Глава XIX

На другой день после погребения Сольгруба мы встретились в садовом ресторане, неподалёку от городского парка и вдали от центральных улиц. Это было ясное, немного морозное утро. Разносчики подходили к нашему столу и предлагали груши, виноград, ветки терновника и можжуху. Подошёл и босняк с ножами и тросточками. Среди столов скакала приручённая галка повара в поисках хлебных крошек. Мы были единственными гостями, Феликс велел принести газеты, но не смотрел в их сторону, и так мы сидели вдвоём, поглядывая на парк и обмениваясь односложными замечаниями насчёт погоды, дорожных планов и неаккуратности доктора Горского.

Наконец, около 9 часов, он появился. Стал извиняться: инспекторские обязанности, ночной обход палат, всемь часов — операция. Он прямо из госпиталя. Стоя выпил он чашку горячего кофе.

— Это мой завтрак, — сказал он. — Кофе, а затем сигара. Для нервов — яд. Могу вам только посоветовать: не берите с меня пример.

Затем мы отправились в путь.

— Брюква, капуста, копчёная селёдка, плохие папиросы, — говорил доктор Горский, когда мы поднимались по лестнице к антиквару, — воздух, самый подходящий для нашего предприятия. Мы люди маленькие, барон. Весьма возможно, что вам деньги надобны; немного, тысчонки

две, три, поручителей вы привели с собой. Прямо вломиться в двери нам нельзя, настроен он, наверное, подозрительно, лучше всего отдадимся на волю случая… Ещё один этаж. Надо надеяться, он дома, иначе придётся ждать его.

Господин Габриель Альбахари оказался дома. Рыжий слуга ввёл нас в гостиную, переполненную предметами искусства всех времён и стилей. Сейчас же после этого в комнату вошёл господин Альбахари, маленький, изящный человечек, одетый с преувеличенной, почти щегольской элегантностью; нафабренные усы, монокль, на расстоянии десяти шагов несло от него гелиотропом. «Балканы», — шепнул мне доктор Горский.

Он пригласил нас жестом сесть и некоторое время испытующе присматривался к нам. Затем обратился ко мне:

— Кажется, я не ошибаюсь, господин барон, — мой сын служил под вашим начальством. Вольноопределяющийся Эдмунд Альбахари. Я знаю вас, господин барон, по Турфу.

— Эдмунд Альбахари, — повторял я, тщетно напрягая память. — Вольноопределяющийся. Да, конечно, это было, по-видимому, довольно давно. Как поживает молодой человек?

— Как он поживает? Да кто мог бы на это ответить? Может быть, и хорошо. К сожалению, он уже целый год со мною не живёт.

— Уехал? За границу?

— Уехал, да. За границу. Гораздо дальше, чем за границу, многоуважаемый. Если день и ночь к нему ехать десять лет подряд, и тогда не доедешь… Покойного батюшку вашего я тоже знал, лет тридцать прошло с тех пор, как я знавал его. Чему обязан честью, господин барон?

Я был в некотором затруднении, так как не собирался называть ему своё имя. Тем не менее я решил взять на себя порученную мне роль. Изложил ему свою просьбу.

Господин Альбахари, бровью не поведя, выслушал меня с учтивым вниманием и даже кивнул мне поощрительно раза два головою, пока я говорил. Затем он сказал:

— Вас неправильно осведомили, господин барон. Я антиквар, в настоящее время, в сущности, только коллекционер, денежными операциями я никогда не занимался. Случается, правда, что я устраиваю кредит хорошим знакомым, которые обращаются ко мне, но только чтобы им услужить, и охотно предоставлю себя, разумеется, к вашим услугам. Разрешите узнать, какую сумму вам угодно было бы получить.

— Мне нужны две тысячи крон, — сказал я и увидел, как беспокойно заёрзал на стуле доктор Горский.

Старичок посмотрел мне с недоумением в лицо. Потом рассмеялся.

— Вы изволите шутить, господин барон. Я понимаю. Вам срочно требуются две тысячи крон, а через две минуты вы предложите мне полмиллиона за моего Гейнсборо.

Я не знал, что ему ответить. Доктор Горский кусал губы и обдавал меня злобными взглядами. Феликс попытался спасти положение.

— Вы совершенно правы, господин Альбахари, это была шутка, — сказал он. — Мы знали, что вы неохотно и не всякому показываете свои художественные сокровища, и выбрали поэтому не совсем удачный способ с вами познакомиться… Это и есть ваш Гейнсборо?

Он показал на висевшую против нас картину. Я её до этого мгновения не замечал.

— Нет, это Ромни, — сказал снисходительно господин Альбахари. — Джордж Ромни, родившийся в Дальтоне, в Ланкашире. Портрет мисс Эвелины Локвуд. Оригинал принадлежал мне. Всего только несколько дней тому назад я продал его в Англию.

— Стало быть, копия?

— Да, превосходная работа. Не совсем закончена, некоторые части, как вы видите, набросаны только эскизно. Гениальный молодой художник, рекомендованный мне профессором академии. К сожалению, чересчур гениальный. Юноша покончил с собою.

— Покончил с собою? Здесь, у вас?

— Нет. У себя дома.

— Но работал он здесь, в этой квартире? — спросил доктор Горский. — В какой комнате? Можно это узнать?

— В моей библиотеке, — сказал, удивившись, антиквар. — Она светлее других. Окнами на юг.

— Ещё один только вопрос, господин Альбахари. Сколько времени находится ваш сын в больнице для нервных больных?

— Одиннадцать месяцев, — ответил, запинаясь, старик, вытаращив в ужасе глаза на доктора. — Отчего вы это спрашиваете?

— Я знаю, отчего спрашиваю это, господин Альбахари. Вы это сейчас узнаете. Могу я вас просить проводить нас в свою библиотеку?

Габриель Альбахари молча повёл нас в библиотеку. На пороге комнаты доктор Горский остановился.

— Чудовище! — сказал он и показал на гигантский фолиант, лежавший в фонаре на резном готическом пульте. Книги подобного формата я никогда ещё в жизни не видел. — Чудовище! Эта книга виновна в несчастье, постигшем вашего сына. Эта книга подтолкнула Ойгена Бишофа к самоубийству. Эта книга…

— Что вы, Бог с вами! — воскликнул антиквар. — Правда, он читал эту книгу, когда был у меня в последний раз. Он пришёл, чтобы просмотреть альбомы старых костюмов, но, когда я уходил, он стоял перед этим пультом. «Не стесняйся, Ойген, я иду завтракать», — сказал я, мы с ним были старые друзья, я знал его двадцать пять лет. «Если тебе что-нибудь понадобится, позвони слуге». — «Ладно», —сказал он, и с той минуты я не видел его живым, потому что, вернувшись, уже не застал его. А господин, навестивший меня три дня тому назад, сразу же попросил показать ему эту книгу, сделал из неё выписки и сказал, что вернётся.

— Он не вернулся. Не мог вернуться. Он умер в тот же вечер… Откуда у вас эта книга?

— Мой сын привёз её из Амстердама. Ради Создателя, что все это значит? Что написано в этой книге?

— Это мы теперь установим, — сказал доктор Горский и приподнял тяжёлую, с медною отделкою, крышку переплета. Феликс стоял за ним и смотрел поверх его плеча.

Географические карты! — воскликнул в изумлении доктор Горский. — «Theatrum orbis terrarum»[6]. Старый географический атлас.

— Гравированные на меди и от руки раскрашенные карты, — определил Феликс — «Domino Florentino. Ducato di Ferrara. Romagna olim Flaminia». Ничего, кроме карт. Мы ошиблись, доктор.

— Перелистывайте дальше, Феликс. «Patrimonio di San Pietro et Sabina. Regno di Napoli. Legionis regnum et Astu riarum principatus». Теперь идут испанские провинции… Стойте! Вы видите? На оборотной стороне что-то написано.

— Вы правы. По-итальянски.

— По-староитальянски. Совершенно верно. «Nel nome di Domineddio vivo, gusto е sempiterno ed al di Sui honore! Relazione dei Pompeo dei Вепе, organista e cittadino della citta di Firenze …» Феликс, это оно и есть!.. Господин Альбахари, можете вы отдать мне эту книгу?

— Возьмите её, уберите отсюда, я не могу больше видеть её.

— Да, но как мне взять её? — сказал доктор Горский.-Как унести отсюда? Мне её даже трудно поднять.

— Я пришлю сюда из лаборатории двух мускулистых молодцев, —решил Феликс — В три часа дня она будет у меня.

Глава XX

«…Во имя живого, вечного и справедливого Бога и во славу Его: сообщение органиста и гражданина города Флоренции Помпео деи Бене о событиях, происшедших у него на глазах в ночь накануне дня Симона и Иуды, лета от рождества Христова МОХХХII. Писано его собственной рукою.

Так как завтра мне исполнится пятьдесят лет, а дела в этом городе приняли такой оборот, при котором человек может легче расстаться с жизнью, чем он полагает, то я хочу ныне, после многих лет молчания, правдиво рассказать и записать для памяти, что произошло в ту ночь с Джовансимоне Киджи по прозвищу Каттиванца, прославленным зодчим и живописцем, которого люди называют теперь Мастером Страшного суда. Да отпустит ему Господь грехи его, как я молю его отпустить их мне и всякой твари.

В шестнадцатилетнем возрасте я избрал живопись ремеслом своим и собирался ею кормиться. И отец мой, который был ткачом шёлковых материй в городе Пизе, отдал меня в мастерскую к Томмазо Гамбарелли, и я работал с ним вместе над многими большими и прекрасными произведениями.

Но двадцать четвёртого мая, накануне праздника св. Троицы, в тот самый день, когда враги овладели горою Сансовино, названный Томмазо Гамбарелли скончался в больнице делла Скала от чумы. Поэтому я стал искать во имя Божие другого мастера и пошёл к Джовансимоне Киджи, мастерская которого помещалась на старом рынке, подле ветошных лавок.

Сей Джовансимоне Киджи был небольшого роста ворчливый человек; зиму и лето носил он колпачок из синей ткани с наушниками, и, кто видел его первый раз, тому он казался похожим, скорее, на мавританского пирата, чем на христианина и гражданина города Флоренции. И был он так скуп, что и половины хлеба не давал мне в неделю. Я не пробыл у него ещё и семи недель, а уже истратил пять золотых флоринов из своего кошелька.

Однажды вечером, вернувшись из школы домой, я застал мастера моего в мастерской беседующим с мессиром Донато Салимбени из Сиены, врачом, состоявшим на службе у кардинала-легата Пандольфо де Нерли. Мессир Салимбени был человеком возвышенной души и почтённого вида. Он много путешествовал и был весьма опытен в искусстве врачевания. Я знал его по дому моего прежнего мастера, и его целебные снадобья очень мне помогли, когда я при одной поездке в Пизу занемог лихорадкою вследствие сырости воздуха.

Когда я вошёл, мессир Салимбени рассматривал картину, на которой изображена была Мадонна, окружённая ангелами, между тем как мастер ходил взад и вперёд перед очагом, чтобы согреться. И, увидев меня, мессир Салимбени знаком подозвал меня к себе и спросил:

— А этот?

— У меня только он и есть, — ответил мастер и скривил рот. — Цветы и маленьких животных он пишет хорошо, такие работы особенно удаются ему. И если бы мне надо было на своих картинах помещать сов, кошек, певчих птиц или скорпионов, он мог бы мне, пожалуй, быть полезен.

Вздохнув, он нагнулся к земле, чтобы подбросить в огонь два полена. Затем продолжал:

— Когда я был молод, мне удавались многие великолепные произведения, и моё искусство послужило к вящей славе этого города. Мною сделан из бронзы прекрасный святой Пётр, которого вы и ныне можете видеть перед алтарём церкви Санта Мария дель Флоре. В ту пору мне прибили к дверям больше двадцати сонетов, восхвалявших моё творение и моё имя. Оказывали мне и другие, ещё большие, почести. Теперь же я старик, и ничего уже не удаётся мне.

И, показав на Христа, проповедующего в храме, и на возносимую к небу ангелами Магдалину, он сказал:

— То, что вы видите там, ничего не стоит. Я это сознаю, и вы не должны мне это говорить, ибо нет ничего тягостнее порицания. В молодости я обладал даром воображения и видел Бога-Отца и патриархов, видел Спасителя, святых, Пречистую Деву и ангелов.

Видел я их с чудесною ясностью, куда бы ни смотрел, наверху, в облаках, и здесь, в моей мастерской, так отчётливо и живо, как никогда не мог бы разум измыслить их. И какими я видел их, такими изображал, и мало было мастеров, способных сравниться со мною. Теперь

же глаза мои потускнели и видения погасли.

Мессир Салимбени стоял, прислонясь к стене, в сумраке, и я не видел его, я только cлышал его голос.

— Джовансимоне! — сказал он. — Вся человеческая мудрость есть только дым и тень перед ликом Господа. Все же мне было дано, так как я обращал свои мысли к Богу, постигнуть некоторые тайны, коими полон этот бренный мир. И то, что ты называешь даром воображения, я могу возвратить тебе и могу пробудить даже в людях, никогда этим даром не владевших. И это мне сделать легко.

Мастер насторожил слух. Некоторое время он стоял в раздумье, потом покачал головою и рассмеялся.

— Мессир Салимбени! — сказал он. — Всему городу известно, что вы кичитесь знанием многих тайных наук и искусств, но, когда вам приходится пустить их в дело, всегда у вас находятся отговорки. Наверное, пустая похвальба и то, что вы только что сказали. Уж не научились ли вы, чего доброго, этому искусству при дворе Могола или Турка?

— Искусство это не языческое, — ответил учёный врач, — и я обязан им только милости Господа, указавшего мне стезю познания.

— В таком случае, — сказал мастер, — моё единственное желание — поскорее увидеть какие-нибудь плоды этого искусства, но одно я вам должен сказать: если вы дурачите меня, то поплатитесь за это.

— Все, что мы можем сделать сегодня, — сказал мессир Салимбени, — это условиться насчёт дня, когда приступим к делу, но сначала обдумай свой шаг, Джовансимоне! Ибо, говорю тебе, ты дерзаешь уплыть в бурное море, и, быть может, лучше тебе оставаться в гавани.

— Вы правы, мессир Салимбени! — воскликнул мастёр. — Нужно быть осмотрительным. Всем известно, что вы мне враг, и враг опасный, хотя вы на словах относитесь ко мне с должным почтением. Мне не следует доверяться вам.

— Это правда, Джовансимоне, и к чему это скрывать! — сказал врач кардинала-легата. — Одно происшествие стало между нами. У тебя вышла ссора с Чино Салимбени, племянником моим, и он круто говорил с тобою, и ты сказал так громко, что все присутствовавшие могли это слышать: „Потерпи, воздастся тебе и за это". И спустя несколько дней он найден был убитым на дороге, ведущей по лугам к монастырю, и нож торчал у него между затылком и шеей.

— У него было много врагов, и я ему предсказал его несчастье, — пробормотал мастер.

— Это был кинжал мизерикордия[7], и на клинке испанский оружейный мастер вытравил своё имя, — продолжал мессир Салимбени. — Этот нож принадлежал человеку, бежавшему сюда из Толедо, и его схватили и поставили перед судилищем восьми. Но он клятвенно уверял, что за ночь до этого потерял свой кинжал близ ветошных лавок на рынке. Они не поверили ему, и он взошёл на колесницу.

— С уважением подобает относиться к приговору восьми, — сказал мастер, — и что было, то прошло.

— Знай, — воскликнул мессир Салимбени, — что никогда не проходит то, что было, и виновный должен ждать Божьей кары.

— Я вам только могу повторить, — ответил мастер, — я был у себя дома и писал святую Агнессу с книгою и ягнёнком, как она была мне заказана, и в это время пришёл ко мне мессир Чино и предложил помириться, и мы выпили мировую и в дружбе расстались. А на следующий день, когда совершилось злодеяние, я лежал больной в постели. На это есть свидетели у меня. Пусть не будет ко мне милостив Господь в день Страшного суда, если дело происходило иначе.

— Джовансимоне! — сказал врач. — Недаром люди называют тебя „Подлость".

Когда мастер услышал эту презрительную кличку, которую дали ему сограждане, он пришёл в гнев, потому что не переносил её. И гнев отнял у него рассудок. Он схватил ружьё, которое у него висело в мастерской всегда наготове, и потряс им как бешеный, и завопил:

— Вон отсюда, разбойник, и не смей мне больше показываться на глаза!

Мессир Салимбени повернулся и пошёл вниз по лестнице, но мастер с ружьём в руке побежал следом за ним, и я ещё долго слышал на улице его брань.

Спустя немного дней, накануне праздника Симона и Иуды, мессир Донато Салимбени пришёл ещё раз. И он сказал с таким видом, словно между ним и мастером ничего не произошло:

— Настал день, которого ты ждёшь, Джовансимоне, и я готов.

Мастер поднял глаза от своей работы. Узнав мессира Салимбени, он опять прогневался и воскликнул:

— Что нужно вам ещё? Разве я не выгнал вас из своего дома?

— Сегодня ты будешь мне рад, — сказал врач, — я пришёл исполнить то, о чем мы говорили, и время для этого как раз подходящее.

— Ступайте с Богом, ступайте, — сказал сердито мастёр. — Вы оскорбили меня бранным словом. И я вам этого не прощу.

— К тому, кто ни в чем не виновен, мои слова не относились, — ответил ему мессир Салимбени, а затем обратился ко мне и воскликнул: — Встань, Помпео, теперь не время бездельничать. Ступай и принеси мне то-то и то-то.

И он назвал мне травы и зелья, которые нужны были для его курева, и сказал, сколько надо взять каждого. Среди трав были некоторые, названия которых были мне незнакомы, другие же можно было собрать на каждом лугу. И к ним бутылка крепкой водки.

Когда я вернулся из москательной лавки, оба они во всем поладили друг с другом. И мессир Салимбени взял у меня из рук травы и коренья и сказал мастеру: вот это называется так-то, а это так-то. Потом он приготовил курево.

Когда оно было готово, мы вышли из мастерской. И в то время, как мы сходили по лестнице, мастер дал увидеть мессиру Салимбени, что под плащом у него спрятаны кинжал и шпага.

— Мессир Салимбени! — сказал он. — Хотя бы вы были самим дьяволом, не думайте, что я вас боюсь.

Мы прошли по улице Киара и по мосту Рифреди на ту сторону реки — мимо сукновальни и мимо часовенки, где стоят старые мраморные саркофаги. Ночь была светлая и лунная. И наконец после часа ходьбы мы взошли на холм, отвесно спускающийся к каменоломне. Ныне на этом месте стоит дом, но в ту пору там днём паслись козы.

Там остановился мессир Салимбени и приказал мне собрать хворосту и желудей и разложить костёр. И обратился к моему мастеру со словами:

— Джовансимоне, вот это место, и час настал. Ещё раз говорю тебе: обдумай свой шаг! Ибо силён и уверен в себе должен быть тот, кто хочет отважиться на такое предприятие.

— Ладно, ладно, — сказал мастер. — Не нужно лишних слов, начинайте.

Тогда мессир Салимбени со многими ужимками и телодвижениями очертил круг, средоточием которого был костёр, и, сделав это, вышел из круга.

Густое облако дыма поднялось над огнём и окутало мастера, и на мгновение он исчез в дыму. Когда же облако рассеялось, мессир Салимбени снова подбросил курево в пламя. Потом спросил:

— Что видишь ты теперь, Джовансимоне?

— Я вижу, — сказал мастер, — поля и реку, и городские башни, и ночное небо, больше ничего. Теперь я вижу зайца, скачущего по лугам, и, о чудо, он осёдлан и взнуздан.

— Это поистине странное видение, — сказал мессир Салимбени. — Но ты сегодня ещё не то увидишь, думается мне.

— Это не заяц, а козёл, — воскликнул мастер. — Это не козёл, а заморское животное, названия которого я не знаю, и оно прыгает, словно взбесилось. Теперь оно исчезло.

Вдруг мастер начал отвешивать поклоны.

— Смотри-ка! — воскликнул он. — Мой сосед, золотых дел мастер, умерший в прошлом году. Он не видит меня. Горе вам, мастер Кастольдо, у вас все лицо в нарывах и в желваках.

— Джовансимоне, что видишь ты теперь? — спросил врач.

— Я вижу, — ответил мастер, — зубчатые утёсы и ущелья, и провалы, и каменные гроты. И вижу скалу, совсем чёрную, свободно парящую в воздухе и не падающую, а это большое чудо, и трудно поверить ему.

— — Это долина Иосафата[8]! — воскликнул мессир Салимбени. — А чёрная скала, парящая в воздухе, это вечный Божий престол. И знай, Джовансимоне: появление скалы служит мне знаком, что тебе ещё в эту ночь суждено увидеть столь великие вещи, каких никто не видел до тебя.

— Мы не одни, — сказал мастер, и голос его понизился до боязливого шёпота. — Я вижу людей, поющих и ликующих. Их много.

— Не много, нет, их мало, тех, кому дано вместе с ангелами Божьими петь хвалу дню Страшного суда, — тихим голосом сказал мессир Салимбени.

— А теперь я вижу тысячи, многие тысячи, несметный сонм рыцарей, и сенаторов, и богато одетых женщин. Они заламывают руки и плачут, и громкое стенание поднимается над толпой.

— Они скорбят о том, что было и больше не может быть. Они плачут, оттого что осуждены на мрак и навеки лишены лицезрения Бога.

— Страшное огненное знамение стоит в небе, — вскричал мастер. — И светится оно краскою, какой я не видел ещё никогда. Горе мне! Это краска нездешнего мира, и глаза мои не переносят её.

— То пурпурная краска трубного гласа! — воскликнул мессир Салимбени. — Этим пурпуром окрашено солнце в последний день творения.

— Чей голос в бурном вихре позвал меня по имени? — крикнул мастер, задрожав всем телом. И вдруг у него вырвался рёв, как у зверя, пронизавший ночную тишину и не обрывавшийся. — Горе мне! — завопил он. — Они здесь, они тянутся ко мне, духи преисподней, появляются со всех сторон, и воздух наполнился ими.

И, гонимый отчаянием, он попытался бежать, но незримые демоны настигли его, и он свалился на землю и отбивался от них во все стороны. Вопя, со страшно исказившимся лицом, он встал и опять побежал, и опять свалился, и это было столь плачевное зрелище, что мне казалось, я умру от страха.

— Помогите ему, мессир Салимбени! — воскликнул я в отчаянии, но врач кардинала-легата покачал головой.

— Поздно, — сказал он. — Мастер погиб, ибо призраки ночи получили власть над ним.

— Пощадите его, мессир Салимбени, пощадите! — взмолился я.

Тогда духи преисподней схватили мастера и повлекли за собою, и он отбивался и кричал. И мессир Салимбени подошёл к нему; там, где холм опускается к каменоломне, преградил он ему дорогу.

— Убийца, не боящийся всемогущего Бога! — крикнул он. — Встань и признайся в своём злодеянии!

— Пощады! — вскричал мастер и упал на колени, и закрыл руками лицо.

Тогда мессир Салимбени поднял кулак и так поразил его в лоб, что мастер замертво грохнулся наземь.

Ныне я знаю, что это был не жестокий, а милосердный поступок и что этим ударом мессир Салимбени вырвал из власти призраков мастера Джовансимоне.

Мы перенесли оглушённого в свою мастерскую, и там лежал он до вечернего благовеста, не подавая признаков жизни. Придя затем в себя, он не знал, день ли то или ночь, произносил бессвязные речи и не переставал говорить о демонах ада и об ужасающем пурпуре трубного гласа.

Позже, когда безумие начало покидать его, он ушёл в самого себя, сидел в углу мастерской и глядел в пространство и ни слова ни с кем не говорил. Но по ночам я слышал, как он в комнате своей скорбит и шепчет молитвы. А в день св. Стефана он исчез из города, и никто не знал, куда он ушёл.

Случилось так, что спустя три года, по пути в Рим, я остановился в монастыре серафических братьев, где хранятся повязка от волос и пояс Пречистой Девы, а также моток пряжи её собственного изделия. И в сопровождении настоятеля я пошёл в часовню взглянуть на святые реликвии. Там увидел я монаха, стоявшего на помосте, и не сразу узнал в нем бывшего мастера моего Джовансимоне.

— Он помешался в разуме, — сказал настоятель, — но полон замыслов поистине великих. Мы называем его Мастером Страшного суда. Ибо пишет он только это, постоянно только это. И когда я говорю ему: „Мастер, сюда бы поместить благовещение, а на ту стену исцеление агнца или свадьбу в Кане Галилейской", — он приходит в сильный гнев, и нужно уступать его желанию.

Солнце заходило, и розоватый свет падал сквозь окна на каменные плиты. И я увидел на стене парящую скалу Бога, и долину Иосафата, и хор спасённых душ, и многообразных демонов ада, и огненную геенну, а себя самого Мастер изобразил среди осуждённых, и все это было представлено так правдиво, что трепет ужаса охватил меня.

— Мастер Джовансимоне! — окликнул я его, но он меня не узнал. Дрожащими руками, продолжая молиться, он писал фигуру одного гневного херувима с такою стремительностью, словно духи преисподней все ещё гнались за ним.

* * *

Больше я ничего не могу сообщить про Мастера Страшного суда. Ибо когда я спустя несколько недель опять прибыл в эту обитель, часовня была пуста, и монахи показали мне его могилу. Да спасёт его и всех нас в день восстания из мёртвых Иисус, утренняя звезда, упование наше.

Мессира Салимбени, которого я называю истинным Мастером Страшного суда, я не видел с той ночи. Возможно, он возвратился в отдалённое восточное королевство, где провёл столько лет своей жизни. Но тайну его искусства я сохранил в памяти и привожу её здесь для тех, кто силён и уверен в себе. Возьми, самонадеянный человек, настоянного на водке корментиля три доли. Возьми затем…»

Глава XXI

— Дальше! Дальше! — торопил доктор Горский.

— Это все, — сказал Феликс, — на этом рукопись обрывается посредине фразы.

— Не может быть! — крикнул доктор Горский. — Это ещё не конец. Главное впереди. Покажите.

— Убедитесь сами, доктор. Продолжения нет никакого. Дальше идут только географические карты, испанские провинции: Granata et Murcia, utriusque Castilliae nova descriptio, insulas Balearides et Pytinsae. На оборотной стороне — ничего. Andalusia continens Sevillam et Cordubam. Ни малейшего следа каких-либо рукописных заметок. Сообщение осталось неоконченным.

— Но состав снадобья? Откуда знал Ойген Бишоф состав снадобья? Конец сообщения должен где-то быть. Вы пропустили одну страницу, Феликс. Посмотрите ещё раз.

Мы стояли, все трое склонившись над фолиантом. Феликс медленно перелистывал его от конца к началу.

— Здесь недостаёт листа, — сказал вдруг доктор Горский. — Здесь, между Астурией и обеими Кастильями, лист вырезан.

— Вы правы, — подтвердил Феликс — Лист вырезан как бы тупым ножом.

Доктор Горский хлопнул себя рукой по лбу.

— Сольгруб! — крикнул он. — Это сделал Сольгруб! Вы понимаете? Он хотел помешать… не допустить, чтобы кто-нибудь после него повторил эксперимент! Он уничтожил последнюю страницу сообщения, ту, где указан был состав снадобья… Что нам теперь предпринять, Феликс?

— Да, что теперь предпринять?

Они в беспомощности смотрели друг на друга.

— Я должен вам сознаться, — сказал доктор Горский, —что у меня было намерение испытать на самом себе действие снадобья, разумеется, приняв все меры предосторожности.

— У меня было то же намерение, — сказал Феликс.

— Нет, Феликс, вам бы я этого ни за что не позволил, вы профан в медицине, — но к чему спорить? Кончено! Никто из вас троих никогда не узнает, какие непостижимые силы вогнали в загадочную смерть Сольгруба, Ойгена Бишофа и Бог весть сколько ещё других людей.

Он захлопнул тяжёлую, окованную медью крышку фолианта.

— Никого эта книга уже не введёт в соблазн, — сказал он. — Сольгруб, наш бедный Сольгруб был последнею жертвою. Чем дольше я обдумывал эту историю… физиология мозга даёт нам, Феликс, некоторую путеводную нить. У меня сложилась определённая теория. Нет, я не

верю, что то было видение Страшного суда. Я склонён скорее предположить, что действие снадобья в каждом отдельном случае…