Земля за океаном

Она сидела на сугробе снега в позе спокойного ожидания. Когда появлялась какая-нибудь надежда, медведица поднималась. Медвежонок ковылял следом. Но кормить зверей теперь запрещают, и мать с очень худым медвежонком возвращалась на исходный сугроб. Наконец чья-то душа не вынесла – из окошка показалась рука с апельсином. О, медведица поняла сразу, что время терять нельзя. Прыжок. Брошенный апельсин схвачен едва ли не на лету. И все. Съемка окончена. С апельсином в зубах, подбрасывая задние ноги, медведица кинулась в лес. А за ней медвежонок.

Потом в течение дня такие сцены мы видели не единожды. Но к вечеру повстречался настоящий артист, на которого мы ухлопали уйму пленки. Здоровенный медведище! На задних лапах он шел к машине, убеждался в отсутствии дани и резво шел к следующей. Шоферы спешили задраить окна, дамы в машинах визжали. А медведь был спокоен. Там, где окошко не успели закрыть, он стремился просунуть в автомобиль голову или лапу. Заглянул он и к нам, на сиденье сзади попытался лапой достать бумажный комок. В отличие от медведицы, ожидавшей подачки сидя, этот предпочитал двигаться сбоку дороги параллельно идущим машинам. Автомобили шли медленно, и он ковылял вперевалку. Быстрее пошли – и мишка выжимал нужную скорость. Образовался затор – медведь принимался делать досмотр. Он хорошо помнил, где уже побывал, и, если не было новых машин, начинал заниматься делами, какие приняты у медведя в лесу: нюхал землю, скреб лапой по стволам сосен или чесался. Это занятие вызывало в машинах хохот. Для чесания выбиралась невысокая сосенка. Под здоровенной тушей она, конечно, сгибалась. Но у мишки был отработан прием: стоя на задних лапах, передние он поднимал кверху, хватал сзади деревце за макушку и, прижимая его к спине, начинал приседать… Несколько наиболее рьяных фотографов снимали медведя, выскочив из машины. Но дверцу надо было держать открытой – иногда медведи все же напоминают: лес – это их территория. Особых трагедий, правда, не происходит но примерно около сотни раз за сезон медведи награждают людей оплеухами или даже изрядно треплют. (За сто лет существования парка шесть конфликтов кончились смертью людей.)

Если какой-нибудь из зверей проявляет постоянную агрессивность, его ловят и в сетке, подвешенной к вертолету, выдворяют из парка. Такие меры не применяются к людям, хотя как раз люди чаще всего виновны в том, что добродушные звери вдруг огрызаются. Людей просвещают, увещевают, предупреждают: «Наслаждайтесь ими издалека», «Если некуда деться, лезьте на дерево», «Не кормите медведей!» Последняя просьба особенно важная. Медведи за лето привыкают жить иждивенцами. Но пришла осень. Машины из парка вдруг исчезают. А медведь-то не знает, что туристский сезон окончен. Он каждое утро выходит к дороге. И ждет. Снег повалил. Дорога пуста… Медведь ложится в берлогу тощим. А для медведя гиблое дело – заснуть без жира.

…Наш артист провожал кавалькаду машин километров шесть или семь. Потом неожиданно повернулся и побежал назад. Немного проехав, мы сразу поняли, в чем дело. Медведь достиг пределов своих владений. У дороги уже маячил другой попрошайка. В полном соответствии с законами лесной жизни участки дороги у мишек были поделены. И, как видно, «конвенция» добросовестно соблюдалась.

В Йеллоустоне живут 300 медведей-гризли и примерно пять сотен черных медведей.

И, наконец, гейзеры… Этот «главный зал музея», самое посещаемое место парка, был переполнен. К гейзерам надо было протиснуться через толпу, плотную, как на ярмарке в Лужниках. Одни искали кофе, другие силились разглядеть на огромной стоянке свою машину, третьим нужен был туалет, четвертые только что подрулили и жаждали видеть гейзеры. Электронное табло огромными цифрами сообщало, через сколько минут зара-

ботает каждый из главных гейзеров. Добротная карта разъясняла, где именно расположен каждый «любимец публики».

Грустно было почти до слез. Гейзеры… С детства читал о них, любовался картинками. Сегодня утром сердце твое еще было наполнено предвкушением романтической встречи. А тут вокзальная суета, цифры – спешите, можете опоздать! Природное таинство было раздето тут донага. Деревянные кладки разводили людей по всему «гейзедрому». Поплыли и мы в общем потоке, с некоторым удовольствием убеждаясь, что не всех тянет туда, где вода извергалась без четкого расписания…

Мысленно надо было остаться наедине с этим огромным, окутанным паром пространством, чтобы сстро почувствовать: перед твоими глазами действительно чудо природы. Тысячи лет днем и ночью свистят, рвутся из земных недр фонтаны воды и струи пара, шевелится, подобно тесту, горячая разноцветная грязь, светятся бирюзой прозрачные озерки влаги. Гейзерит (соли, осевшие из воды) сверкает, как жемчуг. И рядом с тобой в небо вдруг ударяет фонтан воды. Мостки проложены так, что к лицу долетает только горячий, пахнущий серой туман. На деревьях туман оставляет кремниевый иней – вся лесная опушка подернута белой каменной коркой.

На мостках надписи: «Ни шагу в сторону – кипяток!» Но маленький коричневый куличок, видимо, хорошо знает, где горячо, а где можно с пользой для здоровья купаться, – взъерошил перья, с наслаждением возится в бирюзовой воде. Опускаем руку рядом с купальщиком – вполне терпимо. Пробуем на язык – вкус у воды щелочной.

Дымы… Со всех сторон дымы! Люди на деревянных кладках похожи на призраков Можно понять индейцев, суеверно сторонившихся этих мест. Можно догадаться, какими глазами глядели на это пекло охотники за бобрами, можно позавидовать первым исследователям, спокойно, без суеты, без мостков и стрелочек-указателей обходившим эти места. Они, приглядываясь к характеру водяных вулканов, горячих ключей и фонтанов, нарекали их именами: «Старый Верняк», «Тюрбан», «Пароход», «Чернильница», «Беспокойный»…

Природа гейзеров во всех уголках Земли – в Исландии, в Новой Зеландии, у нас на Камчатке и тут, в Скалистых горах, – одинакова. И везде одинаково у людей желание видеть земное чудо. Лесную поляну, берег тихой речки человек посещает множество раз, хотя и знает там, кажется, все до последней травинки. Такие места – вроде любимых стихов. Тут же читаешь некую «остросюжетную повесть» – второй раз не потянет, но один раз взглянуть обязательно хочется.

Чудо природы в окружении суетливой толпы выглядит почти балаганом. Извержение главного знаменитого гейзера ни дать ни взять пышный аттракцион. «Начало в 15.20!» – кричит электронная надпись. И люди с ходу спешат занять места на тяжелых, амфитеатром скамейках. По мере того как в недрах земли созревает взрыв пара, на скамейках густеет толпа (иногда до трех тысяч). Примерно час ожидания, и Старый Верняк просыпается – из грифона на вершине пологой горки клубится пар, потоком льется вода.

Сейчас, сейчас… Все глядят на часы… Началось!!! Водяной столб взлетает на высоту а 50 метров. Пар, брызги! Оживление на трибунах. Щелкают аппараты. Охотники сняться на фоне Старого Верняка выбегают вперед… Три минуты – представление окончилось. Толпа валит к автомобилям, оставляя после себя опрокинутые скамейки, бумажный мусор и какую-то странную пустоту… Но минут через пять все начинается снова…

Мы прожевали «изюминку» Йеллоустонского парка со смешанным чувством: видели чудо. Но оно не такое, как представляется издали.

Рано утром мы покидали старейший заповедник земли. У въезда стояла длинная очередь автомобилей. Будочник, взимавший за въезд два доллара, позевывал. Все непременно хотели сняться и терпеливо ждали, когда можно будет картинно стать рядом с массивной вывеской «Йеллоустонский национальный парк». Одни, снимаясь, дурачились. Другие были серьезны – поездка в Йеллоустон бывает раз в жизни.

Большие деревья

Предположим, что где-то в малодоступном месте обнаружились динозавры и тебе судьба подарила лотерейный билет, выигрыш по которому – возможность увидеть этих зверей… По желтым, похожим на покатые лбы холмам Калифорнии мы ехали с чувством, что этот билет похрустывает у нас в кармане…

Природа тайны свои окружает зонами неприступности. Солнце на этих холмах выжгло все до последней травинки; выпило речки, мощенные мелким камнем; выбелило коровьи черепа, лежащие возле брошенной хижины пастухов. Три цвета в пейзаже – синее небо, желтые травы и кое-где, островками, темные пятна сосен. Пешком мало кто решился бы одолеть эту сушь. Но машина за два часа съедает растянутый по холмам сиреневый холст дороги, безлюдной дороги – ни бензиновых будок, ни торговли водой. Облегченно вздыхаешь, как будто выскочил из горящего дома, когда вдруг видишь крутую зелень апельсиновых рощ, поливные каналы и вдалеке туманную зубчатую синеву с названием Сьерра-Невада.

Час езды в горы. И вот у встречного на площадке, где отдыхают от крутых серпентин, можно спросить:

– А что, их видно уже?..

Встречный знает, о чем идет речь. Протягивает бинокль.

– Проследите по гребню. «Травка» – это обычный лес. А высокие свечи – это они…

Секвойи… Деревья, уцелевшие на земле только тут, на западном склоне Сьерра-Невады. В сопоставлении со всем, что обильно пока растет на планете, секвойи – это зеленые динозавры. Кстати, они современники этих зверей. Динозавры вымерли. Деревья тоже повсюду вымерли на Земле. Отпечатки их веток находят на каменных сланцах в Европе, Азии, даже в Гренландии. Но тут, в Калифорнии, на полоске земли, не тронутой ледником, осталась полоска леса – одно из главных чудес Земли.

Первое чувство – растерянность. Наверное, ничто на Земле не находится так далеко за гранью привычного и понятного, как эти деревья. Кажется, муравьи под ними должны быть не меньше собаки. А гриб, случись ему вырасти под секвойей, пришлось бы валить пилой. Надо оглядеться и отдышаться, обвыкнуть, чтобы понять: все тут взаправдашнее, земное. Орешник… Вполне нормальные сосны и ели… Густые заросли папоротников… Белка, схватившая из-под ног шишку, окончательно приводит тебя к привычному ощущению: ты на Земле. Секвойи тоже дети Земли. Питают их те же соки, что и орешник. Конструкция тоже привычная: вот оголенные ручейком корни, ствол, зеленая шапка веток… Есть, правда, какая-то тайна в этих громадах, выросших из семечка величиною с головку спички. Но где ее нет, тайны? Папоротник с резными узорами листьев, пронизанный солнцем, разве он без загадок? И все же тайну папоротника или орешника постигать легче. Они родятся и умирают у нас на глазах, а дереву тысяча лет. И это лишь средний возраст. Пройди немного в глубь леса – встретишь деревья трех тысяч лет. Меришь мысленно эту бездну, и голова кружится. Есть доступный для каждого способ ощутить бездну мира и времени – погожей ночью поднять глаза к небу. Но к звездам мы привыкаем с рождения, необъяснимая тайна лишь изредка нас тревожит. Секвойи же сразу и властно заставляют подумать о сущности жизни. Ни один храм, построенный человеком во имя богов, не может сравниться с величием этих деревьев…

Рассказать о них трудно. Зарисовать, снять? Увы, никакой снимок не сообщит волнения, пережитого возле секвой. Ну что фотография может сказать, например, о спокойствии леса? А это главное, что сразу же в нем замечаешь. Где-то там, в синеве, на «тридцатом этаже» привычных нам измерений, ветер, возможно, и есть. Однако дрожь веток вниз не доходит. Красноватого цвета стволы похожи на скалы – качнуть монолит невозможно. Тихо. Тоненький голос птицы. Бег воды по камням. Но звуки эти услышишь только вблизи. Тысячелетняя плоть стволов лишь издали кажется грубо тесаным камнем. На самом деле стволы одеты пористым войлоком, рыхлым и теплым на ощупь. В таком лесу аукаться или дурачиться в голову не придет. Но даже если и найдется любитель, лес спрячет звуки в коре деревьев, в хвойной подстилке, в солнечных кружевах папоротника.

60 сантиметров – толщина волокнистой коры. Кора морщиниста, издали кажется грубоватой. Но чуть надавил – мякоть легко отломилась, и ты чувствуешь на ладони вес пробки. Размял – пригоршня красноватой мягкой трухи. Кора, подобно теплому одеялу, хранит дерево от морозов. Но важнее другое свойство коры: обугливаясь снаружи, она не дает проникнуть огню к древесине. Без этого свойства коры генетическое долголетие дерева не имело бы смысла – пожар настигал бы секвойю задолго до старости. Пожаров тут было много. Одни, как видно, недавно. Другие лет триста… пятьсот… девятьсот. Девятьсот лет назад бушевал тут огонь, и секвойи хранят отметки огня – стволы обуглены. Есть старушки, у которых огонь выел и сердцевину. Но секвойи стоят… Есть и еще одно свойство деревьев, без которого долголетие невозможно: древесина секвой не гниет. И никакие другие болезни им не знакомы. На елках рядом можно увидеть длинные бороды мха. Орешник одолели и иссушили грибы. Секвойя как заколдована! Красный ствол чист от шишковатого низа до самой тонкой веточки наверху.

Секвойи тысячелетние растут поодаль одна от другой. К ним надо идти, продираясь сквозь обычный лес – ели, сосны, травяное переплетение, валежник. Посчастливится – можешь найти сосновую шишку размером с хорошую дыню. Зазеваешься – можешь свалиться в холодный каменистый поток. Временами обходишь огромные глыбы камня. Их много. И ты не сразу соображаешь: серые камни – это ж стволы секвой! Упавшее дерево не гниет. С него опадает кора, а древесина лежит неизвестно как долго, разрушается, подобно камню, только дождями, морозами и ветрами.

К особо знаменитым секвойям в лесу проложили дороги. Вот один из лесных старожилов. Высота – 90 метров. Толщина по диаметру – 10. Возраст – больше трех тысяч лет. Колумб, стало быть (500 без малого лет назад), увидел бы дерево почти таким же, каким мы видим его сегодня.

Возле этого старожила Земли мы разыскали крошку в платьице из хвои. Секвойке было лет пять. Возможно, родимое зернышко для нее занесла сюда белка. Но скорее всего родитель был рядом. Три тысячи лет. И пять лет. Где еще у отцов и детей разница возраста так велика?! У малютки есть шанс увидеть со склонов Сьерра-Невады восходы солнца в 4972 году. И можно сейчас представить, как она будет выглядеть. Подобное предсказание можно ли сделать для человека? 4972 год… Немыслимо даже прикинуть, чем станет Земля и люди на ней.

Секвойи среднего возраста и «подростки» лет по 300—400 живут сообществом. Это особенный лес. Зеленая крона у этих деревьев спускается низко. Стволы стоят чаще. Воздух пахнет хвоей и окрашен внизу в розовато-зеленый цвет. Иногда не раздробленный ветками световой луч достигает земли, и ты видишь, как ползают по хвоинкам козявки и сказочно светится папоротник.

В чаще деревьев, пожалуй, даже сильнее чувствуешь вечность, чем у ног долгожителей-одиночек. Но ничего вечного нет. Как все живое, и эти деревья смертны. Ветер может в конце концов повалить, ручей подточил корни, или без видимой глазу причины при молитвенной тишине секвойя вдруг падает, старость! Считают, она выражается в неровном распределении по стволу влаги. Падение секвой человек видит реже, чем падение звезд. Но в 1953 году одно из старых деревьев рухнуло на глазах у людей. Срез с него установлен на массивной подставке из бревен. Набравшись терпения, можно на срезе сосчитать паутину годовых колец, а можно поверить табличке: «Дерево жило 2415 лет». Бляшками с номерами на срезе помечены вехи истории человека. 323 год до нашей эры – смерть Александра Македонского. Останки великого полководца в бочке, заполненной медом, несли из Азии для погребения на родине. Секвойе было в тот год 136 лет… 44 год до нашей эры – смерть Юлия Цезаря. Секвойя имела уже 400 колец на стволе толщиной в полтора метра… 570 год нашей эры – «рождение Магомета» (рождение мусульманской религии). Секвойе было 1032 года. И так далее. Первый крестовый поход. Чума в Европе (1348 год). Открытие Америки (1492 год). Война с Наполеоном… Многое есть на кругах долголетия, многое помнит секвойя.

К годовым кольцам приглядываются, однако, не только ради философского любопытства. Оказалось, по кольцам (более плотным и тонким в сухие годы и более рыхлым, широким – о дождливые) можно проследить колебания климата на Земле. Установлено: 600—900 и 2 тысячи лет назад секвойями были «записаны» периоды влажности. Отмечен также период лет в двести «великой суши». Все деревья способны вести подобную запись. Но дуб и сосна, подобно песочным часам, считают минуты жизни, на кругах же секвой записана вечность.

Белые люди секвойю увидели, можно сказать, «вчера». Сто с небольшим лет назад некий Хейл Тарп был приведен индейцами к тайникам гор. Несомненно, Хейл Тарп был поражен видом необычного леса. Возможно, он вместе с индейцами стал на колени перед каким-нибудь деревом. Но, поднявшись и отряхнув со штанов хвою, знаете, что он сделал? Он достал ножик и вырезал на коре буквы: «Хейл Тарп 1856 год». Благословенный способ приобщить себя к вечности процветает и ныне на всех широтах. За неимением под рукою секвой имена режут на дубах и березах, на заборах, скамейках. Стыдное дало, пожалуй, только для Хейла обернулось неким практическим смыслом – Тарп сумел доказать, что первым и в таком-то году увидел секвойю именно он.

По следам Тарпа в горы сейчас же двинулся разного рода люд. Одни любопытства ради, другие уже с пилой. Что ножик Тарпа в сравнении с техникой, пусть и XIX века! Появились специальные пилы – семь метров длина. При усердии два человека валили секвойю за десять-двенадцать дней. Чурбачки необычного дерева повезли по выставкам мира. И они собирали, конечно, толпы людей. Еще бы! На одном пеньке умещались: пианино, четверо музыкантов и шестнадцать танцующих пар… Заготовка «чурбачков» для выставок и музеев заметный вред «вечному лесу» нанести не могла. Но секвойи валили не только ради показа в музеях. Дерево шло на обшивку кораблей, обивку подземных труб, на фундаменты (не гниет!), просто на рубленые дома (сорок пятиквартирных жилищ из ствола) и – стыдно за человека – на ящики, на дрова… Пила лесопромышленников на западных склонах Сьерра-Невады поработала так хорошо, что от длинной, в несколько сот километров, ленты драгоценного леса остались лишь островки или даже одиночки-деревья. Умные люди поняли: истребить секвойи на бытовые нужды – все равно что неожиданно обнаруженных мамонтов пострелять на консервы или, например, Колизей разобрать на кирпич для лежанок. Возобладала мудрость: «Их надо беречь так же, как берегут древние храмы».

Остатки леса секвой были взяты под покровительство человека. В 1890 году основан национальный парк-заповедник секвой. Спустя тридцать шесть лет площадь его удвоилась. В 1956 году с севера к роще секвой примкнул заповедник «Королевский каньон». Под охрану взяты также деревья в знаменитой Йосемитской долине. Это хорошо организованные заповедники. Секвойям тут угрожают, возможно, лишь выхлопные газы автомобилей и уплотнение почвы ногами людей.

…Два дня вполне хватает, чтобы проехать в Роще секвой по маршрутам, рекомендованным картой, и заглянуть в потаенные уголки леса. Большинство посетителей стремится правда, увидеть лишь самые древние из деревьев. Старожилы тактично и неназойливо обозначены указателями: высота, примерный возраст, объем древесины (Америка любит цифры). Два десятка деревьев имеют персональные имена: «Генерал Шерман», «Линкольн», дерево «Президент», дерево «Дом», «Телескоп», группа деревьев «Сенат».

По складу характера американцы, нередко в буквальном смысле, за деревьями могут не разглядеть леса. Главное – знаменитости! Но к чести американцев надо отметить: никаких надписей на деревьях (а соблазн-то каков!) и мусора под секвойями не увидишь. Тишина… И она тоже не оскорбляется. Это не значит вовсе, что в Америке нет горлопанов. Их сколько угодно повсюду. Но в заповедниках строгий порядок. И его уважают. Тут же вдобавок и сами секвойи заставляют примолкнуть.

Утром мы уезжали из парка. Солнце коснулось только самых верхушек секвой. Было прохладно. На папоротниках сверкала роса. Остановившись согреться припасенным с вечера в термосе чаем, мы полистали стопку тоненьких книжек о заповеднике. Ничего нового не нашлось, но стоит сказать об истории слова секвойя. Из ученых людей первым гигантское дерево описал англичанин Линдлей. Он назвал его «веллингтониа гигантэа» – в честь генерала-победителя в битве при Ватерлоо. Американцам название не понравилось – «что, в Америке нет своих генералов?!». Решили назвать дерево в честь Вашингтона – «вашингтониа гигантэа». Не привилось! Суета вечностью отторгалась. Деревья называют теперь так же, как их называли индейцы: секвойи, что означает «большие деревья».

Большие деревья… «Кто их увидит однажды, уже никогда не забудет». Это правда.

Каньон

Первое ощущение – видишь сон. Ужасающих размеров провал! Другой берег провала виден сквозь толщу воздуха и потому слегка задымлен, окутан одинаковой плотности синевой. Пятнадцать километров разделяют края провала. Человека на том берегу нельзя разглядеть. Многоэтажный дом показался бы с коробок спичек. И глубина… Дна Каньона не видно. Останкинская башня белела бы в этом проеме еле приметной иглой. Такую «канаву» люди не сумели бы вырыть, если бы даже рыли ее всем миром и с первой недели своей истории. Эту забаву могла позволить себе только природа. И ушло на это десять миллионов лет.

Провал не пуст. Он заполнен странными островами. Они стоят в одиночку и группами. Их называют «храмы». Не надо большого воображения, чтобы увидеть тут пирамиду, крепостные стены, башни, купола, пагоды. Наибольшее сходство, пожалуй, с пагодами – плоская крыша, и под ней, расширяясь, пласты «этажей», желтые, розовые, красные, темные. Все это было когда-то слоистой пуповиной земли, но какие-то силы выскребли, унесли разноцветный податливый грунт. Остались лишь острова-храмы. Они образуют сказочный город, великий и молчаливый. Случись пришельцам других миров приземлиться именно тут, они бы решили: планета необитаема. Сплошные камни. И бездна… Замечаешь не сразу – ворон летит. Мы видим его не снизу вверх, как обычно, а сверху вниз. На крыльях металлом блестят синеватые перья… Клочком ваты на нитке повисла между берегами набухшая влагой туча. Светлая жилка нырнула из тучи вниз. Даже молния кажется тут игрушечной. Но гром вполне настоящий. Сердито и властно он покатился вдоль «храмов». Из тучки сеется снег. Видно, как дымные космы наискось тянутся книзу, но исчезают, испаряются, не пройдя и четверть пути ко дну. Температура тут, у обрыва, сегодня, как сообщили, 17 градусов, а в самом низу жара. 40 градусов!

День, и два, и неделю можно стоять у обрыва, изучая безбрежную панораму, потихоньку вживаясь в этот красноватый странный пейзаж. Лишь постепенно в нем начинаешь видеть приметные точки, запоминать очертания. Это похоже на созерцание звездного неба – сначала хаос, а потом уже видишь некий порядок…

Если до крайности упростить, Каньон – это очень большой овраг, самый большой на Земле. По размерам к нему даже и близко ничто не стоит. Длина – 349 километров. Ширина – от 6,5 до 29 (в среднем 14) километров. Глубина – полтора километра. Но это овраг! Говоря языком геофизиков, агрономов или геологов, это даже классический случай земной эрозии, то есть разрушения земли водой и ветрами…

Но где же она, вода, в этом пустынном, сухом углу Аризоны? Проезжая, мы даже тощего ручейка не увидели. И все же вода (река Колорадо) распилила слоеный пирог земли.

Мы долго искали место, откуда можно увидеть реку. Наконец внизу, в сумраке теней сверкнула ниточка ртути. Колорадо! «Цветная река» по-испански. Когда солнце спряталось в облака, нитка воды поблекла – цвет неба и глинистый цвет потока смешались и дали мутно-зеленый цвет.

Забегая вперед, скажем: то, что сверху казалось ниткой, на самом деле было могучей рекой. Скорость течения Колорадо близка к двадцати километрам в час. Десять миллионов лет, ни на секунду не утихая, река пилила, пилила землю и продолжает пилить. Сверху породы были помягче. Колорадо прошла их сравнительно скоро. Теперь дело дошло до гранитов. Производительность резко упала, но зубья у этой пилы не тупятся – грызет и гранит! Медленно, правда, – пятнадцать сантиметров за тысячу лет. Сама по себе вода и этот пропил в гранитах сделать бы не могла. Но река катит по дну огромные валуны – тысячи тонн абразивного материала. Этот режущий инструмент действует безотказно. За сутки Колорадо проносит в среднем 500 тысяч тонн горного материала. Чтобы цифра эта стала понятной, надо представить себе 100 тысяч пятитонных грузовиков, С интервалом в одну секунду машины должны идти целые сутки, чтобы выполнить эту работу. Представим теперь, что эта колонна машин идет беспрерывно 10 миллионов лет… Вот куда делась земля величайшего в мире оврага под названием Большой Каньон.

Река пилила землю не по линейке. Она извивалась, петляла. Реке помогали талые воды, ветры, солнце, морозы. Все осыпалось, рушилось, обнажалось… Надо сказать, природа работала очень медленно. Сегодня мы видим Каньон почти таким же, каким, возможно, увидел его человек, добывавший огонь от подожженного молнией дерева. Каньон сохранил для нас облик времен, когда человека еще и не было на планете. Надо ли говорить, какая это находка для изучающих Землю! Вся история – два с половиной миллиарда лет накопления пластов и десять миллионов лет «распиловки» – поднесена людям как наглядное пособие: изучайте! Каньон изучается очень тщательно. По его обнажениям, как по некоему эталону, сверяют догадки, гипотезы и находки, сделанные в разных местах Земли. Но большая часть людей приезжает сюда, чтобы просто увидеть Каньон.

О Каньоне много написано. Однако цифры и восклицания мало что говорят об этой, как шутят американцы, «самой большой прорехе Земли». «Ужасающе! Грандиозно! Величественно!» – скажет турист, вернувшись домой. Это все правда. Но слова эти – лишь бледная тень пережитого. Каньон – это как путешествие на другую планету.

Из белых людей первым Каньон (в 1540 году) увидел некий Кардинас из отряда Кортеса. Никаких эмоций в своих записях Кардинас не оставил. Конкистадоры алчно искали золото. Каньон был только препятствием на пути.

Триста лет спустя после этого Каньон обследовали. Интерес был только один: судоходна ли в нем река и какие из минералов можно тут обнаружить? Но человек по имени Джон Хенс, добывавший тут асбест, скоро понял: водить в Каньон любопытных – дело более выгодное, – и забросил рудник. То же самое сделал хозяин медного рудника. Это было началом туризма (1886 год). Дальновидные люди поняли тогда: Каньон до самых краев наполнен золотом. Главная ценность его – неповторимая красота. Однако предложение сделать тут заповедник конгрессом несколько раз отвергалось – в то время мысли об «островах красоты среди моря хозяйственной деятельности» казались нелепыми. «Да и кто поедет в такую даль… Это что – Колизей?» Однако поехали! Сначала на мулах и лошадях. Потом по железной дороге, проложенной сюда специально. Президент Теодор Рузвельт, вовлеченный в поток любопытных, увидев Каньон, сказал: «Никаких рудников! Ничего не делать, чтобы не испортить величия… Каждый американец должен это увидеть».

В 1919 году Каньон был объявлен национальным парком (заповедником). Сейчас, как утверждают, это одно из самых посещаемых туристами мест на Земле. В год их бывает около трех миллионов. Не меняясь, оставаясь пустынным и диким, Каньон дает больше дохода, чем могли бы дать руды, им обнаженные. И конечно, не только денежного дохода. Патриотизм американцев – понятие почти осязаемое. И когда на краю Каньона мать говорит мальчишке: «Это есть только у нас, в Америке», то слова эти действуют очень сильно.

Из всех заповедников США Каньон, пожалуй, меньше всего тронут эрозией многолюдия. Он так громаден, что, спустись сюда половина населения всей Земли, сверху людей не сразу бы и заметили.

В Каньон спускаются тысячи полторы людей в день. Остальные предпочитают созерцать его сверху. Вертикаль в полтора километра растянута в довольно крутую извилистую тропу – пятнадцать километров туда, пятнадцать обратно. «Подумайте, прежде чем мериться силой с Каньоном!» – призывает табличка. Но кому в Америке хочется признавать себя слабым! Спускаются. И кое-кто уже с полдороги подает «SOS». Случается это часто, и потому в Каньоне есть служба спасения и порядка, в ней пятьдесят охранников – рэйнджеров, мулы и несколько вертолетов. Не рассчитавшему силы возвращение наверх обходится на спине мула 40 долларов, на вертолете – 60. Многие судьбу не испытывают – сразу садятся на мулов и за день неторопливо успевают спуститься вниз и подняться обратно. Можно на вертолете – 40 долларов в час.

И все же самый достойный путь к воде Колорадо – «на своих двоих». Можем похвастаться: мы прошли этот путь. Занял он десять часов. С утра и до вечера. Признаемся: выползали мы наверх еле живыми. Даже ужинать не годились. Хлебнули чаю – и спать.

На пути вверх запомнилась больше всего сама тропа. Она карнизом лепится по обрывам. В опасных местах тропа обложена валунами. Она пропитана потом идущих людей и мочой мулов. Тропу, и только тропу, видят глаза на обратном пути. Весь Каньон, да что Каньон – Земля для идущего сужена до двух метров. Вверх, вверх… И когда наконец тропа иссякает и ты увидел наверху у обрыва «благоразумных» с биноклями, то имеешь право подумать: «Об этой ямке я теперь знаю больше, чем вы».

Одно из открытий во время спуска: Каньон не пустынен. На скалах растут: можжевельник, кактусы, сосны, дубы (а в самом низу видели странную смесь – береза, осина, дуб, ивы и тут же плети дикого винограда, зеленые сабли агавы и желтые свечи пустынной юкки). С тропы мы видели уйму белок и полосатых бурундучков, и оленя, стоявшего на возвышении так картинно, как будто он выходил для фотографов специально. И множество птиц! Они проплывали на уровне глаз, ныряли в воздухе так же, как это делают дятлы, порхали в колючках. Запомнилось удивительно красивое пение, похожее на игру старинного клавесина. Хрустальные звуки! Клавесин играя где-то рядом с тропой. Мы подкрались, но застали певца в момент утоления жажды. Из-под навеса камней сочилась вода. По каплям. Птица величиной с галку ожидала падения капель и ловила их, как горошины…

А внизу, в самом низу Каньона, живут люди – индейцы хавасупаи. Представляя, как надоели хавасупаям неизвестно зачем и каждый день приходящие сюда бледнолицые, мы не пошли в деревеньку, а присели на облезлый поваленный дуб у околицы.