Я хохлушка молода,
      звать мэнэ Маруся.
      Кажуть вси, що я - манда,
      а я й нэ журюся.
      Гляну в нэбо - дэсь бо там
      Бог всих гришных судэ.
      Ну так що ж! Я й Богу дам
      З мэнэ нэ убудэ...
      - Я - с вами! - прогремел, венчая её выступление, высоко над головами президентский голос. - Я - с вами!..
      Глава GY (90).
      ЧЕРВЬ тревоги, зашевелившийся во мне при появлении НАТОвских бомбардировщиков, разрастался все больше и больше, заслоняя все происходящее на эстраде и заставляя меня то и дело поглядывать в небо.
      - Слушай, ты скоро выступаешь? - шепнул я на ухо Борису.
      - Сказали, что в первой десятке. А что?
      - Да так... Чего читать будешь, решил?
      - Да уж не "Русь - не трусь". Есть у меня одно коронное стихотворение.
      Я заставил себя успокоиться и принялся ожидать выхода Таракьянца.
      - Я - с вами! - в очередной раз прогремел над головами бас гаранта Конституции. - Я - с вами!
      "Лучше бы ты был сейчас с сенокосовцами", - подумал я, скашивая взгляд в сторону все ещё тянущихся по небу железных птиц...
      А минут через двадцать - двадцать пять ведущий стиходрома объявил, наконец, и фамилию Бориса.
      Глава Ш.
      - ША, чуваки, я выступаю! - предупредил он и, легко вспрыгнув на доски помоста, направился к стойке микрофона.
      Глава nm.
      "ЩАстя - воно як лампочка у хати, щаслыву людыну за тры киломэтра выдно", - эти произнесенные когда-то мамой слова сами выплыли из недр моей памяти, когда я увидел лицо подходящего к микрофону Бориса. Он действительно сиял так, будто внутри его организма включили тысячеваттный светильник - казалось, свет прямо изливается из его глаз, из открывшегося в счастливой улыбке рта, стекает с курчавых смоляных волос...
      "Ша, чуваки!" - словно бы говорил он, поднимая в приветствии руку.
      Откликаясь на поданный знак, толпа тоже вскинула в небо растопыренные рожками пальцы, ответила тысячеголосым приветствующим ревом, и... И в это самое мгновение воздух вдруг наполнился каким-то непонятным, похожим на завывающий в печной трубе ветер, воем и свистом...
      Как будет объяснено потом в средствах массовой информации, у одного из пролетавших над Москвой натовских бомбардировщиков по чисто технической неисправности оторвалась из-под крыла ракета, которая и упала в момент проведения стиходрома за кремлевскую стену - примерно туда, где была установлена выдвижная крановая стрела с площадкой для Президента.
      В моей оглушенной взрывом памяти, словно в замедленной съемке немого кино, до сих пор сохраняются кадры того, как из-за зубчато-красной стены Кремля вдруг вырастает черный, с проблесками огня, столб взрыва, и ссеченная его острой волной, от тела гаранта Конституции отделяется его седоволосая крупная голова и, описав в воздухе высокую дугу, падает прямо на голову подошедшему к микрофону Борьке. Я вижу, как сбитый с ног этим ударом, он валится на доски помоста, как в инстинктивном защитном движении приседает к булыжной мостовой стоящая на площади толпа, и как начинает медленно клониться в сторону Москвы-реки сносимое ветерком черное облако дыма...
      Восприятие действительности возвратилось внезапно - я вдруг обнаружил себя, не заметив, когда, присевшим на корточки и обхватившим голову руками. В ушах у меня отчаянно звенело. Тряхнув головой, я попытался освободиться от этого звона, но ничего не получилось.
      Тогда я оглянулся направо, налево...
      И догадался, что это гудит не у меня в ушах, а вокруг.
      Гул шел откуда-то сверху - со стороны Кремля, и прислушавшись, я понял, что это гудит большой колокол на Иване Великом - встряхнутый взрывом, он гудел, будто созывая народ на вече. Казалось, сейчас ему ответят звонницы храма Христа Спасителя, затрезвонят у Казанской, у Ивана Воина, у Спаса в Наливках, на колокольнях Марона Чудотворца, Григория Неокессарийского, Успения в Казачьей, Петра и Павла, Флора и Лавра, Иоакима и Анны... А там подхватят этот набат колокола Михаила Архангела, что в Овчинниках, Никиты Мученика, с Пятницкой, Воскресения в Кадашах, Николы в Толмачах, Преображения на Болвановке... Отзовутся у Троицы в Лужниках, у Катерины Мученицы на Ордынке, Николы Заяицкого, Николы на Барсеневке... А потом только слушай - Георгий Победоносец, что в Яндове, Никола Голутвинский, Косьма-Дамиан, Вознесения на Серпуховке, Воскресения Словущего, в Монетчиках, Спаса-на-Бору...
      Трудно сказать, сколько висел над Васильевским спуском этот, похожий на шоковое оцепенение, звон, может, пять минут, может, десять - но вдруг Борька шевельнулся и сел. Затем медленно огляделся по сторонам и, протянув руку, поднял за волосы президентскую голову. Голова была аккуратной и чистой - ни вытекающей из оборванных вен крови, ни болтающихся сухожилий или лоскутов кожи - только однотонная гладкая плоскость шейного среза с круглым отверстием в центре. Держа её в своей руке, Борька осторожно поднялся на ноги и шагнул к микрофону. Брезгливо сдернул свободной рукой болтающийся на нем презерватив. И медленно, словно бы впервые осваивая речь, прочитал:
      Среди бомбежек и тревог...
      Я ничего не убоюсь...
      Покуда есть на свете - Бог...
      Покуда есть под Богом - Русь...
      Затем со всего маху стукнул президентской головой об доски настила, и та подскочила от удара, как баскетбольный мяч, так что стало видно, что она резиновая, и, снова поймав её за искусственные волосы, он поднял её высоко над собой, показывая всей площади.
      - Он - с нами! - прокричал Борька в микрофон. - Он - с нами!
      И, ещё раз стукнув президентской голову об сцену, он поймал момент, когда та подпргынет над досками настила и, широко размахнувшись, будто пробивая пенальти, изо всей силы вмазал по ней обутой в кроссовку ногой, так что шар головы взвился над толпой, а затем опустился куда-то в центр площади, порождая неистовый вопль восторга, и, наткнувшись на выставленные над головами кулаки, опять взлетел в вышину и опять опустился на ожидающие его кулаки молодежи. И пошел гулять из конца в конец переполненной ревущим народом площади, подлетая и вновь опускаясь, и пошел кувыркаться, то удаляясь от эстрады, а то снова возвращаясь к ней по мосточкам торчащих навстречу ему над головами кулаков...
      А Борька повернулся спиной к этому аттракциону и, глядя прямо перед собой, медленно двинулся прочь с помоста.
      Глава Ъ.
      - ...ЕРмак отечественной словесности - Виктор Едрифеев! - торжественно объявил за нашими спинами выход очередного гения очухавшийся от шока ведущий, и толпа взорвалась разгульным бандитским гоготом и свистом.
      Глава R.
      - ...ЕРЫжки да воры вокруг, а не государевы люди! - громко ругался, глядя со стороны на это действо, какой-то высокий худой старик с клинообразной черной бородой с проседью, одетый в темный затрепанный халат до пят и высокую остроконечную шапку с заломившимся набок верхом. - Видно, и впрямь Антихрист приближился, и Откровение Апостолово сбывется...
      Глава Ь`/.
      - ...ЕРЬков, мать твою, ты куда смотришь? Что у тебя за типы в центре Москвы шатаются! "Где, где?" В манде! Это ты постовой, а не я! Откуда, я спрашиваю, этот старик придурковатый у Кремля появился? Убрать его немедленно, вызывай машину!..
      Глава h.
      - ...Я, ТЬфу ты, ну ты, смотрю, а он прет на меня, как Т-34, да ещё и орет при этом: "Ты как стоишь, холоп, перед государем? Царя не признаешь, разбойничья харя?.." Мне аж не по себе сначала стало - ну вылитый Иван Грозный, прямо, как из кино вышел... Еле вшестером в машину затолкали, такой здоровенный оказался. Да ещё какая-то палка дурацкая в руках. Если бы Сидоров ему по яйцам ногой не вмазал, того и гляди, пораскидал бы нас...
      Глава Ю.
      - Юродивый, что ли? - спросил я, оглядываясь на услышанные реплики милиционеров.
      - Да тут теперь пол-Москвы юродивых, - откликнулся Чохов. - Не столица, а край непуганных идиотов.
      "...И мерседесов, - вспомнил я слышанную уже где-то раньше остроту. Интересный получается набор..."
      Глава IА.
      - Яблочный Спас называется! - проворчал, выбираясь из толпы, Фертоплясов. - Ничего себя яблочко упало! Наливное!
      - Ну так - август... Помнишь, Перехватов читал нам свой неопубликованный роман в стихах - "Моление о миллениуме"?
      ...Москву в те дни опять томил вопрос,
      чего ждать дальше и что будет лучше:
      обвал рубля иль оперетта путча?
      Ведь для России август - месяц гроз!
      О да, мы любим и медовый Спас,
      и дух садов - до головокруженья...
      Из года в год мы ждем Преображенья,
      но, видно, вправду - Спас, да не про нас!
      - Славянское название августа - серпень, то есть месяц жатвы. Что ж вы удивляетесь тому, что Господь срезает колосья? - оглянулся на эти слова Берлинский.
      - Посидеть бы где-нибудь, - мечтательно вздохнул вместо ответа Борька.
      - Голова болит? - остановился Чохов. - Сильно?
      - Да нет... Просто как-то не по себе.
      - А тебя на Пушкинской тоже по голове долбануло? - повернулся ко мне Берлинский.
      - Да. Сюжет один и тот же.
      - Жизнь, как сказал бы не пришедший сюда Слава Бройлерман, любит цитировать сама себя, воспроизводя рифмующиеся между собой ситуации...
      Глава L~.
      - Едемте ко мне, что ль, - предложил Борис. - Попьем кофейку, отдышимся после случившегося.
      - Я не могу, - вспомнил я предупреждение следователя. - Кругом сплошные проверки документов, я не хочу опять попадать в милицию. Мне бы скорей до Панкратия Аристарховича дойти.
      - Ну потопали к деду... Лишь бы не сидеть сейчас одному в квартире...
      - Только давайте не мимо милицейских постов, - попросил я на всякий случай.
      - Да, менты после взрыва на Пушкинской прямо озверели. От них и до этого нормальным людям житья не было, а теперь вообще не дают никому шагу свободно ступить, - проворчал Фертоплясов.
      Глава #.
      - ЮСтиция и должна быть жестокой. Что это за государство, которое не умеет себя защитить? - аж остановился, услышав такие слова, Берлинский. Вот как мне поверить, что оно не даст меня в обиду внешним врагам, если оно не сумело как следует врезать даже своим собственным кухонным болтунам, развалившим его, словно карточный домик! А ещё говорят, что СССР был тоталитарным монстром, государством-концлагерем! Да будь я у руля власти, у меня бы все болтуны давно на Колыме парились! Зато попробовало бы какое-нибудь НАТО вот так запросто полетать с бомбами над нашими просторами, не говоря уже о том, чтобы безнаказанно вмешиваться во внутренние дела Отечества. Родина - понятие святое, и милиция должна пропагандировать и блюсти эту святость наравне с поэтами и Церковью...
      Глава @.
      - ЮСтиниан говорил, что когда государство начинает истреблять своих граждан, оно как раз и требует, чтобы его называли Родиной, - вздохнул Чохов, открывая перед Борькой и остальными отяжелевшую от дождей дверь пивогоровского подъезда.
      Войдя в квартиру, все с таким чувством усталости поплюхались в кресла, как будто отпахали смену на лесоповале...
      - Ты, дед, так и не выбросил эту рухлядь, - какое-то время спустя подошел Борис к этажерке, на которой стоял накрытый кружевной белой салфеткой старенький ламповый приемник "Рекорд" и, громко щелкнув коричневой клавишей включения, то ли от нечего делать, то ли чтобы забыться, принялся крутить колесо настройки...
      Глава >.
      ...ЮСтас - Алексу: "По данным из высокопоставленных источников, инцидент с так называемым "случайным" падением одной из ракет на московский Кремль является пробным шаром НАТО в прощупывании готовности России применить адекватные меры. В дальнейшем планируется сымитировать "случайное" столкновение одной из американских субмарин с российской атомной подводной лодкой класса "Курск", взрыв ядерных реакторов которой можно будет использовать как причину для начала третьей мировой войны", вырвался вдруг из шипения радиопомех ледяной голос диктора.
      - А ну постой, постой! - повскакивали все с мест. - Добавь звук, не слышно! Настрой получше! - отталкивая и мешая друг другу, мы кинулись к Борису и, торопясь подрегулировать приемник, он пошевелил колесо настройки, и голос пропал.
      - Ты что? Ищи скорей! Давай назад! Крути! - завопили мы, но вращаемое Борькиными пальцами колесо выталкивало из дребезжащего динамика только обрывки каких-то несуразных мотивчиков, захлебывающиеся истерикой голоса певцов да бесконечные рекламные объявления.
      Пройдя раза три всю шкалу в оба конца, Борис расстроенно выключил радиоприемник.
      - Что это было? - спросил я.
      - Бог его знает... Может, радиоспектакль какой, - предположил Чохов.
      - Ну да, - усомнился Берлинский, - кто бы его успел за это время написать да ещё и поставить? Двух часов не прошло...
      - Да это просто прикол. Ведущие любят такие штуки, - решил Фертоплясов.
      - Очень уж этот прикол на правду похож, - сказал, стоя в дверях, Панкратий Аристархович.
      - Ладно, дед, не паникуй, - положил конец разговору Борис. - Сделай-ка нам лучше чаю, а то что-то аж в глотке пересохло! - и он демонстративно прикрыл радиоприемник накидкой и отошел в сторону...
      Глава \.
      "ЮСисапайл" ("Северное сияние") - армейский ежемесячный журнал, выходивший в 1858 - 1864 годах в Москве. Выражал просветительские демократические идеи. Издавался С.И. Назаровым", - вполголоса прочитал я, открыв наугад в ожидании чая лежавший на краю стола толстенный энциклопедический словарь.
      - Сволочь, - так же вполголоса отозвался Берлинский.
      - Кто? - не понял я.
      - Да этот твой, С.И. Назаров.
      - Ты о нем что-то знаешь?
      - Первый раз слышу. Но разве можно выражать демократические идеи в армии? В армии надо выполнять приказы, тогда она - сила, и её уважают.
      Глава k (60).
      - К СИле надо относиться с уважением, - рассудительно поддержал его Чохов. - Что армия, что милиция - это основа порядка. Ксиву тебе, конечно, выправить можно, - обернулся он ко мне. - Ну, скажем, оформить регистрацию у того же Панкратия Аристарховича, отксерить кучу копий, чтобы ходить везде, не боясь проверок. Но зачем тебе, прости за оксиморон, эта грустная радость - спать над начиненными гексогеном подвалами?
      - У нас, кстати, несколько дней назад как раз нашли в соседнем доме такой склад. Среди десяти мешков с ксилитом оказалось три - с гексогеном.
      - Да ладно вам, ребята, успокаивать. Вы думаете я буду из-за всего этого горевать да кукситься? Окститесь, я не раскисну. Поеду вон обратно к себе домой, к синей Волге да горам Жигулевским. Это ведь вам здесь, для всех этих модернистских шабашей, необходимы эстрады да микрофоны, а нам там, в наших Кундерах, нужны только песня да костер Стеньки Разина. Мы ведь и доныне скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикополова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит. А у вас тут - все в основном романцы да западники...
      - Ну, скажем, не все еще, - возразил Берлинский. - Но, может, это даже и хорошо, что ты уезжаешь. И что вообще Россия - это не только наша пропахшая хот-догами Москва, но и твои Кундеры, которые пока ещё никто не успел выменять на ксероксную коробку с долларами. Пускай хотя бы там сохраняется живая жизнь, где слово "берёза" вызывает в памяти шелест белоствольной рощи, а не лысину Бориса Абрамовича.
      - Главное, чтобы он не увез отсюда изломанную психику, - назидательно поднял вверх узловатый палец Пивогоров. - А то будет потом всю жизнь при слове "Москва" голову в плечи втягивать.
      Глава J (700).
      - ПСИхика - штука опасная, - согласился Чохов. - Вон - почитайте повести Павлина Облыжного про карагандинскую караульную роту. Похоже, что его когда-то "деды" в учебке "опустили", так он им этого до сих пор простить не может - только про дедовщину и пишет.
      - Это тот, что год тому назад в "Новом мифе" роман напечатал? "Казненная пляска", кажется? - уточнил я.
      - Да ну какой это роман? Такие вещи назывались во все времена грязный пасквиль. Нашим ребятам сегодня в Чечне боевики головы отрезают, в Косово в них албанцы из-за каждого угла стреляют, а он всё никак не может с армией счеты свести, все на ней свою обиду вымещает!
      - Что ни говори, а в основе творчества художника должна лежать только любовь, - как бы подводя итоги, произнес Берлинский. - Месть, ненависть или злоба - это все равно что опухоль в голове, они зацикливают человека на его собственной боли и не дают видеть страдания других. Именно это главным образом и отличает творчество одного писателя от другого. Вот, скажем, сумел же Александр Снежнолицын в своих повестях "Матренин - вор" и "Один пень и ванна Денисовича" общее для всего нашего народа чувство выразить через судьбы частных персонажей! И это при том, что он и сам срок отсидел, и онкология у него была обнаружена... А вот упомянутый вами здоровый и свободный писатель Павлин Облыжный не смог пересилить свою частную обиду и нагружает теперь ею все свои писания, а через них и всех своих читателей. Мол, мне было херово, так пускай и вас потошнит...
      Глава F (9).
      - ФИ! ТА кие нынче мелкие писатели пошли? - разочарованно протянул Панкратий Аристархович. - Право же, зря только время на разговор потратили. Давайте-ка лучше выпьем по рюмочке да пойдем отдыхать.
      Он принес бутылку "Столичной" и наполнил рюмки.
      - Ну... С Богом...
      И в эту минуту настойчиво затрезвонил телефон.
      - Тебя, - подняв трубку, сказал Борис.
      Звонил Горохов.
      - Ну ты как там, жив?
      - Да вроде.
      - Был сегодня на площади?
      - Был.
      - Вот, сам теперь видел, каковы они, последние времена.
      - Ну да.
      - С работой ничего не получилось?
      - Нет.
      - И что ты решил?
      - Поеду домой. Что мне тут ещё делать?
      - Ну да, ну да, это точно... Без работы здесь делать нечего, это так. Если хочешь, приезжай завтра, попрощаемся. Земляки все-таки.
      - Хорошо, я приеду.
      Я положил трубку, а на следующее утро, заехав сначала в Центральные железнодорожные кассы и купив себе билет на завтрашний поезд, поехал на дачу к Горохову.
      - Так значит, уезжаешь? - наваливая себе на тарелку здоровенный кусок кремового торта, уточнил писатель.
      - Да, Василий Николаевич. Как это ни грустно, а приходится возвращаться домой. Ничего не поделаешь.
      - Ты только давай тут не впадай в уныние, уныние - один из самых тяжких грехов для христианина, запомни это. А то ещё где-нибудь архив мой от расстройства потеряешь. Ты обвязал его дополнительно веревкой?
      - Обвязал, Василий Николаевич. Только все равно грустно.
      - А ты - улыбайся. Я тут как-то прошлой зимой вышел в Москве во двор, а там пацаны на площадке в хоккей играют. И одному шайбой в лоб как залепят, он аж взвыл: "Да вы че, блин, офонарели? Больно же!" А те ему со смехом: "А ты - улыбайся..." Это у них, у молодых, тогда прикол такой был советовать, когда кому-то хреново: "А ты - улыбайся".
      - Спасибо, - усмехнулся я. - Я возьму на вооружение.
      - Во-во. Не помешает...
      Он энергично уписывал свое блюдо, с присёрбыванием отхлебывая из большой чашки длинные глотки чая.
      - Значит, уезжаешь, - ещё раз произнес он. - Ну-ну... С кириллицей-то, надеюсь, разобрался?
      - Да почитал кое-что.
      - Это хорошо. Только исторические романы не читай - там не реконструкция древнерусской речи, а сплошные выдумки. Историческая проза это вообще фантастика наоборот.
      - Как это?
      - А почитай внимательно, как она пишется. "Эх, не договорил я с митрополитом!" - подумал князь Иван, вдевая ногу в стремя..." Ну откуда автору знать, что думал князь четыре века назад, а? Поэтому я и говорю, что это чистейшее фантазирование.
      - Ну почему же... Я читал романы Александра Цыгеня, в них вроде бы очень все правдоподобно. Да и Валерий Ганнушкин их хвалит, а это все-таки руководитель вашего Союза писателей.
      - Похвала Ганнушкина, Алексей - это ещё не критерий. Ты ведь всего не знаешь, откуда тебе знать... Саша Цыгень - это, говорят, побочный сын Валерия Никодимовича, вот он его и пропагандирует, где только может...
      Он отрезал себе ещё одну порцию торта и долил в чашку чая.
      - Ладно, Алексей. Сейчас не это главное. Сейчас, как говорится, ангела-хранителя тебе... Поклонись там нашим родным Кундерам. Да с архивом в дороге будь поосторожнее - кругом одно ворье...
      Распростившись с Гороховым, я вернулся в Москву и, обходя милиционеров, добрался до пивогоровской квартиры. Позвонив Боре, узнал, нет ли каких новостей от Фимки из Арзамаса, и сообщил, на какое время купил себе обратный билет.
      - Хорошо, мы завтра с ребятами придем тебя проводить, - пообещал он.
      Остаток вечера я провел с Панкратием Аристарховичем, но разговор наш как-то откровенно не клеился, хотя старик и откопал для меня (наверняка заинтересовавшую бы в другое время) цитату из Велесовой книги: "Нет, не достойны мы быть Даждьбоговыми внуками. Те ведь молятся богам: "Да будут чистыми души и телеса наши, и да поимеем жизнь с праотцами нашими, во богах слившись во единую Правду". Вот каковы истинные Даждьбоговы внуки".
      - Древние понимали, что жизнь - это сплошное математическое действие, суммирующее все человеческие поступки, все его слова и мысли. Вспомни, какую надпись прочитал Даниил Валтасару: "Мене, мене, текел, упарсин" "Бог исчислил царство твое, оно взвешено на весах и разделено". То есть всё указывает на числовую основу Божественного Суда. Так и в конце Времен душа каждого человека будет "исчислена", "взвешена" на тончайших весах и "разделена" на низшую часть, подлежащую уничтожению, и на свою высшую часть, заслуживающую право на избавление от смерти. Всё человечество должно пройти через этот этап "разделения", после которого должен выявиться его нетленный "остаток", предназначенный для того, чтобы унаследовать "новое небо" и "новую землю". Вот, почему такое важное значение в судьбе человечества имеют числа.
      - Да, Панкратий Аристархович, наверное, это и в самом деле так. Но я, пожалуй, готов "выпасть в осадок" уже сейчас, не дожидаясь Божьего исчисления. Очень уж что-то меня в сон клонит...
      И, уйдя на свой диванчик, я и правда провалился в глубочайший сон, и провалялся в нем едва ли не до обеда, пока не вспомнил, что надо вставать и собираться к отъезду.
      А вскоре меня приехали проводить и ребята...
      ...Борька поднял мою сумку, Чохов взял перетянутую веревкой коробку, я попрощался с Панкратием Аристарховичем и мы всей гурьбой вывалили из квартиры. Тащиться на метро не захотелось, и скинувшись, мы поймали такси и минут через двадцать уже были у Казанского вокзала.
      До отхода фирменного поезда № 10 "Жигули" оставалось ещё минут сорок.
      - Ребята, вы постойте здесь минутку, а я позвоню, - попросил я и, найдя телефон-автомат, сунул в монетоприемник пластмассовый коричневый жетончик и набрал Анин номер.
      - Алло? - услышал я через минуту её голос.
      - Привет, - сказал я. - Я тут сейчас уезжаю в свою Самарию. Ну и звоню, чтобы попрощаться... У тебя как дела?
      - Нормально.
      - А у отца Мирослава?
      - С ним Бог, ему легче. Хотя, кому много даётся, с того много и спрашивается.
      - Ну-да. Кх-м... Угу.
      - Да.
      - Ну так я, значит, поехал.
      - Счастливо тебе. Будешь в Москве - звони.
      - Зачем?
      - Не знаю.
      - Хорошо, обязательно позвоню.
      - И ещё одно...
      - Да?
      - Знаешь... Держись подальше от литературы.
      - От литературы? - удивился я. - Почему?
      - Потому что она - только имитация жизни, а человек должен жить реальностью. Зачем тебе мир фикций? Будь конкретным. Пока! - она положила трубку, и я вышел из будки.
      Увидев, что я закончил разговор, Берлинский поднял стоящую возле чоховских ног коробку и мы пошагали к поезду.
      - Я тут вчера стихотворение написал, - сказал вдруг Борис, когда мы дошли до моего двенадцатого вагона. - Хочешь прочту?
      - Прочти, - кивнул я.
      - Сейчас, - поставил он сумку. - Сейчас.
      И не скрывая волнения, прочитал:
      Безголосые канули годы,
      И народ мой уже не простак.
      Православия чудные всходы
      Не растопчет ликующий враг.
      Возлюби! Животворное слово
      Станут дети и внуки беречь.
      И возвысится снова и снова
      Богоданная русская речь...
      - Что же? - сказал я, переваривая услышанное. - Ты, оказывается, и правда поэт, - и, немного помолчав, добавил: - Хороший поэт. Сообщи мне, пожалуйста, как там все сложится у Фимки.
      Затем взял у него свою сумку, поднял с земли коробку с гороховским архивом, кивнул всем на прощание и шагнул в вагон...
      Глава V.
      ... "ИЖ" И ЦАрапины не получил, хотя и пролетел метров двадцать по воздуху и затем несколько раз перекувыркнулся в кювете. А вот Фимка Таракьянц и сидевшая за рулем мотоцикла девушка разбились насмерть.
      Как стало потом известно от её родителей, поздно вечером, увидев по телевизору, как во время проведения стиходрома на Кремль упала оторвавшаяся от натовского самолета ракета и сразу же после раздавшегося за кремлевской стеной взрыва на сцене рухнул сбитый с ног чем-то круглым Борис, Фимка тут же сорвался с места и бросился ехать из Арзамаса в Москву.
      - Я довезу тебя быстрее, чем поезд, - пообещала ему его невеста, и через двадцать минут они уже неслись по ночному шоссе на её ревущем "ИЖе" последней модели и, надо полагать, к утру бы уже наверняка были в столице, если бы на самом выезде из Арзамасского района на шоссе прямо перед мотоциклом не выскочил вдруг длинноухий серый заяц. Дернувшаяся в сторону от неожиданности рука повела руль в сторону, мотоцикл выбросило на обочину и, прочертив горящей фарой световую дугу, он зацепился колесами за кусты уже наливающегося краснотой шиповника, перекувыркнулся через "голову" раз, другой, третий и, подмяв под себя бездыханные тела несостоявшихся молодоженов, затих, задрав к звездному небу замедляющие вращение колёса...
      Их потом так и похоронят рядом, установив одно общее на двоих надгробие, на котором будут выбиты на мраморе их имена и фамилии - "Ефим Таракьянц" и "Галина Шипилова". Да, да - та самая пятиюродная племянница самарского губернатора, из-за которой я около четырех лет назад вместо защиты диплома, один со всего курса, был призван на армейскую службу и в декабре 1994-го года отправился в город Грозный, чтобы вытащить там на себе с горящей площади Минутка своего раненного чеченской пулей сослуживца Фимку. Но объясни же мне теперь, Господи - для чего?..
      Глава ^ (1100), добавочная, она же - Эпилог.
      ОТче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
      + + +
      Священную двоицу просветителей наших почтим, божественных писаний преложением источник богопознания нам источивших, из негоже даже до днесь неоскудно почерпающе, ублажаем вас, Кирилле и Мефодие, престолу Вышняго предстоящих и тепле молящихся о душах наших.
      Киими похвальными венцы увязнем богомудрии учители, языки словенския во тьме неведения и сени смертней седящия, светом Евангелия просветившия, Троицы Единосущныя велегласныя проповедники? Имиже и мы, яко дивия маслина, к благоплодному корени православия прицепихомся, и прияхом от Христа Бога мир и велию милость.
      Аминь.
      Лето - осень 2000 года.