Заложники любви

Боже, как меня раздражает это воронье! Невозможно спать по утрам от их галдежа.

Есть что-то безжалостное в цифре «22».

23 октября

Он ударил меня!

1 ноября

Никогда не думала, что можно жить после…

3 ноября 1978 г.

Неужели это и есть любовь? Но зачем же так больно? Ведь хочется праздника. Такого, как в тот день, когда мы вышли из школы, а они стояли с Игорьком и ждали нас…

3 ноября (вечер)

Я никогда не верила в любовь, воспеваемую Мари-ванной. Меня всегда тошнило, когда она заводила на уроках свои песни о Джульетте, Татьяне, Онегине, Маяковском. Она у нас страшно левая, Мариванна. Она даже признает любовь Маргариты к Мастеру. После Мариванны книги в руки брать не хочется… Но я знала, что она есть. Другая, современная, красивая. И вот дождалась… Правда, я сама виновата, но кто же знал, что он будет так бешено ревновать… Ведь для меня Ираклий уже давно как родственник. Как двоюродный брат или как дядя… Когда он приходит к нам, то больше с предками общается. А на меня только глядит, как девица, печальными глазами. Нет, правда, я совсем как-то забыла, что он мой официальный жених… Из наших отношений не видно, что он будет моим мужем со всеми вытекающими… Хотя мне приятно, что он любит меня, каждый раз приносит цветы, конфеты, всякие милые подарки. Когда приезжает какая-нибудь импортная группа — привозит билеты в первые ряды. Представляю, сколько они стоят… Не будет же князь Ираклий стоять с ночи в очереди.

Одним словом, меня Бес попутал. Саша что-то сказал, я обиделась и, чтоб поставить его на место, объявила, кто я такая и как ко мне некоторые относятся. Честное слово, это глупо, но у меня в голове как-то не связывались наши с Сашей отношения и Ираклий.

Ираклий был там, где родители, бабушка, семья, а Саша — это другое, тайное, почти запретное и очень больное. Раньше я это скрывала от всех, кроме Зверевой, потому что любила безответно, а теперь потому, что боюсь наших безумств…

Не знаю, как это у других, но у нас все чрезвычайно сложно. У него тяжелейший характер. Он ко мне не подходил десять дней. Да-да, заметил меня новую, взрослую 1 сентября, влюбился без памяти (я это теперь точно знаю) и не подходил. И вообразить не мог, как это взять и просто подойти к предмету любви. Вздыхал издалека. Преследовал тайно, как мальчишка. Мне уже начало казаться, что я ошиблась в нем, что он мельче, примитивнее того недосягаемого, неприступного А., который терзал мое воображение почти весь девятый класс…

Чтобы еще больше не разочароваться в нем или, наоборот, разочароваться окончательно и спокойно забыть, я сама сделала первый шаг. Он был ошеломлен. Как потом оказалось, он даже и не подозревал о моей прошлогодней безответной любви. Браво, Сапожникова! Брависсимо! Когда я в нашем старом парке на берегу озера положила свои загорелые руки ему на плечи и поцеловала его в губы, он просто обалдел. Я даже испугалась, я думала, он или упадет в обморок, или закричит…

Потом все разъяснилось. Он — поэт. В самом деле. Оказывается, у него, кроме меня, есть тайная страсть — Пушкин. Оказывается, он родился с Пушкиным в один день, 6 июня, и мать назвала его в честь Пушкина Александром, а по отчеству он Сергеевич.

Оказывается, он пишет с самого детства. Он мне показывал свои детские сказки — очень мило. А в стихах его я, к сожалению, ничего не понимаю. Он пишет почему-то свободные стихи, без рифмы, без размера, очень похожие на переводы с иностранного. Называются эти стихи верлибры.

Все это страшная тайна. И вообще жизнь моя стала тайной. Мы встречаемся тайком от всех. О наших встречах знает только Зверева. Он даже Игорьку не рассказывает о наших отношениях… Я совершенно другим его себе представляла. Он такой нежный, робкий. Но страстный… Поцелуями и ласками он доводит меня и себя до исступления. Были такие минуты, когда казалось, что все, больше нельзя! Еще одно движение, один поцелуй — и душа отлетит.

А наутро нужно вставать, идти в школу… Там видеть его и не замечать. А коленки подгибаются, руки дрожат, на губах идиотская улыбка. Дальше поцелуев и ласк дело, разумеется, не зашло. Думаю, что и тут мне в конце концов придется проявить инициативу. У поэтов все так сложно…

Представляю, что будет, если маменька засунет сюда свой носик. Дорогая мамочка, у тебя уже взрослая дочь выросла… А Зверева уже давно живет со своим Сережей и в голову ничего не берет. Ее Сережа говорит, что это не нравственные проблемы, а гигиенические, что в России традиционно ханжеское и примитивное отношение к сексу. Вся Европа давно отбросила предрассудки. У них давно уже не бывает трагедий на сексуальной почве. Это называется «сексуальная революция», мамуля. И это — факт жизни. А против факта, как скажет папуля, не попрешь.

А я еще девица, в отличие от половины наших девчонок. Но не потому, что придерживаюсь твоей и Мариваннииой доморощенной морали, а потому, что так получилось. А могло получиться и по-другому. Вот так, мамуля! Привет папуле! Интересно бы узнать, как у вас все было. Да вы разве расскажете? Вы будете молчать, как партизаны. А может, у вас все так «положительно» было, что и рассказать стыдно?

А меня неделю назад ударили! И я горжусь этим. Мне влепили настоящую пощечину, звонкую, на весь парк! Правда, я сама дура. Не стоило ему рассказывать об Ираклии… А назавтра он не пришел в школу. Зверева через Игорька выяснила, что он болен и врачи не могут понять, что с ним. Температура сорок и озноб такой, что зубы стучат, но никаких признаков простуды.

Только я знаю, что с ним. У него любовная горячка! Мамуля, у папули из-за тебя была любовная горячка? Нет? Тогда молчи!

Теперь ему лучше. Теперь-то у него нашли пневмонию. А почему сразу не нашли? Говорят, что с пневмонией можно проваляться двадцать дней. Значит, на праздники я буду одна… Приходить к нему он не разрешает, потому что поэт. Выйти ко мне не может, потому что больной поэт; Как же с ним сложно, Господи…

И постоянно чего-то не хватает… Какого-то праздника. Словно купили тебе потрясное вечернее бархатное платье с декольте, а пойти в нем некуда…

Я, наверное, на ноябрьские праздники поеду со Зверевой в Москву. У ее Сережи будет веселая компания. С девчонок собирают по пятерке, а с мальчиков — по десятке.

Только бы в Москве с Ираклием не встретиться. Я ему наврала, что буду у Зверевой на девичнике, и запретила приезжать.

Как это трудно и ответственно быть любимой!

10 ноября 1978 г.

Сегодня — День милиции. Предки в гостиной смотрят праздничный концерт. Как я его ждала… Это было всего неделю назад, а вспоминаю об этом, как о другой жизни, другой эпохе.

Высоковский выступает. Предки смеются. Милиционеры смеются. А мне неинтересно. Мать позвала. Я сказала, что болит голова. И тут же пожалела об этом. Мать тут же налетела коршуном: что болит? как болит? Ни-че-го! Просто ваш концерт дурацкий, с вашей дурацкой Пугачевой и с вашей дурацкой Толкуновой, и с вашим дурацким Хазановым мне неинтересен! Мамуля сперва жутко удивилась, потом обиделась и, поджав губы, уплыла. По-моему, она поняла, что имеет дело уже с другим человеком.

Софию Ротару объявили. На ее месте я бы не согласилась участвовать в такой сборной солянке. Одно дело, когда ты гвоздь программы, а другое дело, когда вся программа из таких же гвоздей. Папашка говорит, что перед милицией, как перед Богом, все равны. Это у него шутка такая. По-моему, не очень…

Господи! При чем тут милиция, концерт, папашка с его шутками?! Как трудно писать правду! Даже самой себе!

А равных не бывает!

Зверева хочет переходить в другую школу… Как она объяснит это своим родителям? А может, лучше мне перейти? А как я это объясню своим? Никуда я не буду переходить. Ничего я не буду делать. Никому ничего я не буду говорить. Потому что… Потому что я не виновата. Бедная Лариска, она это поймет очень нескоро или не поймет никогда!

Сперва она ушам не верила. Потом долгое время не хотела верить своим коровьим, прекрасным глазам. А я поняла все сразу. Как только мы вошли к Сергею, я про себя шепотом, вернее не шепотом, а громко, но про себя, сказала: «Он!» По-моему, и он это почувствовал. Он даже немножко испугался и растерянно посмотрел на Ларису, как бы спрашивая: а что же с тобой теперь делать?

А вот она ничего и не заметила. Она, как гусыня, выставила свою огромную грудь вперед и пошла вперевалочку, словно она хозяйка бала. «Мальчики, девочки, очень приятно, очень приятно, кто-нибудь хлеба купил? Где консервный нож?»

Сергей лишь на секунду замешкался… Он тут же поймал мой взгляд на Ларису, понял мое к ней по-дружески ироничное отношение и включился в игру. В ту игру, в которую мы играли только с ним вдвоем…

Он начал (а может быть, начала я, а он только поддержал, теперь трудно сказать) делать вид, что Зверева настоящая хозяйка в его доме, как я делала вид, что она настоящий командир в нашей паре. Я с каждым пустяком бегала к ней за советом или разрешением, а он, когда обращались к нему со всякими там организационными вопросами, отсылал всех к ней.

Как с ним было легко! Какой он был тонкий, понятливый партнер! Как в нем все широко, щедро! Как элегантно он одет, как воспитан, с какой великолепной естественностью и непринужденностью держится! Бедная дуреха Зверева и сотой доли этого не может оценить. А как он мило сожалеет по этому поводу. Он дал мне это почувствовать в первые же пять минут знакомства.

А какой великолепный тост он произнес. Он говорил, что сегодня счастлив по-настоящему, потому что его окружают друзья, потому что за столом столько прекрасных дам! Кроме нас со Зверевой, были еще две невнятные тетки, почти старухи, лет по двадцать пять, которые смотрели на нас свысока и разговаривали через губу. Но ничего, мы им показали!

Потом он говорил, что только сегодня понял, что значит быть по-настоящему влюбленным… И смотрел при этом на Звереву, а та разомлела, расквасилась. Клянусь, я подумала, что сейчас она язык этим теткам толстоногим покажет, потому что одна из них, как мы с Лариской вычислили, была с Сергеем раньше. В общем, как писал дедушка Крылов, у Лариски «от радости в зобу дыханье сперло».

А говорил-то он это мне! Все до последнего словечка, до последней точки. И никто на свете, ни Зверева, ни эти тетки, ни их кавалеры (неплохие мальчики, один из них такой забавный, Миша Галкин, потом Звереву утешал), никто ничего не понял.

Зверева поняла лишь тогда, когда Сережа семь раз подряд пригласил меня на танец. Но она придумала себе, что Сергей на нее обиделся за то, что она кокетничала с Мишей Галкиным. Она начала выяснять с Сережей отношения и была при этом жалка и смешна. Потом она быстро напилась и стала плакать. Потом одна из теток начала выступать, и Сергей прогнал их обеих. Второй мальчик, не помню, как его зовут, поехал их провожать в Дегунино.

Потом Миша Галкин увел Звереву в родительскую спальню.

Сергей, оставшись наедине со мной, как-то смутился, засуетился и стал до того близким и родным, что у меня все внутри опустилось… Я подошла к нему, положила руки на плечи и, глядя прямо в глаза, сказала:

— Ты собирался показать мне свою комнату.

Теперь Гурченко! Вот образец несгибаемой воли и жизнеспособности. Надо же, имея так мало внешних данных, так много добиться в жизни. Моя мать была в молодости намного привлекательнее. Да и сейчас… И голос у нее сильнее, а много ли она имеет? Сидит в крохотной двухкомнатной квартирке и смотрит на чужой успех.

Прости меня, мамуля, но это правда. Я люблю тебя, но если ты когда-нибудь прочтешь эти строки, я тебя возненавижу! Так и знай.

Ты всегда говорила, что меня заносит на поворотах. Прости! Я знаю, что ты мой друг, но тебе не нужно за мной шпионить, я сама расскажу тебе все. Вот сейчас выйду, выключу телевизор и расскажу. Что, испугалась? Сиди, смотри и ничего не бойся. Я тебя не отвлеку от праздничного концерта. А жалко, что Гурченко не послушала. Через стенку — не то.

Боже мой, какая я лицемерка и ханжа! Мамочка, не обижайся, но это твое воспитание. Все кручусь вокруг да около, все изворачиваюсь. Саня сказал, что я скрытая графоманка, когда я ему рассказала, что веду дневник и делаю длиннющие записи.

А я и не собираюсь стать профессионалом. Я пишу только потому, что не могу думать в голове. Не все же такие умные, как он…

Нет, серьезно, он очень умный. Я бы даже сказала., он «благородного ума человек», как Ираклий — человек благородной души. А какая я умная — с ума сойти!

Конечно, он поймет, что я не могла поступить иначе! Что я НЕ ВИНОВАТА ни перед Зверевой, ни перед ним, ни перед Ираклием, ни перед всем светом. Я поступила так, как требовало, как приказывало мое женское естество.

Во всех книжках по сексу (мы со Зверевой начитались — будь здоров!) сказано, что первый раз — самый главный. Мне все уши прожужжали, что это больно, что это страшно, что с первого раза ничего не узнаешь, а я узнала все! Все до конца. Я узнала нестерпимое наслаждение, пусть перемешанное с болью, но наслаждение! Я узнала счастье, к которому почти подходила, почти дотягивалась во время наших мучительных, сумасшедших встреч с Сашей!

И еще я узнала власть! Ираклий не в счет, потому что мне никогда не нужна была власть над ним. А тут я пришла, сказала сама себе: «Он», и взяла его, несмотря на Звереву с ее грудью и прекрасными коровьими глазами, несмотря на теток, на то, что сам Сергей заранее не был готов к этому.

Теперь я понимаю Наташу Ростову. Андрей Болконский был ее идеальной любовью, а Анатоль Курагин — страстью. А сопротивляться страсти — это безнравственно, это губить и ее, и себя. И неизвестно, как все обернулось бы, если б ей удалось уехать с Курагиным. Мне удалось! И теперь я…

21 декабря 1978 г.

Вот это письмо:

«Прощай, любимая! Как долго даже про себя я не мог выговорить эти два слова. Как долго я не мог поверить, что оба они — правда. И второе, и первое. Я не знал, что это будет так больно.

Как долго я не хотел смириться с этим. Демоны ревности, подозрительности, мстительности раздирали меня на куски. Я убегал на озеро (помнишь поваленную липу?) и выл в голос, как собака по покойнику. Один раз я вспугнул своим воем влюбленных. Я их не заметил в сумерках и от стыда озверел. Кричал, прыгал, корчил рожи. А она оттаскивала своего парня за рукав. Она, наверное, чувствовала, что со мной нельзя было связываться.

Потом я наконец заплакал. И с этой минуты мне стало легче. Боль усилилась, но очистилась от грязи, от душных ночных кошмаров, когда я вскакивал и начинал одеваться, чтобы пойти и убить его. Потом тебя. Потом себя… Малодушие, ярость, зависть, ревность, жалость к себе — это ушло. Спасибо тем влюбленным.

Меня вдруг озарило, что ты это сделала не для того, чтоб меня обидеть, заставить страдать. Ты меньше всего думала обо мне… Я вдруг увидел вас вместо этих влюбленных. И тут я понял — ты не виновата, как не виноват я в том, что по-прежнему, или еще сильнее, люблю тебя. Я отчетливо увидел, как вы, прячась от людей и от меня, сидите на своем бревне среди снегов, как ты прижалась к нему и счастлива и не чувствуешь ни холода, ни времени.

Прощай и прости меня, любимая. За все. За то, что было до… И особенно за то, что было после.

Впервые я почувствовал это, когда ты пришла ко мне после праздников. Игорь сказал тебе, что я дома один и жду тебя. Ты передала с ним, что будешь через час. Я очень волновался, ведь ты первый раз шла ко мне домой. Я видел в этом какой-то особенный, скрытый смысл.

Как только ты вошла, я сразу увидел, что это уже не ты. Но не поверил своим глазам. Мы поздоровались. У тебя были сухие, горячие, как при температуре, руки. Ты поцеловала меня… Ткнулась горячими, обветренными, как в лихорадке, губами в мою щеку, и едва уловимая гримаска исказила твое лицо. «Колючий», — улыбнулась ты. «Хорошо, я побреюсь… Ну, здравствуй!» Я обнял тебя за плечи и притянул к себе. «Здравствуй, здравствуй. Мы уже поздоровались», — и слегка повела головой в сторону, словно тебе воротничок тесен.

Прости, любимая. Не читай. Я понимаю, что пытаюсь облегчить свою боль за твой счет. Порви и выкинь это письмо… Просто я не могу это удержать в себе.

Все во мне насторожилось. Взгляд замечал любую мелочь. Да еще Игорь все уши прожужжал своими праздничными рассказами… Почему же она молчит о том, как провела праздники? Нет, не спрошу. Пусть начнет сама… А ты болтала о всяких пустяках, что-то про Звереву, про то, что она на тебя в очередной раз дуется (глупец, я не придал этому значения), о моей болезни, о Толстом. Оказывается, ты перечитываешь «Войну и мир». Что-то о школе…

Потом ты заторопилась, стала искать свои перчатки. И когда ты уже положила руку на дверной замок, я не удержался и спросил: «Как праздники провела?» — «Нормально, — сказала ты, возясь с замком. — Если б Звериха не напилась и не начала буянить, было бы совсем хорошо. Этот ее Сережа — интересный парень… Ну, ты его знаешь, он в „Резисторе“ летом живет. У него мотоцикл „Иж-Планета“, такой красный. Там еще одна парочка была. Сережины друзья… А со Зверихой в приличном месте нельзя появляться, она со своими приколами просто смешна. У Сережи классные записи, весь „Бонн М“, потом еще новые, „Пинк флойд“, еще одна чикагская группа, забыла, как называется. Тяжелый рок».

Ты сняла руку с замка и говорила, говорила… И не могла остановиться. Я наконец узнал тебя. Рассказывая о нем, ты вдруг стала прежней, родной. Я молча слушал тебя. Ты вдруг опомнилась и остановилась, словно споткнулась. И испугалась, и украдкой взглянула на меня, пытаясь понять, выдала ли себя? Заметил ли я? Нет-нет. Я ничего не заметил, захотелось мне крикнуть, продолжай! Я даже улыбнулся, даже покивал, даже попытался поддакнуть… Но ты уже поняла, что увлеклась, и, кивнув мне, выскользнула из квартиры.

Меня колотила крупная дрожь. Я со стоном повалился на кровать и укрылся одеялом с головой. Я скрежетал зубами, я не знал, что это только начало. Хотя почему начало? В тот первый день я знал уже все во всех страшных подробностях. Но этого мне было мало. Я начал искать доказательства…

Игорь мне врал. Наверное, он и сам сперва не знал. Его-то вы смогли обмануть. Потом, после болезни, я увидел его со Зверевой, и мне все стало ясно…

Потом около магазина я невольно услышал рассказ Фомина. Красочный, с подробностями. Он истосковался с лета по любимому занятию и вдруг напал на единственное во всем поселке светящееся окно…

Представляю, как он стоял и мерз, боясь переступить, чтобы снег не скрипнул под валенками, как он смотрел на счастливых любовников, рассеянно оставивших щель между шторами…

А когда он назвал твое имя, я ударил его… Потом ничего не помню. Мне рассказывали, что я свалил его на землю и бил ногами. Этого я не прощу ни себе, ни ему…

Сперва я искал доказательства в твоем взгляде, рукопожатии, во вранье Игорька, в сочувственных взглядах Зверевой, а после этой драки я стал от них прятаться. Но доказательства твоей подлости и неверности (прости, но тогда я так думал) буквально преследовали меня.

Прости, любимая. Мне понадобилось много времени, чтоб понять самое главное. А самое главное в том, что мы оба — и ты, и я — хотим одного и того же — счастья тебе. А со мной ты не была и не будешь счастлива. Это я тоже понял, сидя на корявом липовом стволе, , еще не остывшем после влюбленных.

И еще я понял, что любовь — это страшная болезнь, от которой никто не застрахован. Против нее не существует иммунитета. Вирус этой болезни дремлет в крови каждого живого человека, до поры до времени… Болезнь эта может вспыхнуть в каждую секунду, без всякого предупреждения, от одного-единственного взгляда… И тогда вся наша размеренная, спокойная жизнь разлетается на куски… И сделать ничего нельзя. Нет лекарства от этой болезни. Нет противоядия. Мы все — заложники любви. И своей и Его. Ведь чем Господь сильнее нас любит, тем большие испытания он нам посылает…

Прощай, любимая. Спасибо тебе за счастье любить. Ведь этого у меня забрать нельзя.

А».

Я это письмо вынула из ящика только вечером, когда убегала к Сереже. Он ждал меня на своей даче. В подъезде и на улице было темно. Я только разглядела, что вместо обратного адреса там стоит «А».

Как мне все надоело. Ну почему не подойти по-простому в школе, почему не спросить по-человечески: «Тинка, в чем дело?» Я бы ему все выложила, как на духу. Честное слово!

Я сунула письмо в полиэтиленовый мешок, где лежала косметичка. Мешок этот с рекламой джинсов «Монтана» мне подарил Сережа. Ему предок из Штатов привез целую пачку в ладонь толщиной. Когда деньги у нас кончаются, Сережа берет из пачки штук десять и сдает знакомому фарцовщику по трояку. А тот их гонит по пятерке или по шесть.

Мы пили настоящий заграничный джин с черными ягодками на этикетке. Сережа пил с тоником, а я — с пепси-колой. Балдеж! Джин — классная штука. Потом Сережа анекдоты рассказывал — сдохнуть можно! Я каталась от смеха. Просто до слез. Все ресницы потекли. Полезла в косметичку — письмо выпало. Сережа и виду не подал. Воспитание есть воспитание.

Но я не захотела, чтоб у меня были тайны от него. И считаю, что поступила правильно. Я распечатала письмо (оно было без штемпеля, значит, приходил он сам тайком) и начала читать. Хорошо, что я ресницы по новой не успела накрасить, а то бы опять зарыдала черными слезами. У меня живот заболел от смеха. Даже обидно за него стало. Ведь вроде умный парень, стихами интересуется. Ну нельзя же таким дурачком себя выставлять…

Некоторые строчки мы по два раза перечитывали… Сережа начал икать от смеха. Он чуть не навредил нам этим письмом. Мы совершенно обессилели от смеха. А силы нам были очень нужны…

Мы встретились не просто так. И пили не просто так. Мы принимали меры… Да-да, мамулька. Жизнь — есть жизнь. Сережа очень надеялся, что эти таблетки и наши «экстренные меры» помогут. Почему-то не получилось. Хоть мы очень старались. Не будем делать трагедии… Дело житейское. Сережа обещал специальный укол.

Я женщину сравню с вином: и так же голову кружит, и улучшает мир, и делает счастливым человека, и причиняет непереносимые страдания. Но главное их сходство в том, что так же, как вино, покорно сосуда принимает очертанья, собой его заполнив без остатка!

14 января 1979 г.

0 часов 22 минуты.

Со старым Новым годом вас, Валентина Валентиновна! С новым счастьем!!! Здоровьица Вам, успехов в учебе и в личной жизни. Удачи во всех Ваших начинаниях И окончаниях.

Предки допивают шампанское и, наверное, спать пойдут. Я тоже выпила. Но потом с кухни пахнуло жареной бараниной, и я еле успела выбежать… Это называется токсикоз. Обычное дело для беременных.

Из раздела «любопытные факты»: меня рвало чистым шампанским, и оно было пенное. Мамочка очень подозрительным взглядом проводила меня. Мне кажется, что она все знает и только выжидает. Характер выдерживает. Как гриф-могильщик, сидит на скале и внимательно наблюдает за жертвой… Ждет, когда я брошусь к ней в ножки или сдохну!

А я уже и не скрываюсь. Когда я по утрам после чашки чая в уборной давлюсь — на весь дом слышно. Ладно, отец, он всегда был дубовый и ничего, кроме своей работы, знать не хотел, но мать-то не может не слышать и не делать соответствующих выводов…

Я тут поймала себя на том, что у меня давно готова целая оправдательная речуга. Я только добавляю в нее каждый день… Я скрывалась, скрывалась, а на самом деле сама ждала, чтобы мать заметила. Чтобы все разрешилось и закончилось хоть как-нибудь. — Все равно как!

Но сама я никогда не скажу. Ох и скандалешник будет, когда все выплывет!.. Я даже знаю примерно все, что она мне скажет. Ненавижу! Скорей бы… Вот сдохну на самом деле, тогда посмотрим, как вы все запоете! Всех ненавижу! Нет во мне ни одного грамма любви. И следа ее нет.

А еще полгода назад я была счастлива хоть издалека увидеть А. И этого мне хватало на целый день… Господи, как много может случиться с одним человеком за какие-то полгода. Какая я была счастливая! Какая глупая!

Пролистала дневник на полгода назад и еще дальше. «Я ненавижу Наташу Ростову!» Боже мой, какой детский сад! А ведь мучилась, переживала… Денек бы так пожить. Неужели когда-нибудь наступят такие времена, когда я и сегодняшний день буду вспоминать с тоскою и завистью?

Мне кажется, все все про меня знают, и только не показывают вида. Наблюдают из укромного местечка, чем же дело кончится? Ручки потирают от любопытства… Всех ненавижу! Кончаю дневник! Может быть, завтра сожгу, чтобы никогда самой себе не завидовать. Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все! Все, наконец!

14 января 1979 года. 3 часа 47 минут.

Не сожгла и не сожгу! Никогда. Вот если б сожгла, то кому бы сказала, что он подонок? Кому это интересно? И меньше всего — ему самому. Ну, хорошо, пусть случайность, пусть действительно вывихнул ногу, бедняжка, с кем не бывает… Допустим, что родители все время дома, но хоть по телефону можно по-человечески поговорить с любимой девушкой? К чему все эти игры, когда сперва занято, занято, потом: «Алло! Алло, перезвоните, я не слышу», а потом к телефону никто не подходит. И так несколько дней подряд. Если ты мужчина — скажи прямо всю правду. Зачем крутить? Зачем бегать от меня, глупенький! Ведь мне ничего от тебя не нужно… Ни твоих уколов бесполезных, ни твоих денег…

Какая я старая стала. Смешно вспомнить, как ему в рот заглядывала, каждое слово ловила, каждый взгляд. И что он такого особенного говорил? Какие такие особенные слова? Названия фирм, названия групп, тяжелый рок! Ну, в машинах разбирается… Хотя откуда я знаю, что разбирается? Из чего это следует? Откуда я могу знать, что он не врет, когда говорит, что «БМВ» лучше «Мерседеса» или что «Форд» — это марка для клерков средней руки? И вообще, какое это имеет значение?

Вчера Зверева заходила. Преступника всегда тянет на место преступления, это еще Достоевский говорил. Как только она вошла, я поняла, что она пришла, чтоб соврать. С ее мозгами только врать… От нее за версту несет его духами. А ведь мне нравилось, как он пахнет. И нравилось, что сильно пахнет…

А может, взять и родить? А что?.. В соседней школе одна девчонка в восьмом классе родила, не убили же ее за это. Даже наоборот — отовсюду повышенное внимание. Стали относиться с уважением. А как же! Была школьница, а стала молодая мать…

Взять и родить такого маленького Сереженьку, чтобы машинками увлекался, чтобы любил любовью под музыку заниматься, чтобы при малейшей трудности к телефону не подходил или отвечал чужим гундосым голосом: «Вы не туда попали, девушка». Взять и родить такого маленького подоночка…

Спокойной ночи.

14 января 1979 г . 6 час. 15 мин.

Вот и расплата! Я перечитала Сашино прощальное письмо. Теперь остается только удавиться. Так мне, скотине, и надо! Мало еще тебе, тварюга мерзкая! А ведь казалось, что все начисто забыла — и как пили, и как читали письмо по очереди, и как ржали, словно гиены в зоопарке, как потом под музыку «принимали меры» и, подкрепившись, снова читали «особенно смешные» места про то, что все мы «заложники любви». Гнида подлая… Сашенька, миленький, родненький, не прощай меня! Плюнь ты мне в рожу, когда встретишь. Убей ты меня, убей! Только не прощай! За такое нет прощения…

Оказывается, ничего не забыла. Даже, как он письмом, словно веером, обмахивался, когда вспотел…

Господи, благослови влюбленных!

2 февраля 1979 г .

Сегодня я проснулась от

(Это последняя запись в дневнике Тины Сапожниковой.)

ИГОРЕК

Он вообще-то был нормальный пацан… Мы всегда вместе ходили. Ну, там в кино, на танцы, в декушку, в смысле в дека, в Дом культуры. Вообще-то я его всегда туда тащил, а он насчет этих дел был квелый. Но главный был он. Ну, знаете, как бывает, когда двое или трое пацанов дружат. Когда четверо — это уже не дружба, а двое — это по-настоящему, а когда четверо или там пятеро — это другое… Он всегда был центровой, а я сбоку. Нет, правда, другой бы стал вкручивать, а мне не стыдно, потому что он был центровой в натуре. Но на диско там, в киношку всегда я его тащил… Он насчет этого был квелый. Он не курил, не пил, а пацаны его уважали. Знаете, другой и так, и так, и вообще на него ноль внимания, или вообще за шестерку держат. А Саньку уважали. Позапрошлым летом один приехал из Москвы… Ну, дачник, на лето… Ну, такой упакованный весь… Сплошная фирма! Ну, такой, крутой Бес, так смотрит гордо, а Санек — ничего… Ну, мы с пацанами подвалили, мол, покурить, то, се… Ну этот шикарный Бес достает пачку «Мальборо», и мы закуриваем. А у нас Толян, дружок есть. Такой нормальный пацан, только маленький. Он в детстве болел… Ну, ростом, как пятиклассник… А на самом деле два месяца как от хозяина. Срок тянул… Ну, с зоны в общем. За драку сидел… Ну, этот Бес с «Мальборо» (а маечка на нем такая клевая — «Феррари»), Толяиу не дал, говорит, курить — здоровью вредить. И улыбается. А здоровый такой лоб, накаченный… Он всем пацанам дал — и уже вроде бы свой, а Толяну — фунт прованского… А тот такой кепарь носил, как до эпохи материализма… Бес ему этот кепарь на нос натянул и говорит: «Курить — здоровью вредить!» Он думал, что Толян — салабон. Ну, в смысле салага, пацан. Он же не знал, что у Толяна всегда «перышко» при себе, что он сейчас разлинует его, как школьную тетрадку… Мы вообще-то струхнули, потому что если Толян заведется, то его не остановишь. А если б он этого Беса пописал, то срок бы ему намотали на всю катушку, потому что вторая судимость. А «перо» у него такое клевое — на кнопочку нажмешь — выскакивает. Он его самопиской звал, в смысле авторучка, шутил. Ну, я вижу, он руку в карман. У него такой карман длинный на джинсах… И Саня видит. Ну, думаю, все… сейчас он в лапшу эту маечку «Феррари» распустит. А Саня не курил… Ну, да я уже говорил. Он тогда подошел к этому Бесу и руку протянул. Ну, этот москвич по пачке щелкнул по-фраерски и ему вроде бы сигарету предлагает. А Санек руку держит и даже не смотрит на него… А пацаны этого Беса вроде немного знали. Он лета три подряд приезжал… Они с ним вообще-то не очень, потому что тот всегда с понтами, но не трогали. Он на мотоцикле, потом жвачку импортную всегда носил… Но не уважали.