Лео Перуц
      ПАРИКМАХЕР ТЮРЛЮПЭН
      Перевод с немецкого И.Б.Мандельштама
      Глава I
      В протоколах заседаний королевского парижского апелляционного суда от ноября месяца 1642 года, по делу бывшего писца Мишеля Бабо, обвинявшегося в лжесвидетельстве и самоуправстве, упоминается об одном странном инциденте. Обвиняемый, выслушав приговор, осуждавший его на одиннадцать лет галер и уплату денежной пени в шестьсот ливров, разразился громким хохотом и, обратившись к своим судьям, насмешливо сказал, что до Марселя путь далек и что, с разрешения господ судей, он еще собирается до этой поездки принять участие в большой игре в волан, на которую пригласил всех своих друзей господин де Сен-Шерон.
      Из протоколов суда не видно, как отнеслись к этому замечанию судьи, заседатели и писцы. Возможно, что они только с изумлением покачали головами, однако, надо полагать, что угроза, скрывавшаяся в словах осужденного, была прекрасно понята большинством присутствующих, ибо в ту пору Париж был полон неопределенных слухов. Из дома в дом, из уст в уста передавалась молва о том, что надвигаются какие-то крупные события. Большая игра в волан - это таинственное выражение слышалось часто, и каждый пытался его по своему объяснить. Толком никто не знал того, что готовилось. Однако о времени, когда событие должно было разразиться, все были, по-видимому, осведомлены. Составленный в плохих стихах памфлет против графа де Гиза, за подписью "Болтун Этьен", ходивший по рукам в первых числах ноября и начинавшийся словами: "Конец вам, граф де Гиз, вы этому поверьте",указывал на 11 ноября, день святого Мартина, как на день игры в волан ("Веселая картина потешит парижан: день св. Мартина мы справим игрою в волан"), но ничего нового этим не говорил парижанам, ибо еще двумя неделями раньше некто Пьер Ламэн, взыскивавший в различных частях города недоимки для своего господина, откупщика подомовых сборов, писал в своем докладе (Archives nationaux1, E XIX а 134), что люди, "словно сговорившись", все до одного заявляли: денег у них нет, но в день св. Мартина они сами придут к его господину и сведут с ним все счеты, пусть он в этом будет уверен.
      День св. Мартина 1642 года еще долго жил в памяти народа. В песнях уличных певцов, в триолетах, в печатных летучках, в ярмарочных куплетах, в импровизациях бродячих комедиантов, - словом, во всей народной литературе 17-го столетия постоянно говорится об этом дне св. Мартина, вначале с ожесточением и разочарованием, потом в тоне скорби и примирения с судьбою. Только в начале 18-го столетия выражение это приобрело характер шутливо-иронический и употреблялось в смысле "дня второго пришествия". В последний раз оно всплывает в сочинениях Дидро. Узнав о подробностях варварской казни убийцы Сонье, потрясенный и убитый Дени Дидро, которому было в ту пору двадцать пять лет, записал такие слова в свой дневник:
      "Ни слова, ни звука не произнесут мои уста! Ничего не остается мне другого, как ждать и надеяться, что наступит когда-нибудь новый день св. Мартина, который до основания изменит мировой порядок".
      Документы, в течение двух столетий лежавшие во мраке архивов, ныне извлечены на свет. Теперь мы знаем, что день Мартина 1642 года должен был сделаться Варфоломеевской ночью для французской знати. В этот день предполагалось перебить во Франции семнадцать тысяч человек, всех, кто только носил аристократическое имя. При этой "большой игре в волан" головы Роганов, Гизов, Эпернонов, Монбазонов, Люинов, Неверов, Шуазелей, Креси, Бельгардов, Лафорсов, Ангулемов должны были замелькать в воздухе, как воланы.
      От кого исходил этот страшный план? Кто его разработал? В чьих руках сосредоточивались его нити? - Нам незачем здесь ссылаться на результаты изысканий д'Авенеля, Р. Перкинса, Д. Рока. Во Франции 1642 года был один только человек, в чьей голове могла зародиться эта мысль. То был Арман-Жан дю Плесси, кардинал, герцог де Ришелье.
      * * *
      Остановимся на мгновение. Присмотримся к этому человеку, к его деятельности и его эпохе.
      Герцог Ришелье, которому шел в ту пору только пятьдесят седьмой год, был человеком умирающим. Ему оставалось жить только несколько недель. Целью его жизни было сломить могущество знати, вырвать из ее рук государственную власть. Ради одной этой цели обрек он себя ненависти мира. Величие Франции было его мечтою; притворство, коварство, жестокость и черствость - его средствами. И теперь, приближаясь к могиле, он видел, что угроза нависла над делом его жизни. На троне Франции - безвольный мозгляк; рядом с королем - женщина, ставшая ожесточенным врагом кардинала вследствие множества унижений, которым он ее подверг. На границах страны, во Фландрии, в Лотарингии, в Испании, притаились его старые противники: Мария де Роган, герцоги д'Эпернон и де Вандом, граф де Бопюи, маршал д'Эстре. Все они подстерегали его кончину, полагая, что их время пришло, с ним уже почти не считаясь.
      В минуту отчаяния и скорби, когда непреклонная воля восставала в нем против телесной немощи, зародился, по-видимому, этот чудовищный план. Его последний и самый страшный удар направлен был против тех, кто преграждал путь его воле. Король тоже стоял у него поперек дороги. В Англии Кромвеля возникла новая государственная идея. В последние дни своей жизни Ришелье провидел в грядущем Республику Францию.
      В трепете, подавленные тяжестью ответственности, кардинала Ришелье окружали немногие посвященные, будучи неспособны ни постигнуть охват его замысла, ни восстать против него.
      А сам Ришелье?
      В Библии, которою он пользовался в последние годы своей жизни, сохранилась его собственноручная запись:
      "Я не вижу иного пути, кроме этого. К чему бы он ни пришел, к злу или благу, я готов причаститься и того и другого".
      Слова эти написаны на полях 20-й главы Книги Судей, где повествуется об истреблении колена Венияминова.
      * * *
      Был ли осуществим план Ришелье? Или же он был нелеп? Сумасброден? Не являлся ли он анахронизмом всемирной истории?
      Одною из больших загадок в эволюции человечества надо считать то обстоятельство, что революция разразилась во Франции только в 1789 году.
      Франция уже в 1642 году созрела для революции. Та комбинация людей, идей и особых условий, которая вызвала крушение монархии в конце 18-го столетия, была налицо и в последний год жизни Ришелье.
      Так же был тогда народ разорен продолжительной и тяжелой войной и доведен до отчаяния несправедливым распределением налогового бремени. На престоле Франции, в дни Ришелье, так же сидела представительница Габсбургского дома, Анна Австрийская, оставшаяся чуждой народу. Был и у нее свой граф Ферзен, его звали Бэкингем. И если в 1779 году Вашингтон явил французам пример героической борьбы за свободу, то в 1642 году молодежь Франции была свидетельницей борьбы Кромвеля с королем Стюартом.
      Великие пропагандисты 1789 года имели предшественников полтораста лет тому назад. Бальи? - Его прообраз мы находим в том Омере Талоне, который в Парижском парламенте произнес речь, "до слез растрогавшую народ и озлобившую министров короля". Лафайет? - Обаятельный, честолюбивый, домогавшийся народной любви генерал, звался в середине 17-го столетия Людовиком II, принцем де Конде. Жирондисты? - Мы можем узнать их в том умственном движении, которое повело к Фронде при кардинале Мазарини. Филипп Эгалите? - Жалкий Гастон Орлеанский, сводный брат Людовика XIII, несомненно, перебежал бы при первом же выстреле на сторону народа. Генерал Гош? - Граф де Тюренн победоносно отстаивал бы дело революции против всех внешних врагов. Таллейран? - Его роль виртуозно сыграл бы кардинал де Ретц.
      Мирабо! Кто был Мирабо 1642 года?
      Мирабо 1642 года звался виконтом де Сен-Шероном.
      * * *
      Виконт де Сен-Шерон происходил из старинного дворянского рода провинции Дофине. В молодости он готовился к духовному званию, но вскоре снял с себя священнический сан. Когда он, в возрасте двадцати семи лет, хотел жениться на дочери трактирщика из Блуа, отец его, противившийся этому браку, испросил у короля приказ, в силу которого молодой Сен-Шерон был схвачен ночью в трактире и посажен под арест. Через несколько месяцев отец умер, и о деле виконта позабыли. Семнадцать лет спустя он вышел из Венсенской тюрьмы стариком и смертельным врагом знати и короля.
      Под именем "господина Гаспара" он поступил" чтобы прокормиться, в приказчики к одному суконщику в квартале Сен-Тома дю Лувр. По вечерам, когда хозяин запирал свою лавку, он произносил речи на Гревской площади, на старых валах, на дровяных складах у берега Сены, в кабачках Сюрэна и Сент-Антуана, подстрекая народ к восстанию против сытых, против бездельников, разъезжающих в каретах, против откупщиков и их любовниц, против подкупных судей, против разжиревших на бенефициях и пенсиях придворных короля, против париков и разукрашенных перьями шляп, против всего истлевшего строя.
      4 октября 1642 года, когда он, стоя на ступенях церкви Сен-Жак де-ла-Буржи, назвал короля коронованной обезьяной, его арестовал лейтенант королевской гвардии. Несколько друзей, лодочники с Сены, освободили его во время перевода арестованного в тюрьму Шателе. Спустя два дня его вызвал к себе герцог де Ришелье.
      Беседа их происходила в той отдаленной зале кардинальского дворца, где десятью годами позже королева втайне принимала курьеров сосланного Мазарини. Продолжалась она почти два часа. Потом кардинал проводил своего посетителя через пустые помещения в неосвещенные коридоры к запасному подъезду, откуда можно было выйти прямо на берег Сены.
      На следующий день впервые заговорили на парижских улицах об игре в волан и о дне св. Мартина. 11 ноября виконт де Сен-Шерон должен был повести толпу на дворец Лаванов, куда обычно сходились тайные враги кардинала; дворец Лаванов предстояло взять штурмом, сжечь и тем самым дать сигнал к повсеместному избиению аристократов и низвержению Французского королевства.
      Вождь государства заключил союз с мятежником, чтобы подарить Франции республику.
      * * *
      Судьба этого не пожелала. Судьба пошла своими собственными путями. Еще раз суждено было старой, на гибель обреченной Франции восторжествовать над идеями нового времени.
      Для разрушения титанических планов Ришелье судьба воспользовалась одним безумцем, по имени Тюрлюпэн.
      Глава II
      На улице Двенадцати Апостолов, неподалеку от цеха ножовщиков и Воловьевого рынка, находилась маленькая парикмахерская, принадлежащая вдове Жакелине Сабо. Покойный муж ее, хоть и был довольно ловок в своем ремесле, ничего не оставил ей в наследство, кроме орудий своего промысла, списка кабачков, где можно было получить бутылку вина за два су, и заботы о панихидах за упокой его души. Вначале вдова попыталась содержать себя и ребенка уличной продажею сливочных тортов, медовых пряников и тех паштетов в сахаре, которые называются "флорентийцами". Искусству этому она научилась в молодости, служа при кухне господина дез-Ивето. Но этот промысел оказался не особенно доходным. А так как восколеи, красильщики сукон, ножовщики и басонщики квартала привыкли после обеда приходить на улицу Двенадцати Апостолов, чтобы болтать о новостях и скоблить себе подбородок, то она взяла в дом молодого парня, умевшего обращаться с бритвами, пластырями, повязками, втираниями и мазями покойного мужа.
      Этого малого звали Танкред Тюрлюпэн. Он был найденышем. В морозное зимнее утро двухлетнего ребенка подобрали на паперти монастырской церкви Тринитариев, и несколькими днями позже его взял на воспитание старый плетельщик корзин Даниэль Тюрлюпэн. После того как приемный отец его погиб при большом пожаре, разрушившем в 1632 году квартал Сент-Антуан, мальчик некоторое время зарабатывал хлеб продажею на базаре булавок, застежек и пряжек. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, нашлись люди, обучившие его мастерству парикмахера и цирюльника.
      Он был мечтателем и большим чудаком. Вопреки моде того времени, он считал излишним носить парик и по улицам всегда ходил с непокрытой головою. Несмотря на молодость, в волосах у него была седая прядь, и он ее зачесывал на лоб, так, чтобы она всем была видна. По этой примете его должен был, как он надеялся, узнать когда-нибудь незнакомец, который был его отцом.
      Насчет личности и общественного положения своего отца он строил различные догадки, но никогда не высказывал их. Молчаливо и сосредоточенно исполнял он свою работу. Красив он не был: долговязый, со скуластым лицом, толстыми губами и косо торчащими зубами. Вдове он, впрочем, нравился, так как не был ни пьяницей, ни игроком; а особенно снискал он ее симпатию тем, что ласково обращался с маленькой Николь, ее дочуркой. Вдовство утомило ее. После того как Танкред Тюрлюпэн провел год в ее доме, она уступила ему постель покойного супруга, а сама стала спать на лежанке. Заказала она также медальон со своим и его портретами, окруженными гирляндами из роз, и подарила ему этот медальон в день его ангела, с наставлением блюсти этот дар и носить его на шее, на цепочке.
      Так он и поступил, но только чтобы ей угодить, потому что не собирался окончить свой век цирюльником на улице Двенадцати Апостолов. В одиннадцатилетнем возрасте он был спасен из охваченного пожаром дома и со времени этого события проникся уверенностью, что рожден для великих дел, что судьба сохранила ему жизнь, потому что нуждалась в нем. В то время как с бритвою в одной руке и тряпкою в другой он исполнял обязанности своей профессии, в голове у него роились мечты о грядущем. Он видел себя королевским полководцем в латах, въезжающим в сдавшийся ему город, во главе своих всадников и алебардщиков. Он видел себя вельможею, разъезжающим по стране в карете, выложенной подушками; его встречали представители населения, подносили ему, стоя у дверей кареты, подарки, цветы, фрукты и пироги. Видел себя советником парламента, в длинной мантии, каноником собора, посланником при иноземных дворах, коронным прокурором и наместником короля, И мечтая об этом, он не тяготился своею работой.
      По вечерам, когда темнело, он читал при свете очага, между тем как хозяйка крошила капусту и брюкву для супа. Читал он книгу под заглавием: "Печать мудрости", сочиненную Мариею, сестрою Моисея, весьма ученою еврейкой, и не переставал ее перечитывать от начала до конца. Его потрясали чудеса и тайны мира, которые в ней открывались ему. Он знал - ему объяснила эта книга,- что его судьба зависит от него одного. Существовали злые и добрые силы, поэтому необходимо было заручиться помощью Бога. И чтобы расположить к себе Бога, Танкред Тюрлюпэн соблюдал посты и все другие предписания церкви, в том числе долг нищелюбия, и никогда не проходил мимо нищего, не подав ему милостыни. Делал он это из осторожности и благоразумия; в действительности же ненавидел нищих, желал им столько бед, сколько не стряслось еще ни над одним творением" готов был всех их передушить собственными руками. Они были шпионами Бога, доносчиками, подлыми предателями, Они взимали подаяния как дань. И стоило кому-нибудь пройти мимо, не обратив на них внимания, - сейчас же они начинали его проклинать, и слова их возносились к Божьему престолу. Они сознавали свою власть и всегда готовы были обобрать трудолюбивого и честного человека. Скрежеща зубами и еле сдерживая ярость, давал им Танкред Тюрлюпэн мелкие деньги.
      Он был мечтателем и безумцем. И в полдень восьмого ноября 1642 года проходил по деревянному Красному мосту со своими только что навостренными бритвами и кочаном капусты, который купил на овощном рынке.
      Глава III
      Он возвращался от точильщика и был в дурном расположении духа как раз по вине этих нищих, потому что встретил их уже четырнадцать за этот день, калек, старцев, женщин с грудными младенцами; словно сговорившись против него, все они расселись на его пути и просили о подаянии. Он уже роздал все свои медные деньги, в кармане оставалась только новенькая серебряная монета в восемь су, и ее было жаль ему.
      Дождь шел с самого утра, небо было в тучах, ветер срывал последнюю блеклую листву с кленов и акаций, росших за садовыми огородами на противоположном берегу Сены. Танкред Тюрлюпэн озяб. Одежда на нем промокла, и ему хотелось поскорее очутиться в своей парикмахерской, чтобы согреться перед очагом. Он шагал быстро, но не успел ступить на мост, как опять уже заметил нищего, с деревянной ногой и рыжей, всклоченной бородой. Нищий сидел, прислонившись к перилам сходен, у самых ступеней, по которым нужно было подняться на мост, и вытянул ноги вперед, - мимо него нельзя было не пройти, настил был слишком узок, обойти его не было никакой возможности.
      Тюрлюпэн остановился. В нем поднялась волна гневных, ожесточенных мыслей:
      "Вот уже опять торчит один, пятнадцатый за этот проклятый день! Они все стакнулись против меня, они ни успокоятся, пока не вытащат у меня последнего су из кармана. Этого рыжего я знаю. На улице Капитула, перед сапожными мастерскими, он тоже попрошайничает. А ведь он совсем не стар и здоров - как ему не стыдно! Колол бы дрова, для этого нужны только руки. Но нет, ему приятней сидеть здесь и обирать честных людей; монета в восемь су пришлась бы ему по вкусу. За два года он столько накопит денег, что сможет содержать лакеев и карету. А я вот трудись весь день. Справедливо, нечего сказать!"
      Тюрлюпэн нерешительно и беспомощно провожал взглядом баржу, медленно плывшую мимо мельницы по течению Сены, с грузом пустых бочек из-под вина. Пойти назад? Нет, это не годится. На соседнем мосту, наверное, подстерегает его другой нищий. Тюрлюпэн двинулся вперед. Монету в восемь су он достал из кармана и держал наготове.
      Однако, приблизившись, он заметил, что у нищего закрыты глаза; он, по-видимому, спал, но и во сне просил милостыни, держа шапку в протянутой руке. И Тюрлюпэн решил сыграть с нищим штуку, остаться при своих деньгах, незаметно прокравшись мимо него. Эта затея ему понравилась. Бесшумно, как крыса, проскользнул он мимо калеки, потом пустился бежать. Бежал так, что запыхался, и только на другом берегу остановился и робко оглянулся.
      Нищий уже не спал. Он поднялся, стоял посреди моста, опершись на костыль, и смотрел вслед беглецу.
      - Ступай в ад, негодяй, и найди там дурака, который даст тебе восемь су! - прошипел в испуге ошеломленный Тюрлюпэн и в ярости пошел дальше. Это не нищий. Это пройдоха, бездельник, шут, он не заслуживает милостыни. Притворяется спящим! Обманывает людей! Виданное ли это дело!
      Раздосадованный и недовольный самим собою, он покачал головой, движением руки отогнал неприятную мысль и решил как можно скорее забыть все это происшествие. Но чем больше он удалялся от моста, тем тяжелее у него становилось на душе. Да, восемь су у него сохранились, но зато он навсегда лишился поддержки Бога, в которой нуждался. Бог прогневался на него, Бог отвратил от него свой лик, и хуже всего было то, что те многие сотни су, которые он раньше роздал, оказывались истраченными попусту, выброшенными в окно. Его поступок показался ему теперь большою и непростительною оплошностью. И уже дойдя до улицы Двенадцати Апостолов, он решил пойти обратно на мост и помириться с Богом.
      Но, по-видимому, все злые силы заключили между собою союз, чтобы не допустить до примирения с Богом раскаявшегося грешника. Улицы, по которым лежал его путь, вдруг наполнились суетливой толпою. Так как это было в полдень и дождь утих, то писцы сотнями высыпали из своих контор, знатные особы мчались по улицам со своим эскортом, студенты, взявшись под руки, преграждали Тюрлюпэну путь, носилки и кареты, навьюченные мулы и подводы с овощами оттесняли его к стене и заставляли ждать. Чуть ли не час ушел у него на то, чтобы опять добраться до набережной Сены.
      Но и тут оказалось, что дьявол отлично умеет пользоваться для своих целей даже святыми обрядами. Ибо вдоль берега тянулся большой крестный ход, и во главе его шел под балдахином, в полном облачении, коадьютор архиепископа, окруженный клиром. Тюрлюпэну опять пришлось остановиться и терпеливо ждать. Наконец дорога очистилась. Тюрлюпэн достал монету в восемь су из кармана, но, к удивлению своему, уже не увидел на мосту нищего.
      Там, где раньше сидел рыжебородый калека, стоял теперь городской стражник и, нагнувшись над перилами, смотрел на кусты и песчаные дорожки острова. Неподалеку от него стоял в небрежной позе дворянин с раздраженным выражением лица, рядом со своим конем, и ливрейный лакей, опустившись перед ним на колени, счищал уличную грязь с его ботфорт.
      Тюрлюпэн подошел к стражнику и спросил его, куда девался нищий. Стражник обернулся и поглядел сначала на Тюрлюпэна, а потом на его кочан капусты. Молча кивнул он затем головою в сторону реки. Там, внизу, на ступенях сходен, соединявших остров с мостом, лежал нищий. Старая женщина положила его голову к себе на колени, его изодранная одежда была забрызгана кровью, его лицо прикрыли платком. Конь дворянина, стоявшего на мосту, столкнул его вниз и ударом копыта поразил насмерть.
      Вначале Тюрлюпэн был как будто удовлетворен такой развязкою. Он сделал то, что от него зависело, чтобы умилостивить Бога, намерения у него были самые лучшие, и восемь су он имел теперь право оставить себе. Но вдруг у него возникла мысль, внушившая ему смутное чувство страха. Ведь теперь, быть может, как раз в этот миг, нищий с рыжей бородой стоял на своей деревяшке перед Божьим престолом. И не на убийцу своего приносил он жалобу, весь его гнев направлен был против Танкреда Тюрлюпэна. - "А сегодня, не больше часа тому назад, - слышались его слова Тюрлюпэну, - мимо меня прошел человек и не дал мне милостыни, ни гроша не дал, хуже того, - глумился надо мною". - "Опиши Мне его, - воскликнул Бог-Отец, и чело Его омрачилось,опиши Мне его, чтобы Я мог его узнать". - "Он был в башмаках с заплатами и синем плаще", - продолжал нищий. - "Дальше, - воскликнул Бог-Отец, - синие плащи и башмаки с заплатами носят многие парижане".- "В руке у него был кочан капусты, какой можно купить на овощном рынке за два су". - "Дальше, гремел Бог-Отец со своего престола, - других ты не знаешь примет?". - "У него густые брови, - сказал нищий, - а затем он хоть и молод, но у него седая прядь волос зачесана на лоб".-"Седая прядь? - воскликнул Бог-Отец. В таком случае это Танкред Тюрлюпэн. Ладно. Можешь теперь идти. Танкред Тюрлюпэн! Прекрасно! Это Мы запомним! Стало быть, он не дает милостыни нищим!"
      Тюрлюпэн встрепенулся. Растерянно поглядел по сторонам. И словно мог этим освободиться от мучительных мыслей, которые преследовали его, отвел ото лба свой белый локон.
      В этот же миг дворянин вскочил в седло. Но прежде чем пустить коня, он еще раз подозвал к себе лакея,
      - Рено! - сказал он. - Я забыл спросить твоего господина, в котором часу состоится отпевание.
      - Ваша светлость, - ответил лакей, - завтра, в два часа дня, в монастырской церкви Тринитариев.
      Танкред Тюрлюпэн услышал эти слова, и они показались ему повелением свыше. В два часа, в монастырской церкви Тринитариев. Правда, в это время в парикмахерской появляются первые посетители. Но пусть подождут. Тюрлюпэн решил принять участие в похоронах нищего и поставить за него свечу.
      Глава IV
      В сером тафтяном камзоле, который он надевал обычно только в праздничные дни, и с двухфунтовой свечою красного воска под мышкой Тюрлюпэн пустился в путь на следующий день.
      День был сырой и холодный, стояла пасмурная осенняя погода, грозные, темные тучи обложили небосвод. Тюрлюпэн торопился, потому что хотел прийти в церковь, пока дождь не испортил его нового камзола.
      Но когда он собирался свернуть на улицу Решетников, которая ведет с площади Троицы, мимо больших хлебных весов, к монастырю Тринитариев, он увидел, что дорога запружена множеством карет, кабриолетов и верховых лошадей, которые все, по-видимому, ждали здесь чего-то, и между экипажами стояли, болтая, небольшими группами, по три и по четыре, кучера, конюхи и лакеи.
      - Проклятье, - пробормотал Тюрлюпэн. - Здесь какая-то знатная свадьба и крестины, я не смогу пробраться вперед. А может быть, все эти кареты стоят здесь потому, что сегодня в Бургонском дворце представляют трагедию об убийстве Авеля. Как бы то ни было, если я двинусь дальше, эти собаки лакеи столкнут меня в лужу, они любят такую потеху и готовы тогда целый час хохотать. А то еще какая-нибудь лошадь станет на дыбы и лягнет меня в грудь, как вчера этого нищего. Будь проклят день и час, когда я встретил его.
      Он стоял и злобно разглядывал герб, нарисованный на дверцах одной из карет, два золотых волчка над поперечным брусом и кулак в железной перчатке. Потом он пошел обратно к площади Троицы, чтобы свернуть на другую улицу.
      Он прошел по Железному переулку и по улице Николая, но когда добрался наконец до монастырской площади, то дальше опять не мог ступить ни шагу, потому что там сгрудилась многочисленная толпа, плечом к плечу, словно весь город собрался перед монастырем Тринитариев.
      - Черт бы побрал этих ротозеев и бездельников! - пробурчал Тюрлюпэн. Нужно же им всем глазеть даже на похороны несчастного нищего!
      И он стал проталкиваться вперед, потому что на колокольне пробило уже два часа, и он видел, что опоздает, если ему не удастся проложить себе дорогу сквозь толпу.
      - Сударь! - сказал вдруг один из тех, кого Тюрлюпэн угощал пинками и толчками. - Я уже два часа стою на этом месте, которое отвоевал себе, потому что и мне ведь хочется что-нибудь увидеть. Не угодно ли вам считаться с моим правом?
      Это был господин Шеврэт, портной с улицы Двенадцати Апостолов. Присмотревшись к своему притеснителю, он узнал Тюрлюпэна.
      - Это вы, господин Тюрлюпэн? - сказал он. - Так вот кто долбит мне носом спину!
      - Господин Шеврэт! - озадаченно воскликнул Тюрлюпэн. - Неужели вы тоже пришли на похороны?
      - А то куда же? - ответил портной. - Но это перестает доставлять удовольствие. Слишком много народу.
      Он достал кусок жареной рыбы из кармана и принялся за еду.
      - Жареная рыба, - сказал он, - это мой завтрак, потому что сегодня постный день.
      - Стало быть, и вы здесь! - проговорил Тюрлюпэн, все еще не оправившись от изумления. - Разве вы знали его?
      - Знал ли? Вот так вопрос! Как же я мог его знать? А вы, господин Тюрлюпэн? Уж не приходил ли он каждый день бриться в вашу цирюльню?
      - Этого еще не хватало, - проворчал Тюрлюпэн, и одна эта мысль привела его в ярость. - Ну, да уж я бы его выпроводил живо.
      - Говорят, надгробную проповедь говорит сам monsieur de Paris2, господин архиепископ, - сказал портной.
      - Сам архиепископ? - воскликнул Тюрлюпэн. - Не слишком ли много чести для человека, который только то и делал, что всем протягивал свою деревянную ногу?
      - Не знаю, была ли у него деревянная нога, - заметил портной, - но это возможно, потому что при Ла-Рошели он дрался за дело церкви.
      - Может быть, и дрался, да верно очень давно,-сказал Тюрлюпэн, потому что, когда я встречался с ним, он производил жалкое впечатление.
      И перед ним возник образ нищего, сидевшего на мосту подле ступеней, в продранной одежде, с шапкой в руке, протянутой за подаянием.
      - Его сын, - вмешался в их беседу толстый человек небольшого роста, страдавший астмою, - его сын, говорят, получил известие о кончине отца, когда завтракал в саду Виньроль с мадемуазель де Сен-Люк.
      - Мадемуазель де Сен-Люк? Это кто такая? - спросил портной.
      - Танцовщица, - объяснил толстяк, - мотылек, штучка ветреная, одним словом. Получив это известие, он послал музыкантов домой и погнал людей за своею каретой.
      - Вот как, его сын, стало быть, держит лошадей,-пробормотал Тюрлюпэн, - он не стыдится держать лошадей, а наш брат за все это должен платить - за завтрак, музыкантов, карету и мадемуазель Сен-Люк.
      Он вздохнул. Гнев и боль при мысли о несправедливости, царящей в мире, овладели им.
      - Их слишком много, - сказал он, - это настоящее бедствие. Они проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты.
      - Проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты, - повторил сиплым голосом рослый, нескладный мужчина, стоявший около Тюрлюпэна. - Вы правду сказали, сударь. Вспомните об этом, когда вас вызовет когда-нибудь на улицу господин де Сен-Шерон.
      - Господин де Сен-Шерон, это имя слышишь каждый день, - заметил Тюрлюпэн, - но я его не знаю.
      - Дорогу его светлости герцогу д'Энгьену! - донесся крик с улицы Решетников, и сразу же в толпе начались движение и давка, послышалась брань, кто-то вопил, что у него шляпа слетела с головы, и Тюрлюпэн вдруг оказался вынесенным на середину площади.
      - Герцог д'Энгьен - это сын господина принца, - сказал портной, все еще стоявший рядом с Тюрлюпэном. - Говорят, что он и архиепископ хотят встретиться сегодня в церкви, после того как они три года друг с другом враждовали.
      - Упаси Боже, - сказал кто-то в толпе. - Пусть бы они были и дальше во вражде, так нам спокойнее. Если они помирятся, то первым делом затеют сообща какую-нибудь войну. Это можно предсказать. На Рейне, в Испании или в Брабанте.
      - Ого, - воскликнул портной, - вы чересчур торопитесь, им придется, смею полагать, справиться с мнением кардинала.
      В этот миг образовался проход, и сквозь молчаливую толпу направился к церковной паперти высокий стройный мужчина, в высоких ботфортах и огненно-красном плаще, окруженный свитою дворян и офицеров.
      - Герцог д'Энгьен, - прошептал портной и сорвал шляпу с головы, но Тюрлюпэн уже не видел его, потому что под влиянием внезапного решения, отделился от толпы и пошел следом за герцогом, словно был одним из господ его свиты.
      В сенях церкви он остановился. Заупокойная месса уже началась. С алтаря доносилась молитва священника "Domine exaudi"3, и хор вторил ему словами: "Rant aures tuae intendentes"4.
      Тюрлюпэн дальше не пошел. Перед ним, на каменных плитах, сидела старуха-нищенка, он бросил ей свои восемь су, чтобы угодить Богу.
      - Это хорошая лепта, - сказал он и был собою очень доволен. - Смотри только, чтобы у тебя никто не украл ее. Такое подаяние ты, наверное, видишь не каждый день.
      Старуха не поняла его. Монета лежала у нее на коленях, но ее не видели подслеповатые ее глаза. Бормоча молитвы, она шамкала беззубым ртом и дрожащими пальцами перебирала четки.
      - Эй ты! - крикнул, опешив, Тюрлюпэн. - Разве ты не видишь? Я дал тебе монету в восемь су.
      Монах-тринитарий, стоящий в дверях, поднял глаза и удивленно взглянул на Тюрлюпэна. Но старуха не ответила ничего.