Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Заложники любви

ModernLib.Net / Современная проза / Перов Юрий / Заложники любви - Чтение (стр. 15)
Автор: Перов Юрий
Жанр: Современная проза

 

 


Выйдя от Анны Сергеевны, Васильев сел на свой велосипед с маленькими, словно игрушечными колесами и не спеша поехал, размышляя: «Не знаешь, что и думать… Или действительно все виноваты, или вообще никто не виновен. В чем же, например, Аннушка виновата? Хотя, конечно, могла бы и потерпеть».

«А ради чего?» — ответит она в свое время.

Нет! Не понимаю, кому лучше! Васька теперь еще больше ворует и попадется в конце концов. А если воровать не будет, то начнет таблетки и мозольную жидкость глотать… Я-то перетерплю, как он велит, буду по ночам подушку грызть, но терпеть! И у меня есть человеческое достоинство…

Если б он знал, что значит сохранять человеческое достоинство при весе 174 килограмма. Когда с утра до вечера мучительно хочется есть, когда каждый проходящий смотрит на тебя, как на редкого зверя. Одни не скрывают любопытства, другие скрывают изо всех сил, что еще хуже…

А ради чего терпеть? Кому будет лучше, если я откажусь от всего? В чьих глазах я буду хорошо выглядеть? Кому до меня есть дело? Ваньке Васильеву, этому блаженному? Это ради его одобрения я должна терпеть? Что значит стыдно? Перед кем? Перед этим сбродом, который готов на животе ползать, лишь бы я в долг поверила. Нет у меня перед ними стыда! Не надо меня стыдить, не надо достоинством попрекать… Другая бы на моем месте давно удавилась, а я живу, Ваня. На свете любым тварям место есть. И худшим, чем я. Никто не заметит моего терпения, как не замечают и страданий. А ты, Ваня, и так простишь…

— Когда? — спросила я.

— Ты что, дура? — усмехнулся он.

— Ты что, не можешь ответить?

— Да уехали они, понимаешь, уехали… Я потом из сторожки видел, как они поехали.

— Боже мой! Что теперь будет?

— Может быть, выбросить? — с вкрадчивой улыбкой спросил он.

— Тебя найдут.

— Кто?

— Приедет милиция с собакой, и тебя обязательно найдут.

— А ты поплачь… Я люблю, когда ты плачешь.

— Тебе нужно было пойти и незаметно вернуть! Господи, ну почему…

Я заплакала. Он улыбался. Ему было бесполезно что-либо говорить. Хорошо, что Ванька-дергунчик испугался… Если б он взялся продать этот «Шарп», они наверняка на другой же день попались бы.

Господи! Мне-то что? Что я переживаю? Ну, попались бы и попались — туда и дорога. Жалеть-то о чем? Тут кто-то закричал из очереди, и я сказала Фомину:

— Уходи! И уноси эту штуку. И ко мне с подобными вещами никогда не являйся.

— О! О! О! Раскудахталась! — Он даже присел, захлебываясь собственной глумливостью.

— И лучше всего тебе прямо сейчас пойти к Ване Васильеву и сказать, что ты нашел эту штуку в лесу…

— Ага! Сейчас побегу! Только разуюсь и шнурки поглажу.

— Все, у меня там очередь.

— А ты иди.

— Мне надо закрыть подсобку.

— Ладно, ухожу… Нужны мне твои бутылки. Ты лучше прочти мне, как она включается, а то я тычу, тычу в кнопки, и все мимо денег…

Анна Сергеевна не видела самой драки, точнее, избиения Фомина. Она слышала крики разнимающих, вопли Фомина, но у нее была очередь и отойти от прилавка она не могла.

Очевидцы, выбегавшие из очереди на улицу, рассказывали, что Фомин выплюнул на снег свой гнилой зуб вместе с черной кровью. И еще смеялся, что теперь к врачу не надо идти, и намекал, что этот зуб пацану обойдется дороже золотого.

Фомин не появлялся целую неделю — случай совершенно беспрецедентный. Потом заходил Васильев и словно между прочим сообщил, что у Фомина скорее всего треснуло ребро в правом боку, но утверждать точно можно только после рентгена.

Фомин же, упиваясь собственной болезнью и портвейном, валяется на своих матрацах. Деньги у него по причине того же ребра появились, в гонцах и собутыльниках недостатка нет, и в сторожке идет круглосуточный гудеж.

Васильева, когда тот настаивал на походе в поликлинику, Фомин послал… А участковый врач Сережкин без рентгеновского снимка за диагноз не отвечает. Он боится, что у Фомина печень отбита или еще что-то повреждено… Но насильно в поликлинику Фомина не сведешь и рентген к нему в сторожку не затащишь, так что положение совершенно безвыходное.

Рассказывал все это Васильев ровным и тихим голосом и вроде бы в сторону, но, замолчав, вопросительно взглянул на Анну Сергеевну. Она, ни слова не говоря, начала собираться. Когда уже уходили, около самой двери Васильев сказал:

— Ты, Аннушка, это… Ну, помнишь, я осенью выступал… Мораль тебе читать пытался. Ты, это… Прости дурака, если можешь. Бывает, знаешь, затмение найдет… Начинаешь себя считать умнее других. Прости…

— Я не сержусь, Ваня, — ласково ответила Анна Сергеева. — Я так и подумала, что у тебя какие-то неприятности… Ты просто был расстроенный. Ведь для чего терпеть-то? Кого этим удивишь? Ради кого? Жизнь-то одна. Ведь никто не терпит, Ваня, никто! Все только хапают. Я хоть никого не обижаю.

— А вот в этом вопросе ты, Анна… — вскинулся было Васильев, но, окоротив себя, махнул рукой и, тяжело ступая по дощатому полу, вышел на улицу.

Что-то странное делалось около сторожки Фомина. Анна Сергеевна долго не могла понять, в чем дело. Потом догадалась, что именно ее смущает. Это были вороны. Они запятнали все окружающие деревья своими темными телами и так плотно забили воздух криком, что звук казался материальным, как ветер или вода. Он накатывал волнами.

К высокой старой груше была привязана собака. Она вела себя загадочно. То захлебываясь, лаяла на сторожку, то, поджав хвост и поскуливая, пряталась за черный толстый ствол, к которому была прислонена непомерно длинная лестница-стремянка.

Вороны, рассевшись по корявым, трагически изломанным ветвям груши, с любопытством наблюдали за собакой.

Стоило Анне Сергеевне открыть дверь, как из сторожки двумя мохнатыми клубками вылетели Найда и Джек. Найда захлебывалась и срывалась на визг от безудержной злобы. Обычно спокойный Джек, заведенный своей сожительницей, вторил ей простуженным лаем. Они облаивали пса, привязанного к груше.

Фомин сидел около открытой форточки в разбитых валенках, в телогрейке, в корноухой своей шапке. Горло его было обмотано грязным вафельным полотенцем. Оглянувшись на Анну Сергеевну, он сказал: «Ага» — и, кивнув ей на расшатанную табуретку, снова уставился в окошко.

Анна Сергеевна на табуретку не села. Она осторожно и брезгливо опустилась на кровать. Потом поняла, что долго так в духоте не высидит и начала раздеваться.

— Нюра, смотри, смотри, сейчас фокус покажу, — сказал Фомин, не отрываясь от окна и приманивая Анну Сергеевну рукой.

Только тут она заметила, что меж колен у него зажата малокалиберная винтовка. Когда-то в молодости Фомин занимался стрельбой. У него даже был первый разряд и разрешение на покупку малокалиберного оружия.

— Смотри, смотри, — с горловым, сиплым смешком приговаривал он. — Смотри.

Он осторожно высовывал ствол в форточку и прицеливался в рвущуюся на привязи собаку. Едва маленькая черная точка ствола показывалась в белом тумане, застилавшем форточку, собака поджимала хвост и забегала за толстый ствол груши.

— Смотри, смотри, вот стерва! Смотри, убираю! Он убрал ствол, и тут же привязанная собака чертом выскакивала из-за ствола, и, поднявшись на дыбы, задыхаясь в тугой веревочной петле, исходила злобным лаем на Джека и Найду.

— Смотри, смотри, высовываю… — сипел, брызгая слюной от удовольствия, Фомин.

Он осторожно поднимал винтовку и высовывал в форточку самый кончик ствола. И снова собака укрывалась за грушей.

— Вот зараза! — восхищенно восклицал Фомин. — Ну просто Наполеон, а не собака. Ты смотри, ты смотри, что делает! — И снова поднимал винтовку.

— Васенька, — осторожно позвала его Анна Сергеевна.

— Да подожди ты, — отмахнулся он. Но тут же спохватился и метнул острый точный взгляд на ее объемистую хозяйственную сумку.

— Ну ладно, — сказал Фомин, захлопывая форточку. — Об этом позже. Здравствуйте, Анна Сергеевна, давно не виделись. Я смотрю, вы похудели от разлуки…

Анна Сергеевна, не желая поддерживать этот хамовато-насмешливый тон, тяжело поднялась с застонавшей под ней панцирной койки и, подойдя к столу, начала разгружать свою сумку. Первым делом она достала обожаемый Фоминым портвейн. Фомин, сглатывая слюну, промурлыкал:

— Ну человек, ну человек, Анна Сергеевна!

— Васенька, тебе флюорографию надо сделать, — вставила Анна Сергеевна, сочтя, что момент самый благоприятный.

— Фуерографию, — мгновенно отозвался Фомин, цепляя полиэтиленовой пробкой за специальный гвоздь в стене.

— Ведь надо, Васенька, доктор велит. Он без снимка не может тебя лечить.

— А кто его просит меня лечить? Пусть свою тещу от геморроя лечит, — беззлобно возразил Фомин и примирительно улыбнулся, отыскивая глазами стаканы. Закуска его не интересовала.

— Я тебя очень прощу, Вася. Я никогда тебя не просила. Сделай это ради меня.

— Нет.

— Но почему?

— Потому! — отрезал Фомин.

Анна Сергеевна решила, что Фомин не хочет раздеваться при врачах. Стесняется своего грязного белья.

— Мы сегодня пойдем ко мне, я тебе ванну приготовлю. У меня белье для тебя свежее есть. Поужинаем, поспишь нормально, а утречком прямо в поликлинику. От меня пять минут ходьбы.

— Нет, — сказал Фомин. — И вообще… — Он оглядел накрытый стол и снова сглотнул слюну. — Мне тут некогда с тобой, Нюра, рассиживаться. Мне идти сейчас надо.

— Куда идти?

— По важному делу… Так что, давай по стаканчику, и почесали…

— Куда ты, больной? — испугалась Анна Сергеевна.

— Фуйной! Я здоровее тебя! Давай, давай, Анюта, говорю, некогда…

— Послушай меня, Васенька, — взмолилась Анна Сергеевна, — нельзя же так… Тебе обязательно надо провериться.

Она подошла к нему и робко протянула руку к его боку. Фомин отпрянул.

— Ладно, ладно, чего руки-то распускаешь? — возмутился он. — Говорят же тебе — некогда…

— Сильно болит, Вася?

— Да чего ты привязалась?! Я говорю, сейчас ко мне люди придут… Ты хочешь, чтоб тебя здесь увидели? — Фомин расчетливо бил в самое больное место.

— Ну и пусть! — отчаянно заявила Анна Сергеевна и решительно села.

Фомину показалось, что кровать под ней начала складываться.

— Полегче, полегче, — проворчал он, — у меня не мебельный магазин. И вообще, некогда рассиживаться… Я же сказал.

— То ты сказал, что тебе нужно идти, теперь вдруг выясняется, что к тебе придут… Совсем заврался. — Анна Сергеевна вдруг заговорила с ним тем тоном, каким распоряжалась алкашами в своем винном отделе. И Фомин, втянув голову в плечи, стал трусовато оправдываться:

— При чем тут заврался, Анюта. Скажешь тоже… Зачем мне врать? Я что, кому должен? — бормотал он, лихорадочно ища выход из положения. — Я и говорю, что за мной сейчас зайдут и мы пойдем по делам.

— И какие же у тебя дела? — скрещивая руки на груди, иронично и подозрительно спросила Анна Сергеевна.

— Ну честное слово, Нюра, — залебезил вдруг Фомин, — ну что уж, у меня дел не может быть? Я же тебе говорил про Геннадия Николаевича…

Фомин многозначительно понизил голос и, сделав страшные глаза, выглянул в окошко. Но на Анну Сергеевну это не подействовало. Она слегка шевельнулась на кровати, утверждаясь поосновательнее, и объявила свое окончательное решение:

— Я с места не тронусь, пока не дашь слово, что пойдешь в поликлинику. И пускай приходит кто угодно.

— Ну хорошо, хорошо, Анна Сергеевна, даю слово! Честное пионерское! Вечером приду к тебе, и выступим по полной программе. А сейчас по стаканчику, и разбежались…

— А не обманешь?

— Обижаешь, Анна Сергеевна. Фомин сроду никого не обманывал.

Это была такая беспардонная ложь, что от неожиданности она ему поверила. И сразу же оставила свой рабочий тон.

— Значит, часиков в восемь? — заискивающе спросила она.

— В девять, — возразил Фомин только для того, чтоб сразу не соглашаться.

Анна Сергеевна, бесконечно понукаемая приплясывающим от нетерпения Фоминым, наконец ушла, так и не пригубив свое вино. Только она ушла, Фомин выдул одним махом ее стакан, пожевал ломтик ветчины, позвал в сторожку собак, облегченно перевел дух и рухнул на кровать, поморщившись слегка от боли в правом боку.

В поликлинику он и не собирался. Он не хотел лечиться, потому что так ему было легче требовать деньги с матери своего обидчика, которую и ждал он сегодня с непонятным нетерпением. Он передал через Васильева свою просьбу (или требование) о том, чтоб она пришла именно сегодня.

— Пусть обязательно сама придет, — туманно сказал Фомин.

— Да ты понимаешь, что говоришь? — возмутился Васильев. — Ты что себе в голову вбил? Ты дурачок, оказывается. Смотри, Васька, если я что узнаю…

— Да ладно, ладно, что я, не понимаю… Что я, себя не помню? Только пусть придет. В последний раз… — еще туманнее сказал Фомин и улыбнулся.

Ирине Сергеевне, Сашкиной матери, Васильев ничего не сказал. Он рассудил, что нечего Фомину наглеть. Пусть поостынет маленько. А там время пройдет и видно будет…

Ей послышалась фамилия Фомин (а на самом деле кто-то назвал парня, который недавно побил Фомина), и Анна Сергеевна выскочила на площадь перед магазином вместе со всей очередью. Увидев лежащего человека, она сослепу (еще не привыкнув после полумрака винного отдела к режущему, отраженному снегом солнечному свету) решила, что это опять валяется побитый Фомин, а красные пятна вокруг него — это вермут из разбитых бутылок.

— Зачем он это сделал, как ты думаешь? — спросила я.

— Что сделал, — переспросил Васильев, — повесился?

— Зачем он залез так высоко? Что это, демонстранция? Бунт?

Вряд ли… — задумчиво сказал Васильев. — Ему было совершенно наплевать на то, как он будет выглядеть на суку. Ему было до лампочки, что он может кого-то напугать, шокировать, ему было на всех наплевать. Он и раньше-то не придавал большого значения своему внешнему виду, а когда узнал, что жить осталось несколько месяцев, — совсем распустился, потерял последний стыд. Мог помочиться прямо посреди улицы. Не умывался, не брился. Щетина у него была не ровная, а какая-то серая с ржавчиной… Старухи, увидев, крестились. Икону из церковных ворот выломал, прибил на забор и из винтовки расстреливал… Я думаю, он так высоко залез только потому, что ниже сучка не нашлось… Тут, у груши, кооперативная стремянка стояла. Он залез, накинул веревку с петлей, на которой ему ребятишки собак приводили, — и готово…

— А в икону-то зачем он стрелял?

— Око за око…

— Значит, во что-то верил? Все-таки бунт?

— Ни то и ни другое… — туманно ответил Васильев и испытующе посмотрел на меня, словно примерившись, стоит ли меня просвещать или не стоит, пойму ли. Очевидно, решил, что пойму, и продолжал: — Это гордыня, понимаешь?

— Не совсем… — сказала я.

— Понимаешь, — снизив тон и почему-то оглянувшись, сказал Васильев, — он возомнил, что хозяин самому себе, что может с собой делать все, что захочет…

— Как это?

— Очень просто, — сказал Васильев. — Хочу — ухаживаю за собой, а хочу — плюю на себя. И не ваше собачье дело, уважаемый товарищ! Пропадаю — и черт со мной, никто не запретит. Вы мне болезнь в наказание, а я на грушу, и в гробу я вас видел в белых тапочках! Гордыня его съела. Он и профессору Курьеву позвонил не из страха, а чтоб наверняка узнать: все теперь дозволено или нет? Позвонил, пришел домой, своих собак привязал к груше и пристрелил. И ободрал. И дело тут не в портвейне, портвейна у него стало хоть залейся, ты сама постаралась…

— А в чем? — спросила я.

— Сохранять себя надо! Содержать! Как дорогую машину, данную тебе напрокат. И душу и тело свое надо беречь.

— Как это, напрокат? — спросила я.

Васильев не захотел отвечать мне на этот вопрос.

ВАНЬКА — ДЕРГУНЧИК

Ванька-дергунчик был невысокий, какой-то высосанный мужичонка с желтой плешью среди редких, мышиного цвета волосиков и с крохотными, всегда очень грязными ручками. Дергунчиком его прозвали оттого, что у него в постоянном тике дергалось левое плечо. Он при этом неловко и как бы через силу поводил головой и сладко жмурил глаза.

Поселковое предание гласило, что дергаться он стал после того, как Актиния Карповна перетянула его сзади по хребту только что приобретенной им пешней, имевшей вид тяжелой кованой пики на толстом березовом древке. Она узнала, что заказана эта пешня местным умельцам была за счет заначенного Ванькой трояка.

Огрела она муженька осмотрительно деревянным концом, предполагая еще кое-какую пользу от него в будущем. Ванька же, не считаясь с ее хозяйской рачительностью, взял и начал дергаться.

Фомин, когда прознал про это, публично удивился. По его мнению, за целый трояк живых денег Актиния Карповна вполне могла и порешить благоверного.

Ванька (тогда еще не дергунчик) с самого раннего, ясного детства был помешан на рыбалке. И когда женился па энергичной, хваткой Аксинье (она тогда еще тоже Актинией не была), друзья-рыболовы предупреждали его: «Смотри, Ванюша, наше дело сторона, но уж больно она хваткая, как щуренок прожорливый». — «Ну и пусть ее, — усмехался беззаботно Ванюша, — все ведь в дом, а не из дома… Мотовка не лучше».

Промахнулся Ванюша. Недомыслил он до такой простой истины, что раз тянет молодуха со всех, кто под руку подвернется, будет и с него тянуть с таким же азартом. Так оно и получилось. С годами прожорливый щуренок вымахал в матерую щуку.

Пока была еще рыба в местных озерах и рыбалка имела, кроме спортивного, определенный экономический смысл, Актиния ничего против этого Ванькиного увлечения не имела. Но когда рыба в озерах иссякла, и вместо лещей, плотвы и окуней поселился в окрестных водоемах бессмысленный бычок-ротан, рыбалка Ванюше была запрещена. А так как для него рыбалка была единственной отдушиной и, можно сказать, страстью, то это запрещение вступило в серьезное противоречие со всей его жизнью.

Сначала он убегал на озера, пользуясь тем, что умел просыпаться затемно. Бесшумно, как тать во нощи, он выскальзывал из постели, а затем из дома.

По возвращении Ваня был готов к любым наказаниям, которые и сносил безропотно, с каким-то даже обидным равнодушием.

Актиния в сердцах поколачивала рыбака, но пользы это не приносило. Тогда она пошла на крайние меры. Теперь по ночам она деловито и аккуратно пристегивала его правую ногу колодезной цепью к никелированной спинке кровати, запирала цепочку на замок, клала ключ на буфет и спокойно засыпала.

Ванюша знал, что просить бесполезно и даже вредно, что ничего, кроме тумаков, он не выпросит, поэтому, лежа на спине, он бесшумно плакал, и горячие крупные слезы медленно затекали ему в уши.

По профессии Ванька-дергунчик, как и его супруга Актиния Карповна, был рыночный барыга.

Сегодня это настолько редкая профессия, что необходимы специальные разъяснения. «Барыга» — на воровском жаргоне — скупщик краденого. «Рыночный барыга» — это скупщик случайных, в том числе порой и краденых вещей. Скупает он их на рынке и тут же перепродает ни в чем не повинным колхозникам по цене, разумеется, существенно повышенной.

Постоянной клиентурой такого рыночного барыги бывают все окрестные «синюшники», т.е. алкаши-доходяги, готовые «с похмелюги» родную бабушку за рубль «толкнуть» (продать).

Дело это азартное, вроде рыбалки. Выходя на «работу», рыночный барыга никогда не знает, что сегодня попадется ему на крючок с наживкой в виде замасленного трояка.

Однажды Ваньке-дергунчику попались золотые часы с тремя крышками и с боем. История эта стала легендой на Преображенском рынке, где в ту пору «работал» Ванька — еще не дергунчик.

Было это в 1962 году. Новые деньги только появились, и все по привычке переводили цены на старые. Подъехала однажды на полной скорости к главным воротам рынка голубая «Волга», выскочил из нее растрепанный кавказского вида человек, окинул беглым опытным взором суетящуюся воскресную толпу, зацепил с первого огляда Ваньку и безошибочно направился к нему.

Не говоря ни слова, кавказец схватил Ваньку за рукав, отволок в сторону, вынул часы, нажал на кнопочку. Крышка откинулась с мелодичным звоном. Затем кавказец нажал на другую кнопочку, и часы пробили двенадцать раз. В Москве был полдень.

— Сколько? — пересохшим ртом просипел Ванька.

— Триста.

— На старые?

— На керенки, — ухмыльнулся кавказец, обнажив плотный ряд золотых зубов. — Золото! Проба есть. Девяносто шестая. Двести пятьдесят. Быстро надо!

— Где проба-то? — чтоб выиграть время, боясь, что добыча сойдет с крючка, сказал Ванька.

— Есть проба, везде проба. Давай двести — быстро надо! — Кавказец всунул ему часы в руку, и Ванька невольно прикинул их на вес.

— А они ходят? — волынил Ванька, интуитивно понимая, что именно такая тактика ведет к успеху.

— Ходят, не ходят! Какая разница? Здесь золота пятьдесят граммов. Давай сто пятьдесят. Очень быстро надо!

— Конечно, можно было бы взять… Но ведь старые, дореволюционные, если сломаются, кто чинить возьмется?..

— Совсем глупый! Давай сотню, клади часы в карман! Прошу, как друга.

— Можно было бы взять… — тянул резину Ванька, часы, однако, из руки не выпуская, — только таких деньжищ у меня при себе нет. Подожди минут десять, я достану.

— Смеешься, да? Говорю, быстро надо! Совсем быстро, сейчас надо! Сколько есть?

— Полтинник… — вдохновенно соврал Ванька, и внутри у него все натянулось и замерло.

— Давай! — Кавказец вырвал из Ванькиных рук новенький, еще не сломанный полтинник, прыгнул в машину, грохнул дверцей и умчался.

Ванька долго еще стоял не шелохнувшись. Это была самая крупная победа в его жизни. Дело в том, что в другом кармане у него благополучно лежали «дежурные» триста рублей, без которых он просто не выходил на работу. Это был, так сказать, основной капитал.

Целый год Ванька купался в лучах ослепительной славы. Часы оказались редкой фирмы и прекрасной работы. Он их целый год не продавал. Потом не удержался и толкнул за «штуку» (тысячу рублей) какому-то коллекционеру.

Находясь в ореоле славы, Ванька покорил сердце Аксиньи Карповны, которая до этого случая внимания на него не обращала. Она являлась крупнейшим на Преображенском рынке специалистом по предметам дамского туалета, обладала железной хваткой и щучьим аппетитом.

Но, наделив ее такой необыкновенной прожорливостью, Бог словно в насмешку не дал Аксинье ума. Поэтому она промышляла по мелочам, так и не дорастя до крупных операций.

Все нажитые деньги она тратила на уют, то есть захламляла тесный Ванькин домик всевозможными коврами, ковриками, гобеленами, салфеточками, статуэтками, раскрашенными фотографиями в золотых овальных рамках, хрусталем и фарфором. Она поклялась хоть под старость «выйти в люди» и зажить барыней.

К Ваньке Аксинья перебралась только после того, как они официально в загсе «записались», и Ванька у нотариуса «переписал» домик на ее имя. Она рассчитывала, что Ванька долго не протянет и дом отойдет ей в награду за ее к Ваньке снисхождение. Так она об этом говорила вслух, не стесняясь.

Дело в том, что Ванька с самого детства болел туберкулезом легких. Он учился вместе с Фоминым и Васильевым и был их одногодок, но в пятом классе у него нашли очаг в левом легком и перевели сперва в спецлечебницу, потом в санаторий, потом в лесную школу.

Он считал, что ему с этим туберкулезом крупно повезло. Беспокойств болезнь доставляла немного, а выгоды были чрезвычайные. Во-первых, он получал пенсию по инвалидности, во-вторых, раз в году он лежал в прекрасной больнице, а в-третьих, он ежегодно получал бесплатные путевки в санаторий. Фомин любил пошутить на эту тему. Он говорил: «Ванька, поплюй на меня, может, тоже в санаторию пошлют».

Обманулась в своих расчетах Аксинья. Живучим оказался Ванька, неистребимым. Уже всех барыг на Преображенском рынке пересажали, все скупки снесли, и от прежней роскоши остались там одни воспоминания, уже у самой Аксиньи половина зубов повыпадала, и ноги отекли, и звать ее с легкой руки Фомина стали Актинией Карповной — а Васька все не помирал. Только плешь стала больше, да с Преображенки он на родной щедринский базарчик перебрался. Да вот еще дергаться начал. А так вроде и без перемен.

И в Щедринке у него вскоре подобралась постоянная клиентура. И первым среди прочих был Фомин. В последнее время Фомин активизировался, потому что Анна Сергеевна, его тайная пассия, отказала ему от дома и, естественно, в кредите.

Ой, не бейте муху!

Руки у нее дрожат..-

Ноги у нее дрожат…

(Исса, 1763-1827. Последний великий поэт средневековой Японии.)

Ванька-дергунчик в праздники маялся от безделья и ожидания. Его личный праздник наступал обычно на другой после праздника день, когда умирающие с похмелья мужики, у которых, по их собственному определению, «горели трубы», тащили к нему из дома все, что попадалось под руку. В такие дни была самая азартная и самая захватывающая охота. Поэтому сами праздники тянулись для Ваньки бессмысленно долго.

Актиния же Карповна, чей рынок практически не зависел от праздничных рецидивов, напротив, любила попраздновать со всем народом, чтоб у нее все было, как у людей, чтоб ни в чем недостатка не было. Она на 7 ноября обычно пекла пироги с капустой, варила холодец и делала треску под маринадом. Обычно с самого утра она накрывала стол новенькой клеенкой, которая, будучи извлекаема из комода только по праздникам, не утратила ни своего сильного приторно-горького запаха, ни острых складок на сгибах.

Еда и вино выставлялись на стол и находились там, постепенно меняя свой облик, до глубокой ночи.

Актиния Карповна обычно звала на праздники товарку Тоню Избыткову, торговку цветами, которая числилась санитаркой в поликлинике. Они садились за стол перед включенным телевизором и, манерно оттопырив мизинчики, чинно чокались хрустальными рюмками со сладким портвейном и беззлобно ругались на Ваньку-дергунчика за то, что тот опять выдул свой стакан, не чокнувшись и не выслушав праздничного тоста.

Телевизор орал, товарки, перекрикивая телевизор и друг друга, вспоминали «минувшие дни». Воспоминания неудержимо перерастали в выяснения и заканчивались, как правило, легкой потасовкой, в которой всегда побеждала Актиния Карповна, так как была агрессивнее и вертче.

Ванька же дергунчик, убаюканный монотонным ликованием в телевизоре и бабьей руганью, потихоньку, прямо за столом, засыпал. Будь его воля, он бы на скорую руку вытянул сразу всю свою долю портвейна и отключился на весь праздник, чтоб очнуться, когда вся эта праздничная маета окончится и наступит долгожданное всеобщее похмелье.

Вся сложность ноябрьских, а особенно майских праздников заключалась для него в том, что праздновались они по нескольку дней кряду, и это время тянулось для Ваньки невыносимо медленно. Правда, за три дня народом и пропивалось в три раза больше, и похмелье у народа было в три раза тяжелее. Следовательно, и Ванькина власть над жаждущим населением становилась почти безграничной и охотничий азарт увеличивался в те же три раза.

Ванька спал и на этот раз. Его супруга уже помирилась с Тоней Избытковой, и они обе сосредоточенно смотрели репортаж о празднике в республиках Закавказья. Там плясали лезгинку. В середине танца Тоня оскалилась, обнажив двадцать одну золотую фиксу и прорычала:

— Ненавижу!

Актиния Карповна молча кивнула и не стала уточнять, кого и за что. Она понимала, что у Тони есть причины ненавидеть кавказцев, прямых конкурентов на свободном цветочном рынке.

Тоня вообще мужчин не любила. Они ей отвечали тем же. Ни один из них даже не попытался на ней жениться.

Актиния с нежностью посмотрела на мирно посапывающего Ваню, и на ее глаза, воспаленные от телевизора, навернулась сладкая слеза. Тоня, заметив блеск в глазах подруги, расценила его как знак сочувствия и, навалившись на товарку своей твердой сухой грудью, цепко обняла ее черными тонкими руками и запела, раздувая жилы на шее:

Лица желтые над городом кружатся,

К нам в постель они та-ра-ра-рам ложатся.

И от осени не спрятаться, не скрыться,

Лица желтые, скажите, как напиться?

Лица желтые над городом кружатся…

И тут с большой грибной корзиной, доверху заваленной зеленым лапником, в телогрейке и приспущенных болотных сапогах, без всякого стука в комнату вошел Фомин.

— Васенька, Васенька! — заискивающе вскричала Актиния, а Тоня еще шире осклабилась и низким, осипшим на рыночном ветру голосом пробубнила:

— Грибник пришел хренов!

Фомин никак не отреагировал на слова товарок. Надо сказать, он их вообще в упор не видел, за что они его и уважали, тогда как все остальные поселковые мужики (особенно «доходяги-синюшники») эту лихую парочку побаивались.

— Готов уже! — снисходительно заметил Фомин, подходя к Ваньке.

Тот спал, подперев свою легонькую головку кулачком. Фомин приблизился к нему и, шкодливо улыбаясь, аккуратно, двумя пальцами, сдвинул Ванькин локоть со стола. Ванька грохнулся лбом о стол, зацепив при этом край тарелки. Тарелка опрокинулась ему на плешь, залепив ее растаявшим студнем.

Все. истерически заржали, а Ванька долго не мог ничего понять и размазывал студень по темечку. Потом он взял с комода кухонное полотенце, вытер им голову, зачем-то понюхал полотенце, швырнул его на комод, нашарил глазами свой стакан с портвейном, приложился к нему сухими губами и высосал одним духом.

Честная компания все это время стонала, икала, булькала от смеха и не могла остановиться.

Фомин подождал, пока Ванька выпьет, взял его стакан, налил себе, выпил, зацепил пальцами кусок трески в маринаде, прожевал и хлопнул Ваньку по плечу:

— Пошли.

— Куда? — удивился Ванька.

— За грибами, — улыбнулся Фомин.

Товарки снова залились хохотом.. Ванька, однако, поднялся и, нацепив свое тяжелое ратиновое пальто, вышел вслед за Фоминым.

Во дворе Фомин раздвинул лапник в корзине и обнажил сверкающую никелем и стеклом длинную стереофоническую магнитолу «Шарп».

— Врешь! — воскликнул Ванька-дергунчик.

— Ну ударила, ну и что? — Ванька-дергунчик спросил это с такой отвагой, так отчаянно, что Актиния Карповна невольно опустила руку.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23