Мастер Страшного суда

— Если в вас есть искра человечности, — раздался наконец тихий и робкий голос Дины, —уходите отсюда, уходите сейчас.

Глава VII

Я стоял и смотрел ей вслед, несколько минут в ушах у меня звучал только любимый голос, и она уже давно исчезла, когда до моего сознания дошли наконец её слова.

В первое мгновение я чувствовал беспомощность и был бесконечно ошеломлён, но потом во мне проснулся сильный гнев, я в крайнем ожесточении восстал против смысла её слов, я понял, как они оскорбительны. Теперь уйти! Теперь ведь я не мог уйти. Жар, и озноб, и усталость исчезли… «Я их потребую к ответу, — бушевало во мне, — они должны мне представить объяснения, Феликс, доктор Горский, я настаиваю на этом. Я ведь ей ничего не сделал, Бог ты мой, что же я сделал ей?..»

Разумеется, произошло несчастье, огромное несчастье, и его, пожалуй, можно было предотвратить! Но ведь я не виноват в этом несчастье, не я же в нем виноват! Его не

следовало оставлять одного, ни одной минуты не должен был он оставаться один; каким образом вообще у него револьвер? А теперь ещё, чего доброго, на меня хотят взвалить вину? Я понимаю, что в такое мгновение люди могут быть несправедливы и не взвешивают своих слов. Но именно поэтому я должен остаться, я вправе потребовать объяснений, я должен…

Вдруг меня осенила мысль, совершенно естественная мысль, в свете которой моё волнение показалось мне смешным. Несомненно, это недоразумение. Это может быть, конечно же, только недоразумением. Я неправильно понял слова Дины, смысл их был совсем не тот. Она хотела просто сказать, чтобы я шёл домой, потому что больше здесь ничем не могу помочь. Это ясно. Совершенно ясно. Никто и не думал возлагать на меня вину. Надо мною просто подшутили мои раздражённые нервы. Доктор Горский был при этом и слышал её слова. Я решил подождать его, он должен был мне подтвердить, что все это было простым недоразумением.

«Долго это ведь не может длиться, — говорил я себе, —долго мне ждать не придётся. Феликс и доктор Горский должны скоро вернуться, нельзя же бедного Ойгена… Не оставят же они его одного на всю ночь лежащим на полу»,

Я тихо подошёл к окну, подкрался как вор и заглянул в комнату. Он все ещё лежал на полу, но его покрыли платком, шотландским пледом. Я видел его как-то в «Макбете», об этом я вспомнил невольно, и тотчас же в ушах у меня раздались слова леди Макбет: «Всех аравийских ароматов мало…»

И тут я опять почувствовал озноб и усталость, холодный пот и жар, но подавил в себе эти ощущения.

«Вздор! — сказал я себе. — Эти страхи, право же, совершенно тут неуместны». Я решительно открыл дверь и вошёл, но эта решительность сразу же уступила место опасливой робости, потому что я впервые оказался наедине с мертвецом.

Вот он лежал, закрытый пледом, видна была только его правая рука. В ней уже не было револьвера, кто-то взял его и положил на столик, стоявший посередине комнаты. Я подошёл, чтобы рассмотреть оружие, и заметил в этот миг, что я в комнате не один.

Инженер стоял за письменным столом у стены, склонившись над чем-то, чего я не видел. Казалось, он погружён в созерцание узора обоев, так внимательно он присматривался к ним. Заслышав мои шаги, он обернулся.

— Это вы, барон? Какой у вас вид! Вас очень потрясло это событие, не правда ли?

Он стоял передо мною, широко расставив ноги, руки засунув в карманы, с папиросой в зубах… В комнате, где лежит покойник, с папиросой в зубах… Воплощённая нечуткость — таким он стоял передо мною.

— Вы в первый раз стоите перед трупом? Не так ли? Вы счастливчик, барон! Эх вы, офицеры мирного времени!.. Я это сразу понял: вы ступаете так осторожно. Можете шагать твёрже, тут вы никого не разбудите.

Я молчал. Он бросил папиросу очень уверенным жестом в пепельницу, стоявшую в нескольких шагах от него на письменном столе, и сейчас же закурил другую.

— Я прибалтийский немец, вы это знаете? — продолжал он затем. — Родился в Митаве и участвовал в русско-японской войне.

— Цусима? — спросил я.

Не знаю, почему мне как раз пришло в голову название этой морской битвы. Я подумал, что он был, вероятно, инженером флота или чем-то в этом роде.

— Нет, Мунхо, — ответил он. — Вам доводилось об этом слышать?

Я покачал головою.

— Мунхо. Это не местность. Это река. Жёлтая вода между цепями холмов. Об этом лучше не вспоминать. Там они лежали однажды утром, пятьсот или больше, один подле другого, целая цепь стрелков с обожжёнными руками и жёлтыми, искажёнными лицами… Дьявольщина! Нет для этого другого слова.

— Мина? — спросил я.

— Токи высокого напряжения. Моя работа. Тысяча двести вольт. Подчас, когда мне вспоминается это, я говорю себе: что ж такое, Дальний Восток, две тысячи миль отсюда, пять лет прошло, в пыль и прах обратилось все то, что ты видел там. Никакие рассуждения не помогают. Такая вещь запечатлевается, такую вещь нельзя забыть.

Он молчал и выпускал дым папиросы в воздух красиво закруглёнными кольцами. Все, что касалось курения, приняло у него характер жонглёрского искусства.

— Теперь они собираются уничтожить войну, — продолжал он, помолчав немного. — Войну хотят они упразднить! Разве это поможет? Вот это, — он движением пальца указал на револьвер, — хотят уничтожить и все другое в этом роде. Какое же это спасение? Человеческая подлость останется, а она из всех орудий убийства самое смертоносное орудие.

«Зачем он говорит мне это? — спросил я себя в удивлении и беспокойстве. — Почему глядит на меня так странно? Уж не считает ли он меня виновным в самоубийстве Ойгена Бишофа?»

И я сказал тихо:

— Он добровольно покончил с собою.

— Вот как? Добровольно? — воскликнул инженер с испугавшей меня запальчивостью. — Вы в этом вполне уверены? Выслушайте меня, барон. Я первый проник в эту комнату. Дверь была заперта изнутри, я разбил окно, осколки ещё не убраны. Я видел его лицо, я был первый, увидевший его лицо. И я говорю вам: отчаяние, исказившее лица тех пятисот на реке Мунхо, которые во мраке взбегали на холм и знали, что в следующий миг прикоснутся к проволоке, это отчаяние было ничто по сравнению с тем, что выражало лицо Ойгена Бишофа. Он испытывал страх, безумный страх перед чем-то, что скрыто от нас. И чтобы спастись от этого страха, схватился за револьвер. Добровольно покончил с собою? Нет, барон! Ойгена Бишофа вогнали в смерть.

Он приподнял немного одеяло, закрывавшее мертвеца, и посмотрел на его застывшее лицо.

— Точно кнутом вогнали в смерть, — сказал он затем с глубоким волнением в голосе, которое не вязалось с его характером.

Я отвернулся. Я не мог смотреть в ту сторону.

— Вы думаете, стало быть, — сказал я, помолчав, и горло у меня было точно сдавлено, мне трудно было говорить, — если я вас правильно понял, вы думаете, что он об этом узнал, что это каким-то образом дошло до его слуха…

— Что? О чем вы говорите?

— Вы знаете, вероятно, что банкирский дом, где хранились его сбережения, обанкротился.

— Вот как? Представьте себе, я этого не знал. Я слышу об этом в первый раз… Нет, барон, не в этом разгадка. Страх, который выражало его лицо, был иного рода. Деньги? Нет, дело тут было не в деньгах. Вам надо было видеть его лицо — это объяснить невозможно. Когда я

проник в комнату, — продолжал он после паузы, — он мог ещё говорить. Произнёс он только несколько слов, я понял их, хотя это был скорее лепет, чем внятная речь…

Очень странные слова… Правда, в устах умирающего…

Он зашагал по комнате и покачал головою.

— Странные слова… Я, в сущности, знал его так мало. Так мало знает один человек о другом. Вы знали его лучше или, по крайней мере, дольше. Скажите мне, каково было его отношение к религии, я хочу сказать — к церкви? Считали вы его набожным человеком?

— Набожным? Он был суеверен, как большинство актёров. Суеверен в мелочах. Набожности в церковном смысле я у него никогда не замечал.

— Неужели это было все-таки его последней мыслью? Эта сказка для легковерных детей? — спросил инженер и пристально посмотрел на меня.

Я ничего не сказал, я не знал, о чем он говорит. Да он и не ждал, вероятно, ответа.

— Nevermind[4]! — сказал он самому себе, легко шевельнув рукою. — Тоже одна из тех вещей, которых мы никогда не постигнем.

Он взял револьвер со стола и взглянул на него с таким выражением, по которому видно было, что думает он о чем-то другом. Потом опять положил его на стол.

— Откуда у него взялось это оружие? — спросил я. — Это была его собственность?

Инженер вышел из своего забытья.

— Этот револьвер? Да, это его собственность. Он всегда носил его при себе, говорит Феликс. Когда он возвращался домой по ночам, ему приходилось идти полем и пустырями. Там много бродяг. Он боялся ночных встреч… Роковое значение имело именно то обстоятельство, что у него в кармане был заряженный револьвер. Прыжок из окна — это в данном случае не имело бы роковых последствий. Растяжение жилы, лёгкий вывих, а может быть, и того бы не случилось.

Он открыл окно и выглянул в сад. Несколько мгновений стоял он так, и ветер надувал и раскачивал оконные шторы. В саду шумели каштановые деревья. Бумаги на письменном столе шелестели, и опавший лист каштана, залетевший в комнату, бесшумно порхал по полу.

Инженер закрыл окно и опять повернулся ко мне.

— Он не был трусом. Поистине, трусом он не был. Справиться с ним было его убийце нелегко.

— Его убийце?

— Конечно. Его убийце. Он был загнан в смерть. Смотрите, вот здесь стоял он, а там — другой.

Он показал на то место стены, которое рассматривал при моем появлении.

— Они стояли друг против друга, — произнёс он мёдленно и смотрел при этом на меня. — Лицом к лицу, как на дуэли.

Я оцепенел, внимая тому, как он говорил об этом с уверенностью очевидца.

— Кого же, — спросил я, дрожа и снова чувствуя, что у меня стиснуло горло, — кого считаете вы убийцей?

Инженер молча посмотрел на меня, не сказал ни слова, медленно поднял плечи и опять их опустил.

— Вы все ещё здесь? — раздалось вдруг со стороны двери. — Отчего вы не уходите?

Я испуганно оглянулся. В дверях стоял доктор Горский и смотрел на меня.

— Уходите же! Ради Бога, скройтесь, скорее!

Уйти было поздно. В этом миг уже поздно было уйти.

За доктором появился брат Дины, отодвинул его в сторону и остановился передо мною.

Я посмотрел ему в лицо — как он похож был в этот миг на свою сестру! Тот же оригинальный овал лица, тот же своевольный очерк губ.

— Вы ещё здесь! — сказал он мне с ледяной учтивостью, жутко контрастировавшей со страстным возгласом доктора. — Я на это не рассчитывал. Тем лучше, мы можем сейчас объясниться.

Глава VIII

Я взял себя в руки. В тот миг, когда брат Дины появился в комнате, мне стало ясно, что стоящий передо мною человек — мой смертельный враг, что было бы бессмысленно спастись бегством от этого объяснения и что сражение нужно принять. Но из-за чего предстояло нам сразиться, это я в то мгновение сказать бы не мог. Знал я только, что должен остаться и смотреть противнику прямо в лицо, что бы меня ни ожидало.

Доктор Горский сделал попытку в последний момент предотвратить назревавшее событие.

— Феликс! — произнёс он и показал заклинающим и укоризненным жестом на шотландский плед, которым был покрыт мертвец. — Вспомните же, где мы находимся! Неужели этого нельзя отложить?

— Зачем же откладывать, доктор, так лучше, — сказал Феликс, не сводя с меня глаз. — Я очень доволен, что господин ротмистр ещё здесь.

Он назвал меня, вопреки своему обыкновению, по моему чину. Я знал, что это должно означать. Доктор Горский ещё мгновение стоял между нами в нерешительности, потом пожал печами и направился к двери, чтобы оставить нас одних.

Но Феликс удержал его.

— Я прошу вас остаться, доктор, — сказал он. — Возможно, что дело примет один из тех оборотов, при которых обычно оказывается полезным присутствие третьего лица.

Доктор Горский, казалось, не сразу понял смысл этого замечания. Он поглядел на меня смущённо, как бы извиняясь за то, что становится свидетелем нашего разговора. Наконец он уселся на краешке письменного стола в позе, говорившей о его намерении в любое время, если это окажется желательным, покинуть комнату. Для инженера, которого никто не просил остаться, это послужило основанием тоже усесться. Он завладел единственным стулом, находившимся в комнате, закурил папиросу затейливым образом, воспользовавшись для этого только двумя пальцами левой руки, и сделал такой вид, словно правомерность его пребывания в комнате ни с чьей стороны не может вызвать сомнений.

Я видел и наблюдал это все с чисто практическим интересом, я был теперь совершенно хладнокровен, вполне владел своими нервами и спокойно ждал того, что надвигалось. Но с минуту длилось молчание. Феликс стоял, согнувшись, над трупом Ойгена Бишофа, я не видел его лица, но мне казалось, что он борется со страданием, что дальше он не в силах носить маску неестественного спокойствия. Было даже мгновение, когда я ожидал, что, отдавшись порыву, он бросится на труп и такое излияние чувств положит конец этой сцене. Но ничего такого не случилось. Он выпрямился. Лицо его, когда он повернулся ко мне, свидетельствовало о полном самообладании. Он только снова накинул на голову мертвеца соскользнувший на пол платок — я это заметил.

— К сожалению, времени у нас немного, — заговорил он, и в голосе его не слышалось ни горя, ни волнения. — Приблизительно через полчаса здесь будут представители власти, и я хотел бы, чтобы до этого времени наше дело было урегулировано.

— В этом отношении наши желания совпадают, — сказал я, поглядев на инженера. — Мне кажется, что свидетелей здесь вполне достаточно, так как эти два господина, как я вижу, были любезны предоставить себя в наше распоряжение для этого объяснения.

Доктор Горский беспокойно заёрзал на краешке стола, но инженер имел наглость утвердительно кивнуть головою на мои слова.

— Сольгруб и доктор Горский — мои друзья, — ответил Феликс. — Мне важно, чтобы у них составилось по возможности ясное представление о положении вещей, и я не умолчу ни об одном из обстоятельств, относящихся к делу; среди них и о том факте, господин ротмистр, что Дина четыре года тому назад была вашей любовницей.

Я вздрогнул. Этого я не мог ожидать. Но моя оторопь длилась очень недолго, и спустя несколько секунд я уже обдумал каждое слово своего ответа.

— Согласившись на этот разговор, я ожидал нападений, но не мог предполагать, что они будут направлены против женщины, которую я высоко чту, — сказал я. — Допускать их я не намерен. Благоволите выбранное вами выражение…

— Взять обратно? К чему, господин ротмистр? Могу вас уверить, что оно вполне соответствует пониманию Дины.

— Надлежит ли мне понять вас в том смысле, что вы уполномочены на этот разговор вашею сестрою?

— Конечно, господин ротмистр.

— В таком случае прошу вас продолжать.

По его губам скользнула мальчишеская, самодовольная усмешка удовлетворения; эта первая схватка окончилась его полным торжеством. Но усмешка эта тотчас же исчезла с его лица, и тон, в котором он продолжал говорить, оставался по-прежнему корректным и почти любезным.

— Эти отношения, насчёт характера которых мы, таким образом, пришли к соглашению, продолжались около полугода. Они окончились, когда вам пожелалось предпринять путешествие в Японию. Я говорю «окончились», хотя этот конец представлялся вам только предварительным…

— Я предпринял путешествие не в Японию, а в Тонкин и Камбоджу, — прервал я его, — и отправился туда не ради своего удовольствия, а по поручению Министерства земледелия, — прибавил я, маскируя этими совершенно ничтожными поправками своё беспредельное изумление. «Как мог он так легко, так равнодушно скользнуть мимо того факта, что его сестра была моею любовницей? Куда он гнёт? — спрашивал я себя. — Если он желает получить удовлетворение, то я готов к этому. Что же он замышляет ещё?..» И тихое чувство страха овладело мною, предчувствие надвигающейся и неизвестной мне опасности, и этот страх не покидал меня.

— В Тонкин и Камбоджу? — продолжал Феликс, и его рука в белой повязке сделала лёгкий жест извинения. — Цель вашего путешествия не играет в данном случае роли. Но когда вы приблизительно через год возвратились, вас ждала перемена, которой вы не ожидали: вы застали Дину женой другого, вам пришлось узнать, что вы стали ей чужим человеком.

Да. Так это было. И теперь, в то время как он говорил, старая боль бурно во мне поднялась, жгучий гнев разочарования и вместе с ним новое чувство, доныне мне незнакомое, чувство ненависти к этому молокососу, который стоял передо мною и прикасался своими руками к вещам, глубоко во мне затаённым. Разве я здесь для того нахожусь, чтобы держать ответ? Должен ли я спокойно взирать, как он предаёт любопытным взглядам чужих людей все то, что в течение ряда лет было моею тайной? «Довольно», — хотелось мне крикнуть ему, чтобы положить конец этой сцене. Но тут опять возникла прежняя боязнь, страх перед чем-то неопределённым, грозную близость чего я чувствовал, и эта боязнь парализовала меня и делала меня беспомощным и лежала на мне тяжело, как кошмар.

Брат Дины продолжал говорить совершенно бесстрастным голосом, и я должен был его слушать.

— Что женщина, которую вы считали нерасторжимо привязанной к вам, освободилась от вас и стала принадлежать другому, с этой мыслью вы, по-видимому, не могли примириться. Это было первое поражение, которое вы понесли, и вы пожелали реванша. Взять Дину снова — это стало задачей вашей жизни. Все, что вы с тех пор предпринимали, как бы ни были с виду незначительны ваши поступки, служило исключительно этой цели.

Он приостановился может быть, для того, чтобы дать мне время для какого-нибудь замечания, возражения. Но я ничего не сказал, и он поэтому продолжал:

— Я долго наблюдал за вами, в течение ряда лет, с напряжённым интересом, словно все это было спортом или волнующей шахматной партией, словно дело касалось какого-нибудь почётного кубка, а не счастья моей сестры. Я видел, какие странные вы выбирали пути для

медленного приближения, как преодолевали или обходили препятствия, как описывали круги вокруг этого дома, и эти круги становились все уже и уже. Вы ухитрились добиться того, что вас позвали, и вот вы однажды появились и стали между Диной и её мужем.

Теперь это должно было произойти, мгновение было близко. Я чувствовал, как дрожат у меня руки в нервном ожидании, я не мог дышать, так угнетала меня тишина, царившая в комнате. Чуть ли не облегчение испытал я, когда Феликс опять заговорил:

— Сегодня я могу вам сказать, господин ротмистр, что исход этой борьбы никогда не казался мне сомнительным. Вы были сильнее, потому что имели в виду одну только цель, и рядом с нею для вас отступало на задний план все остальное в жизни. Это делало вас непреодолимым. Для меня было ясно, что это супружество недолго вечно, потому что так хотели вы.

Опять он приостановился, и моя боязнь обострилась в невыносимой мере. Прошло с полминуты, я перевёл взгляд на доктора Горского. Он прислонился к письмённому столу в позе сильнейшего нервного напряжения, лицо его выражало совершеннейшую растерянность; от него, я это видел, нечего было ждать помощи. Инженер сидел в кресле, окутанный облаком табачного дыма, и, скучая, рассматривал свои ногти, словно мысли его были заняты другими вещами.

— Все это осталось позади, — нарушил Феликс мучительное молчание. — Вы свою партию проиграли, барон. Вы сделали непоправимую ошибку. Понимаете вы, что я этим хочу сказать? Ни за что и ни на одно мгновение не потерпит Дина в своей близости человека, на совести которого — смерть её мужа.

Так вот оно что! Вот он, лик угрозы, перед которою я трепетал. И теперь, когда решительное слово было сказано, оно показалось мне смешным и нелепым. Чувство уверенности опять вернулось ко мне, мой страх исчез, я стоял перед противником, который разрядил свой пистолет и промахнулся. Теперь очередь была за мною, все остальное было в моей власти. Я чувствовал своё неизмеримое превосходство над этим юнцом, осмелившимся выступить против меня. Теперь я был сильнее и знал, как мне нужно действовать.

Я подошёл к нему вплотную и посмотрел ему в глаза.

— Я надеюсь, — сказал я, — что вам не приходит в голову возлагать на меня или на кого-либо другого ответственность за это прискорбное событие.

Слова мои произвели то действие, какого я ждал. Он не выдержал моего взгляда, попятился на шаг.

— Вы меня озадачили, господин ротмистр, —ответил он. — Чего угодно мог я ждать от вас, только не запирательства. Говоря вполне откровенно, я не понимаю вас. Разве вы не боитесь, что эта ваша попытка может быть ложно истолкована? Недостатка мужества я у вас до сих пор никогда не замечал.

— Вопрос о моем личном мужестве оставим покамест в стороне, — сказал я тоном, совершенно недвусмысленно говорившим о моих дальнейших намерениях. — Благоволите мне прежде всего сообщить, какова была, по вашему мнению, моя роль в настоящем происшествии.

Его замешательство было непритворно, но он успел уже овладеть собою.

— Я надеялся, что вы меня от этого освободите, — сказал он. — Но вы на этом настаиваете — извольте! Я буду краток: вы разузнали каким-то образом, что мой зять доверил свои сбережения, а также небольшое состояние моей сестры банкирскому дому Бергштейна, о крахе которого сегодня говорят газеты. Вы знали также или догадывались, что Дина решила как можно дольше скрывать от мужа эту катастрофу. Оба эти факта сделались оружием в ваших руках. Сегодня днём вы делали повторные попытки перевести беседу на эту тему. Вы несколько раз прицеливались в Ойгена и всякий раз опускали оружие, когда замечали, что мы наблюдаем за вами, Дина и я. Вы искали более благоприятной обстановки… Нужно ли мне продолжать? Когда Ойген вышел из комнаты, вы последовали за ним сюда. Тут вы наконец остались с ним наедине, никто не мог ему помочь. Вы сказали ему беспощадно то, что мы от него скрывали. Затем вы оставили его одного, и спустя две минуты раздался выстрел, которого вы ждали. План ваш был прост, вы знали, что он давно утратил веру в себя и в свою будущность.

— Раздалось два выстрела, — сказал внезапно инженер, но никто из нас не повернулся в его сторону.

Я решил, что пора положить конец всей этой сцене.

— Это все? — спросил я. Феликс не ответил.

— Свои предположения вы сообщили также фрау Бишоф?

— Я говорил об этом со своею сестрою.

— Вы прежде всего обязаны сообщить фрау Бишоф ещё сегодня, что ваше предположение было ошибочно. Я не имею никакого касательства к этому происшествию.

С Ойгеном Бишофом я не говорил. В эту комнату я не входил.

— Вы в эту комнату… Нет, Дины больше здесь нет. Полчаса тому назад мы отвезли её к родителям. Вы говорите, что в эту комнату не входили?

— В том порукой моё слово.

— Слово офицера?

— Честное слово.

— Ваше честное слово? — медленно повторил Феликс. Он стоял передо мною немного согнувшись и кивнул два-три раза головою.

Потом его поза изменилась. Он выпрямился и потянулся как человек, благополучно доведший до конца трудную работу. По его плотно сжатым губам скользнула усмешка и сейчас же исчезла.

— Ваше честное слово! — сказал он ещё раз. — Положение тем самым, конечно, изменяется. Это значительно упрощает дело — такое честное слово. Если вам угодно подарить мне ещё минуту внимания… Таинственный посетитель, видите ли, позабыл в этой комнате один предмет — отнюдь не ценный; быть может, он его не хватился и до сих пор. Поглядите-ка — вот это.

В повязанной руке он держал что-то блестящее, я подошёл ближе, я сразу узнал эту вещь и затем в ужасе схватился за карман пиджака, чтобы нащупать мою маленькую английскую трубку, которую всегда носил при себе, — карман был пуст.

— Трубка лежала на столе, — продолжал Феликс. — Она лежала здесь, когда мы вошли, доктор Горский и я. Доктор, живо…

Все заколыхалось вокруг меня. В глазах потемнело. Как давно забытое воспоминание, выплывшее из дали времён, возникло виденное: я иду по саду, по песчаной аллее, мимо грядок с фуксиями… Куда я направляюсь? Что нужно мне в павильоне? Дверь заскрипела, отворяясь. Как побледнел Ойген Бишоф при моих первых, шёпотом произнесённых словах, растерянно вытаращив глаза на газетный лист, как вскочил и опять опустился на стул! И этот пугливый взгляд, проводивший меня, когда я вышел из павильона и закрыл за собою скрипучую дверь… На террасе свет… Это Дина… Поднимаюсь к ней… И вдруг — крик, выстрел! Внизу стоит смерть, и я.. да, я позвал её…

«Доктор, живо, он падает», — прозвучало у меня в ушах.

Нет. Я не упал. Я открыл глаза и сидел в кресле. Передо мною стоял Феликс.

— Это ваша трубка, не правда ли?

Я кивнул головою. Рука в белой повязке медленно опустилась.

Я встал.

— Вы собираетесь уйти, барон! — сказал Феликс. — Что ж, дело выяснено, и я не должен отнимать у вас время. Честное слово, честное слово офицера не принадлежит, надо думать, к вещам, на которые мы смотрим различно. И так как мы едва ли ещё встретимся в жизни, то я хотел бы вам только сказать ещё, что, в сущности, никогда не питал к вам вражды, сегодня — тоже. Я всегда был к вам расположен, барон. Чувствовал к вам странную симпатию. Не симпатию даже, это неподходящее слово, это было нечто большее. Я люблю свою сестру. Вы вправе спросить, отчего, несмотря на эти чувства, поставил я вас в такое положение, из которого для вас при создавшихся условиях существует только один выход. Можно, видите ли, любоваться каким-нибудь тигром или леопардом, можно восхищаться грацией и движениями такого зверя или смелостью его прыжка и тем не менее хладнокровно его пристрелить — просто потому, что это хищный зверь… Мне остаётся ещё только уверить вас, что в исполнении решений, несомненно уже принятых нами, вы отнюдь не связаны сроком в двадцать четыре часа. Суд чести вашего полка я займу этим происшествием, если только вообще это окажется необходимым, во всяком случае не раньше, чем по истечении этой недели. Это все, что я вам хотел ещё сказать.

Я слышал все это, но мысли мои прикованы были к тёмному дулу револьвера, лежавшего на столе. Я видел его два больших круглых глаза, уставившихся в мои глаза, оно придвигалось ко мне все ближе и ближе, становилось все больше и больше, оно поглотило пространство, я ничего не видел, кроме него.

— Ты несправедлив к барону, Феликс, — услышал я внезапно голос инженера, — он так же мало имеет отношения к этому убийству, как ты и я.

Глава IX

У меня сохранилось только смутное воспоминание о том мгновении, когда сознание опять вернулось ко мне. Я услышал свой глубокий вздох, это был первый звук, нарушивший тишину в комнате. Потом я ощутил тихо сверлящее чувство в голове, не настоящую боль, а недомогание, скоро прошедшее.

Первым душевным движением, в котором я могу дать себе отчёт, было изумление. «Куда я попал? — промелькнула у меня мысль. — Что это было, в каком я находился бреду?» К этому присоединилось затем чувство уныния. «Как это может быть?» — спрашивал я себя, испуганный и поражённый. Я видел себя входящим в эту комнату, слышал себя шепчущим слова, которые никогда у меня не слетали с губ! Я, я сам поверил в свою вину! Как это может быть? Обольщение чувств? Сон наяву подшутил надо мною! Чужая воля стремилась принудить меня взять на себя поступок, не совершённый мною. Нет, я не был в этой комнате, я не говорил с Ойгеном Бишофом, не я убийца! Все это было сном и бредом, выползшим из преисподней и загнанным теперь обратно!..

Я облегчённо и освобожденно вздохнул. Я устоял, я не сдался, непостижимая сила, придавившая меня, теперь сломлена. Во мне и вокруг меня все стало иным, я снова принадлежал действительности.

Я поднял глаза и увидел перед собою выпрямившегося Феликса, губы его все ещё были сжаты в своевольном выражении вражды и чёрствости. Он, казалось, решил не упускать из рук своей победы и резко повернулся в сторону инженера как против нового и опасного врага. Он взглянул на него недоверчиво из-под нахмуренных бровей, готовый атаковать его, и рука в белой повязке поднялась в жесте гневной озадаченности. Инженера не смутило это движение.

— Успокойся, Феликс! — сказал он. — Я отлично знаю, что говорю. Я обстоятельно все обдумал и пришёл к убеждению, что барон ни в чем не виноват. Ты был не прав по отношению к нему, я требую только одного — чтобы ты меня выслушал.

Уверенность, с какой он говорил, оказала на мои нервы благотворное влияние. Чувство освобожденности, воспоминание о мучительном кошмаре, одним только мгновением раньше угнетавшем меня, теперь исчезло. Что меня совершенно серьёзно обвиняли в убийстве — это казалось мне теперь фантастической нелепостью. Теперь, когда ясный свет, свет действительности начинал струиться на вещи, я испытывал только своего рода напряжение, напряжение совершенно непричастного к делу человека, простое любопытство и больше ничего. «Как это все распутается? — спрашивал я себя. — Кто вогнал Ойгена Бишофа в смерть? На ком лежит бремя вины? А моя трубка, этот глупый свидетель, — по какому сцеплению обстоятельств попала она в эту комнату, на этот стол? Кого она уличает?»

Это я хотел, это я должен был установить, и глаза мои невольно приковались к инженеру, словно ему известен был выход из этого лабиринта неразрешённых загадок.

Не знаю, какое чувство в этот миг возобладало в моем противнике, были ли то гнев, нетерпение, раздражение, досада или разочарование, во всяком случае ему удалось его скрыть. Лицо его опять приняло вежливое и любезное выражение, и гневное движение руки перешло в сдержанный приглашающий жест.

— Я весьма заинтересован, Вольдемар, —сказал он.-Говори. Но ты поторопишься, не правда ли, мне кажется, я уже слышу сирену полицейского автомобиля.

С улицы действительно доносились гудки, но инженер не обратил на это внимания. И когда он заговорил, я опять осознал на короткий миг, что речь идёт обо мне, о данном мною слове, о моей чести и жизни. Но сейчас же после этого опять появилось чувство спокойствия, уверенности, полной непричастности, теперь ведь все должно было естественным образом разъясниться. Представление, что на мне лежит ещё тяжесть этого чудовищного подозрения, совершенно не умещалось у меня в мозгу.