Расчет на месте. Пятерка в кармане. Три раза так получилось, а потом как отрезало. Они, дуры, как возьмешь их на веревку, хай поднимают на весь поселок. Визжат, как резаные. В общем, перестали даваться… А одну черную Толян своим пальто накрыл. Веревку мы ей на шею накинули, только отпустили, только отпустили, а она на Толяна как кинется… А тот еще пальто не успел надеть, пальто у него драповое, на вате. Пальто его спасло. А так она ему рукав пиджака порвала и всю руку от плеча до локтя располосовала. Мы говорим, надо к врачу, а Толян смеется. Он говорит, что на зоне его сразу четыре покусали, и то ничего. Он веревку к забору привязал, оторвал штакетину подлиннее и сказал, что сейчас приведет эту суку к присяге. «Это кобель», — сказал Санек. «Все равно», — сказал Толян и перетянул ее по хребту, она завизжала, как резаная, вжалась в забор, но бежать-то ей было некуда. «Подожди», — сказал Саня и встал перед Толяном. «Чего?» — сказал Толян. «Знаешь, почему она тебя укусила?» — спросил Санек. Я понял, что ему самому это только что пришло в голову. «Ну?» — спросил Толян. «Она никуда не хочет с тобой идти». «А кто ее спрашивает? — усмехнулся Толян, — это ее трудности…». «Понимаешь, ей совсем не хочется быть на веревке и идти с тобой… Даже если ты ведешь ее в колбасный магазин», — задумчиво сказал Санек, придерживая на всякий случай его руку, которая была со штакетиной. Но говорил он вроде не Толяну, не Витьку и даже не мне, он говорил все это как бы одному себе, и сам сильно удивлялся своим словам. «Но ведь ты сам это все придумал», — сказал Толян и шевельнул рукой с зажатой штакетиной. «Подожди, — уже прямо ему сказал Санек и улыбнулся, будто он виноват, — я, наверное, ошибся…»

А ведь действительно это он нам сказал, что в какой-то космический институт для каких-то там «экскрементов» (Это Толян так говорит) нужны собаки. И что за каждую собаку нам заплатят по пятерке. Витек три дня бегал по всей Щедринке и прикидывал, сколько всего собак. По его подсчетам, получалось около сорока… Это же сумашедшие деньги! — как скажет Райкин. А сколько их в других поселках…

«Понимаешь, я не думал, что они не захотят…». «А что же ты думал?» — ехидно спросил Толян. «Я думал, что им все равно. Я думал, что в институте им лучше. Там их кормить будут. Там они пользу принесут». «А ты им объясни, что им там лучше, может, они тебя послушают», — предложил Толян и снова шевельнул здоровой рукой со штакетиной. А из покусанной руки у него текла кровь. Они разговаривали спокойно, будто сидели на лавочке и болтали от нечего делать, только смотрели при этом не на проезжающие машины, а друг на друга. Они даже не повышали голоса, но всем было ясно, что Толян вот-вот потянется свободной рукой в кармашек за «перышком», а Санек все равно не отпустит его руку. «Я не думал, что так будет, — сказал Саня. — А эту пятерку в общий котел отдам я». — «Нет», — сказал Толян и сузил свои и так узкие глазки. Рукой он больше не дергал пока. «Но ведь нужны здоровые собаки, целые». — «Нет, — сказал Толян, — эту пятерку в общак заплачу я».

А я тихонько подкрался к забору и отцепил веревку. Ош. так смотрели друг другу в глаза, а Витек так следил за свободной рукой Толяна, что никто этого не заметил. Опомнились, когда собака у них между ног прошмыгнула и дунула напрямик по сугробам. Витек рыпнулся ласточкой и даже за кончик веревки ухватил, но был в рукавицах, и веревка выскользнула.

Мы эту собаку только через неделю поймали. Сачком, который придумал Саня. Сам он больше с нами на охоту не ходил, но сачок сделал. Чтобы ни они нас, ни мы их… Большой сачок, сантиметров семьдесят в диаметре. А сетку он взял около овощного магазина. В таких сетках капусту осенью продавали. Он из двух сеток и сшил сачок. Я часто думаю, чем бы тогда дело кончилось, если б я не отвязал втихаря собаку? Ясно, что никто бы из них не отступил. Саня был намного сильнее Толяна, но Толян был злее. И «перышко» всегда у него при себе. Острое, как бритва.

С этим сачком Толян с Витьком охотились, а я тогда недели на две выбыл из игры. У меня такие дела пошли… Я говорил, что мы с Ларисой Зверевой, давно еще… Ну, встречались не по-настоящему, а так… Я давно ходил за ней. В общем, можно сказать, и не встречались… В кино ходили, на танцы. А насчет чего посерьезнее — она ни в какую, хоть режь. Потом у нас как-то само по себе кончилось… Она начала встречаться с Серегой, с Бесом. Уже по-настоящему. Потом у них кончилось. А я со Светиком… Ну, когда у нее время свободное от работы и тренировок. Я же говорил, что она гребчиха. Плечи — во! А ноги!.. Если шуткой коленку зажмет — не выдерешь, а грудь маленькая. Спортсменка… И характер слабый, ей чего скажи, она со всем согласна. Ну, в общем, Светик, как Светик. Нормальный Светик!

И тут вдруг Звериха подваливает к нам с сеструхой вечерком. Ну то, се, чайку попили. А я никак не врублюсь, зачем пришла. Ну, чаю попили, она у сеструхи выкройку, что ли, какую-то попросила или еще чего-то, я уж и не помню, не имеет значения. Она мне потом сама призналась, что все это придумала, чтоб повод был. Потом Ларка засобиралась, но чего-то мнется… Сеструха ей — ты чего, мол? Страшно, говорит, темно, собаки бегают. И как это ловко у них получается, даже не сговариваются, даже не перемигнутся, а все делается как по нотам. Сеструха тогда и говорит: «Игорек, будь джентльменом, проводи девушку». Мне бы самому и в голову не пришло. Я взглянул на нее и почувствовал, что она сама хочет… Честное слово! Только не говорит. Голову наклонила и так исподлобья смотрит, словно спрашивает, неужели не пойдешь? Ну, я оделся, и мы пошли. Вышли, а я не знаю, что говорить. Ну просто язык к небу прилип. «Почему бы тебе не предложить даме руку?» — сказала она. «Пожалуйста». Я согнул руку крендельком. Неудобно страшно. Было бы пальто, можно за отворот или за пуговицу уцепиться, а когда куртка с молнией, да еще нейлоновая, рука елозит туда-сюда. Идешь как дурак — не люблю. Но она взяла как-то и к себе прижала, к самой груди. У меня все внутри замерло. Иду и виду не подаю, боюсь шевельнуться. Рукав у меня тоненький, мягкий, все чувствую. А она еще больше прижимается. А грудь у нее… Подошли к ее дому. Я думаю, ладно, была ни была… Ну что она мне в конце концов сделает? В подъезд зашли, я ее прижал к батарее, а она сама губами тянется… А потом руки вдруг подняла и меня за шею обняла. Как в кино! У меня даже шапка слетела. Я дернулся, чтоб поднять, а она держит, не пускает… Потом взяла мои руки и говорит: «Какие холодные». Расстегнула верхние пуговицы и мои руки к себе под пальто… А там так горячо, меня сразу пот прошиб. А грудь у нее, а губы!..

Я думаю, что у всех так бывало. Вот ты чего-то хочешь. Очень сильно. Ну, там не есть, не пить, не всякую такую мелочовку, про которую знаешь, что она у тебя все равно будет, не сегодня, так завтра, — а что-то другое, чего никогда не будет… Вот смотришь в кино, как там миллионер на собственной яхте и матрос в белом ему коктейль подает, а рядом в шезлонге красотка… Ведь знаешь, что никогда у тебя не будет ни яхты, ни красотки, а все равно хочется! Сильно! И только оттого что хочется, ты уже вроде удовольствие получаешь… Или когда читаешь про путешествия по Америке или по Индии, или когда по телевизору про космонавтов передают…

Когда мне было лет тринадцать, я в дикторшу одну влюбился… И вот ходил, ходил вес время, думал о ней. Один раз я школу даже из-за нее прогулял. Поехал в Москву в Останкино и целый день там проторчал. Пока сообразил, что можно внутрь войти, что милиционеры только на лестнице пропуска проверяют, чуть дуба не дал. А внутри хорошо, светло, ветерок около двери теплый, кайф! Потом какой-то артист знаменитый вошел (фамилию не помню, у меня с этим делом туго), потом артистка. Потом милиционер пришел, встал рядом и стоит посматривает. Я, конечно, делаю вид, что жду кого-то. Ну, в общем, освоился, на милицию ноль внимания. Смотрю во все глаза, чтоб не пропустить МОЮ… Так я ее называл всегда про себя… В тот день я ее так и не увидел. Часов в пять, когда уже темнеть начало, свалил я домой. И как-то поостыл к ней с тех пор. Будто это она виновата, что я ее не увидел, будто она обманула меня.

Ну вот теперь представьте, что было бы, если в самый разгар моего дежурства ОНА появилась бы в дверях и прямиком ко мне. И руки бы мне на плечи положила и наклонилась бы (я думаю, она выше меня тогда была) и поцеловала бы меня прямо в губы… Конечно, я бы тогда этого не вынес. Или убежал бы, или расплакался, или сморозил какую-нибудь глупость со стыда.

Конечно, я о Лариске не мечтал, как о той, МОЕЙ. И все же то, что она сама обняла меня руками за шею, просто вырубило меня. Я же ведь точно знал, что этого никогда не будет, что этого не может быть. И вот она сама пришла. Что уж тут удивляться, что я выбыл из игры на две недели. А деньги нужны были позарез…

Игорек, Витек и Толян (тот, что недавно освободился) ловили беспризорных собак с каждым днем увереннее и ловчее. Огромный сачок, придуманный Саней, они заменили компактной складной удавкой, составленной из двух палок наподобие бамбукового удилища. Вдоль палок были набиты проволочные пропускные кольца. Сквозь эти кольца проходил тонкий металлический тросик, один конец которого был закреплен на палке, а другой находился в руке у ловца. Шнур образовывал подвижную петлю-удавку. Петля накидывалась на собачью шею, и ловец затягивал петлю. Броситься на обидчика собака не могла, ей мешала двухметровая палка.

Собаке надевали прочный брезентовый ошейник с длинной веревкой, потом кто-то из ребят подставлял большой мешок, и ловец засовывал в него упирающуюся и хрипящую собаку. Потом горловину мешка перекручивали и завязывали веревкой, йотом отпускали свободный конец петли и вынимали из завязанного мешка всю удавку.

Конец толстой веревки от ошейника оставался снаружи. Потом мешок со скулящей собакой (они почти никогда в мешке не лаяли) грузили на детские санки и везли к Фомину. Тот привязывал конец торчащей из мешка веревки к старой груше, развязывал мешок и отходил на безопасное расстояние.

Когда собака выбиралась из мешка, он платил ребятам пятерку и намекал, что с них причитается. Ребята предлагали ему получить с Академии наук и уходили.

Они были убеждены, что собаки поступают в какой-то закрытый космический институт для сверхсекретных экспериментов.

В начале зимы Сашка обратился к Геннадию Николаевичу за советом. Ему нужны были деньги, и он не знал, как их заработать. Геннадий Николаевич предложил ему отлавливать бродячих собак для космической науки. Сашка согласился, но потом отказался от этого дела.

Первым шел Витек, за ним — я, а за мной с санками — Толян. Он шел последним не потому, что с тех пор боялся… Я имею в виду тот случай, когда его покусала собака. Он не боялся. Наоборот. Просто у каждого была своя работа. Витек хорошо работал с удавкой, я быстрее всех завязывал веревку на шее, а Толян наловчился одним движением набрасывать на собаку мешок из-под сахара. Еще он должен был отгонять остальных собак, если они кинутся защищать своего. Для этого у Толяна был здоровенный березовый дрын. Толян просто мечтал, чтоб они кинулась…

Потом мы все вместе грузили мешок на санки и везли к Фомину. Что интересно — ни одна тварь не гавкнула, пока мы их ловили. Все как-то молчком. Только повизгивают, как щенки. И вся стая тоже — отбежит подальше и сидит смотрит. Не вмешивается, будто так и должно быть. Если б они всей стаей защищали своего, то плакали бы наши денежки… Кто их знает, почему они своих не защищали? Может, они думали, что мы и вправду их для института космического отлавливаем, где люди в белых халатах их каждый день чайной колбасой кормить будут? Может, они так представляли себе собачий рай? Однажды, только от Фомина отъехали, а навстречу нам рыжая, лохматая «дворянка». Хорошо, что мы колбасу всю не скормили. Колбаса всегда у меня в пакете была. Сперва ее Витек носил, потом мы смотрим, что-то она быстро кончается… Другой раз ни одной собаки не встретим, а колбасы как и не было. А Витек только улыбается. Ну что с ним сделаешь? Растет человек. В общем, достали мы колбаску, отломили кусок, подкормили. Витек накинул удавку, а я тут же веревку завязал. Это нетрудно. Нужно только сзади подойти, зажать собаку между ног, как бы верхом на нее сесть, чтоб не крутилась. Я долго не мог понять, почему они этой веревки больше всего боятся. Пока собака на удавке, она еще ничего, а как достанешь веревку — ей словно задницу скипидаром смазывают. Волчком начинает вертеться. Поэтому приходилось сперва зажимать ее между ног, а потом только веревку доставать. Веревок было две. Одна толще, другая тоньше. На одной собаку приведешь — Фомин привязывает ее к груше, а нам другую выдает. В тот день я понял, почему они так боялись этих веревок. В общем, засунули мы эту дворнягу в мешок и назад к Фомину. Пришли, а его нет. И той черненькой собачки, что мы перед этим к нему приволокли, тоже нет. Мы уже уходить собрались, смотрим, в пожарный сарай дверь открыта. И вот там-то мы все и поняли… Витька сразу затошнило, он впечатлительный. А я ничего, хотя неприятно, конечно. Эта черненькая висела головой вниз, и глаза открыты. И блестели почему-то. Я думал, у мертвых они не блестят. Ну вот, значит, висела она головой вниз, а зубы были почему-то оскалены. А с верхних (то есть с задних ног, примерно от колена, черт знает, как это у них называется) до половины туловища кожа была спущена. И кожа, и те места, с которых она была спущена, дымились на морозе. День был солнечный, а в сарае темновато, и такой косой луч через дверь, и в этом луче пар. И глазки, как пуговички стеклянные. Я думал, что только у живых они так блестят… А Толян сразу врубился. «Ну ты, Васька, волчара! И сколько же на каждой шкуре выручаешь?» — «За свою шкуру испугался? — засмеялся Фомин. — Не боись, Толян. Фомин на друзьях не наваривает! Фомину вообще на деньги насрать, это все знают… Сколько ты имеешь, столько и я. Хошь, местами поменяемся? Я ловить буду, а ты забивать и обдирать». — «Делов-то! — сказал Толян. — У нас на зоне для начальства целое стадо баранье было. Мы с корешем пристроились у них на разделку. А чего?.. Баранов легко резать. Верхом сел, голову за рога задрал и „перышком“ по горлышку, а корешок ведро для крови держит. Мы потом из нее кровяную колбасу делали. Кишки-то тоже нам отходили. Ну, конечно, повара, суки, — в доле. Без них не сделаешь ничего… Но не жалко… Давай я доделаю». Он достал из специального кармана на джинсах свое «перышко» автоматическое, на кнопочку нажмешь — лезвие само выскакивает. Он поэтому и называл его самопиской. А оно у него всегда, как бритва. И сам за Фомина докончил. Обдирает он шкуру и приговаривает, шуткой, конечно: «Ну чего, Вась? Ну что, умею? А? На хрена теперь ты нам нужен? Теперь будем прямо клиенту шкуры сдавать… Вместо тебя, а?» А Фомин ему тоже в шутку отвечает: «Сдавай, сдавай, пока самого не сдали… Я конкуренции не допущу! Ванька Васильев — мой друг детства, сам знаешь. Я ему только шепну, он с тебя самого шкуру спустит». Посмеялись мы. А Витек так и не смог в сарай зайти. Весь забор обрызгал. Мы его потом с этой новой пятеркой к Нюрке за чернилами послали, чтобы не замерз без дела. А Толян с Фомина стал два пятьдесят требовать за то, что полшкуры снял. А Васька пятерку на вино дал. Он нормальный мужик. Чего-чего, а на деньги не жадный, когда они у него есть. Правда, они у него долго не задерживаются, поэтому он и шакалит с утра до вечера. А так ничего — не жлоб. А потом хохма была… Это Толян придумал. Витек сбегал и пять «фаустпатронов» вермута принес. А закуски никакой. Васька говорит: «Пойдем ко мне, рожков сварим». Не знаю как кто, а я у него не очень люблю из-за вони. Ну мы решили завалиться на дачу профессора Курьева. Курьева-Пурьева, как Фомин скажет. Васька, конечно, посопротивлялся для приличия (как-никак сторож!), и мы пошли. Мы давно туда тропочку по задам протоптали… Вернее, не тропочку, а один только следочек. Мы всегда след в след туда ходим, чтоб участкового Васильева не дразнить… Поди плохо! У нас там одна комнатка протоплена была, мы туда со всех дач электрокамины стащили, через пять минут — Ташкент. Ну, зашли, затопили, какие-то банки из подпола достали. Они только сверху ржавые, а внутри — нормальные. Одна банка с тушенкой даже попалась. Мы ведь просто так даже в подпол не лазаем. И ничего не берем. Только если на закуску. Такой закон. У профессора там целая продовольственная база в подполье, но все равно, если каждый раз туда спускаться, то никаких запасов не хватит. Придется другую дачу искать. А другую такую, чтоб и с телевизором, и теплую, и с харчами, не скоро найдешь. И вообще мы тут прижились — жалко уходить. Короче, расположились мы, налили по стакану и поехали… А Витек, когда тянет свою дозу, всегда глаза закрывает. В общем, высосал он свой стакан, открыл глаза, чтоб закуску увидеть, а Толян (никто и не заметил, как он это сделал) ему на подносе черную собачью голову подносит. Глаза открытые, а в оскаленной пасти горящая беломорина. Витек пискнул: «Мамочка» — и бряк в обморок. Натурально отрубился. Мы испугались, а потом Толян собачью голову за дверь, в сугроб, а Витьку щеки снегом потер. Витек оклемался и говорит: «Вы что, совсем уже? Я вообще, — говорит, — этого не перевариваю». А Толян говорит: «Что? Ты о чем?» — «Ну, эта голова». — И снова побледнел. «Какая голова?» — спрашивает Толян на полном серьезе. Мы так и не раскололись. Он весь вечер к нам приставал с этой головой.

А мы — ни в какую. Целый вечер так хохмили. Потом, когда уже три «фауст-патрона» прикончили, Витек выбежал на крыльцо побрызгать и тут же обратно, а у самого зуб на зуб не попадает. Мы спрашиваем: «Чего?» — «Там это… Собачья голова на заборе». — «Ну ты даешь! — рассмеялся Фомин. — Вы у него штаны потрогайте, небось мокрые». — «Честное слово, голова! — прошептал Витек. — Вот такая! — Он показал. — Больше лошадиной. И глаза горят». — «И что она тебе сказала?» — спросил Фомин. «А ну вас», — обиделся Витек. А потом я отрубился и ничего не помню… А Толян с Фоминым еще добавлять куда-то ходили. Потом утром около забора, в том месте, где Витек видел голову, мы нашли здоровенные собачьи следы. «Это не пять рублей, это целый червонец», — сказал Толян.

Что бы там ни делалось, как бы ни наворачивалось одно на другое, но каждое утро в восемь тридцать мы собирались в одном классе. Зверева, Сапожникова, Санька и я. И сидели мы парами. Я с Санькой, а Тинка со Зверевой. Нам-то с Санькой нечего делить, а вот тем двоим каково? И ничего… Сидят, смотрят, слушают, в тетрадочки что-то аккуратно записывают про деда Щукаря, про Макара Нагульнова…

Я четвертак принес, как и обещал. Правда, не сказал, что деньги у Фомина взял, авансом… Вернее, червонец он был нам должен, а пятнадцать я взял вперед, хотя к тому времени собачий бизнес стал ненадежным. Собачки ученые сделались. Да и поубавилось их. В общем, я не сказал, что это за деньги. А может, и зря. Он их не взял бы, и ему не с чем было бы ехать в Москву. Он их точно не взял бы… После гулянки с собачьей головой я приполз в школу на полусогнутых, еще пьяный, и растолковал Сашке, для какого такого космического института мы собачек отлавливаем… Я думал, он психанет, а он усмехнулся тогда и сказал: «Когда нас с тобой отлавливают, то тоже думают, что для высоких целей… Не расстраивайся. Ты же всегда можешь отказаться». Я тогда не стал ему напоминать, что первый раз о собаках я от него услышал. Хоть в этом меня никто упрекнуть не может…

Мы вышли из школы вместе, но Сашка побежал домой переодеваться, ему срочно нужно было в Москву, а я пошел провожать Звереву. Тинки в тот день в школе не было. Зверева… — Сука она продажная! Я ей так и сказал. Я их засек с Серегой. Он тоже сука порядочная. А вроде друзья были… Мы шли с ней по улице, и даже жалко было, что такая погода клевая. «Ну что, — говорю, — что ты думаешь, я перед тобой на коленях буду Ползать? Меня что, на помойке нашли? Я что, просил у тебя чего-нибудь? Сама пришла. Забыла? Руки, — говорю, — пачкать об тебя, об суку, не хочется». — «Ты что, совсем, Спиридонов?» — И бровки так поднимает, вроде как удивлена, с понтом… «Еще не совсем, — говорю. — Был бы совсем…» — Тут я Толяновой «самопиской» щелк у нее под носом. Лезвие на солнце так и сверкнуло. Она чуть в сугроб не села. «Ты что, Игорек?!!» — «Ничего! Только не надо мне лапшу на уши вешать. Я видел, как вы с Серым на дачу к нему завалились. Я хотел облить вас керосином и сжечь. Скажи спасибо, керосину не достал. А то так бы и сгорела в объятиях». — «Да ты что, Игорек?! Он меня позвал насчет Тинки поговорить… Ничего не было, ты что?» — «Ну да… А что, ты скажешь, если было?» — «Честное слово… — говорит, а сама на нож смотрит. — Ну ты что, совсем, что ли? — И пятится. — Ну, говорю же, ничего не было». — «Ну да, — говорю, — все три часа ничего и не было». Но нож я тогда убрал.

Я все-таки проводил Звереву. Потом я зашел домой, бросил сумку с книжками, схватил большой кусок хлеба с.двумя котлетами, сунул в пакет и побежал к Витьке. Он был на больничном. Мы с ним еще вчера договорились встретиться и пойти половить собак. Он думал, что я от Фомина денежки принесу, а я денежки Саньке отдал. «Да ладно, деньги у меня есть», — сказал Витек. «Ну, что тогда, будем?» — спросил я. «Что? Ловить?» — спросил Витек. «Ну, это само собой. Я насчет „Биомицина“. Если деньги есть, может, сходишь?» — «А где пить будем? — спросил Витек. — К Фомину я не пойду, меня там тошнит». Вся штука была в том, что три дня назад приезжал профессор Курьев и понавесил на свою дачу кучу новых замков. Кончилась наша лафа. «А мы к Серому подвалим, к Бесу». — «А что, у тебя ключи?» Витек подмигнул, потому что Серега мне давал раньше ключи, чтоб мы там со Зверевой встречались, когда он на Тинку переключился… Другая бы не пошла, а этой Зверевой все равно. Честное слово! У нее вместо души одни сиськи. Светик уж на что чудная — и то душевнее. «Ключи, ключи, — подмигнул я ему в ответ. — Есть и ключи».

В магазин он пошел один. Ему уже было восемнадцать, а моя мамаша просила Аннушку мне вино и сигареты не продавать. А удавка и мешок остались у меня… Я на всякий случай ждал его чуть в стороне. И тут я увидел рыжую собаку, за которой мы давно охотились, потому что шкура у нее была, как у лисы. Мы прозвали ее Каштанкой. Она сидела посреди дороги. Я просто обалдел. Она будто ждала кого-то. Ну, как собак оставляют около магазина, они сидят и ждут и смотрят на дверь. Только Каштанка смотрела не на дверь магазина, а на закрытый переезд, на товарняк, который полз в Москву. Я еще удивился, что она оказалась здесь, на станции, во владениях станционной стаи. Уж чего-чего, а повадки их мы изучили. Пока я думал все это, мои руки автоматически налаживали удавку. Тросик у нас был от старых велосипедных тормозов, составной и всегда путался, потому что узелок вечно задевал за все, цеплялся. Мы пробовали что-нибудь другое приспособить, но тросик оказался лучше всего. Во-первых, никакая собака его не перегрызет, а во-вторых, петля не висит, как веревочная. Как ты веревочную накинешь на собачью голову? А тут петля на конце палки стоит колечком. Вроде сачка, только без сетки. В общем, рассказывать долго, а привести в боевое положение удавку дело минутное. Наладил я ее и к Каштанке. Котлеты я уже съел, но кусок белого хлеба, рядом с которым они лежали, у меня еще был. Кусок пропитался котлетным жиром. Я бросил половину Каштанке. Красивая же, стерва, подумал я. Она проглотила кусок с лету и сидела, вытянув лисью мордочку и перебирая от нетерпения ногами. Наверное, хозяева, около которых она приживалась летом, угощали ее котлетами. Ведь сколько раз она не покупалась на колбасу… Потом я протянул левой рукой кусок, а правой начал осторожненько подводить сзади петлю. Она так уставилась на хлеб, что ничего не замечала. Но подойти и схватить боялась. Только лапами перебирала и попискивала от нетерпения… Я объясняю долго и не очень понятно, а длилось все это не больше минуты. И краем глаза увидел, что из телефонной будки выбежал Саня. Значит, это он там звонил, подумал я, заводя петлю, значит, еще не уехал в Москву. И тут я наконец накинул петлю на голову Каштанки и дернул за тросик. Каштанка тявкнула вроде даже удивленно и начала пятиться, крутя головой, и я почувствовал, что петля ей велика, что она вот-вот выскочит, а Саня бежал ко мне и что-то кричал, а я тянул за тросик (этот чертов узелок не пускал) и не понимал, что он кричит, а Каштанка уже почти уши протащила сквозь петлю, а я тяну что есть силы за тросик, а узелок не пускает, и вот он с хрустом с таким проскочил в скобочку и я почувствовал, как петля упруго сжимает ее горло, и тут наконец врубился в то, что Саня кричал на бегу, а он подбежал, вырывая удавку, и отпихнул меня. Я упал. Там дорога накатанная была, скользкая. Я даже обиделся. «Ну ты даешь!» — сказал я. — «Беги, идиот! Разорвут!» — закричал он. «Да нет же никого». И тут поезд наконец прополз через переезд, и я увидел стаю, впереди, голову набок, медленным, крупным галопом летел огромный черный корноухий пес. «Саня, атас! Атас! Саня!» — заорал я, лежа на дороге, и будто подлетел в воздух. И оттаскиваю Саню, а он растягивает петлю у Каштанки, а узелок в обратную сторону не проскакивает. «Отвал, Саня!» — кричу я. Он отшвырнул меня (я отъезжаю — скользко) и кричит: «Палку найди, палку!». И рвет руками петлю. Каштанка кусает его голые запястья, а корноухий летит…

Саня сидел на корточках, когда он налетел. Саня, может, устоял или увернулся бы как-нибудь, но вся штука в том, что он сидел на корточках и пытался разорвать петлю, а тросик от велосипедных тормозов голыми руками не разорвешь… Корноухий врезался в Саню башкой. Саня вскинул руками, и опрокинулся и стукнулся затылком об укатанную ледяную дорогу. На какую-то долю секунды остался так лежать с раскинутыми руками, с открытым горлом…

Я заорал: «А-а-а-а-а», — и на половине крика сорвал голос, перешел на сип. А пес и не слышал меня, он завис над Саней в мягком, тяжелом прыжке и, находясь еще в воздухе, своей разинутой пастью (я увидел, как шел от нее пар) дотянулся до Саниного горла… И тут я завизжал и шагнул к нему, и мне было трудно и больно шагать, потому что на ногах у меня висели черные грязные собаки, а я стал молотить их кулаками по спинам, по мордам, по хребтам, а Фраер крутился передо мной, и я обдирал руки о его клыки, а корноухий неподвижно стоял, уткнувшись пастью в Санино горло, и только кожа на его спине подрагивала волнами… И тут я увидел, как Санина рука царапнула ногтями дорогу, и Фраер наконец бросился на меня, и я, поскользнувшись, стал медленно падать и, падая, увидел, как корноухий теснее приник к Сане и потом дернул головой вверх, и что-то розовое, какие-то дымящиеся лоскутки свисали из его сомкнутой пасти, а из того места, где было белое Санино горло, в разные стороны, как из плохого крана, била черная кровь… А я все отталкивал и отталкивал слюнявую пасть Фраера, а ноги мои небольно рвали «братья», крутилась волчком Каштанка, пытаясь сбросить давящую петлю, Мефодий опасливо кашлял в стороне. Из магазина, размахивая пустой посудой, бежали кричащие люди, а корноухий стоял с задранной окровавленной мордой, как будто позировал перед фотографом. Я отключился…

Когда мы начали опускать гроб, я вдруг поднял глаза и увидел в толпе между могилами Серегу. Меня как толкнули. Когда мы несли гроб, я ничего не видел — только дорогу скользкую. Я только и думал, чтоб не поскользнуться. И ни разу не заплакал. Только заикался сильнее. У меня в тот день, когда погиб Саня, заикание началось на нервной почве. И прядь волос на затылке поседела. Меня за это на зоне Чиграшом звали. Я точно знаю, что затылок у меня поседел, когда я упал и увидел, что из Саниного горла в разные стороны кровь забила, как из порванного пожарного рукава… Я взглянул — тогда на кладбище — на Серегу, и кто-то внутри меня сказал: «Вот кто виноват!» Потом я пил с ребятами, потом я пил на поминках, я хотел, чтобы Серегино лицо не маячило передо мной. Потом я понял, что ничего у меня не получится. Вызвал его на улицу, медленно достал Толянову «самописку», щелкнул лезвием (я все еще думал, что не сделаю этого) и вдруг заорал, как там, на площади перед магазином, и почувствовал, как снова похолодела и омертвела кожа на затылке. Бес побежал от меня, я — за ним. Мы долго бежали раздетые. Потом он споткнулся, упал. Я споткнулся о его ноги и, валясь на него, с удовольствием ударил его ножом в грудь. Потом я скатился с него в сторону. Потом подбежали ребята. Они мне рассказывали, что он поднялся и бил меня ногами. Я промазал. Нож скользнул по ребру. Судья (хороший мужик, между прочим) сказал, что это самосуд, что я не имел права его судить и приговаривать… Он, наверное, прав, а тогда на суде я только и мечтал выйти побыстрее с зоны, приловить где-нибудь Серегу и от всей души, с удовольствием ударить. Только поточнее…