Глава XII

Винцент, стоя с завтраком перед моей постелью, разбудил меня. В комнате было темно. Я видел его силуэт и тусклое мерцание серебряного молочника. Он что-то говорил, но я не понимал его слов. Все ещё боролся я с пробуждением, как-то смутно боялся встать и начать этот день.

— Который час? — спросил я с трудом и, вероятно, сейчас же опять заснул, но ненадолго, только на несколько секунд, быть может, потому что, когда я открыл глаза, Винцент ещё стоял перед кроватью.

— Девять часов, господин ротмистр, — услышал я его ответ.

— Не может быть, — сказал я и закрыл глаза, — тут ведь темно как ночью.

Послышались скользящие шаги по ковру и лёгкий звон посуды. Потом на окнах взвились шторы. Дневной свет проник в комнату, от его яркости стало больно лицу.

— Если господин ротмистр уезжать собрались, то пора вставать, — сказал Винцент, стоя у окна.

— Уезжать? Куда? Зачем? — спросил я, ещё не совсем проснувшись, и попытался собраться с мыслями, но мог только вспомнить, что ночью упаковал оба чемодана. — Есть ещё время. Ты отвезёшь мне чемоданы на вокзал.

— На Южный?

Прошло некоторое время, прежде чем я вспомнил о цели своего путешествия.

— Нет, я еду в Хрудим, — сказал я. — Опусти шторы, я ещё посплю немного.

— Господи! — крикнул вдруг Винцент. — Какой у вас вид, господин ротмистр!

Я все ещё не совсем пришёл в себя.

— Что случилось? — спросил я в досаде и присел на постели.

— На лбу! Прямо под правым глазом! Где это, господин ротмистр, вы так ударились?

Я ощупал пальцами лоб.

— Покажи-ка! — сказал я, и Винцент принёс мне зеркало. Я с удивлением увидел рану с запёкшейся кровью и не мог объяснить себе её происхождение.

— Вчера на лестнице опять было темно, —сказал я затем только, чтобы больше об этом не думать. — Этакие негодяи! Теперь ступай и дай мне спать.

— А что мне сказать этому господину? Он ждёт ответа и говорит, что дело очень спешное.

— Какому господину, черт возьми?

— Я уже докладывал господину ротмистру. В соседней комнате ждёт господин. Он сюда ещё ни разу не приходил. Высокий, белокурый. Говорит, что непременно должен переговорить с господином ротмистром, и так удобно уселся за письменным столом, словно у себя дома.

— Назвал он себя?

— Карточка лежит на сахарнице.

Я взял карточку и прочитал: «Вольдемар Сольгруб». Два-три раза прочитал я это имя, и потом только припомнились мне события минувшего дня. Жуткое чувство охватило меня. Что нужно от меня инженеру так рано утром? Его визит не предвещает, конечно, ничего хорошего. Я стал думать, не сослаться ли мне на нездоровье или просто не передать ли, что принять его не могу. Я хотел быть один, никого не видеть, ничего не знать.

Но только в первое мгновение промелькнули у меня эти мысли, и я их отогнал.

— Я позавтракаю позже, — сказал я слуге. — А господина этого попроси ещё немного подождать. Через пять минут я буду к его услугам.

Когда я вошёл в комнату, инженер сидел за моим письменным столом. Он казался усталым и невыспавшимся, это было первое впечатление. Перед ним лежало в пепельнице пять или шесть окурков; поджидая меня, он, по-видимому, безостановочно курил. Обеими руками он подпирал голову и глядел в пространство каким-то странным, стеклянным взглядом. Нижняя губа у него была слегка искривлена, словно он боролся с физической болью. Но едва лишь он заметил моё присутствие, это выражение исчезло. Он встал и подошёл ко мне. В глазах у него читалось напряжённое ожидание.

— Простите, что я распорядился вас разбудить, — заговорил он. — Но, право же, я дольше ждать не мог.

— Помилуйте, я вам за это признателен, — сказал я. — Я заспался, этого со мной обыкновенно не бывает… Чашку чаю разрешите?..

— Нет, благодарю вас, чаю не хочу. Вот от рюмки коньяку не откажусь… Спасибо, достаточно. Ну-с, вы знаете, зачем я пришёл?

— Я полагаю, что вас прислал ко мне Феликс, — ответил я. — Со вчерашнего дня произошло что-нибудь новое?

— Ещё нет. Покамест нет, — пробормотал инженер, и глаза у него сделались опять стеклянными.

— В таком случае я в самом деле не догадываюсь.

— Боюсь, что я действительно напрасно пришёл, — сказал он. Он сидел, наклонившись вперёд, и смотрел в сторону совершенно бессмысленным взглядом. — Я вообразил себе, что вы сможете мне сказать, с кем говорили вы вчера вечером по телефону об Ойгене Бишофе, вы

помните? Больше вы не думали о том, кто бы могла быть эта дама?

— Думал, — сказал я порывисто, и не успел ещё договорить это слово, как меня осенило своего рода наитие, я внезапно пришёл к заключению, показавшемуся мне необходимым и убедительным. — Я думал и пришёл вот к какому выводу. Дама, с которою я говорил, может быть только актрисой. Я полагаю, что знаю её по сцене, потому что с Ойгеном Бишофом у меня было мало общих знакомых. Но когда и в какой пьесе я видел её, этого я, к сожалению, припомнить не мог.

— Благодарю вас, — выпалил инженер и устремил совершенно равнодушный взгляд на степной зелёный коврик.

— Думаю, что я ещё вспомню её фамилию, — продолжал я, помолчав, — мне нужно для этого известное время. Мне придётся перебрать в памяти не слишком много имён, я за последнее время не очень часто бывал в театрах.

Инженер сидел против меня безучастно, подпирая голову рукою. Он все ещё не говорил ни слова, и его молчание невыразимо тяготило меня.

— Если бы мы могли встретиться после обеда, — предложил я, — скажем, в пять часов — такой срок должны вы мне дать, — то я уверен, что до тех пор…

Он прервал мои слова движением руки.

— Нет, не трудитесь, — сказал он. И затем, протянув руку к бутылке с коньяком, принялся пить рюмку за рюмкой как помешанный.

— В пять часов дня, говорите вы? — продолжал он после седьмой рюмки. — В пять часов дня я буду знать, с кем вы вчера говорили, в этом не приходится сомневаться, судя по тому, как обстоят дела.

— В самом деле? — воскликнул я с изумлением и недоверием. — Разве у вас есть какая-нибудь отправная точка? Откровенно говоря, я не могу себе представить, каким образом…

— Можете на меня положиться. Я знаю, что говорю, — пробормотал инженер и опрокинул восьмую рюмку, девятую и десятую; он, казалось, привык пить коньяк стаканами.

— Было бы, конечно, чрезвычайно важно узнать, кто эта дама, — сказал я. — Я думаю, нам придётся расспросить кое о чем, прежде всего…

Он покачал головою.

— Я не думаю, что мы получим от неё какие-либо разъяснения, — сказал он и затем опять ушёл в тупое молчание.

Прошло несколько минут. Мы молча сидели друг перед другом. В моей спальне Винцент, по своей привычке, вполголоса разговаривал сам с собою, по временам приостанавливался и насвистывал припев какой-то солдатской песни. Сквозь открытое окно глухо доносился уличный шум, от грохота катившегося мимо грузовика тихо дребезжали рюмки с коньяком и серебряный молочник… Я увидел на столе листок со вчерашними моими заметками и спрятал его.

Вдруг инженер встал. Несколько раз прошёлся по комнате энергичными шагами. Перед моими чемоданами он остановился.

— Итак, это дело кончено, — сказал он совершенно другим тоном. — Простите, что нарушил ваш сон. Это было совершенно излишне… Вы собираетесь уехать, как я вижу…

— Да, в Богемию. У меня есть маленькое поместье близ Хрудима… Не угодно ли ещё рюмку коньяку?.. Мой поезд идёт в семь часов вечера.

— Разрешите узнать, чем вызван ваш экстренный отъезд?

— Я еду охотиться на красного зверя.

— Вы думаете, дикие козы ваших лесов поведут себя очень несдержанно, если вы заставите себя ждать несколько дней?.. Шутки в сторону, барон, — не отложите ли вы свою поездку?

— Я, право, не понимаю, что должно меня от неё удержать.

— Не выходите сразу из себя, — сказал инженер и, подняв голову, посмотрел мне в лицо. — Позвольте мне разок поговорить с вами совершенно откровенно… Я был сегодня ночью в скаковом клубе… Я о вас беседовал с некоторыми вашими добрыми друзьями, вы были предметом довольно оживлённых дебатов. Нет, вы не тот, каким показались мне вначале, не артист в душе, не эстет. Ваше имя упоминалось не иначе как в оригинальном тоне почтительной ненависти. Говорят, что при некоторых обстоятельствах вам доводилось обнаруживать известную, ну, скажем, широту взглядов в выборе средств. Кто-то назвал вас вчера великолепной бестией… Сидите, пожалуйста, спокойно! За что купил, за то и продаю, и никакого не имею намерения вас обидеть… Вы собираетесь уехать в своё имение стрелять диких коз. Ладно. Я понимаю. Но к чему это? В смерти Ойгена Бишофа вы не виновны, не можете быть виновны. Черт побери, если только половина того, что мне о вас рассказывали, правда, то я не понимаю, почему вы как раз в этом случае не бережёте своей шкуры, почему вы покорно исполняете приказ моего друга Феликса…

— А я, господин инженер, не понимаю, какое это все… какое имеет отношение Феликс к моей маленькой экскурсии.

— Вы желаете в прятки со мной играть? — спросил инженер и посмотрел на меня серьёзно и внимательно. — К чему? Не предавайтесь, пожалуйста, никаким иллюзиям: никто из ваших знакомых не преминет констатировать, что вы мастер стильных инсценировок, если даже в газетных сообщениях о несчастье, случившемся с вами на охоте, не будет особо подчёркнуто это ваше дарование.

Я несколько секунд соображал, прежде чем понял его мысль. Я встал, так как не имел охоты продолжать этот разговор. Инженер встал тоже. По блеску в его глазах, по пылавшим щекам, по размашистым движениям рук я видел, что алкоголь начинает на него действовать.

— Вмешиваться в чужие дела всегда невыгодно, — продолжал он возбуждённым тоном. — Тем не менее я предлагаю вам отложить свой отъезд на два дня. Я не отрицаю, что вы находитесь в зависимом положении. Но что скажете вы, если я обещаю вам не позже чем в сорок восемь часов сообщить вам и Феликсу, кто был убийца Ойгена Бишофа!

Его слова не произвели на меня впечатления, я не отнёсся к ним серьёзно, я был уверен, что он расхвастался только под влиянием алкоголя. Его самоуверенный тон привёл меня в раздражение, и я готовился дать ему резкий отпор. Но вдруг мне пришло на ум, что он, пожалуй, мог узнать какие-нибудь новые обстоятельства, какую-нибудь частность, ускользнувшую от моего внимания. Не знаю почему, но внезапно я проникся уверенностью, что он знает больше меня об этом деле. Мне показалось весьма вероятным, что он нашёл в павильоне какие-то следы и сделал из них вывод относительно личности того незнакомого посетителя, которого он называл убийцей.

— Отпечатки пальцев? — спросил я.

Он взглянул на меня с видом полного недоумения и не ответил.

— Не нашлись ли в павильоне отпечатки пальцев убийцы?

Он покачал головой.

— Нет, никаких там не нашлось отпечатков, — сказал он. — Знайте, что убийца вообще никогда не посещал виллы. Ойген Бишоф оставался все время один в павильоне.

— Но вчера вы говорили…

— Я ошибался. Никого у него не было. Дважды выстрелив из револьвера, он исполнял приказ, находился под давлением чужой воли — так рисуется мне сегодня это событие. Убийца не был у него ни в роковое мгновение, ни раньше, так как мне известно, что он многие годы не выходит из дому…

— Кто? — воскликнул я в изумлении.

— Убийца.

— Вы его знаете?

— Нет, не знаю. Но у меня есть основание предполагать, что он итальянец и почти не понимает по-немецки и что он, как я уже сказал, не выходил из своей квартиры много лет.

— Как вы это узнали?

— Урод, — продолжал инженер, не обращая внимания на мой вопрос, — своего рода чудовище, человек необычайной тучности, вероятно патологической, и вследствие этого осуждённый на полную неподвижность. Так выглядит убийца. И эта гнусная тварь оказывает совершенно необычайное притягательное воздействие по преимуществу на артистов, вот что замечательно. Один был художником, другой — актёром — обратили вы на это внимание?

— Но как вы узнали, что убийца уродлив?

— Чудовищно безобразен. Человеческий выродок, — повторил инженер. — Как я это узнал? Вы меня, вероятно, теперь считаете невесть каким проницательным человеком. В действительности мне просто повезло немного в моих розысках.

Он приумолк и стал внимательно разглядывать резьбу кресла перед моим письменным столом.

— Стулья в стиле Бидермайера особенно ломки, не правда ли? — спросил он. — Тут у вас мебель Бидермайера. Чиппендейл? Вот именно. Доктор Левенфельд присутствовал при телефонном разговоре, который Ойген Бишоф вёл из конторы придворных театров с какою-то дамой, быть может с тою, которая вчера вызывала его… Знаете вы доктора Левенфельда?

— Секретаря конторы?

— Драматурга, секретаря или режиссёра — не знаю, какова его роль в театре. Я встретил его сегодня утром, и он рассказал мне… Постойте-ка.

Инженер достал из жилетного кармана трамвайный билет, на оборотной стороне которого нацарапал заметки.

— Доктор Левенфельд точно помнит содержание разговора, — продолжал он. — Послушайте, что сказал Ойген Бишоф в телефон. «Привезти его? Невозможно, уважаемая! Ваша мебель Бидермайера, право же, не рассчитана на его вес. И к тому же в доме нет лифта, как мне втащить его по лестнице?» Это все. Дальше шли обычные фразы, которыми кончают телефонный разговор.

Он тщательно сложил билет и взглянул на меня вопросительно.

— Ну? — спросил он. — Как смотрите вы на это дело?

— Я нахожу слишком рискованным делать столь широкие умозаключения из этих немногих слов, — ответил я. — Разве вы знаете, что тот, о ком шла речь, действительно убийца?

— А то кто же? — воскликнул инженер. — Нет, человек, который не может выйти из своей квартиры, потому что в доме нет лифта, — убийца, в этом я уверен. Теперь я знаю, какова его внешность: патологически тучный урод, быть может парализованный, — вы думаете, его будет очень трудно найти?

Он принялся, расхаживая по комнате, излагать свои планы.

— Во-первых, можно запросить общество врачей, это один путь. Такой феномен не может не быть известен специалистам. Далее: люди такой полноты почти всегда страдают сердечной болезнью. Возможно, стало быть, что меня снабдит нужными сведениями какой-нибудь специалист по болезням сердца. Он итальянец, по-немецки, вероятно, не говорит ни слова, это значительно сокращает число подозрительных лиц. Но ко всем этим мерам мне, вероятно, и не придётся прибегать. Надо думать, что гораздо проще удастся установить, где следует искать убийцу… Одного только я не понимаю, что повлекло Ойгена Бишофа к этому итальянцу? Разве он имел пристрастие к выродкам, «феноменам», к причудам природы?

— Вы точно знаете, что убийца итальянец? — спросил я.

— Сказать, что я это знаю, было бы преувеличением, — ответил инженер. — Это тоже всего лишь умозаключение, вы и его, вероятно, назовёте рискованным. Все равно, я попытаюсь вам объяснить свою уверенность в том, что убийца может быть только итальянцем. Говорите потом, что хотите.

Он опустился в кресло, закрыл глаза и положил подбородок на скрещённые кисти рук.

— Я должен вернуться к прологу драмы, — заговорил он. — Вы помните? Тот морской офицер, о котором нам рассказывал Ойген Бишоф, разыскивал убийцу своего брата. Мы знаем, как это происходило. Однажды он опоздал к обеду, против своего обыкновения. Часом позже он покончил с собою. В этот день он нашёл убийцу и говорил с ним — это вам, надеюсь, ясно?

— Конечно.

— Слушайте дальше: Ойген Бишоф тоже в последние дни приходил с большим опозданием, в первый раз — в среду, во второй — в пятницу. Ему пришлось приехать в

таксомоторе, и за столом он рассказывал о предстоящих ему неприятностях, о вызове в полицию, так как шофёр на Бурггассе налетел на прицепной вагон трамвая. В субботу он опять опоздал к обеду. Был утомлён, рассеян и неразговорчив. Дина думала, что репетиции затягиваются, но не спросила его об этом. Я установил сегодня, что репетиции все три дня кончались в обычное время. Вы видите, таким образом, что обстоятельства, предшествовавшие катастрофе, были одинаковы в обоих случаях. Я вижу только одно различие, правда, весьма существенное… Вы знаете, о чем я говорю?

— Нет.

— Странно, что это не бросается вам в глаза. Ну так вот: каждая из жертв убийцы подпадала под влияние его чрезвычайно сильного внушения. Судя по всему, морской офицер поддался этому внушению в первый же день. Зато с Ойгеном Бишофом убийце пришлось провозиться три дня, прежде чем он ему навязал свою волю. Чем это объясняется, можете ли вы мне на это ответить? Актёры ведь, вообще говоря, народ весьма впечатлительный, со стороны же морского офицера следовало бы, казалось, ждать гораздо более сильного сопротивления. Я думал об этом и нашёл только одно удовлетворительное объяснение: убийца говорит на языке, которым морской офицер владел в совершенстве, но на котором Ойген Бишоф мог изъясняться только с большим трудом. Следовательно, он итальянец, ибо итальянский — единственный из иностранных языков, который был немного знаком Ойгену Бишофу… Вы, может быть, правы, барон, это только гипотеза, и к тому же очень смелая, я согласен с этим…

— Возможно, что вы окажетесь правы, — сказал я, так как вспомнил, что Ойген Бишоф действительно имел пристрастие к Италии и ко всему итальянскому, — Ваша аргументация кажется мне вполне логичной. Вы меня почти убедили.

Инженер усмехнулся. Лицо его выражало скромное удовлетворение. Мои слова явно его обрадовали.

— Признаюсь, мне бы это никогда не пришло в голову, — продолжал я. — Честь и слава вашей проницательности. Теперь я не сомневаюсь: вам удастся раньше, чем мне, установить, кто была моя вчерашняя собеседница.

Его лоб покрылся морщинами, усмешка исчезла у него с лица.

— Для этого, боюсь я, не понадобится слишком много остроумия, — сказал он медленно. Он поднял руки и снова их уронил, и в жесте этом сквозило отчаяние, причины которого я не понял.

Он погрузился в молчание. Уйдя и свои мысли, вынул папиросу из своего серебряною портсигара, держал её в пальцах и забыл закурить.

— Видите ли, барон, — сказал он после паузы, — когда я тут сидел и вас поджидал, то у меня… Мне будет нелегко объяснить эту ассоциацию идей… Когда я тут сидел… Разумеется, мысли мои сосредоточены были на этой даме у телефона и её действительно странных словах о Страшном суде, и вдруг, я не знаю отчего, вдруг я увидел пятьсот мертвецов на реке Мунхо.

Он смотрел совершенно бессмысленным взглядом на свою папиросу.

— То есть я не видел их, — продолжал он. — Я только пытался представить себе, что-то заставляло меня неустанно думать о том, как бы это было, если бы они стояли передо мною, один подле другого, пятьсот жёлтых искажённых лиц, и на каждом из них — отчаяние, и ожидание смерти, и укор…

Он чиркнул спичкой, но она сломалась у него в пальцах.

— Это, конечно, ребячество, вы правы, — сказал он, помолчав. — Это призрак, что значит он для современного человека? Страшный суд, пустой звук былых времён! Судилище Бога — будит ли в вас это слово какие-нибудь ощущения? Конечно, предки ваши, вероятно, падали на колени, обезумев от страха, и шептали молитвы, когда с алтаря доносились слова о Dies irae[5]. Бароны фон Пош, — он вдруг заговорил лёгким тоном светской болтовни, как будто предмет беседы, хоть и не вовсе лишён был интереса, все же не имел, в сущности, значения, — бароны фон Пош происходят, не правда ли, из очень католической местности, из Пфальц-Нойбурга, не так ли? Вы удивлены, что я так обстоятельно знаком с происхождением вашей семьи, я это вижу по вашему лицу. Не думайте, что я вообще интересуюсь генеалогией баронских фамилий. Просто хочется знать, с кем имеешь дело, и я велел себе подать Готский альманах сегодня ночью, в клубе… О чем я говорил? Да… Страха я, разумеется, не испытывал, вздор, но все-таки это было очень своеобразное чувство… Коньяк — превосходное средство отделываться от тягостных представлений.

Папироса дымилась. Он откинулся на спинку кресла и пускал в воздух сизые кольца. Я следил за ними, и в голове у меня роились разные мысли. Внезапно я нашёл ключ к странному характеру инженера. Этот белокурый широкоплечий великан, этот крепкий и энергичный человек был уязвим в одном месте. Во второй раз на протяжении неполных суток говорил он со мною об этом давнем своём переживании. Он не был пьяницей, алкоголь был для него только временным прибежищем в отчаянной борьбе, которую ему приходилось вести. Жгучее сознание вины, не желавшее зарубцеваться, преследовало его в течение ряда лет и не давало ему покоя.

Воспоминание могло свалить его с ног одним дуновением.

Часы на плите камина пробили одиннадцать. Инженер поднялся и стал прощаться.

— Итак, решено, не правда ли? Вы откладываете свой отъезд, — сказал он, протягивая мне руку.

— Почему же, господин Сольгруб? — сказал я в досаде, потому что такого слова ему не давал. — Мои намерения нисколько не изменились. Я уезжаю ещё сегодня.

С ним сделался приступ ярости, лишивший его всякого самообладания.

— Вот как! — взревел он. — Ваши намерения… Черт побери, да разве у меня время краденое? Два часа бьюсь я над тем, чтобы вас образумить, и…

Я поднял глаза и посмотрел ему в лицо. Он сразу понял, что тон его непозволителен.

— Простите, — сказал он. — Я в самом деле глуп. Собственно говоря, вся эта история ничуть меня не касается.

Я проводил его до дверей. На пороге он ещё раз повернулся и ударил себя рукою по лбу.

— Так и есть! Главное-то я почти забыл сказать, — воскликнул он. — Послушайте, барон, я был сегодня утром у Дины. Возможно, что я ошибаюсь, но у меня было такое впечатление, будто ей очень важно с вами переговорить,

Весть эта поразила меня как удар обухом по голове. В первый миг я стоял ошеломлённый и не был в состоянии что бы то ни было сообразить. Потом, в следующую секунду, мне пришлось выдержать дикую борьбу с самим собою. Я хотел подойти к нему, схватить его за плечи… Он был у Дины, он видел её, говорил с нею! Я испытывал безумное желание все узнать, хорошее и дурное, спросить его, назвала ли она моё имя, какое было у неё при этом выражение лица… Таково было моё первое побуждение, но я подавил его в себе, я сохранил полное спокойствие и не отдался в его руки.

— Я письменно сообщу ей свой адрес, — сказал я и заметил, что у меня дрожит голос.

— Сделайте это! Сделайте это! — воскликнул инженер и очень дружелюбно похлопал меня по плечу. — Счастливого пути… Не опоздайте на поезд!

Глава XIII

Мне нелегко объяснить, отчего я в этот день не привёл в исполнение свой план уехать с ближайшим поездом. Во всяком случае не мысль о Дине удержала меня, ибо, как я ни был в первое мгновение ошеломлён сообщением инженера, обсудив его спокойно, я уже не придавал ему значения. Можно ли было допустить, чтобы у Дины было желание свидеться со мною, с тем, кого она считала убийцею своего мужа? Я понимал, что цель инженера была удержать меня этим вымыслом от поездки, и был в ярости на себя самого оттого, что на короткий миг поддался такому обольщению.

Причины, побудившие меня отказаться от моего решения, были отнюдь не принудительного свойства; просто у меня изменилось настроение под влиянием визита инженера. До тех пор я пребывал в полной бездеятельности. Нелепый случай поставил меня в центр происшествия, с которым я не чувствовал себя связанным решительно ничем. Меня так поразил и оглушил поворот событий, что я почти не пытался обороняться. Я совершенно ушёл в себя самого, все предоставил случаю и в необъяснимом помрачении сознания испытывал только одно желание — не вспоминать о происшествиях минувшего дня.

Теперь в моем душевном состоянии произошла перемена. Разговор с инженером пробудил во мне стремление взяться лично за защиту моих интересов. Убийцу Ойгена Бишофа нужно было найти. Я не знал, где его искать: мне рисовался неповоротливый, страшный, чудовищно тучный человек, коварно, как паук, сидящий в четырех стенах и подстерегающий жертву. Мысль, что это кровожадное чудовище — не простой вымысел инженера, что оно действительно существует, быть может, совсем близко от меня, что я могу предстать перед ним и потребовать его к ответу, особенно это последнее представление, — вот что пришпорило мою активность. Слишком много потерял я времени и решил отныне не терять ни минуты. Мне нужно было установить, где находился Ойген Бишоф в среду, пятницу и субботу на прошлой неделе между двенадцатью и двумя часами дня, в этом был ключ ко всему остальному. И с тем же рвением, с тем же нетерпением, с каким я ночью собирался в дорогу, принялся я теперь за решение этой задачи.

Часы уже показывали час. Винцент накрыл на стол, но я не притронулся к еде, которую он приносил из соседнего ресторана, когда я оставался дома. Я расхаживал в нервном возбуждении по комнате, строил планы, отбрасывал их, считая их то бесцельными, то требующими слишком много времени, то неисполнимыми, обдумывал всякие возможности, каждый раз наталкиваясь на препятствия, запутывался во множестве комбинаций, становился нетерпелив и начинал сызнова и ни мгновения не сомневался, что в конце концов набреду на правильную мысль.

Она осенила меня в тот миг, когда я ждал её меньше всего. Я стоял у открытого окна. В стёклах отражалась, в странном уменьшении, уличная сутолока, и картина, которую она являла, запечатлелась у меня в памяти как выгравированная. Ещё и теперь она стоит передо мною: молочно-белые занавески на окнах противоположного дома, дама в старомодной шляпе, переходившая через улицу, торговка, державшая в руках большую плоскую корзину с лимонами. Отчётливо, хотя и в миниатюре, был мне виден над вывеской аптеки Михаил-архангел с поднятыми руками. Вагон трамвая пробегал мимо, заслонил картину и опять её открыл. Перед кафе на углу стоял кондитерский фургон, и рыжий парень исчез в дверях с двумя деревянными ящиками. И вдруг, в то время как я наблюдал это все, в голове у меня возникла мысль, показавшаяся мне такой простой, такой самоочевидною, что я не мог понять, как не набрёл на неё инженер.

Инцидент с автомобилем! С автомобилем Ойгена Бишофа! Он должен был стать отправною точкою в моем расследовании! Я принялся соображать: Бурггассе, седьмой участок, — с участковым полицейским комиссаром я знаком. Доктор Франц или Фридрих Гуфнагль! Несколькими месяцами раньше я приходил к нему по поводу анонимного угрожающего письма, полученною мною. Взяться самому за розыски — для этого я не чувствовал в себе достаточно самообладания и терпения. Я написал несколько строк на своей визитной карточке и, позвав своего слугу Винцента, снабдил его надлежащими инструкциями.

— Ты пойдёшь в полицейский комиссариат на Крайндльгассе, спросишь доктора Гуфнагля и передашь ему эту карточку. Он велит показать тебе протокол одного несчастного случая с автомобилем. Из этого протокола ты заметишь себе фамилию шофёра и номер его автомобиля. Затем ты дождёшься этого шофёра на месте его стоянки и доставишь его сюда, мне нужно с ним поговорить. Это все, что тебе нужно сделать. Понял? Полиция тебе поможет.

Он ушёл, и у меня было достаточно времени поразмыслить о шансах моей попытки. Я их отнюдь не преувеличивал. У меня была надежда узнать, на какой улице Ойген Бишоф сел в этот автомобиль, чтобы вернуться домой. Это ещё не Бог весть какое открытие. Но тогда мне было бы, по крайней мере, известно, в каком квартале города нужно мне начать свои розыски. Что тогда только обнаружатся главные трудности, это мне было ясно. Но я уверенно рассчитывал на какую-нибудь счастливую случайность, ждал наития, которое мне поможет в нужный миг. А затем, перед инженером у меня, несомненно, было преимущество, и это было для меня времённо важнее всего.

Целых два часа пришлось мне ждать, и время для меня проходило очень медленно. К трём часам пополудни Винцент вернулся. Он передал мне копию с полицейского протокола, из которой я узнал, что согласно рапорту нижнего чина полиции Иосифа Недведа от 24 сентября автомобиль AVI 138 (шофёр Иоган Видерхофер) в 1 час 45 мин того же дня наскочил на прицепной вагон трамвая № 5139 и при столкновении подвергся небольшой аварии. Шофёр, которого Винцент разыскал на месте стоянки, ждал меня перед подъездом со своим автомобилем.

Господин Иоган Видерхофер оказался очень разговорчивым пожилым человеком. Он, по-видимому, весь ещё находился под впечатлением неудачи, приведшей его в соприкосновение с полицией, и поэтому обрушился в гневных выражениях на полицейские правила вообще и на солидарность, существующую, по его мнению, между всеми вагоновожатыми.

— Меня в этом винить нечего, — объявил он. — Шёл дождь, и накануне тоже было дождливо, мостовая сделалась скользкою, вот оно почему случилось. Весь убыток я понёс. А вагоновожатые, эти мошенники, все заодно. И откуда ни возьмись, тут же полицейский. «Эй вы, господин, — сказал я ему, — не собирайте толпы, не устраивайте представления».

Он закурил сигару, и я воспользовался паузой, чтобы осведомиться о размерах понесённого им ущерба.

— Новый рессорный лист пришлось поставить, — ответил шофёр. — И передние стекла — вдребезги! Весь день провозился с ремонтом. В субботу кончил его, в полдень стою на своём месте, и такой вышел случай — тот самый господин опять выходит из дома номер восемь. «Этого бы я не повёз», — сказал мне мой товарищ. Ну, я не такой, я не суеверный. «Пожалуйте, господин, садитесь», — сказал я.