Серый, неживой предрассветный полумрак сменился красноватыми лучами светила, которое выглянуло из-за горизонта, быстро, деловито, влетело над лесами, садами и парками, разгоняя остатки ночи. Поднявшись над насыщенной ночными испарениями поверхностью, звезда засверкала в полную силу, заливая теплом и светом пространство под ней. Купол неба приобрел привычный зелено-голубой оттенок, в нем наметились легкие облачка.
      Федор не спал, сидя у окна.
      Он глядел на кусты и клумбы, посыпанные белыми камешками дорожки, скамейки, чьи сиденья и спинки были отполированы десятками поколений больных, старинные беседки со стенами покрытыми паутиной трещин, которые уже не мог скрыть толстый, многолетний слой побелки. Конечников не видел окружающего великолепия, обратя взгляд внутрь себя.
      Память снова в мельчайших деталях воспроизводила сон, из-за которого он уже второй час не мог уснуть.
      В этом сне Конечников обнаружил себя парящим над Амальгамой, вернее над залитой полуденным солнцем середины лета Окружной долиной. Где-то сбоку, словно клык, выступала огромная туша горы Хованка, покрытая лесом и украшенная залихватски нахлобученной снежной шапкой.
      Далеко внизу мелькнули крыши поселка. Федор приземлился у дома.
      — Есть кто живой? — крикнул Федор, входя.
      — Проходи, внучек, — отозвался голос изнутри.
      «Дед», — пронеслось в голове Конечникова. Сразу нахлынули воспоминания: радость, боль, стыд и сожаление.
      — Ну, проходи, чего стоишь? — нетерпеливо крикнул старик.
      Конечников собрался с духом и распахнул дверь.
      В дому почти ничего не изменилось. Лишь еще больше выгорели занавески на окнах и вышоркался деревянный пол. Федор прошел в горницу. Дед, как обычно, сидел за столом у окна, и что-то записывал в книгу летописи, макая перо в глиняную чернильницу.
      — Здорово, Федечка, — сказал он поднимаясь.
      Лицо старика озарила улыбка.
      — Здравствуй, деда.
      Они обнялись. Конечников отметил, как высох его дед, которого он запомнил пожилым, но еще крепким мужчиной.
      — А что ты хотел, 20 лет прошло, — сказал дед, отвечая на его мысли.
      Внезапно Федор вспомнил, каким ловким и молодым был старик, во времена, когда самому Федору было лет 12–13.
      Память вернула Федору пронзительную синеву неба с редкими белыми облачками, яркий солнечный свет, плотный, словно проходящий насквозь, согревающий, дающий силу.
      Они поднимались на Хованку, к самой границе вечных снегов, чтобы зачерпнуть из Гремячки, еще не реки, а всего-лишь ручейка молодильной воды. Конечников снова увидел деда веселым и крепким.
      Дед стоял на коротких лыжах-снегоступах, воткнув опорные палки в наст и улыбаясь жадными глотками пил из стеклянной бутыли студеную воду Гремячки. Временами он прерывался, чтобы посмотреть, как играет солнце в живительной, молодильной влаге. Потом дед снова зачерпнул из ручья, заткнул бутыль и сунул ее в рюкзак.
      — Бабе Дуне, — сказал он. — А не будет пить, я себе молодую найду.
      Дед поднялся на палках и ринулся по склону вниз с криком — «Догоняй, Федя».
      — Ты меня таким помнишь? Спасибо, — сказал старик.
      Вдруг его плечи расширились, под рубашкой заиграли крепкие мускулы, а на лице разгладились морщины, появилась улыбка.
      — Как ты это сделал? — ошеломленно спросил Федор.
      — Как, как, — дед махнул рукой. — Ты как хочешь меня, так и видишь. Ведь это твоя сонная греза.
      — Сонная греза? Я сплю?
      — Спишь. Только ты ведь и наяву между небом и землей болтаешься. И жить не можешь, и помереть не хочешь. Совсем как я недавно. Чуть меня не прибили ироды.
      — Кто?
      — Да какие-то, вроде тебя, космонауты. Прилетели на большой овальной штуке. Занятной такой. У нее были башенки, прозрачные сверху. Из них большие ружья торчали. По три в ряд в каждой.
      — Эланская десантная лодья?
      — Наверное, Федечка. Это ты у нас образованный. Мы неученые.
      — А говорили они как? Во что одеты были?
      — Одеты не по-людски. Во все черное, лица закрыты, одни глазища сквозь прорези сверкали. И говорили как-то странно, все слова на «а» и на «о» заканчивались.
      — Эланцы?
      — А пес их разберет. Командир, правда, без маски был и говорил по-нашему. Они когда стали меня вязать, я им не дался, пораскидал. Так кто-то из них меня стрельнул. Со страху или в запале.
      Его потом командир, ну, который без маски был, прикладом по темечку приласкал. Лечить меня пытались, а командир все допытывался, где книга спрятана. Не сказал я им, хоть и стращали, что Витю убьют, невестку и внучков. А, — дед улыбнулся, — ты ведь не знаешь. Витя Алену в жены взял. Трое правнучат у меня сейчас: Дуня, Леша и Николенька. Не тронули их ироды. Все перевернули, не нашли летопись. Я ее прячу там, где мы тогда отсиживались. По молодости лет с девками там гулял, вот и на старости пригодилось убежище.
      Обмяк я, в темноту провалился. Эти бросили меня в лесу, ветками завалили, думали, — кончился. Такие озорники, однако, оказались. Обманул, однако, я их, не помер.
      — Ты запомнил, как этот ублюдок выглядел?
      — А тебе зачем? — усмехнулся дед. — Бить пойдешь? Запомнил, конечно. Да и запоминать не надо. Твои железки в старую газету завернуты, так на первой странице прямо он вылитый. Приедешь — посмотришь.
      — Откуда знаешь, что приеду?
      — И не просто приедешь, Федя, комиссуют тебя вчистую, летать больше не будешь.
      — Это неправда дед, это неправда.
      — Это неправда, — произнес Конечников вслух.
      — Что, Федор? — отозвался из глубины комнаты сонный женский голос, который тут же стал укоризненным и обеспокоенным. — Федя, ты опять встал.
      Конечников повернулся. Девушка решительно соскочила с кровати, нисколько не стесняясь отсутствия одежды, направилась к Конечникову.
      — Ну не могу я все время лежать, Вика, — стал оправдываться Крок. — Не могу я в утку ходить все время. Не могу я все время просить, чтобы мне ее подавали.
      — Вот сместятся у тебя кости, тогда точно ничего не сможешь, горе ты мое, — произнесла Виктория, привычно ныряя под плечо капитана и охватывая его за туловище. — Вставай, только аккуратно.
      — Хорошо, — ответил Конечников, левой рукой цепляясь за девушку, которая изо всех сил поддерживала его, а правой шаря по полу костылем в поисках опоры.
      Федор в очередной раз поразился, какая она сильная, эта худая девчонка модельной внешности. Виктории хватало сил не только поддерживать его, здоровенного мужика, но и не давать запутаться в кабелях, подключенных к регенераторам на ногах.
      Общими усилиями они добрели до кровати. Конечников, всячески страхуемый медсестрой, присел на край. Виктория внимательно осмотрела блестящие цилиндры на его ногах, проверила показания датчиков.
      Федор продолжал разглядывать девушку. Всклокоченная, худая, жилистая медсестра, с широкими плечами, маленькой грудью и тощим задом, вдруг показалась Конечникову неприятной, почти жалкой.
      Девушка почувствовала его взгляд и повернула к нему свое лицо с широкими скулами и тонким подбородком, поправила вьющиеся волосы, светлые и длинные. На миг она пронзила Конечникова взглядом прозрачных голубых глаз, в котором мелькнула и погасла профессиональная отстраненность.
      — Что-нибудь не так? — спросила медсестра.
      — Доктор, я буду жить? — жалобно сказал Федор.
      — Будете, Федор Андреевич, будете. Кажется все в порядке. Только эту табуретку я выкину.
      — Тогда я стоять у окна буду.
      — Милый, — подаваясь к нему, сказала девушка. — Потерпи, уже скоро. Скоро ты поправишься.
      — Мне это уже 8 месяцев говорят, — зло сказал Федор.
      — Я же помню, каким тебя привезли, — возразила девушка. — Живого места не было. А сейчас прямо почти жених.
      — Ты это тоже заметила? — спросил Конечников, и помимо воли воображение нарисовало ему картинки прошлой ночи, когда Виктория, потеряв над собой контроль, скакала на нем под аккомпанемент собственных бессвязных криков. Обычно девушка молчала, поскольку у нее был занят рот — только такой секс до недавнего времени мог позволить себе больной.
      Федор подумал, что если выдержал эти прыжки, то в состоянии ходить на костылях. Взгляд Конечникова, подогретый картинками воспоминаний стал масляным, обволакивающим. Он потянул девушку к себе, но та, взглянув на часы, помотала головой и резко освободилась.
      — Потом, котик, потом. Время, — произнесла Виктория, быстро натягивая прозрачный лифчик и тонкие, ажурные, крайне дорогие чулки.
      Она убрала волосы под шапочку, отчего шея стала длиннее, а плечи не такими костлявыми, подвела глаза, подкрасила губы.
      Федор никак не мог оторваться от этого процесса преображения жалкого воробушка в диву. Зад девушки визуально расширился, грудь обрела совершенную форму, взгляд загадочность, губы призывную полноту.
      Взгляд мужчины уперся в треугольник волос на лобке, подчеркнутого белизной чулок.
      — Нравится? — спросила девушка
      — Да, — откровенно признался тот. — В следующий раз не снимай… Ладно?
      — Хорошо, — ответила медсестра, накинув короткий белый халатик младшего медперсонала специального отделения. — Жалко, что следующий раз будет только через 2 дня.
      — Пока, котик, — сказала Виктория, целуя Федора.
      — Пока, киска, — отозвался Конечников.
      Федор устроился поудобнее в кровати. Взял с тумбочки пачку, выбил сигарету и с удовольствием вдохнул ароматный дым дорогого табака.
      Действительно, то, что было, когда его привезли и теперешнее его состояние различались коренным образом.
      …Подлая память стала подбрасывать ему картинки с того самого момента, когда он очнулся в госпитале.
      — Он пришел в себя, — среагировала сестра-сиделка, нажав кнопку связи на портативном пульте.
      — Хорошо, сейчас будем, — отозвался переговорник.
      — Где я? Какой сейчас день? — еле слышно спросил Федор.
      — 6 января 7120 года, планета Алая.
      Он с трудом ворочая глазами огляделся. Конечников лежал в просторной, светлой палате, укомплектованной всевозможным диагностическим и лечебным оборудованием. Из раскрытого окна одуряюще пахло цветущей сиренью, и доносились мелодичные трели какой-то птицы. Федор посмотрел на зеленоватое небо, цвета старой бирюзы и решил, что скорей всего он находится в средних широтах Южного полушария, где сейчас вовсю бушует дикая, необузданная весна, заставляющая кипеть кровь всех живых существ и покрываться цветами все, что может цвести.
      — Сколько же я был в коме?
      — Почти 10 месяцев.
      — Боже, — только и произнес Федор.
      Тут двери распахнулись. Ввалилась целая толпа медиков. Они стали бесцеремонно тыкать в Федора пальцами и приборами, крутить растяжки, на которых были подвешены его руки и ноги. Федор едва успевал отвечать: «Больно», «Не больно», «Удобно», «Неудобно».
      Конечникова мутило, голова кружилась, болели глаза от необходимости смотреть на стольких людей сразу. Федор понял, что медики крайне удивлены тем, что он выжил, несмотря на многочисленные переломы, сотрясение мозга, болевой шок и несколько суток проведенных на разгерметизированном корабле под сомнительной защитой бокса для транспортировки.
      Наконец, орда людей в белых халатах сочла возможным оставить его в покое. Остался лишь один человек. На его лице читалось, что к медицине он имеет весьма отдаленное отношение. Под накинутым халатом виднелся голубой мундир офицера госбезопасности. Он сделал знак медсестре, и та опрометью выскочила из палаты.
      — Здравствуйте. Я полковник Борис Терских, особый отдел клинического госпиталя 442345. — Надеюсь, вы в состоянии побеседовать со мной?
      — Полагаю, что от меня вы все рано не отстанете, даже если я скажу нет, — произнес Федор, чувствуя, как много сил отнимает каждое слово. — Я капитан Федор Конечников, База ВКС «Солейна», командир малого гиперпространственного крейсера-разведчика 2803.
      — Базы ВКС «Солейна» уже не существует.
      — Не может быть, — прошептал Федор. Перед его глазами встала несокрушимая громада орбитальной станции. В волнении Конечников сделал попытку привстать, но, оторвав голову от подушки, он бессильно опустил ее. Вселенная закрутилась как центрифуга с шипением и свистом, набирая обороты. Немного собравшись с силами, Федор спросил: — Как погибла космокрепость?
      — В бою с эскадрой адмирала Убахо.
      — Не может быть, — внутри Конечникова все клокотало, но наружу вырвался лишь слабый, бесплотный, прерывающийся голос. — После атаки скаутов, осталось лишь 2 тяжелых крейсера, которые потом были уничтожены моим кораблем у Альбигора. Еще 2 эланских АБГ, против нашего рейдера и 10 скаутов. Кроме того, несмотря на то, что крепость была серьезно повреждена выбросом вещества с планеты от ударов астероидов, она оставалась частично боеспособной.
      — Вы и про это знаете? — удивление полковника было вполне искренним.
      — Я сам видел, как астероид ударил по касательной к поверхности Солейны…
      — Кто вы?!
      — Я капитан Федор Конечников, — слабо повторил Федор.
      — Не было, не было капитана Конечникова, зачем вы врете, — гипнотически глядя в глаза Федору, произнес «особист».
      — А первый лейтенант Конечников был? Командир артсистем на 2803. 2803 — это номерной малый гиперпространственный крейсер-разведчик из состава ГКСДР. Именно этот корабль в одиночку уничтожил тяжелые крейсера эланцев «Фульгуро» и «Антальо», — ответил Федор.
      На лбу Конечникова от напряжения выступил пот, голова снова закружилась, к горлу подступил ком.
      — Вы неплохо подготовились, — позволил себе усмешку полковник.
      — После того, как командир 2803 майор Тихонов…
      — Кстати, как его звали? — иронически поинтересовался «особист».
      — Разумеется, Алексей Павлович, если вы не знаете, — насколько позволил слабый голос, в тон ему ответил Конечников. — Майор был произведен в полковники, то есть, минуя чин лейтенант-полковника и назначен командовать рейдером «Князь Иван». А мне добавили звезду и назначили командиром 2803.
      — Кто до такого додумался? Как можно произвести майора сразу в полковники?
      — Командующий Базой генерал Соломатин.
      — Генерал Соломатин не был уполномочен отдавать такие приказы.
      — Я слышал, что на то была санкция великой княжны Александры. Даже если нет, то после гибели бригадного генерала Никифорова и всей 4 эскадры, подорванной эланцами при помощи бомб-астероидов, генерал Соломатин остался старшим командиром.
      В условиях отсутствия связи из-за нуль-циклона, это давало ему право принимать подобные решения.
      — Хорошо подготовились, господин. Мало кто знает такие подробности.
      — А почему бы вам не поверить, что я и есть капитан Конечников? — спросил Федор.
      — А потому, что вот заключение врача, — махнул бумагой полковник. — Мертвей мертвого. Зрачки на свет не реагируют, транспортировочный бокс испорчен, в его внутреннем пространстве рассыпаны таблетки для эвтаназии. Вокруг пустота и космический холод. А спустя четверо суток, обнаруживается, что мертвец ожил. Вот я и спрашиваю, кто вы такой, человек с медальоном Управителей? Что вам надо?
      — Наверное, чтобы меня считали Федором Конечниковым, капитаном ВКС, — ответил Федор, пьянея от своей догадки.
      — Как скажете, господин, — угодливо сказал полковник Терских.
      — Так какого черты вы тут меня мучаете? Неужели с самого начала было неясно? Вы не слишком догадливы, господин полковник. И как вы справляетесь со своей должностью… Я непременно проверю, — произнес Федор.
      Хоть эта фраза была сказана тем же прерывающимся, слабым голосом, «особиста» прошиб пот.
      — Простите, меня, господин. Все от усердия, от рвения, — забормотал полковник, вытягиваясь по стойке «смирно».
      — Заставь дурака Богу молиться… — произнес Конечников. — Я не собираюсь и дальше гнить на койке. Достаточно для правдоподобия. Приказываю обеспечить лечение и уход на высшем уровне. Я желаю выздороветь как можно скорее.
      — Как прикажете, господин. Разрешите вопрос, — «особист» заметно смутился. — Вы ведь эланец?
      — Да. Но во времена, когда я родился, этого разделения еще не было.
      По благоговейному выражению на лице полковника, Конечников понял, что не ошибся в своей догадке — есть, есть каста долгоживущих, стоящих над смертными…
      Федора перевели из изолятора в одноместную генеральскую палату. Со всего госпиталя собрали необходимую аппаратуру, выделив ее в монопольное владение лечащего врача Конечникова. Потянулись долгие дни, наполненные лечебными процедурами.
      Сначала Федору было не слишком хорошо. Восстановление организма, требовало много сил. Крок большую часть времени проводил в забытьи, наполненном гнетущими, расплывчатыми видениями.
      Голые, безотрадные черно-белые пейзажи вставали перед Конечниковым. От их бесконечного, печального повторения и удручающего однообразия Федор стонал и метался в своих растяжках, так, что приходилось колоть ему эндорфин.
      По мере того, как улучшалось состояние, менялись и картинки «внутренней трансляции» Крока. Это уже были реальные воспоминания о тяжелых и неприятных моментах жизни.
      Чаще всего ему виделось, как банда поселковых мальчишек, подначенных Гунькой, бежит наперерез, отсекая дорогу к лесу, а сам Гунек воинственно орет: «Пацаны, я у Синоптика настоящий пестик видел, пусть всем покажет». Федор, вскидывает оружие, но в отличие от того, что было тогда на самом деле, пистолет стреляет и его сверстники падают, срезанные пулями из эланского оружия. Почему-то ребят становится все больше и больше, но пистолет в руках Конечникова не знает промаха…
      Все дети, кого он знал, с кем жил по соседству, дружил или враждовал, вповалку лежат на земле. Федор ходит между трупов, заглядывает в пустые, потухшие глаза поселковых ребятишек, чувствуя, какjt чудовищное, злое дело он сотворил, выбив целое поколение поселковых жителей…
      Это повторялось много раз, пока в разгар бреда Конечников вдруг вспомнил, что все было совсем не так. И все, как по мановению волшебной палочки, переменилось. Воображаемые картинки, порожденные болезненным состоянием, сменились воспоминаниями.
      Он еще раз пережил, как в тот, неудачный для него день, толпа сильно помяла Федора и забрала пистолет, который Конечников так и не пустил в ход.
      Федор, очнувшись от назойливых картинок, подброшенных ему памятью, еще не остывший от вновь пережитого унижения, для успокоения себя вспомнил, что потом они вдвоем с Витькой по-взрослому, безо всякой жалости отходили Гунька. Сломали ему нос, рассекли бровь и повредили левое ухо, отчего оно стало смешно топорщиться.
      Примерно через полгода, вычислив, что оружие находится у Кирилла Топтунова, главаря местной мальчишеской кодлы, Федор с Витькой без изысков вечером подкараулили его. Киря Топтун пробирался домой после лесных посиделок, где пацаны курили настоящий табак и пили самогонку. Братья натянули на дороге веревку, а когда парень впечатался носом в песок, добавили ему обернутой в холстину слегой по затылку и забрали у сопливого «вождя» подарок девушки со звезд.
      С этого дня у Федора не было кошмаров. Конечников вернулся в реальность, прочно зацепившись за ощущения пропитанного одуряющими цветочными ароматами лета 7020 года на планете Алой.
      Теперь у Конечникова было время, чтобы подумать обо всем. Он продолжал быть прикованным к растяжкам и приборам. Дни проходили в абсолютном однообразии.
      С утра наведывался полковник Терских, который, казалось и был его лечащим врачом, с подозрением прикасаясь к аппаратуре и кабелям подключения, делал выговор по поводу недостаточной чистоты в палате, напоминал, чтобы все пожелания и прихоти раненого удовлетворялись. Потом, приходил капитан медицинской службы Абрамов, лучший врач отделения травматологии и ортопедии.
      От эскулапа веяло раздражением и озабоченностью. Он осматривал Федора, давал указания, коротко расспрашивал о состоянии и уходил, заглядывая еще в обед и перед уходом домой, в четыре часа пополудни.
      Когда Конечников спрашивал медика о возможности выздоровления, он наиграно-фальшиво говорил: «На живой кости мясо может нарасти», призывал ждать, просил пациента довериться силам природы и разуму врачей. При этом он старался не смотреть в глаза пациента.
      Присутствия сестер-сиделок, которые постоянно читали любовные романы, Конечников старался не замечать. Ему не слишком хотелось выслушивать их охи и причитания, он стыдился собственной слабости, того, что не мог сходить без посторонней помощи по нужде, а главное просто боялся, что так его очень быстро разоблачат как самозванца.
      Федор не без основания полагал, что под личинами медсестер, прячутся штатные агенты Службы Безопасности, жадно ловящие и анализирующие каждое его слово.
      Конечников лежал, погруженный в свои мысли, делая вид, что спит.
      Ничего не менялось. Та же белая поверхность стены, бирюзовое, чужое небо в окне, запахи сада, нагретой, влажной земли, сквозняки, от которых колышутся занавески… и больше ничего. Так проходили долгие пустые дни.
      Работающий мозг требовал нагрузки, и в сознание врывалось то, отчего Федор старательно избавлялся всю службу.
      Ему не думалось, что снова придется вернуться на Богом забытую планету, а тем более держать ответ не только перед своей совестью, с которой, в общем, нетрудно договориться, но и перед живыми людьми.
      Федор спрашивал сам себя, как он посмотрит в глаза Алене, которая стала женой его брата? Как они смогут жить под одной крышей — два брата-соперника и женщина, которая спала с обеими?
      Как он уживется с Виктором, на которого сбросил то, что мешало ему взлететь к звездам: — старика, который их вырастил, дом, необходимость продолжения традиций рода охотников и землепашцев…
      Единственно, чего он не боялся — это встретиться лицом к лицу с дедом. Федор был уверен, что дед, ловкий и сильный, который умел играть на гитаре и гудке, пел и плясал как молодой, знал наизусть целые книги, помнил пришедшие из тьмы веков предания и вел поселковую летопись, давно понял и простил его.
      Конечников, в промежутках между болезненными лечебными процедурами и не менее неприятным кормлением, повиснув на растяжках в поле уменьшенной на треть гравитации, вспоминал, а вернее просто проживал заново моменты своего детства и юности, в поисках ответа на погребенные до поры вопросы, которые встали перед ним снова.
      …Алена была младше Федора на год. Она приходилась какой-то дальней родней тете Дуне, и жила у нее с тех пор, как умер ее дед Савва, чей дом был первым на дороге, ведущей к заброшенным карьерам. Алена была худой, нескладной, веснушчатой девчонкой, которую они с братом поначалу приняли в штыки, отказываясь с ней играть и вообще знаться.
      Но со временем она стала «своим парнем», а потом и вовсе превратила Федора и Витьку в бесплатное приложение, приятелей-телохранителей, которые следовали за ней повсюду, не вмешиваясь в ее дела, разговоры со сверстницами и флирт с большими мальчиками.
      Это случилось, когда вдруг обнаружилось, что «нескладеха» и «макаронина» стала превращаться в красавицу с бездонными, голубыми глазами и грацией дикой кошки.
      Однако, по мере того, как братья входили в силу, любителей кокетничать с ней становилось все меньше. Этому способствовало и то, что Федор был единственным, кто мог часами рассказывать о звездах и жизни на других планетах. Эти данные он почерпнул из загруженных в компьютер книг, в основном кратких, сильно урезанных курсов для кадетов военных училищ ВКС. Но даже эти, короткие отрывочные, сведения были откровением Божьим в лесном поселке на заштатной, забытой всеми планете.
      А может просто старший из братьев Конечниковых нравился девушке… К 16 годам Федор сумел отодвинуть в сторону всех конкурентов, включая Виктора.
      Федор подумал, что почти не помнит ее, не помнит ее лица и фигуры, лишь какие-то черты, которые сохранила память, да ощущение, которое вызывало ее присутствие.
      Чаще всего Федор переживал заново их последний вечер.
      Они стояли с Аленой на холме над речкой. От Хованки наплывал туман, скрывая извилистое русло Гремячки, заставляя расплываться в дымке желтые огни поселка. В отдалении, над космодромом, который успели построить за последний год, поднимались сиреневатые столбы света от окаймляющих летное поле прожекторов.
      На быстро темнеющем небе маленькой изломанной искоркой блестела Криона. Крупные, сочные звезды Млечного Пути, словно факелы, пылали во все небо, давая более чем достаточно света, чтобы видеть все вокруг.
      Девушка прижималась к нему спиной, запрокинув голову вверх, отчего золотой водопад ее волос накрывал плечи и шею Федора.
      — Ты уезжаешь? — спросила Алена.
      — Да, Аленка, — ответил Федор, — дед говорил, что занятия в летной школе должны начаться через полтора месяца по универсальному календарю.
      Конечникову было грустно и немного страшно. Федор, хоть и был уверен в успехе, побаивался своей затеи, боялся, что военные просто не станут говорить с деревенским парнем. Или хуже того, отправят домой, придя к выводу, что доморощенный мечтатель учился не тому, не по тем учебникам и, вообще, в армии князя-императора такие не нужны.