В обеих бригадах у него имелись особенно преданные люди из числа облагодетельствованных им недавно. Они с удовольствием и рвением исполняли при нем роль порученцев или попросту курьеров. Развозили и подписывали всевозможные требования, накладные, договоры и прочее… Отвозили подарки людям, которые, по мнению Геннадия Николаевича, их заслуживали.

Зарабатывал он различными способами от полутора до двух тысяч рублей в месяц в каждой бригаде. В сумме это составляло от трех до четырех тысяч.

Роман Геннадия Николаевича с Сонечкой Никифоровой (в девичестве Ушаковой) кончился полтора года назад. У нее хватило ума превратить их любовные отношения в дружеские, и она сумела остаться для Геннадия Николаевича преданным и энергичным помощником, его правой рукой во второй бригаде.

Сонечка на работе не пила даже в большие праздники, и это качество делало ее человеком труднозаменимым. Однако Геннадий Николаевич платил ей столько, сколько и остальным художникам. Он искренне считал, что Сонечке доставляет удовольствие помогать ему и быть добровольным заместителем.

Зоя была ближайшей подругой Сонечки, вместе учились в Полиграфическом институте. Она-то и познакомила Сонечку с Никифоровым. Они понравились друг другу и вскоре поженились. Никифоров, естественно, был сразу же представлен Геннадию Николаевичу. Тот посмотрел Петенькины картины, потолковал с ним о том, о сем и предложил работу.

Вот таким образом все они — и Сонечка с Петей, и Зоя — оказались спутниками Геннадия Николаевича в его путешествии.

Сонечка Никифорова, уставшая от собственной строгости и трезвости в бесконечных отъездах, расслабилась. Петенька всегда был не дурак погулять. Зоя поддержала их компанию…

Дело кончилось тем, что Сонечка явилась к Геннадию Николаевичу в номер, в одно мгновение сбросила халат, надетый на голое тело, и юркнула к нему под одеяло. Геннадий Николаевич отложил книгу, которую пытался читать, поднялся с кровати и не спеша оделся.

— Зойка лучше? — хриплым голосом спросила Сонечка.

Геннадий Николаевич промолчал. Он налил стакан воды и протянул его Сонечке. Она улыбнулась, мягко протянула обнаженную руку и в последний момент выбила стакан из его руки и расхохоталась. Стакан, заливая гостиничный ковер водой, разбился вдребезги.

— Брат милосердия! — восхищенно воскликнула Сонечка. — Как трогательно. — Она хихикнула. — Как мило! Не надо увлажнять глаза слезами умиления. Я сегодня совсем не пила. Я вообще никогда не пью! Ну только чуть-чуть… — Она снова хихикнула. — На ночь… Чтоб заснуть и забыть. Ведь ты меня бросил, Геночка. Ты, конечно, забыл об этом, но мне нужно выпить коньяку, чтоб забыть. Сто пятьдесят и таблетку седуксена. И тишина!.. А ты и вправду решил, что Зойка лучше? Бедненький Геночка! Все вы павианы надутые, бездари! Вас вокруг пальца вот так, вот так… — Она поводила одним неверным пальцем вокруг другого. — Сколько угодно, а вы только щеки раздуваете. Она же врет тебе все! Она совершенно фригидная! Ей это дело вообще до лампочки. Она вздыхает и охает, только чтоб тебе удовольствие доставить, а ты, дурачок, принимаешь все за чистую монету. А как же! Еще одна от тебя с ума сходит!

Выпалив все это, Сонечка сжалась в комок, ожидая вспышки гнева, а может, и удара, но Геннадий Николаевич, наливая воду в другой стакан и бросая туда таблетку алкозельцера, которая бурно зашипела, выделяя пузырьки углекислого газа, добродушно усмехнулся и сказал:

— «Ах, обмануть меня нетрудно. Я сам обманываться рад». Какое мне дело до ее сексуальных проблем? Фригидна — тем хуже для нее. Пусть и дальше старается, обманывает… На вот, выпей — это вкусно. И не шали больше. Где твой халат?

Соня молча выпила, поднялась, взяла брошенный на кресло халат и оделась.

— Утром приди, пожалуйста, подбери осколки, — попросил Геннадий Николаевич.

Соня молча кивнула.

— Да, я вот еще что хотел сказать, — Геннадий Николаевич запнулся… — Я тебя понимаю, тебе хочется разрядиться. Но будь поосторожнее с Петечкой. Его нужно крепко держать в руках, иначе он сопьется к чертовой матери. Кому он тогда будет нужен? Хотя, может, тебе в радость содержать непризнанного гения? Может, в этом твое призвание? Но учти — гении в какой-то момент начинают вещи продавать и драться…

— Спасибо за совет, Геночка. Ты всегда был добр ко мне и к Петечке. Я пойду, начну держать его в руках. А тебе, Геночка, спасибо большое за все. Да, я вот тоже собиралась все спросить тебя… Скажи, тебе было бы приятно, если б тебя хотя бы в шутку назвали гением?

Геннадий Николаевич взял Наташу с собой на «Одессу» по трем причинам. Во-первых, идти в праздничный круиз без дамы было не принято. Во-вторых, для него был заранее куплен двухместный люкс, то есть место все равно было оплачено. И наконец, в-третьих, Геннадий Николаевич подумал: «А почему бы действительно не сделать девочке приятное?».

Он был приглашен в Одессу в качестве эксперта. После смерти старого коллекционера поступила в продажу большая и очень ценная коллекция древнерусской живописи, т.е. икон, а также старинной церковной серебряной утвари и книг XVII-XVIII веков.

Вдова коллекционера назначала совершенно несуразные цены. Геннадию Николаевичу предстояло атрибутировать и оценить коллекцию. Он был одним из немногих людей, понимающих не только истинную ценность подобных вещей, но и знающих их рыночную стоимость.

Пригласили его потенциальные покупатели коллекции. Чтобы предупредить известные просьбы и предложения, Геннадий Николаевич сказал по телефону:

— Только учтите, что атрибутировать и ценить я буду в соответствии с собственной компетенцией, а не по вашему желанию. Доброе имя дороже денег. Я — профессионал, и честь мундира…

— Что вы, что вы, — мягко возразили ему, — вам не придется кривить душой. Мы очень ценим не только ваш высокий профессионализм, но и доброе имя. Поэтому мы и обращаемся именно к вам… У вас найдутся иностранные каталоги 1962-1963 годов?

— Кажется, есть.

— Хотелось бы знать точнее…

— Точно есть.

— Было бы хорошо, если бы вы именно эти каталоги захватили с собой… Ведь у вас могло и не оказаться последних, не правда ли?

— Могло и не оказаться… — усмехнулся про себя Геннадий Николаевич.

— Значит, мы вас будем ждать. И не забудьте каталоги.

«А действительно, почему у меня обязательно должны быть свежие каталоги? — подумал Геннадий Николаевич. — Совсем это не обязательно… Я покажу каталоги и объявлю цены 1963 года с точностью до пенса, а остальное меня не касается. В конце концов, без меня вдова и этой цены не получит. Они просто не подпустят к ней других покупателей…»

Дело было в том, что с 1963 года цены на древнерусскую живопись и на антиквариат поднялись больше чем в три раза. Потом уже, когда коллекция была перевезена на квартиру к покупателям, ему пришлось атрибутировать и оценивать каждый предмет сообразно с каталогами 1978 года.

Гонорар его составил 13 500 рублей, т.е. 5% от 270 тыс. рублей, той суммы, за которую была приобретена коллекция. Деньги и билеты на «Одессу» (они были как бы премией к основному гонорару) Геннадий Николаевич принял с сухой благодарностью и с самым независимым видом. Он с трудом переносил развязную и снисходительную доброжелательность своих одесских клиентов.

Пойти в круиз его заставило лишь то обстоятельство, что на судне его обещали свести с людьми, располагавшими большими возможностями в области строительных материалов. Это было необходимо ему для основной работы.

Круизов, особенно праздничных, да и самих пароходов он не любил. Ему претила их атмосфера безудержной до обжорства гульбы, душный табачно-винный запах, которым они пропахли. Раздражала алчная погоня за примитивными удовольствиями участников круиза, их индюшиное чванство (в одежде, в тратах, в красоте прихваченных с собою девиц) в начале праздника и свинское подстольное братание в конце.

Однажды он шутливо предположил, что окажись в таком круизе пяток мужичков-трактористов из псковского колхоза «Путь Ильича», и будь у них под рукой хоть ломаные дробовики, то пароход этот не вернулся бы из круиза.

«Рабочая» квартира находилась на первом этаже, и Геннадий Николаевич, подъезжая к дому, коротко сигналил два раза. Выходил Левушка, открывал багажник, вынимал большой черный полиэтиленовый мешок и волок в квартиру. Потом выносил конверт с деньгами и протягивал через щель в окне Геннадию Николаевичу, Тот, не открывая конверта, кидал его в бардачок. Он знал, что там лежит сумма из расчета по пятьдесят рублей за каждую шкуру.

Расчет на месте производился не из-за недоверия партнеров друг к другу, а для того, чтобы не путаться и не накапливать долгов. Самому Леве было так удобнее. Раз в неделю в багажнике Геннадия Николаевича лежали два мешка. Один большой со шкурами и другой поменьше с прикладом (замша, кожа, подкладочный материал). Приклад обходился Левушке по десять рублей на шапку. Геннадию Николаевичу он доставался по восемь.

В последний месяц Лева почти все свое свободное время проводил с Геннадием Николаевичем, выполняя при нем роль не то чтобы личного секретаря, а что-то вроде офицера по особым поручениям. Исполнял он эту роль охотно, с каким-то даже рвением, считая, что выполняет свой долг. Он считал себя обязанным Геннадию Николаевичу по гроб жизни. В ответ па ехидные замечания Натальи он говорил, что да, он предан и услужлив и не считает это зазорным, и что одно из самых отвратительных человеческих чувств — чувство неблагодарности.

Геннадий Николаевич никогда не забирал Леву из рабочей квартиры. Всегда получалось так, что Лева успевал съездить домой, помыться, переодеться, побрызгаться хорошим одеколоном. Геннадий Николаевич, как и Наталья, не переносил дурных запахов.

Сшитые Натальей шапки Лева в большой спортивной сумке с надписью «СССР» отвозил к Ваньке-дергунчику. Тот принимал их с глубокомысленным и многозначительным молчанием, подчеркнуто и слегка даже демонстративно соблюдая все условия, поставленные «благодетелем», то есть Геннадием Николаевичем.

Шапки на малаховском рынке шли от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти рублей, принося от пятнадцати до ста пятнадцати рублей чистой прибыли продавцам, которые были вынуждены даже разделиться, чтобы обеспечивать своевременный сбыт двадцати-двадцати пяти шапок за два (суббота, воскресенье) базарных дня.

По вторникам Геннадий Николаевич заезжал за выручкой. Если часть шапок оставалась непроданной (это хоть и редко, да случалось) он требовал предъявить оставшиеся шапки. Он, конечно, верил в то, что Актиния Карповна не допустит обмана, пока не почувствует, что золотоносная жила выработана до дна, до пустой породы, но каждый раз все равно просил предъявить остаток. Делал он это исключительно для ее же пользы. Таким образом ей самой было легче блюсти финансовую дисциплину.

В тот же день, той же ездкой Геннадий Николаевич забирал шкуры у Фомина и отвозил их Леве. За шапки он рассчитывался с Левой по четвергам, в номере Центральных бань, который снимала постоянно сплоченная компания, состоящая из художников-реставраторов и деловых людей различной специализации… Геннадий Николаевич платил Леве по девяносто рублей за каждую (любую) шапку.

В результате всех этих операций получалось вот что. Ребята-ловцы зарабатывали по пять рублей за каждую пойманную собаку. Фомин зарабатывал по пять рублей за каждую шкуру. Лева и Наталья получали за шапку чистой прибыли шестьдесят рублей. Поставщики приклада (он им доставался бесплатно и состоял из отходов кожевенного производства) получали по восемь рублей из расчета на одну шапку.

А Геннадий Николаевич зарабатывал шестьдесят три рубля на каждой проданной шапке.

Женщина, которую разлюбил, подобна высохшему пруду… Еще вчера зеркало воды отражало легкие облака и прибрежную осоку, плавали в заводях желтые кувшинки, плакучие ивы касались воды нежными прядями ветвей, по вечерам в тишине, сверкая золотой чешуей в багровом закатном солнце, плескались тяжелые караси. И вот — сухо. Вода ушла.

Только в середине маленькая лужица, в которой, мешая воду с жирным илом, сонно ворочаются одурелые от жары тритоны. Торчат из потрескавшегося на солнце илистого дна проржавевшие консервные банки. Обнажилась старая шина, повсюду видны похожие на головешки мореные куски дерева, застывшие лягушачьи следы…

Все-таки истинных художников (к коим без всякой иронии я отношу и себя) всегда отличает некий баланс между пылкостью воображения и чувством меры. Ведь не вставил же я в картину высохшего пруда мелькнувший мысленно печальный кошачий остов, объеденный раками, с остатками шкуры на хвосте. Хотя какие, к черту, в пруду раки? И все-таки кошку я не вставил, хотя разлюбленная, выпитая тобою до дна женщина…

Странным образом ее достоинства, так волновавшие (заводившие) тебя еще недавно, без всяких видимых изменений, прямо на твоих глазах превращаются в недостатки.

Стройность и легкость фигуры становится худобой, простоту и безыскусность манер ты уже считаешь преснятиной и ограниченностью, прямоту — грубостью, силу характера и цельность — тупым упрямством и так далее…

Но главный недостаток женщин, которых разлюбил, в том, что они, как правило, не умеют расставаться по-человечески. Даже если в продолжении отношений не заинтересован никто.

Во всяком романе существует некое трудноуловимое мгновение, что-то вроде точки неустойчивого равновесия, после которой отношения могут свалиться в любую сторону с одинаковым успехом. Молено их продолжать. До следующей точки, до кризисной. А можно и прекратить. Тихо и мирно, по обоюдному согласию… По согласию, повторяю, обоюдному, без всякого нравственного и эмоционального ущерба для обеих сторон.

Как правило, мужчина в этот момент бывает внутренне готов к расставанию. Больше того, он тяготеет к нему, порой не признаваясь в этом даже самому себе. А вот женщина к расставанию всегда не готова.

Вопреки здравому смыслу, вопреки очевидности, вопреки всему. Она словно специально доводит отношения до кризисной точки, чтобы получить свою порцию душевной (порой и физической) боли.

Мой приятель Лапин говорил, что «женщина благороднее мужчины в любви и подлее в ненависти». Очень, по-моему, точная фраза.

С другим моим приятелем, Сидором, психиатром по профессии и по образу жизни, мы как-то обсуждали природную, что ли, расположенность женщины к мазохизму. Нашу смелую гипотезу мы основывали на том факте, что все основные этапы сексуальной и физиологической жизни женщины так или иначе связаны с болью. Это и начало регул, и дефлорация (потеря невинности), и роды, и аборт, а зачастую и кормление ребенка.

Так или иначе, но по нашим обобщенным наблюдениям, все женщины в большей или в меньшей степени явные или скрытые мазохистки. Недаром же существует ряд народных пословиц на эту тему: «Бьет — значит, любит», «Без тумаков, как без пряников» и так далее… Иначе трудно объяснить, почему они всегда затягивают расставание до критической точки, чтобы быть в конце концов брошенными и упиваться своими душевными муками.

После праздничного круиза как-то само собой стало ясно, что это и есть та самая точка, время «Ч», как говорят военные, то есть время принятия решения. Наталья быстро поняла, что расставание (в сексуальном смысле) мало что меняет в наших отношениях, что оно даже выгодно, так как снимает некоторую двусмысленность и натянутость в общении с Левушкой, к которому мы оба (и я, и Наталья) неплохо относимся, и упрощает наши деловые контакты.

После принятого решения кажутся нелепыми и бессмысленными взаимные претензии, становится проще, искреннее и веселее общение, отпадает надобность в нагромождениях лжи, и даже обостряются очищенные от вынужденного лицемерия чувства друг к другу.

А что же теряется? Эти пресловутые, достаточно редкие по техническим причинам, полчаса близости… Есть ли о чем горевать?

Одним словом, мне показалось, что Наталья способна на мужской (т.е. благородный и благоразумный) поступок, но вскоре я убедился, что мои надежды были напрасны. Хотя надо отдать ей должное, она старалась. — Я не знаю, чего ей это стоило (честно говоря, и не хочу знать), но держалась она великолепно до того единственного момента, когда с ее стороны и потребовалось проявить благородство…

Должен сказать, что я со своей стороны, выполняя чисто дружеский долг, потратил на нее чертову уйму личного времени. А время — это единственное, что я не могу купить за деньги. Хотя… Можно, конечно, сконструировать довольно изящную формулу, из которой будет следовать, что за деньги (платя за услуги и не тратя ни минуты на досадные бытовые мелочи) можно купить и самое время, но уверяю — это уже стоит очень дорого. Гораздо дороже удовольствий. Но речь сейчас не об этом…

Когда она позвонила и спросила, не смогу ли я порекомендовать одну девочку врачу, к услугам которого она с моей подачи прибегала совсем недавно, то я, ни секунды не раздумывая, сказал «да». И сделал это. Больше того, отвез их туда сам, подождал, пока Миша (так зовут врача) сделает свое дело. А делает он его, как я понимаю, на высочайшем профессиональном уровне.

Потом ждал, пока девочка придет в себя после обезболивающего укола, потом отвез их на квартиру к Наталье, распивал с ними чаи, давая время девочке окончательно прийти в себя, и даже предложил отвезти девочку домой…

Когда я это предлагал, я еще не знал, что она из Щедринки. Потом, когда я узнал об этом, то, естественно, стал «настаивать на своем предложении. Девочке совершенно неполезно было трястись на перекладных по морозу. На дворе стоял мороз — 28°, а мне действительно было нужно туда попасть. И почему я все придумал? Мне давно следовало туда поехать, но я все откладывал. А теперь, когда все так удачно сложилось, я решил совместить эти два дела…

Тут-то Наталья и уперлась. Я ее вообще никогда такой не видел. Притом она не только не имела на это никаких прав, раз уж мы расстались, но и никаких оснований. Да, мне понравилась девушка. Ну и что из того? Мало ли кто мне может нравиться? Не означает же это, что я тут же в машине наброшусь на эту беспомощную девушку, истекающую в буквальном смысле кровью.

И какое Наталья имеет право распоряжаться чужой жизнью? А вдруг я и есть ее, Тины, судьба по самому большому счету? Почему обязательно надо подозревать в человеке прежде всего дурные намерения?

Я ничего не хочу знать о том, что было у Тины до меня, но я совершенно убежден, что все претенденты на ее сердце были недостойны ее. Более того, они даже не могли оценить ее по достоинству.

Я теперь припоминаю, что видел ее где-то с Сашкой, моим щедринским приятелем… Кажется, он мне что-то говорил о ней, но я не придавал значения. Он, конечно, славный мальчик, но… В конце концов, последнее слово всегда за женщиной. Насильно мил не будешь.

Вы бы видели эту волчицу! Она отвела меня в спальню, зажала между шкафом и швейной машиной и прошипела с такой злобой, что у меня просто мурашки поползли по спине:

— Никуда она с тобой не поедет! Я сама отвезу ее на такси! Ты не получишь ее, пока я жива!

— Какие страсти! — сказал я. — Глупо. Если захочу, я ее все равно найду. И не вздумай ее предупреждать или отговаривать, запретный плод всегда слаще. Ну, послушай, мне на самом деле нужно в Щедринку. Ваньку-дергунчика поймали с шапками. Нужно все выяснить на месте…

— Хорошо, — сказала она, внезапно успокоившись. — Извини, я сорвалась. Но нам действительно лучше самим поехать. Ей нужно хорошенько прийти в себя. Мы и так задержали тебя. Спасибо за все, что ты для нас сделал…

— Ты можешь иронизировать сколько угодно, но я действительно много для всех вас сделал… Хорошо бы вы всем этим сумели с толком распорядиться.