Меня словно камнем хватили по голове. Я думаю, так чувствует себя человек, которого переехали или с которым произошел нервный шок. Как я вышел из квартиры и спустился по лестнице - не знаю. Полчаса бродил я по улицам, расположенным вокруг Сониного дома, как приезжий, и не мог найти дороги, хотя знаю этот квартал, как собственную комнату.
      Потом я опять успокоился немного и пустился искать Соню. Сначала - в кафе. Соня почти каждый день ходит в кафе. Это мне в ней никогда не нравилось. Я ей часто говорил: женщина не должна ходить в кафе. К женщине нужно подниматься вверх по четырем лестницам и с замирающим сердцем звонить у ее дверей. И нужно не застать ее дома, чтобы разочарованно спускаться по лестнице, потому что тогда только чувствуешь, что любишь ее. Но женщина, которую можно всякий раз, как придет охота, найти в кафе с такою же уверенностью, как "Симплициссимус" или ежедневную газету, теряет в ценности и становится повседневным явлением.
      Есть четыре кафе, в которых бывает Соня. От девяти до десяти ее чаще всего можно встретить в кафе "Кобра": там она проводит время с несколькими живописцами и архитекторами. Вчера ее не оказалось ни в одном из четырех кафе, но я встретился с одним из ее сослуживцев; он тоже знал о путешествии и подтвердил мне, что она собирается в Венецию с Вайнером.
      В десять часов я опять пошел к ней, но ее все еще не было дома. До часу ночи я ходил перед ее домом взад и вперед. Она не пришла, и, когда пробил час ночи, я пришел к заключению, что дольше ждать бесцельно. У Вайнера есть pied-a-terre9 на Лихтенштейнской улице, там и следовало мне ждать ее.
      Между тем я имел достаточно времени спокойно обсудить положение вещей и мотивы Сони. Сам Георг Вайнер не мог ей нравиться ничем, это ясно. Решительно ничем. Он - низшая человеческая разновидность. Игра в покер единственное духовное проявление, которое я по временам наблюдал у него, да и то он обыкновенно проигрывает. Ты его не знаешь, но я всегда при встрече с ним, уже раньше, даже задолго до того, как узнал, кто он такой, всегда совершенно невольно думал: "У этой мандрилы, в сущности, совсем человекоподобная походка". И не из ненависти, а просто потому, что поражался, как может он так прямо ходить, и думал, что это должно его утомлять. Отчего он так мучится, а не ходит прямо на четвереньках? И эта-то мандрила собирается теперь отнять у меня Соню! Ведь это, в сущности, потеха. И все-таки она уезжает с ним. На это она могла решиться только ради путешествия. Путешествовать - Сонина страсть. Ей хочется увидеть свет, как и с кем - ей это все равно: она готова была бы уехать юнгой на пароходе, если бы ее взяли, машинистом или в качестве ручного багажа, если нельзя иначе. Она в этом отношении совершенный ребенок. Прежде она меня часто упрашивала поехать с нею, но у меня не было ни разу тех нескольких сот крон, в которые обошлось бы путешествие. Эти деньги есть у Георга Вайнера. Его отец торговец кожами в Леопольдштадте. И мне было ясно: если я сегодня раздобуду триста крон, то она сейчас же бросит Вайнера и уедет со мною.
      - Стани! - сказала Стеффи Прокоп. - Ты говоришь серьезно?
      - Разумеется.
      - Как можешь ты быть о ней такого мнения? Как можешь ты думать, что для нее все дело только в деньгах, или в путешествии, или еще в чем-нибудь другом? Она его любит. Она хочет с ним быть одна.
      Станислав Демба рассмеялся.
      - С ним? С Георгом Вайнером? Очевидно, ты его никогда не видела.
      - Стани, ты такой умный и все-таки рассуждаешь как ребенок. Женщины устроены иначе, чем вы, мужчины. Вас отталкивает некрасивая женщина. Но мужчину женщина может любить, даже когда он горбат, или уродлив, или глуп. Именно за глупость может женщина любить мужчину. Этого ты не понимаешь. Ни за что с тобою не поедет Соня, пусть бы даже твой бумажник был набит банкнотами в тысячу гульденов.
      - Вот как! - сказал Демба. - Тебе, конечно, виднее. А я говорю тебе: она поедет со мною. Я был у нее и говорил с нею.
      Демба откинулся на спинку стула и упивался своим торжеством.
      - В самом деле? Она тебе это сказала? - спросила Стеффи.
      - Да.
      - В таком случае мне жаль ее, - сказала Стеффи тихо и робко. Рассказывай дальше.
      - Да... Так вот, раздумывая о том, где бы достать деньги, я набрел на мысль о книге. Книга стоит дорого. Пожалуй, шестьсот или восемьсот крон.
      Я пошел домой, но в постель не лег. Просидел всю ночь за этой книгой. С каждой маленькой гравюрой на дереве я прощался отдельно. Я любил эту книгу. А сегодня, рано утром, отнес ее в Хайлигенштадт.
      Букинист живет на Клеттенгассе, 6. Ехать надо по Хайлигенштадтской улице, выйти на третьей остановке, свернуть в первый переулок слева и пройти еще минут пять пешком. Он живет в маленьком двухэтажном домике с очень узким фасадом в два окна. Хотя я там раньше бывал, но не сразу нашел этот дом, а только когда в третий раз проходил мимо него. Поблизости, вероятно, находится пивоваренный завод, потому что вся улица пропитана неприятным, удушливым запахом солода, которого я не переношу. Он меня выводит из себя. Я поднялся на второй этаж, зажав рукою нос, оттого что запах солода преследовал меня и в доме, и на лестнице. Я позвонил, подождал немного, позвонил еще раз и услышал тогда шаги и голос: "Да уж иду, иду". Затем сам старик приоткрыл немного дверь и заглянул в щель. Узнав меня, снял дверную цепочку. Я вошел, и он повел меня в свою комнату.
      Комната эта - самое удивительное помещение, какое мне только случалось видеть. Спальня, контора, музей и магазин в одно и то же время и, кажется, также мастерская - старик занимается реставрацией картин. Драгоценнейшие предметы искусства и жалчайший хлам - все нагромождено в кучу. Там, например, есть шкаф орехового дерева, может быть, раннего барокко, с дивными темными инкрустациями, но платья свои старик хранит не в этом шкафу, а в полуразвалившейся бельевой корзине без крышки. Красивая резная кровать с дворянским гербом, который был, должно быть, когда-то вызолочен, стоит в комнате, но ее владелец спит на грязном тюфяке, брошенном в углу прямо на пол. Есть там французский письменный стол, дубовый, с отделкой из розового дерева; но старик работает за шатким столиком, на котором стоит дешевая стеклянная чернильница. На нем же лежит увеличительное стекло, кипа бумаг и книга, в которую он вписывает свои покупки и продажи. И повсюду в комнате лежат и стоят серебряные подсвечники, старинные книги, хрусталь и фарфоровые фигуры. Есть в углу и распятие из черного дерева и перламутра.
      Так выглядит эта комната. В ней ощущаешь бессмысленность и тщету всякого коллекционирования. Там собраны прекраснейшие, драгоценнейшие вещи, и все же комната имеет безрадостный вид, и трущоба многодетной семьи поденщика с двумя угловыми жильцами представляет собою картину более стильную.
      Итак, он вводит меня в свою комнату и без долгих расспросов, сразу же берет у меня книгу из рук. Перелистывает ее, кивает головою, глядит на нее в лупу и спрашивает:
      - Откуда она у вас? Я говорю:
      - Приобрел на одном аукционе. Он опять кивает головою, садится и начинает изучать книгу. Потом спрашивает:
      - Зачем вы ее продаете? Только потому, что деньги нужны?
      Он спрашивает это с галицийским акцентом, но я не умею его передавать. Ты ведь знаешь, как эти люди говорят. Я быстро соображаю, что он предложит мне больше, если я не буду иметь вида бедняка, и говорю поэтому:
      - Нет, я потерял вкус к старинным книгам. Я увлекся теперь керамикой, особенно кафлями.
      Не знаю, почему именно кафли пришли на ум. С таким же успехом я мог бы сказать: лимузенская эмаль, или сатумские вазы, или что-нибудь другое, знакомое мне только по музеям и выставкам.
      Он кивает головою, подходит к бельевой корзине и начинает рыться в старых платьях. Потом извлекает оттуда староперсидскую фаянсовую плиту. Охотник на белой лошади, в большой синей чалме и с соколом на руке скачет по грядке тюльпанов, и конь так высоко поднимает копыта, словно помнит о том, что не должен раздавить ни одного тюльпана.
      - Сколько вы за это хотите? - спрашиваю я его.
      Но он делает только уклончивый жест и кладет плиту обратно в корзину. Он увидел сразу, что я бедняк и что мне нужны деньги. Затем он опять перелистывает книгу и спрашивает:
      - Сколько вы за это хотите?
      - Вы должны знать, какая этой книге цена, - говорю я ему.
      Он закачал головою, прищурил глаза и продолжал перелистывать книгу. У него седая борода клином, но все же видно, что у него нет подбородка. Ты ведь знаешь, у некоторых людей нет подбородка. Лицо у них ниже рта прямо переходит в шею. Они похожи на кур. Вайнер тоже принадлежит к этому типу. Они либо носят густую бороду, тогда это не особенно заметно, либо гладко выбриты, и тогда имеют дурацкий вид. Мне кажется, это атавизм. Говорят, люди выглядели так между вторым и третьим ледниковыми периодами... Нет, я не острю, я в самом деле как-то читал об этом в одной статье о доисторических людях. Мне люди без подбородка противны. И, глядя на старика, я вдруг набрел на сумасшедшую мысль, что все эти люди без подбородка находятся, может быть, в тайном сговоре против остального человечества, что они поддерживают друг друга и что старый маклак, может быть, стакнулся с Георгом Вайнером и заплатит мне за книгу ничтожную сумму, чтобы я не мог увезти Соню в Италию. Ты меня теперь считаешь сумасшедшим, потому что я тебе это рассказываю. Я, конечно, прекрасно знаю, что это вздор, - просто мелькнула такая мысль. К тому же я в следующий же миг был приятно разочарован. Он предложил мне двести тридцать крон за книгу, и мы сошлись на двухстах сорока. Это было больше, чем я ожидал, потому что, надо тебе знать, старые книги идут теперь за бесценок, коллекционеры интересуются ими гораздо меньше, чем другими древностями. Двести сорок крон - цена весьма сходная, и я был доволен.
      Он пошел в соседнюю комнату за деньгами, но сейчас же вернулся и принялся повсюду нервно шарить. Передвигал стулья, рылся в ящике стола и в бельевой корзине. Потом сказал, что не находит ключа от шкатулки, в которой прячет деньги. Ничего другого не остается, как позвать слесаря. Он просит меня либо подождать, либо зайти еще раз через полчаса. Я сказал, что предпочитаю ждать, но попросил его поторопиться.
      Он еще раз ушел в соседнюю комнату; я слышал, как он с кем-то разговаривал, и сейчас же после этого он вернулся со своим племянником, худощавым малым, у которого волосы вьются, как пробочники. Племянник ушел, по-видимому, за слесарем. Я был дурак, согласившись на это. Если бы я сказал, что ждать не могу, и настаивал на немедленной уплате, все приняло бы, вероятно, другой оборот.
      Но я остался, и старик показал мне тем временем несколько предметов: горчичницу из эмалированной меди, пестро раскрашенную деревянную фигуру, вазу с ландшафтами и красивый старинный дамский несессер из сердолика с ножницами, резцами и всевозможными косметическими инструментами, в том числе, странным образом, с циркулем, - и я помню, как долго ломал себе голову над вопросом, для какой цели служил циркуль маленькой модной кукле восемнадцатого столетия.
      Мне пришлось довольно долго ждать, но подозрений у меня не возникало. Это объясняется тем, что я никогда ни на мгновение не чувствовал себя преступником. То, что я сделал, стало преступлением совершенно незаметно, мало-помалу. В том, что я унес книгу из университетской библиотеки, я никогда не видел кражи. Мне казалось, что я просто подшутил над глупым хранителем, я ведь сделал это в намерении возвратить книгу, как только у меня минет в ней надобность. Потом она долго у меня оставалась, но ведь занятые книги возвращают редко; на книги принято смотреть как на общее достояние. Собственник десять раз просит книгу вернуть и перестает наконец говорить о ней - либо потому, что это ему надоело, либо оттого, что забыл про нее. Люди, вообще говоря, весьма добросовестные и честные, составляют себе иногда целую библиотеку таким способом. А мне про эту книгу никто не напоминал, она всегда находилась в моей комнате, всякий день бывала у меня в руках и совершенно незаметно превратилась в мою собственность. Без всяких угрызений совести понес я ее к антиквару. Библиотечную печать я стер давно, тоже не с целью обмана, а просто так, как удаляют exlibris прежнего владельца только потому, что оно не нравится новому. Однако старик-маклак, по-видимому, все же разглядел в лупу следы библиотечного штемпеля. А может быть, уже и та книга, что я продал ему несколько месяцев тому назад, навела его на какие-нибудь подозрения.
      Как бы то ни было, раздался звонок, старик пошел отворить и вернулся с двумя мужчинами. Он сказал:
      - Это он! - и показал на меня.
      Один из мужчин положил мне руку на плечо и произнес: "Именем закона!"
      В этот миг страшного испуга я совсем не мог сообразить, что со мною происходит. У меня было только совсем смутное ощущение, что старик меня надул. Его лицо без подбородка привело меня внезапно в бешенство, и я ухватил его обеими руками за бороду. Оба полицейских мигом бросились на меня, отдернули назад, и один из них сказал...
      Бога ради, не гляди на меня с таким ужасом, Стеффи! Если я спокоен, то ведь и ты можешь оставаться спокойной. В конце концов, эта история произошла ведь со мною, а не с тобой... Хочешь ты, чтобы я рассказывал дальше? Ну так слушай. На чем я остановился? Да... Один из полицейских сказал: "Не выходите из себя и следуйте спокойно за нами". А другой прибавил: "Ему, видно, наручников захотелось!" Тогда я дал им себя увести.
      Когда мы вышли через стеклянную дверь в переднюю, я оглянулся и увидел маклака, безмятежно сидевшего за столом и продолжавшего писать. Моя судьба его больше не интересовала. Эта невозмутимость опять привела меня в неистовство. Я хотел на него броситься, но оба полицейских крепко меня держали. Началась драка, два кресла опрокинулись, стекла в двери разбились вдребезги. Но они вдвоем были сильнее меня и в конце концов меня одолели. Они дали мне нести мое пальто и повели вниз по лестнице; один шел впереди, другой сзади. Лестница была узкая и витая, и спускаться со ступеньки на ступеньку нужно было осторожно, потому что в старом доме было довольно темно. Вдруг шедший за мною полицейский поскользнулся и упал, а в следующее мгновение я обеими руками так толкнул другого в спину, что он покатился вниз. Затем я помчался вверх по лестнице. Не знаю, как это случилось, но я сразу опередил их на целый этаж и продолжал нестись дальше, на третий этаж и на чердак. У меня вовсе не было какого-нибудь определенного плана побега, определенного умысла или намерения. Я все делал инстинктивно. Мне только хотелось быть свободным, отделаться от обоих мужчин, никакой другой мысли у меня не было. Дверь на чердак была приоткрыта. Я вбежал туда, выхватил ключ из скважины и заперся изнутри. Это было узкое помещение с двумя дверями, и каждая дверь вела в такую же узкую каморку. Все три помещения были завалены хламом. Поломанная мебель, доски, соломенные тюфяки валялись вокруг меня. Я стал искать, куда бы спрятаться. Таких мест было много, но, где бы я ни прятался, через несколько минут меня бы нашли. Я не видел возможности отсюда ускользнуть, а оба полицейских уже ломились в дверь.
      И тут меня внезапно охватило отчаяние. До этого мгновения я был неспособен соображать. Теперь же я понял, что мне предстояло. Я увидел себя в тюремной камере. Ты знаешь, я - деревенский житель. В городе - и то мне тесно. В камере я совсем бы не мог дышать. А затем: за мною будут следить, будут подглядывать и подслушивать. Мне скажут: "Встаньте", - и я должен буду встать. Скажут: "Идите" я должен буду идти. Должен буду давать объяснения и отвечать на вопросы. Должен есть, и спать, и работать, когда другим заблагорассудится, чтобы я ел, спал и работал. Этого перенести нельзя! А вчера еще я был свободен, мог делать, что хотел, мог предпринимать всевозможные вещи. В голове у меня в этот миг ожили планы, с которыми я годами носился и которых никогда не приводил в исполнение. Бесцельные и незначительные вещи! Как жгучий грех, припомнилось мне, что я еще ни разу не пил пива через соломинку; говорят, что от этого пьянеешь, а я еще этого не попробовал. Затем - давнее мое намерение как-нибудь следовать по пятам за каким-нибудь незнакомым человеком, чтобы посмотреть, что он делает, как он зарабатывает хлеб и как у него проходит день. И то, что мог бы сегодня сидеть на скамейке в городском парке, ждать приключения и напугать какую-нибудь девицу, выдумав какую-нибудь сумасбродную историю, - все это проносилось у меня в голове, все это я мог сделать еще вчера, вещи вздорные, конечно, вещи смешные, но это была свобода. И я видел, как я был богат, несмотря на всю свою бедность, видел, что был державным распорядителем своего времени; мне уяснилось как никогда, что это значит свобода! А теперь я стал пленником, арестантом; шаги мои по узкому чердаку между хламом были моими последними шагами. У меня кружилась голова, в ушах шумело: свобода! свобода! свобода! Сердце готово было разорваться от одного-единственного желания: свободы! Еще бы только один день свободы, еще только двенадцать часов свободы! Двенадцать часов!.. И в это время я слышал, как полицейские взламывают дверь, сейчас они войдут, спасения нет, и тут я решил не даваться им в руки, лучше умереть... Будь же спокойна, Стеффи, упреки ведь не имеют теперь никакого смысла.
      Я подошел к окну. Внизу был сад. Немного дерна, кусты сирени в цвету, несколько цветочных клумб, фуксии или, может быть, анютины глазки или гвоздики. И среди них - дерево. Из одного открытого окна доносилась музыка граммофона: "Принц Евгений, рыцарь благородный".
      И эта песня вдохнула мужество в меня. Я решил при словах "крепость города Белграда" броситься вниз. Я закрыл глаза, но слово "Белграда" слишком скоро пришло, и я отложил это до слова "пролом" - "повелел пролом в стене устроить". Но в следующий миг опять отложил до слова "вперед" "вперед помчаться". Да, на нем я остановился твердо, это было слово подходящее, похожее на команду. Я выгнулся из окна, солнце припекало мне голову, и я упивался последними мгновениями, и затем это пришло - "вперед"! Я оттолкнулся, потерял опору, слышал еще, как часы на колокольне начали бить девять, и потом...
      - Что потом? - крикнула Стеффи Прокоп.
      Она схватила Дембу за плечо и глядела на него в упор широко раскрытыми глазами.
      - Ничего, - сказал Демба. - Я потерял сознание.
      - Сразу потерял сознание? - прошептала девушка, бледнея от ужаса.
      - Нет, не сразу. Я соскользнул по кровле, крытой черепицами, это я еще помню. И потом две ласточки вылетели из своего гнезда около желоба. Мне показалось также, будто я слышу крик, и в тот же миг я почувствовал странный, много лет уже не ощущавшийся мною гнев против моей матери. Как-то давно, видишь ли, когда я был малюткой, мать уронила меня на землю. И тогда у меня возникло это чувство, не то страх, как бы со мной чего ни случилось, не то гнев, потому что мать моя вскрикнула. И такое же чувство теперь опять появилось. Но сейчас же после этого я лишился сознания. Должно быть, я при падении ударился обо что-нибудь головою, о стену дома, может быть, или о желоб на крыше.
      Придя в себя, я не знал, что случилось. Я постарался думать. Это не удалось. Я не мог фиксировать ни одной мысли. Это было мучительно. Но потом вдруг мысли зашевелились. "Кто я, в сущности, такой?" - возник в голове вопрос. Не так ясно, не в виде фразы, как я его тебе передаю теперь, а в виде такого томительного нащупывания какой-нибудь неподвижной точки в пустоте безумия. Потом я опять осознал, кто я такой, и спрашивал себя только: "Где же я нахожусь?" И возникали ответы: "Дома, в своей постели... Микш, мой сожитель, сейчас придет... Надо вставать". А затем: "В гимназии, в пятом классе, на моей парте, в предпоследнем ряду... Нет, как же я мог заснуть в кафе среди бела дня!" Но внезапно я перестал различать то, что меня окружало. Кусты, дерево, дома закружились в вихре, я вспомнил старого маклака, горчичницу из эмалированной меди и обоих полицейских и вдруг понял ясно, что произошло и где я нахожусь.
      Но граммофон продолжал играть, и все еще не прошли слова: "вперед помчаться". С колокольни доносился бой часов, било девять. Все вместе падение, обморок и возвращение к сознанию длилось не больше двух секунд. Голова у меня страшно болела. Я все же попытался встать. Это мне удалось. Возле меня лежали две сломанные ветки. Я упал через листву орешины, и это смягчило силу удара. Я попробовал шагать. В ногах я тоже ощущая теперь легкую боль. Должно быть, у меня сделалось на коже несколько ссадин.
      Я огляделся по сторонам. Ни души вокруг. Никто меня не видел. Только кошка мчалась, спасаясь бегством, через сад. Оба полицейских все еще, вероятно, бились над дверным замком на чердаке.
      Головная боль прошла. Пальто мое и шляпа лежали возле меня на земле. Я поднял их, а также пенсне, которое чудесным образом не разбилось. Я заметил, что упал на кучу песку, и почистил, как мог, пиджак и брюки. Потом вышел через открытые ворота, не встретившись ни с кем, свернул на улицу и был свободен...
      Станислав Демба встал и медленно сел опять. Потупился и задумался. Потом сказал:
      - Если не говорить о наручниках.
      Глава IX
      - Да, - сказал Демба, - если не говорить о наручниках. Я ведь, кажется, сказал тебе, что они надели на меня наручники, когда я во второй раз хотел броситься на старика там, наверху, перед его стеклянной дверью. И вправду, до моего сознания не доходило, что я закован, даже когда я счищал песок с пиджака. Я был свободен. Я мог идти, куда хотел, и так скоро, как хотел. Я мог скрыться. Это было все, что я сознавал.
      Клеттенгассе была безлюдна. Мне совсем не приходило в голову прятать руки, так был я неосторожен, так легкомыслен, так мало придавал значения неудаче, постигшей меня, и опасности, которая меня подстерегала, притаившись в наручниках.
      Я опять почувствовал тошнотворный запах солода и зажал нос. Я проходил мимо одного закрытого окна в первом этаже, сквозь которое глядела на улицу какая-то старуха. Вдруг на ее лице выразились отчаяние и ужас, она обомлела от страха. Открыв рот, она вытаращила на меня глаза, не могла ни позвать людей, ни крикнуть. Тогда и я испугался этого искаженного лица и себя самого и спрятал руки под пальто, завернул в него кисти рук. Потом загнул за угол.
      Я шел по лабиринту узких улочек, часто менял направление и вскоре уверился, что оба полицейских агента найти меня уже не могут, разве что им какой-нибудь случай придет на помощь. Я стал тогда думать, как бы мне поскорее выбраться из Хайлигенштадтского квартала. Проходя мимо одного нищего старика, я остановился и хотел подать ему несколько крейцеров. "Пятьдесят геллеров, - подумал я, - жертвую в благодарность провидению за то, что я опять на свободе". Но в последний миг мне пришло в голову: "Это ведь невозможно. Я выдам себя, если опущу руку в карман". Я отошел от нищего. Он уже проговорил слова благодарности и был, вероятно, разочарован. Но я не мог ему помочь и остался перед ним в долгу за несколько пожеланий доброго здоровья. И только теперь, когда пошел дальше, я почувствовал в первый раз, что наручники - это нечто большее, чем маленькая досадная неудача, хотя и не догадывался еще об их действительном значении, о том, что они - страшное, дышать не дающее бремя и что оно будет меня безжалостно пригнетать к земле подобно тому старику, который в "Тысяче и одной ночи" оседлал мореплавателя Синдбада.
      Я услышал звонок трамвая, пошел быстрее и вышел на площадь с маленьким сквером. Там остановился вагон. Я вошел в него. Но не успел подняться на площадку, как уже сообразил: "Боже ты мой, я ведь не могу взять билет своими скованными руками". По счастью, вагон был переполнен, и кондуктор находился от меня еще довольно далеко. Я проехал часть пути и, когда кондуктор стал ко мне приближаться, вышел на остановке, как будто тут мне и надо было сойти, и пошел пешком до следующей остановки. Этот маневр я повторял раза три-четыре. Он был хорош, я скоро попал в совсем другую местность и оказался в безопасности.
      - И они тебя никак не могут найти, Стани? - боязливо спросила Стеффи Прокоп.
      - На этот счет ты можешь быть спокойна, дитя мое. Вена велика. И если бы даже злой рок меня свел с обоими полицейскими, они бы меня наверняка не узнали. Видели они меня только совсем короткое время, в сумраке старого дома. Кроме того, на мне теперь другая шляпа и вместо пальто - накидка, изобретенная как будто нарочно для людей, которые желают прятать свои руки... И, наконец, я сегодня дал себе подстричь усы по-английски. Я ведь выгляжу теперь совсем другим человеком, не правда ли?
      - Да. Ты немножко изменился.
      - Вот видишь! - сказал удовлетворенно Демба. - Впрочем, побриться было совсем не так легко. Это сошло благополучно, но я чуть было не попал в безвыходное положение. Я, видишь ли, был предусмотрителен и, прежде чем войти в парикмахерскую, достал в подворотне деньги из кармана. Пока меня брили, я держал все время пятьдесят геллеров в руке. Когда после бритья подмастерье чистил на мне платье, я выронил деньги на пол как будто по неловкости. Подмастерье поднимает их, и я уже радуюсь удачной своей мысли и направляюсь к двери. Вдруг он мне говорит:
      - Еще десять геллеров, пожалуйста.
      - Почему? - спрашиваю я.
      - Бритье стоит сорок геллеров, - говорит подмастерье.
      - Ну? А у меня выпало из руки пятьдесят.
      - Нет, тридцать, - говорит он и показывает мне свою ладонь, и на ней действительно только тридцать геллеров.
      - Монета в двадцать геллеров куда-то закатилась, - говорю я ему. Двадцать геллеров должны еще где-то быть на полу.
      Он нагнулся, и я хотел вынуть из кармана и положить на подзеркальник двадцать геллеров, пока он искал монету и не обращал на меня внимания. Но, к несчастью, как раз в этот миг дверь открывается, и входит какой-то господин... У меня едва хватило времени спрятать руки. Тем временем подмастерью надоело искать монету, и он сказал:
      - Ничего нет на полу; вы, сударь, по-видимому, ошиблись.
      - Она должна быть там, я это знаю наверное, поищите еще, - отвечаю я ему.
      Но больше он искать не хотел.
      - Вы, сударь, уронили тридцать геллеров, я ведь это видел.
      Я был в полном отчаянии.
      - Их было точно пятьдесят, - повторяю я. - Поищите, они должны сыскаться.
      А тут еще вмешивается пришедший господин и ворчит, что из-за моих жалких двадцати геллеров он принужден ждать и что у него нет времени. Я не знал, что делать, и в замешательстве, чтобы выиграть время, сказал:
      - А под шкафом вы смотрели? Монета покатилась туда.
      Парикмахер заглянул под шкаф, и действительно - представь себе, какой случай! - там оказалась монета... После этого я быстро ушел, но чувствовал себя так, словно меня чуть было не переехал автомобиль... Я раньше никогда не думал, что человеку так часто нужны руки. Гораздо чаще, чем мозг, можешь мне поверить, Стеффи.
      - Что же ты теперь будешь делать?
      - Да, - сказал Демба. - У меня теперь двойная задача. Во-первых, я должен раздобыть двести крон. Для этого ты мне не нужна, Стеффи, это я могу сделать сам. Но мне нужно отделаться от наручников, и в этом ты должна мне помочь.
      Стеффи Прокоп молчала и думала.
      - Я все рассказал тебе, Стеффи. Тебе одной рассказал я все. Ты должна решить, виновен ли я или невиновен. Ты знаешь все, все мотивы поведения. Оправдан ли я в твоих глазах?
      Стеффи Прокоп покачала головою.
      - Нет.
      Демба прикусил себе губы.
      - Ты, значит, не хочешь мне помочь?
      - О да, я хочу тебе помочь. Покажи мне наручники.
      - Нет, - сказал Демба. - Если ты находишь, что я неправ, то мне не нужно твоей помощи. Отчего хочешь ты мне помочь, если осуждаешь меня?
      - Я тебе только что говорила, Стани, - сказала Стеффи тихо и просительно. - Женщина может любить мужчину, когда он безобразен и когда он глуп. А также, когда он плохой человек, Стани. Покажи мне наручники.
      - Нет, - сказал Демба и отодвинулся от Стеффи. - Зачем?
      - Но ведь надо мне на них посмотреть, Стани, чтобы помочь тебе.
      Станислав Демба беспокойно поглядывал на дверь.
      - Кто-нибудь может войти.
      - Нет, они еще обедают, - сказала Стеффи Прокоп. - Только после обеда приходит сюда отец и ложится на диван. Покажи же.
      Станислав Демба медленно и колеблясь выпростал руки из-под накидки.
      - В сущности, мне все равно, считаешь ли ты меня преступником или не считаешь. Я признаю над собою только собственный суд, - сказал он и бросил на Стеффи робкий взгляд, изобличавший лживость его самоуверенных слов.
      - Так вот какие они, эти наручники! - тихо сказала Стеффи Прокоп.
      - Ты их представляла иначе? - спросил Демба и проворно спрятал снова руки под накидку. - Два стальных обруча и тонкая цепочка.
      - Цепочка совсем тонкая, - установила Стеффи Прокоп. - Перепилить ее, вероятно, нетрудно. - Она встала. - У папы есть ящик с инструментами. Погоди немного, я пойду за напильником.
      Она вернулась с двумя напильниками разных размеров.
      - Теперь ты должен изо всех сил растянуть цепочку. Так, хорошо! Теперь нужно торопиться. Она принялась пилить стальную цепочку.
      - А что бы тебе грозило, Стани, если бы тебя нашли? - спросила она. Держи руки спокойно, иначе не выйдет ничего.
      - Два года тюрьмы, - ответил Демба.
      - Два года? - Стеффи с испугом взглянула на него.
      - Да. Приблизительно столько. Два года. Стеффи Прокоп ничего больше не говорила, только старалась с отчаянным рвением пропилить цепочку.
      - Да, - сказал Демба. - В этом-то весь ужас. В этом несоответствии между виною и карой. Два года пытки! Два года беспрерывного мучения!
      - Тише! - остановила его Стеффи. - Не так громко. Они слышат в столовой каждое слово.
      - Два года пытки! - тихо повторил Демба. - Нужно называть вещи своими именами. Тюрьма - это пережиток инквизиции и самый страшный из ее приемов. Мелкие пытки - дыбы и колодки - упразднены, но худшее из мучительств узилище - мы сохранили. День и ночь быть заключенным в тесной камере, подобно зверю в клетке, - разве это не пытка?
      - Сиди спокойно, Стани. Иначе я не могу работать.
      - Да, и люди это знают, и все же ходят в театры и на прогулки, и едят, и спят. И никого не лишает аппетита и приятного самочувствия и здорового сна сознание, что в это же время тысячи других подвергаются пытке заключения. Если бы люди были в состоянии вполне уяснить себе эти слова: "два года тюрьмы", продумать их до конца, то не могли бы не зареветь от ужаса и отчаяния. Но у них притуплено сознание, и только однажды низвергнута была Бастилия.