не нужная.
      А ведущая схватила куколку Кэт и положила ее на стол.
      Кольцо людей вокруг нее стояло неподвижно.
      Дети, взрослые и старики смотрели на куклу, как-то посмеиваясь.
      — Подбодрим товарищей! — закричала в микрофон Валентина Ивановна. — Они стесняются! Кто еще хочет попасть первым номером на суперигру, прошу сюда! О! Вот я вижу, идет к нам с десятого ряда... Приветствую смелость! Эта женщина — она непростая, она много лет кричит по всей лестнице на свою старуху соседку! Недавно после скандала бабку увезли с инсультом, ура! Победа! Женщина выиграла!
      Народ как-то вяло зааплодировал. Кто-то коротко свистнул.
      — Потому что соседка-бабушка всегда жаловалась, что к дочери этой женщины после школы приходят друзья, явные бандиты, и через стенку несутся крики: «Спасите!» И вынести это невозможно, так говорила старушка! Надо принимать меры! А что женщина может поделать, если весь день она на работе и на дорогу уходит час пятнадцать! Поэтому срочно нужна машина ездить домой! «Мерседес»! Ура!
      — Ура! — откликнулись в зале.
      — Хотя, — тут Валькирия сделала паузу, — теперь старушка уже все равно помирает в больнице, и никто и никому больше никак не нажалуется! Дочь будет свободно проводить время со своими друзьями, ей уже двенадцать лет, ура! Мужественной женщине многое предстоит! В том числе выгнать дочь из дому! Похлопаем ей!
      Зал жидко захлопал.
      — Если бы, — продолжала вопить Валькирия, — ей могла бы помочь мать старуха, но они в ссоре, и женщина даже не навещает мамашу! Хлеба не принесет! Мало того! Ура!
      — Ура! — подхватил кто-то невпопад.
      — Мало того! Она выгнала из дому сына, когда он женился, потом выгнала из дому мужа, который заболел, а потом выгонит дочь, которая поселится в подвале с друзьями! Просим эту женщину сюда! Она совершенно одинока, и машина «мерседес» была бы ей лучшим другом!
      Внезапно эта женщина, вышедшая из десятого ряда, махнула рукой, повернулась и, странно улыбаясь, пошла к выходу.
      Вместо нее на сцену ринулась пара.
      — Приветствую вас, — сказала в микрофон Валентина Ивановна, — вы сильные люди, вы недавно выгнали невестку с ребенком, когда у ребенка была высокая температура! Начиналась ветрянка! Вы дали невестке по шее! А ваш сын сидел на кухне и даже вам не помог! Черствый, бессердечный человек! Правда, он больной, у него не ходят ноги! Его вы оформляете в дом инвалидов! Вам очень нужна еще одна квартира, чтобы вы в нее переехали, а старую продали!
      Зал засвистел.
      — Она украла у меня золотую цепочку! — крикнула женщина в зал. — Наша невестка! Или ее гости так называемые! Приезжаем с участка, а цепки нет!
      — Ура! — бодро откликнулась ведущая. — Украли и правильно сделали!
      — Ага, а мы ее с ее пащенком кормили! И ее мужа! Вообще кто она такая!
      Из тех восьмерых, которые стояли вокруг Барби, одна женщина вдруг тоже закричала:
      — Да, я в него плюнулась, потому что он пришел домой утром неизвестно откуда!
      Мужчина откликнулся:
      — Я дал не ей по шее, а сыну, потому что он не учил уроки, а сидел перед телевизором, как осел! И не давал младшему заниматься! И так одни двойки!
      — Нет, ты дал по шее мне! — возразила жена и заплакала.
      Муж стоял красный, как праздничный флаг.
      Вдруг все люди, вызванные на подиум, стали что-то кричать, поднялся жуткий гвалт.
      Женщины вытирали слезы, мужчины махали руками.
      — Это все очень интересно, — сказала в микрофон ведущая, — но прошу вас, продемонстрируйте, как ездит «мерседес»!
      Машина, темно-вишневая, сверкающая, мягко проехала мимо сцены.
      — Я! Я ее зарежу! — закричал человек, вставая и пробираясь между людьми.
      — Да! Идите сюда! Вы герой, вы сбили в прошлом году ребенка и скрылись с места происшествия, а машину тут же продали. Ребенок остался жив, но он инвалид, его возят в коляске! Прошу вас! Ребенок сидит в третьем ряду, покажите его! А те ваши деньги, которые были получены за машину, нашла на шкафу и украла одна из ваших подруг! Вон она сидит, покажите ее!
      Человек, вместо того чтобы идти к сцене, стал пробираться к выходу.
      Его подруга в пятом ряду заслонилась от камеры...
      А на экране показали маленького калеку и его родителей, которые во все глаза смотрели на идущего человека, и вот папа начал грозно подниматься...
      — Да что такое? — шутливо сказала Валентина Ивановна. — Мы специально собирали зал по зернышку, по кирпичику, здесь все свои, вы все люди, все одинаковые, человек — падшее существо, вы это знайте! Нет никого без греха, и это хорошо! Мы братья и сестры и должны друг друга ценить! Папа, не волнуйтесь! Мы все знаем, что у вас есть подруга сердца, которая вас утешает!
      На экране появилась мама, которая, выразительно покачивая головой, со слезами глядела на папу.
      — Мама, не смотрите так! — заорала Валька. — Вы уже тоже нашли утешение, бутылка с утра, сигарета с травкой в зубы — и никаких проблем! Вы приглашаете к себе друзей и подруг! С ними веселей! И мальчику веселей! Скоро и его начнут угощать! Наша передача недаром называется «Души прекрасные порывы»!
      Зал зашумел.
      — Ну? — крикнула ведущая. — Начинаем! Кто первый возьмет Барби, тот и начинает суперигру!
      Внизу опять проехала машина, сверкнув боками.
      Первым на сцене начал действовать старший мальчик.
      Он аккуратно взял за ноги Барби Кэт.
      Другие мальчики тоже сунулись, но первый мальчик схватил и Барби Машу.
      Разумеется, началась драка, в которой взрослые приняли участие, стараясь разнять пацанов.
      Камера крупно показывала сплетение рук, сплетение ног, чей-то кулак, чьи-то ногти, затем на экране оказалась куколка, у которой кто-то выкручивал руку.
      Было даже показано лицо куколки, улыбающееся, неживое.
      Зал свистел от восторга, все жутко хохотали.
      — Стоп! — заорал на весь зал голос ведущей. — Блин горелый! Чего вы ведете вообще как эти? Тормоза вообще. Сказано, что играем в доктора! Ложьте Барбей взад! То есть, извиняюсь, кладите их обратно на стол!
      С трудом, загораживаясь ото всех локтями, мальчики вернули кукол на операционный стол.
      Семьи жарко дышали, прилаживая оторванные рукава, заправляя рубашки в штаны, приводя в порядок волосы.
      — Сила Грязнов, ты там смотри, никого в суп раньше времени не отправляй, гы, шутка! — продолжал тот же голос.
      — Закрой свой гроб и не греми костями, — прозвучало в ответ по динамику.
      — А где инструмент? — спросила ведущая. — Где орудия?
      Кое-что собрали с пола, не хватило ножниц, штопора и маленькой пилы.
      Все смотрели друг на друга с подозрением.
      — Ну деловые, — вздохнула Валькирия. — Ладно, будем работать с тем, что есть, а потом на выходе просветим на рентгене, кто попятил инструмент. С того приз снимем, отдадим другим.
      Семьи закряхтели.
      Одна бабушка сказала:
      — Наш зять любит взять.
      Один отец сказал сыновьям:
      — Домой не приходите, вырублю.
      Женщина с краю заметила:
      — А сам-то штопор-то. Взял-то.
      Назревала новая драка.
      — Итак! — закричала Валентина-Валькирия. — Все расступились, и операцию начинает... Начинает... Игорь Шашкин! Первый ряд, второе место. Похлопаем! Суперприз — трехкомнатная квартира!
      И она побренчала ключами.
      Чума-Игорек Шашкин, еще более худой и бледный, чем обычно, пошел к месту казни.
      — Отдай барбю, дурак!!!
      Негнущейся рукой Игорек Шашкин взял у одной бабушки-участницы хирургический нож ланцет (бабушка пихнула Игорька локтем), другой рукой Чума оперся о Барби Кэт и приготовился распилить куколку напополам, как чурбачок.
      — Нет! — взвизгнула ведущая. — Сначала одну руку! По локоть! Сила! Транслируй по всем программам на Гималаи! И...
      Игорек приладился как следует, и на экране все увидели ручку куклы.
      Огромный нож был занесен над сгибом локтя.
      Чума-Игорек даже вспотел под светом юпитеров.
      Вдруг раздался истошный детский вопль, и к сцене помчалась чья-то тень.
      Кто-то, легкий, как комарик, летел к Чуме-Игорьку.
      Чьи-то слабые ручки вцепились в его свитер.
      — Отдай! — пищал голос. — Отдай Барбю, дурак! Не режь!
      Игорек растерялся.
      — Это моя Барби! Моя Барби! — пищал маленький ребенок и тянулся к кукле. — Отдай!
      — Ошибка! — загремела Валька в микрофон. — Твоя кукла у мамы в сумке!
      — Отдай, отдай! — пищал и плакал комариный голосок.
      Маленькая рука упорно тянулась к кукле.
      Чума-Игорек, растерянно улыбаясь, отступил.
      Ребенок привстал на цыпочки и схватил Барби Кэт, а потом схватил и Барби Машу.
      — Ну куда, куда, неутыка? — сказала Валька в микрофон и пошла на маленькую разбойницу как стена.
      Ребенок упал на колени и согнулся, защищая животом свои сокровища.
      (Это была та самая девочка Женечка, которая держала под подушкой Барби, а родители наутро вытащили у нее куклу, чтобы продать ее за бутылку, но не продали, потому что в то утро у «Гастронома» таких покупателей не нашлось. И девочка играла с Барби еще несколько дней, пока вся семья не пошла на телепередачу, отобрав у Женечки куклу. Конечно, ребенок все спутал.)
      Зал шумел, как море.
      — Пусть не мешает! — кричали одни.
      — Че катит на пацанку? — возмущались другие.
      Ведущая опомнилась и добрым голосом сказала в микрофон:
      — А хочешь, сама отрубишь ручки у кукол?
      — Не-а, — возразила девочка, которая сидела на коленках лицом в живот, как свернувшийся ежик.
      — Ну иди, поиграемся, иди, дура маленькая, — ласково сказала Валька и, с трудом нагнувшись, взяла девочку под локоток. — Иди, выиграешь, подарю тебе этих кукол, двух, хочешь?
      — Хочу, — сказал ребенок себе в живот.
      — И «мерседес»! — закричал в зале далекий папа.
      — Да! — ответила Валькирия.
      Зал захлопал.
      Папа в семнадцатом ряду радостно потирал руки, переводя стоимость «мерседеса» в стоимость бутылок водки, спутался и вспотел от счастья.
      А ведущая Валька, согнувшись, повела девочку к столику, на котором находились маленькая виселица и при ней музыкальный органчик с игрушечной табуреткой (рабочие так и не смогли отпилить скамеечку, плюнули и поставили орган рядом с виселицей).
      Игорек окаменел, смущенно улыбаясь, а его мать, Шура-Шашка, в этот момент решительно сматывала бинты с головы, собираясь ринуться в бой вместо своего неумелого сына.
      Она бы не отдала Барбей!
      Вы что, трехкомнатная квартира!
      Она сейчас пойдет и вырвет Барбей, вернет их Игорьку!
      И в тот момент, когда Валькирия осторожно, вполголоса, учила девочку Женечку, куда поставить куклу Барби и куда накинуть маленькую петлю, Шура-Шашка наконец сдернула, поморщившись, последнюю повязку со своей больной головы и надела, шипя от боли, парик.
      Трам-бамс! — и в первом ряду вместо помятой Шуры-Шашки засияла еще одна ведущая Валькирия, в таком же шелковом балахоне, с ярко-золотой прической, с тем же слегка опухшим видом и в черных босоножках (о, волшебный парик!).
      А девочка своей тоненькой, как спичка, рукой доверчиво накинула петельку на шею Барби Маши (Барби Кэт она сунула за пазуху) и поставила куклу ногами на скамеечку.
      Затем (шептала ей Валькирия) надо будет убрать табуретку из-под ног Барби, то есть отодвинуть вбок органчик со скамеечкой, и ей подарят обеих кукол!
      — Хорошо? — по-доброму шептала Валька.
      — Хаяшо, — отвечал ребенок.
      Барби Маша стояла на скамеечке перед органом с петлей на шее, как партизанка в тылу врага.
      Но ребенок не отпустил (на всякий пожарный случай) обещанную куколку, держал ее одной рукой крепко-крепко.
      Скамеечка стала прогибаться под весом Барби Маши, маленькая защелка соскочила, пружинка освободилась, и органчик начал играть.
      Он издал первый могучий рев, вздохнул и запел на множество голосов.
      Под куполом зала засветился яркий свет, и все вздохнули.
      Все замечтали, сердца у всех забились, глаза прослезились...
      Дед Иван освободился от колдовства, встал и пошел к сцене.
      Два неуклюжих лохматых ребенка преданно побежали следом за ним.
      Туда же отправилась и мама Шашка, как две капли воды похожая на ведущую Валькирию.
      Что касается самой Валькирии, то она тоже стояла и мечтала.
      Она даже выронила из пасти свою вечную сухую корку (черствую корку науки).
      В ее маленькой голове проносились видения — старый подвал, дружная семья ужинает коркой сыра... Мама-крыса в серых мехах, братья и сестры, пушистые и усатенькие, теплые и дружные... И вот уже это не мама-крыса, а сама Валька в серой шубе, бархатистая, пухлая, аккуратная, с чистым хвостом, кормит сыром своего сыночка Эдика (разумеется, это ее сын, как она раньше не догадалась), тоже чистенького, аккуратненького, бархатного, и все у них в порядке... Норка теплая, убранная, запасы есть — там мешок корок, там сало в пакете... Крупа «Артек»... Печенье «Юбилейное»... Сыр «Пошехонский»...
      А люди — они несчастные... Им хочется и то, и другое, а жить дружно они не умеют... Надо дать им, сколько они пожелают, наколдовать — раз плюнуть... Вот сотни «мерседесов», вот гора телевизоров в упаковке... Вот ключи от квартир... Целый дом на триста квартир, всем участникам передачи по квартире... И той несчастной выгнанной невестке квартиру... И той старушке с инсультом — пусть ее возьмут из больницы, пусть она живет у дочери, и все будут рады, будут любить бедную брошенную ими бабушку... И тот ребенок-калека, пусть он встанет на ножки и идет с папой и с мамой, и будут они жить вместе... А тот несчастный, который уже год не спит, с тех пор как сбил на улице ребенка, пусть он подарит им свою новую машину, ладно. И та бедная женщина, которая украла у него со шкафа деньги, потому что он год пил, ел и одевался за ее счет... она обнищала... и эта женщина тоже уже полгода не спит и боится — пусть она выйдет за него замуж, и тогда деньги останутся в семье...
      Так мечтала Валька, а органчик играл, кипятясь и подпрыгивая, и число ключей и «мерседесов» росло на сцене, ящики с телевизорами громоздились один на другой.
      И сама Валька давно уже тоже воплотила свои мечты в жизнь, она стала дородной крысой, превратила Эдика в крысенка и теперь хлопотала, устраивая новую жизнь в подвале телевидения, как раз под кладовой ресторана.
      А Шура-Шашка раньше деда дошла до сцены и сказала:
      — Выиграли все! И мы тоже!
      И взяла себе ключи и положила их на капот «мерседеса».
      И велела:
      — Подходить по одному! — И туманно пояснила: — По семье на рыло!
      Все ее поняли сразу.
      Шура-Шашка, златогривая, в шелках, с опухшей рожей, была награждена ревом зала и аплодисментами.
      Народ начал действовать незамедлительно, но, поскольку музыка играла, все встали в дружную, чинную очередь, рядами, и, говоря друг другу «спасибо» и «пожалуйста», смеясь от души, они подходили к Шашке и получали из ее рук ключи, машину и ящик с телевизором.
      Как-то все так волшебно устраивалось, никакой давки и смертоубийства, но дед все никак не мог дойти до своей Маши Барби, которая почти висела с петлей на шее на табуретке и нежно улыбалась, а ребенок стоял на страже около виселицы, держа Барби за ножки и ожидая момента, когда можно будет спрятать обещанную куклу за пазуху.
      Дед никак не мог дойти до сцены, потому что везде вилась очередь, а он-то не занял очередь, то есть не встал в ряд, а впереди себя никто никого не пропускал, такие дела.
      А кричать и что-то доказывать (да не нужна мне ни машина, ни квартира, а мне нужна кукла Барби) дед не мог, ему было как-то неудобно.
      Таким образом, дед Иван с неизвестно откуда взявшимися косматыми детьми, которые всюду преданно его сопровождали, был оттеснен в конец очереди.
      Он стоял и смотрел, как все больше клонится кукла Маша в усталой руке ребенка, как шнурок натягивается на ее шее...
      Он представлял, как больно и тяжело Маше, но ничего не мог поделать.
      Он знал теперь, что она живая, и боялся, что она задохнется.
      Сердце его больно билось в груди, горло пересохло.
      Между тем органная музыка играла, вежливая очередь двигалась. Вот получили ключи от машины и квартиры родители больного ребенка, вот радостно повезли его в коляске... Вот он встал и, хромая, пошел ножками сам между папой и мамой...
      А Шура-Шашка, испытывая страшное желание сорвать с себя парик или хотя бы почесать под ним больную головенку, тем не менее раздавала призы, радостно улыбалась и говорила какие-то вежливые фразы типа «Будем здоровы» или «Ну, поехали», которые помнила еще со времен своей застольной молодости.
      Но сама она при этом зорко следила за растяпой Игорьком: он даже в очередь не влез, а стоял и глупо шарил глазами, ища потерявшуюся мать.
      «Чисто телок», — думала Шура, но позвать сына было некогда, а вот почему он сам не идет к матери, Шашка не врубалась.
      Она же не видела себя со стороны, не знала, что выглядит, как принцесса цирка, в своих черных шелках и с золотыми волосами.
      Игорек искал совсем другую Шашку — тощую, как вобла, такую же жилистую, беззубую и загорелую, причем забинтованную.
      Музыка играла, но никакого особого счастья она ему не приносила Чума тосковал по маме Шуре как маленький.
      Мимо него тащили ящики, толкали вручную «мерседесы» (не в каждой ведь семье имеется свой шофер, приходилось волочь волоком), причем все обращались друг с другом с повышенной заботливостью.
      Вот последние в очереди, дедушка с бабушкой, сверкая свежими синяками, передали молодым ящик с телевизором и взяли ключи...
      Зал постепенно опустел.
      Шура со стоном содрала с себя парик, кликнула сына, и мрачный Игорек сел за руль «мерседеса».
      Когда мать с телевизором взгромоздилась на заднее сиденье, Чума включил зажигание (если вы хоть раз угоняли соседский грузовик, вы легко справитесь с зажиганием) — и Шашкины уехали на новую квартиру.
      А дед был уже у цели и готовился прыгнуть на сцену.
      И тут раздался легкий писк — ребенок, карауливший Барби, был схвачен папашей за руку (семья давно взяла машину и ключи от квартиры и забыла насмерть о девочке, и только уже на улице, когда подрались, кому садиться за руль, бабушка вдруг завопила, что где Женька-то, совсем очертенели, ребенка потеряли, анчутки — и папаша был командирован за Женькой обратно на телецентр, он и потащил дочь уходить).
      Когда отец поволок ребенка вон, ребенок, в свою очередь, поволок куклу Барби за собой и поволок также за собой виселицу, на которой висела кукла.
      Ноги Барби соскользнули со скамеечки, музыка сразу кончилась, свет погас.
      Виселица волочилась по полу, за ребенком, веревка натянулась на шее Барби Маши, голова почти уже была оторвана...
      Дед ринулся спасать куклу, мощными руками столяра он оборвал шнурок виселицы и хотел сказать: «А куколка-то моя», но ребенок даже ничего и не заметил — эта Женечка сунула Машу Барби за пазуху и, влекомая отцом, исчезла в дверях...
      Что оставалось деду?
      Растерянный, он взял орган под мышку и пошел вон.
      Дети, лохматые, нечесаные, попытались схватить его за руку, но не получилось.
      Дед уходил.
      Мальчик и девочка уставились ему в спину и захныкали.
      Но дед не слышал их тихого плача, он как бы оглох.
      Опустившись на четвереньки, дети сидели в зале одни, но уже неумолимо приближалась команда уборщиц с зычными голосами, они вошли и двигались по проходам к сцене.
      И мальчик вдруг увидел на полу сухую корочку и схватил своими крепкими зубами.
      Корочка хрустнула.
      Лохматая, грязная девочка вопросительно потянулась своим замурзанным личиком к брату — и он, добрая душа, выронил из пасти полкорочки.
      Они не ели уже двое суток, несчастные дети, и были голодны, как собаки.
      Они схрумкали крепкий, каменный сухарик за десять минут — правда, их к тому времени уже выгнали из зала на улицу.
      Однако не забудем, что в сухарике содержалось пятнадцать томов книги мастера Амати «Советы добрым волшебникам».
      Через десять минут на улице, на лавочке, сидели брат и сестра, оба в очках, знающие по семь языков (плюс венгерский без словаря), компьютерно образованные (в объеме самой крупной энциклопедии в мире под названием «Британника»), брат причем умел играть на скрипке, а сестра на рояле.
      Однако это не помешало первой же шедшей мимо группировке подростков попытаться побить двух детей-очкариков.
      И хоть брат знал все приемы у-шу, но что-то не давало ему поубивать своих противников и даже нанести им телесные повреждения.
      Он только стоял, как стена, с очками в руках, терпя оскорбления.
      А сестра за его спиной крутила перед противниками фигой (все-таки дворовое прошлое давало о себе знать).
      На этом их и застал дед Иван, который отдыхал от предыдущих событий на троллейбусной остановке в ожидании транспорта.
      Ему очень не понравились агрессивные детские крики за кустами.
      Его временная глухота сразу прошла.
      Дед Иван прогнал группировку подростков простой фразой «Толя Хромой вас ждет» (почему-то именно эти слова пришли ему на ум, хотя умной Барби уже не было с ним) и сказал двум худым очкастым детям:
      — Я вижу, вы приехали издалека, а где папа с мамой?
      Дети замялись.
      — Мы их никогда не знали, — честно сказал мальчик.
      — Так. — Дед Иван покашлял. — Не хотите ли выпить со мной чаю? Есть также теплые макароны с томатным соусом. Вас как зовут?
      — Дуняша, — отрекомендовалась девочка.
      — Тимоша, — очень приятно, — откликнулся мальчик.
      — Меня дед Иван, — сказал дед Иван. — Вы беженцы?
      — Мы сами не знаем, — улыбнулся мальчик. — Не спрашивайте.
      — Простите, больше никогда не буду, — сказал дед. — Хорошая погода, не правда ли?
      И, смущаясь и пропуская друг друга вперед, компания села в троллейбус и отъехала.
      Когда они пришли к деду домой, Дуня ахнула и присела у подоконника, глядя как завороженная на кукольный домик.
      Там, в своем любимом кресле, сидела маленькая кукла Маша и читала любимую книжку «Стихи».
      Правда, на шее у нее был обрывок шнурка — в виде галстучка или бантика.
      — Можно я ее возьму на минутку? — вежливо спросила Дуня, умная, как собака (семь языков и высшая математика). — Надо кое-что снять с нее.
      — А сумеешь? — сказал дед Иван строго, ставя на место музыкальный органчик.
      — Разумеется.
      — Ну валяй.
      И через минуту он сказал:
      — Молодец, руки-то хорошие у тебя, однако немытые! Все марш в ванную, мыть руки — макароны на столе!
      И он выкинул обрывок шнурка в открытое окно.