Третий же день был свободным от экскурсий, и нам разрешили два часа самостоятельно погулять по городу, запретив при этом ездить к Белому Дому, откуда уже доносились раскаты первых танковых выстрелов. Но, правду сказать, я и не собирался совать свою голову под дубинки обозленных противостоянием омоновцев, а тем более под пули снайперов или танковые снаряды. Я просто бродил по старинным московским улочкам, выбирая места потише, хотя, оказалось, что в нынешней столице таковых практически почти не существует. Куда ни сунься, везде одно и то же - рёв, шум, прохожие проезжих реже, ещё храпит Москва деляг, Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный кадилляк, а тут еще, хочешь того или нет, а напряженное сознание фиксирует краем уха всё разрастающуюся в центре города танковую канонаду...
      И так, невольно приближаясь к ней, на одной из небольших площадей со сквериком в центре, я чуть не наткнулся лбом на седого, как лунь, академика Ухарева, которого я узнал по торчащему из кармана плаща томику переведенного им году эдак в сорок шестом и с тех пор считавшегося едва ли не более каноническим, чем сам первоначальный текст поэмы, "Слова о полку Игореве". Был это (что являлось очевидным даже для такого неофита как я) довольно плоскостной и одномерный перевод, трактующий многослойную и метафорическую поэму исключительно как воинское повествование о неудавшемся походе Новгород-Северского князя Игоря против половцев. Даваемая академиком трактовка слов и событий была неуклюжа и приблизительна, и не столько проясняла имевшиеся в поэме "темные места", сколько добавляла к ним новой неясности. Так, например, в посвященном Игореву побегу из плена эпизоде есть строки: "Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня", - которые практически во всех сегодняшних изданиях переводятся следующим образом: "Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою холодную росу, ибо утомили (в других вариантах перевода - "притомили", "надорвали") они своих борзых коней".
      Таким образом, получается, что метафора скорости ("соколом полетел", "волком побежал") вводится автором поэмы именно тогда, когда реальная скорость беглецов резко замедлилась, ибо, загнав своих коней, они остались вообще без каких бы то ни было средств передвижения, кроме, как говорится, "своих двоих".
      Абсурд, нелепица?
      Если трактовать глагол "претръгоста" как "утомили" или же "надорвали", то - да. Но вот только зачем его так трактовать, если это - довольно ясное (даже для учащихся средних классов - я сам проверял это во время практики в школьной библиотеке!) русское слово, в котором отчетливо прочитывается приставка "пре-", корень "-тръг-" и характерное для глаголов двойственного числа окончание "-ста"? Не считая некоторого преобразования в своей флексийной части, слово это ещё и до сего времени понимается практически так же, как и в XII веке: "пре-тръг-о-ста", то есть - "пере-торг-ов-али", что вряд ли нуждается в каком-нибудь объяснении.
      Таким образом суть данного эпизода оказывается весьма проста: достигнув ближайшего населенного пункта, беглецы обменяли своих взмыленных коней на новых, доплатив соответствующую разницу барышникам, и уже на свежих скакунах полетели дальше. Вот в чем причина появления метафоры о соколе и волке, а также ключ к пониманию того, почему хан Гзак так легко дал Кончаку уговорить себя отказаться от погони. Потому что - она была заведомо бесполезной!
      Половецкая степь, которую, благодаря эпитету "дикая", мы представляем себе чуть ли не абсолютной пустыней, на самом деле таковой почти никогда не была, и многие исследователи отмечают, что уже с VIII - IX вв. в верховьях Северского Донца и его притоков существовало более двенадцати каменных крепостей: "Салтовская, Чугуевская, Змиевская, Дмитровская (на р. Короче), Подлысенковская (на р. Осколе), Волчанская, Коробовская, Кабановская, Мохначская, Гомольшанская, Нежегольская (на р. Нежеголь), Кодковская и Гумнинийская". И хотя ко времени Игорева похода в летописях упоминается уже гораздо меньшее число городов (Донец, Чугуев, Змиев, Шарукань, Сугров и некоторые другие), это вовсе не означает, что бежавший из плена князь ехал со своим проводником по безлюдной местности. Как пишет в четырехтомной "Истории казаков" А. А. Гордеев, "в то время, когда в черноморских степях господствовали половцы, по течению рек Дона, Северского Донца и их притокам жило разбросанное русское население, носившее название "бродников". Население это обслуживало РЕЧНЫЕ ПЕРЕПРАВЫ, жило в пределах степной полосы и служило связью северных русских княжеств с Тмутараканью и морскими путями". Кажется, должно быть понятно, что, находясь на стыке культур двух народов, такие поселения не могли не стать пунктами взаимного обмена между ними различными услугами и товарами. Здесь, в этих "буферных зонах", обитали бежавшие от своих князей смерды и отбившиеся от племени половцы, здесь жили поджидающие выгодного "контракта" русские и половецкие наемники, работали кузнецы и оружейники, нанимались проводники для походов в Степь и переводчики для визитов на Русь, проводились регулярные торги и ярмарки. В Брянской области, например, по дороге на упоминаемый в русских летописях город Трубчевск одно из сел ещё и доныне носит древнее название Переторги, в основе которого лежит тот же самый глагол, который мы видим и в "Слове о полку Игореве" - "претъргоста", т. е. "переторговали..."
      Однако академик считался официальной "совестью нации", много говорил о спасительной роли культуры, входил в десятки комитетов в защиту и поддержку демократии и был удостоен целой коллекции каких-то бутафорских орденов на лентах, отрабатывая которые, не задумываясь ставил свою подпись под всевозможными воззваниями и письмами, требовавшими напечатать Пастернака, отменить прописку, освободить Витухновскую, легализовать проституцию, "раздавить гадину" и "голосовать, а то проиграешь".
      Когда я его увидел, академик задумчиво стоял спиной к расстреливаемому зданию Парламента и кормил, отламывая от белой булочки крошки, копошащихся возле его ног голубей. Впервые видя так близко от себя живую "совесть нации", я, как столб, остановился перед Ухаревым и стоял, разглядывая его, как разглядывают в парках гипсовые фигуры сохранившихся со времен эпохи соцреализма женщин с веслом и пионеров с горнами, удивляясь тому, как такой непрочный материал мог достоять аж до наших дней, удерживаясь всего лишь на тонюсеньких прутиках.
      - Я где-то читал, - произнес, обнаружив мое внимание к нему, Ухарев, что птицы очень чувствительны к орудийным залпам... Думаю, чертой подлинно культурной нации как раз и является её гуманное отношение к нашим "братьям меньшим".
      - А к старшим? - непроизвольно вырвалось у меня.
      - Что? К каким старшим?
      - Ну, к людям, - повторил я, кивая в сторону чадящей впереди черным дымом головешки Верховного Совета.
      - А-а, к лю-юдям... - задумчиво протянул академик, кроша булочку. Люди со временем всё поймут, они - существа мыслящие... Просто сегодня наша культура ещё напоминает собой одежду с чужого плеча. Штаны спадают, рукава болтаются, плечи висят, но зато нигде ничего не жмет и очень свободно! - он подчеркнул интонацией последнее слово и на некоторое время величественно замер, созерцая голубиное пиршество. - Но ничего, ничего, - договорил он чуть погодя, - мы ещё дорастем до требуемого размера, не вечно же нам быть в недомерках... Пройдет совсем немного времени - и нам окажутся впору и постмодернизм, и концептуализм, и гей-искусство...
      - ...Простите, вы что-нибудь ищете? - вернул меня из блужданий по прошлому голос девушки-продавщицы и, оглядев длинные прилавки, словно бы крупной драконьей чешуей или цветной черепицей, покрытые книгами, я возвратился в реальность и вспомнил, ради чего именно я пять минут назад зашел в букинистический магазин, и кивнул:
      - Да, что-нибудь о кириллице. Исследование, курс лекций, материалы научных чтений по данной теме... Найдется?
      Девушка смущенно пожала плечами и покраснела.
      - Не знаю... Я здесь работаю совсем недавно и ещё слабо ориентируюсь в фондах. Но я сейчас спрошу у Арона Григорьевича - он в этом магазине уже лет пятьдесят и помнит о каждой брошюрке на складе. Обождите, я мигом, - и она юркнула в еле приметную дверь между стеллажами, а я остался стоять у прилавка и глядеть на возвышающиеся до самого потолка ряды книжных корешков. Стало даже казаться, что это вовсе и не книги, а темные плотные волны, которые только что перекатили через мол и теперь "стремительным домкратом" падают вниз. Нечто похожее я однажды читал в стихах у раннего Багрицкого, правда, запомнил только четыре строчки:
      Там, где выступ холодный и серый
      Водопадом свергается вниз,
      Я кричу у безмолвной пещеры:
      - Дионис! Дионис! Дионис!..
      Конечно, вспоминая сегодня присвоенное нам в недавние времена определение "самой читающей страны в мире", я понимаю, что в интеллектуальном плане мы выше других народов не были, тут преувеличения ни к чему. Но в том-то, скорее всего, и состояло наше отличие от остального мира, что книги нам были нужны больше, чем еда, тряпки и даже деньги. Помнится, хотя мы тогда у Таракьянцев и поддавали почти беспрерывно, но я в связи с каким-то спором подумал, что основное отличие социализма от капитализма заключается вовсе не в форме собственности на средства производства, а в том, что социализм формировал собой идеалистов, а капитализм - материалистов. И хотя, казалось бы, это именно мы в наших советских школах и вузах твердили в обязательном порядке, что "первична материя, а вторично сознание", но сам-то этот закон Маркс вывел, опираясь не на что-нибудь, а на опыт товарно-денежных отношений, тогда как наш социализм строился исключительно в опоре на идейный фундамент. Именно поэтому такое первостепенное значение для нас имели кино, книга, театр, песня, поэзия. Мы даже гимн себе в те годы сочинили: "Нам песня строить и жить помогает". Не технический прогресс, не деньги, не наука, не компьютеры, а - песня... Разве сравнишь это с западным искусством, опора в котором делается единственно на материальные факторы: кулак, пистолет, доллары, телесные удовольствия, на сообразительность ума, в конце концов, но только не молитву, не на дух, не на веру и не на совесть?
      Теперь вот, к сожалению, в нашей жизни тоже вышли на первое место колбаса и мерседесы. И мы сразу же перестали быть самостоятельным этносом и начали неумолимо превращаться в просто одних из многих...
      - ...Я, молодой человек, конечно, извиняюсь, но мне сказали, что вас интересует творение Константина Философа и его брата? - прервал мои мысли появившийся из внутренних помещений старик, и, судя по тому, что из-за его спины выглядывала ходившая за ним молодая продавщица, это и был тот самый Арон Григорьевич, который помнит о каждой имеющейся на складе брошюре. Так вот, если вы действительно хотите постичь глубины кириллической азбуки, а не просто собираете тома под цвет обоев, то я могу вам предложить вот это, - и он трепетно протянул мне толстоватую потрепанную книгу с безжалостно сорванной кем-то обложкой и, похоже, не всеми страницами.
      Так оно при ближайшем рассмотрении и оказалось. Потеряв обложку, книга вместе с ней утратила и своё название, и имя автора - и вообще она начиналась с семнадцатой страницы, имела несколько вырванных листов в середине и была мне несимпатична!
      - И сколько вы за неё хотите? - спросил я скорее просто так и, перевернув несколько затертых страниц, остановился глазами на подвернувшихся строчках.
      "...Однако хорошо известно, что знаки древнеславянской азбуки по своей природе двойственны, - излагал там неведомый автор. - Каждый Знак есть Буква-Число, а точнее: Число-Буква. В такой последовательности возникает эзотерический алфавит, сначала Число, а затем Буква-Слово... Письменный Знак, следовательно, являет собой синтез: Число+Буква. А если учесть, что каждая Буква выражается Словом, то можно записать: кириллический Знак есть Слово+Число... По существу своему каждый Знак кириллицы представляет собой Символ, а вся азбука - это целостная знаковая система... Если развернуть кириллический Знак и представить его в виде Букв-Слов и Букв-Чисел, то сразу обнаруживается много странностей... Азбучные Слова-Числа в древности представляли как первоэлементы, из которых слагается духовное Мироздание. Но Вселенная и Человек, мир открытый и скрытый существуют не раздельно, а слитно, поэтому в славянской азбуке в явном Знаке светится тайный смысл. Диалектический подход позволяет подобрать ключи к дешифровке всей структуры образно-числовых символов. В первую очередь необходимо правильно разделить азбучный Универсум. Обычно славянский алфавит изображают в виде сплошного ряда от Аза до Ижицы. Нередко Числа отделяют от Букв. Но такое представление Знаков разрушает внутреннюю структуру алфавита. Поэтому необходимо так расположить Буквы-Числа, чтобы ярче высветились принципы, коими руководствовался Константин, обустраивая кириллицу в соответствии с философско-теологическими представлениями древних мыслителей об Универсуме..."
      Заинтересовавшись, я перевернул сразу ещё несколько страниц и снова наугад прочитал:
      "...Будучи первообразцом стиля, Константин Философ создавал свою богооткровенную азбуку, руководствуясь логико-математическими соотношениями, проистекающими из "троичного догмата", на основе сокровенного "Плана Божьего". Любой алфавит, не содержавший тайнописного закона, считался тогда варварским, оскверняющим вероучение..."
      - Так сколько это стоит? - переспросил я, отрываясь от книжки, у Арона Григорьевича.
      - Не заставляйте меня краснеть! - отмахнулся продавец. - Разве такой неказистый товар заслуживает настоящей цены? Я отдаю вам эту книгу задаром - пробейте в кассе тридцать шесть рублей, и читайте себе ради вашего Бога.
      - Тридцать шесть рублей? - изумился я. - За изорванную старую книжку неизвестно даже какого автора? Бутылка водки дешевле стоит!
      - Молодо-о-ой челове-е-ек! - с нескрываемой укоризной покачал головой Арон Григорьевич. - Да разве же можно всё в этой жизни измерять водкой?.. За книгу, в которой раскрывается замысел вашего Бога о вашем же народе, стоило бы заплатить и в пять раз больше, а вы - жалеете каких-то тридцать шесть рублей!
      - Да я и не жалею, я заплачу, я ведь понимаю, что книга интересная, забормотал я, - но вы же сами видите, в каком она состоянии. Ни обложки, ни начальных страниц...
      - Только не смешите меня этими начальными страницами! Будто не знаете, что на них всегда печатают не нужное ни одному читателю вступление. Если бы его кто-то не вырвал, вы бы сдуру взялись его читать, да и бросили. И великая тайна кириллицы прошла бы мимо вас. А так вас от него освободили... Так что спешите с благодарностью в кассу и не задерживайте меня, пожалуйста, у меня отбою нет от покупателей.
      Я оглядел пустой зал магазина и скептически хмыкнул.
      - А что вы себе тут хмыкаете! - обиделся Арон Григорьевич. - Настоящий покупатель - он как шел всегда с заднего крыльца, так и теперь другой дороги не ищет. Потому что ему нужно не изобилие, а товар. Так-то, молодой человек... Не изобилие - а товар...
      Я заплатил в кассу названные тридцать шесть рублей, забрал у продавца безымянную книгу и, прижимая к груди покупку, вышел на московскую улицу.
      Глава В (2).
      - ...ВЕДИческая религия, из которой вышел современный индуизм, и та в первую очередь основывалась на обожествлении сил природы, а значит - и на поклонении им и уважении к окружающему миру! А если смотреть на период, начавшийся после слияния ведизма с брахманизмом, то там вообще появляется понятие закона воздаяния, предполагающее творение добрых дел, и тому подобные вещи. У тебя же в романе Давыдов с Нагульновым говорят об Индии как о стране, где нирвану навязывают всем чуть ли не в обязательном порядке, как когда-то всеобщее среднее образование в СССР! - услышал я, входя часа три спустя к Таракьянцам, чей-то доносящийся из глубины квартиры незнакомый голос.
      - Кто там у тебя? - спросил я Бориса, кивая в сторону открытой двери в гостиную.
      - Да критик один - Перехватов. Не читал? Он сейчас много публикуется. В православно-патриотических изданиях пропагандирует постмодернизм, а в демократических - православные критерии. Короче, свой среди чужих, чужой среди своих... Они тут с Анавриным выступали недалеко перед участниками районной литературной студии, и вот после неё заехали попить кофе.
      - Так, может, я в другой раз приду? А то буду тут мешать разговору, попятился я, чувствуя определенную неловкость из-за того, что притащился без предварительного звонка. Но, правду сказать, я и не собирался сюда приезжать специально в гости, просто, отправившись по одному из вычитанных в газете объявлений устраиваться на работу, неожиданно для самого себя вдруг увидел, что оказался недалеко от квартиры Таракьянцев, и, покончив с длиннющим и утомительнейшим собеседованием, решил зайти к Борису и попросить у него чашечку кофе.
      - Да ладно тебе! - словно прочитывая мое желание, подтолкнул меня вглубь квартиры Борис. - Заходи, кофе глотнешь. Кому ты можешь тут помешать?.. Они все равно никого вокруг себя не видят...
      - А от Фимки никаких вестей?
      - Не-е... Гуляет. Да ты проходи, проходи. А то у меня там кофе сбежит...
      Я прошел в гостиную и увидел там уже знакомого мне Анаврина в его неизменных, скрывающих половину лица, черных очках, и напротив него чернобородого, лет сорока или чуть больше, критика в белых брюках и светлой рубашке с короткими рукавами, в расстегнутом вороте которой болтался тяжелый серебряный крестик на черном гайтане.
      - ...Получается, что, пропагандируя буддизм, ты, сам того, может быть, не замечая, преподносишь его не как позитивное, а как негативное учение, не столько, кажется, убеждая своего собеседника, сколько объясняя ситуацию самому себе, говорил, когда я вошел в комнату, критик. - Ведь, утверждая иллюзорность реальности мира, твои персонажи перечеркивают тем самым существование и всех тех материальных и духовных ценностей, которые в нем существуют. И получается, что они абсолютно не понимают того, что понимал пропагандируемый ими самими Будда: то есть - того, что путь к осознанию великой истины проходит только через возвышение и облагораживание натуры, через позитивные усилия, а не через отрицание всего и вся. Я не богослов и не помню наизусть буддийских писаний, но, если не ошибаюсь, там говорится, что для того, чтобы в сердце человека проникла умиротворяющая тишина нирваны, он должен проделать громадную работу, очистив его сосредоточенными усилиями, а также закалив и возвысив свой дух в школе самоуглубления. А у тебя в романе? "Солнце светит иль темно, в этом мире всё - говно..." Главное для твоих героев - это достигнуть нирваны и раствориться в великой Тишине, оберегающей их от треволнений жизни, а каким путем - наплевать. И поэтому вместо всех усилий и самоуглублений они предпочитают заливать себя по самые глаза чачей, накуриваться с самого утра дури, нанюхиваться кокаина либо же идти в лес и нажираться там бледных поганок или мухоморов. Чтобы, значит, сразу напрямую оказаться в астрале...
      - В дзэн-буддизме есть такое понятие "сатори" - то есть неожиданное, внезапное просветление, открывающее путь к освобождению от печалей, подал, наконец, голос отмалчивавшийся всё это время и только куривший подряд одну за другой тонкие коричневые сигареты Анаврин. - Вот на него мои герои и рассчитывают, заменяя долгие занятия медитированием быстрым и сильным кайфом.
      - Ну да, они у тебя почти мгновенно освобождаются от печалей, но какой ценой - утраты своего собственного "я"! Нужно же ведь учитывать, что в оцепенении медитативного транса, как и в алкогольном "вырублении", не только снимаются страдания, но и - истребляется сам индивидуум, исчезает личность!..
      - ...А вот кому бодрящий напиток? Вах-вах-вах, какой напиток, "Чибо" называется. И душу греет, и личность не разрушает, - появился из кухни Борис, неся на подносе кофейник и чашки. - Я думаю, что такие споры, как у вас, надо разрешать творчески. Не нравится тебе идеология, проповедуемая в таком-то произведении? Чувствуешь, что его герой уводит читателя к погибели? Не спорь с автором, а сядь и напиши свой роман - да так, чтобы читатель сказал: вот, все другие идеологии и все другие герои - фигня, и отныне этот роман будет моей настольной книгой!
      - Да, собственно, так у нас, по-моему, раньше и было, - рискнул вступить в разговор и я. - Вспомните такие романы как "Овод", "Как закалялась сталь", куваевская "Территория" или повесть Виля Липатова "И это всё о нем" - их героям действительно хотелось подражать, и это были не единственные литературные образы, которые, как сказал бы Маяковский, являлись для молодежи эталоном того, "делать жизнь с кого". А вот что касается сегодняшних персонажей, то они не вызывают ни малейшего желания быть на них похожими! Ни Терминатор с его бицепсами, ни пресловутый агент "007" со своими бесчисленными победами над встреченными дамочками, ни тем более однозначно-безликие супермены сегодняшних наших романов не пленяют воображение так, как его пленяли когда-то образы капитана Татарникова, Штирлица, адъютанта его превосходительства - Павла Андреевича Кольцова, ученых Юрия Германа и множества других романтиков тогдашней литературы.
      - Ну ещё бы! - вздохнув, отозвался критик. - Ведь в книгах, написанных по законам соцреализма, герои, проходя через уготованные им по сюжету испытания, обязательно становились хотя бы на один вершок духовно и нравственно взрослее. А вот сегодняшние персонажи, сколько бы соблазненных баб или трупов за их спиной ни валялось, взрослеют только физиологически, не дорастая в духовно-нравственном смысле ни до мужчины, ни до гражданина. Так что прав был Николай Гаврилович Чернышевский, написавший в свое время, что "без приобретения чувства гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола сначала средних, а потом и пожилых лет, но мужчиною он так и не становится..." А именно этим сегодня грешат почти все современные романы, и особенно, - кивнул он в сторону Анаврина, - твои.
      - Какие именно?
      - Да практически все. "Желтая струна", "Жизнь Насти Комовой", "Гений рации-П". Ни в одном из них нет такого фактора как единство исторической судьбы, ни один не изображает народную жизнь изнутри, все они напоминают собой только компьютерные игры, и не более того.
      - А разве не такова наша настоящая реальность? - нехотя разжал губы для ответа Анаврин. - Разве Бог не коротает Свою Вечность перед компьютером, развлекая Себя тем, что возводит на нашем пути всё новые и новые уровни испытаний - ну там всякие революции, войны, коллективизации, репрессии, эпидемии, перестройки, инфляции, взрывы домов, аварии - и смотрит, как мы всю эту муть преодолеваем? Или - если брать в личном плане - то болезни, измены, интриги и тому подобное?..
      - Так, значит, мы все-таки существуем, раз Бог наблюдает за нашими судьбами?
      - Существуем. Но не более, как один из уголков Его сознания. Или, как я только что сказал - картинка на экране Его компьютера.
      - А Он? Он-то хоть Сам - существует?
      - Ну, а как же. Он ведь и нас там - в Своем представлении о нас - тоже как бы наделил каждого индивидуальным компьютером, вот отражаемая на их экранчиках сумма наших представлений о Нем как раз и дает то коллективное представление, которое мы называем Богом.
      - Ну, а... - Перехватов изготовился задать какой-то свой очередной и, похоже, самый заковыристый вопрос, но произнести его вслух не успел. В дверь длинно и требовательно позвонили, и Борька встал из-за стола и пошел в переднюю.
      Глава Г (3).
      - ...ГЛАГОЛЬные рифмы - это именно та фигня, которая переводит высокую поэзию в разряд стихотворного лубка! - продолжая начатый, видимо, ещё по дороге спор, ввалилась в квартиру толпа Борькиных сокурсников по Литинституту. - "Дело поэзии, - громко, почти крича, говорил высокий длинноволосый парень в джинсовой куртке, - связывать или, по крайней мере, сближать дух и форму", - вот что написал в своей книге "Самосев" Филипп Жакоте, дав нам тем самым, сам того, может быть, не подозревая, ключ к ответу на вопрос, что такое верлибр. Ведь поэтическая форма, как нас учат в институте - это особая организация художественной речи, которая характеризуется такими показателями как рифма, ритм, причем, как правило (и это, прошу иметь в виду - мое собственное уточнение), повторяющийся с определенной закономерностью, а также определенная система слогов и ударений в строке, ну и так далее. Самая строгая форма поэзии - венок сонетов, самая вольная - белые стихи... Что же касается верлибра, то сближение духа и формы в нём представляется почти неосуществимым, так как форма его похожа на разломанные прутья клетки, а ежели прутья расшатаны, то и дух сквозь них вылетает практически беспрепятственно, не задерживаясь, присутствуя в стихотворении не долее, чем в момент его сотворения. Такой же непрочной конструкцией представляется мне и поэзия, опирающаяся на использование исключительно глагольных рифм... Привет, мужики! поздоровался он от имени всей компании и, сняв с плеча сумку, выставил на стол с десяток пивных бутылок. - Не помешаем?
      - Привет, Витюша, не помешаешь, - отозвался, узнав гостя, Перехватов и представил его Анаврину: - Познакомься, это Викторион Берлинский. Есин говорит, что скоро он будет лучшим литературоведом России, но пока что он проявляет себя только как отъявленный спорщик.
      - Не зря его зовут в институте "неистовый Викторион", - заметил кто-то.
      - Мы, - повернулся опять к вошедшему Перехватов, - говорили здесь примерно о том же, о чем и вы, но только - под кофе.
      - Ну? - с недоверием воскликнул патлатый. - И что же думает о путях развития современной поэзии "самый загадочный писатель своего поколения"?
      - Ничего, - хмыкнул Анаврин, выпуская струю дыма. - Зачем я буду думать о том, для чего уже почти не осталось в мире места?
      - То есть?
      - А ты почитай исследования сегодняшних литературоведов - думаешь, их и вправду интересует категория красоты в творчестве того или иного автора? Как бы не так! Для них важнее всего - узнать, были ли лесбиянками София Парнок и Марина Цветаева, а также активным или пассивным педерастом был Михаил Кузьмин. Сами же по себе стихи нынче никому не нужны, скоро они вообще станут интересны только в том случае, если будет известно и документально заверено, что у их автора два х...я или что он, на худой конец, способен прочитать их жопой.
      - Ну что ж? - подытожил, открывая выставленные на стол бутылки, будущий литературовед. - Ярко проиллюстрировал, ничего не скажешь... Но вот объясни мне: когда ты напеваешь про себя "Пару гнедых" или читаешь стихи, созвучные твоему внутреннему миру и тому, что ты в тот момент думаешь и чувствуешь, разве ты при этом не...
      - О-о-о! - застонал Анаврин. - Прошу тебя, не надо, не надо! Уже много лет моя главная проблема как раз в том и заключается, как избавиться от всех этих мыслей и чувств и оставить свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке.
      - И что же тогда останется в написанном тобою слове?
      - А что в нем вообще может остаться, если любое слово - это всего-навсего сосуд, и всё зависит только от того, сколько пустоты оно может в себя вместить?
      - Ага! - налил себе в стакан пива Берлинский. - Теперь я понимаю, почему тебя выгнали из института. Дело вовсе не в том, что ты не вписываешься в какие-то там творческие стандарты, которые проповедуют наши преподаватели. Ты - не вписываешься в саму русскую ментальность! Вот вчера, например, у нас проходила презентация книги Владимира Бандуренко "Банки идут ромбом", посвященной проблеме всё большего сужения территории русской культуры под натиском материальных ценностей. Он там во вступительной части приводит в пример сцену из фильма "Терминатор", где ставшая самодостаточной цивилизация роботов начинает вытеснять с Земли людей, и говорит, что на самом деле это сделают не машины, которые все-таки не способны к воспроизводству своей популяции, а размножающиеся, как грибы, банки, ибо уже сегодня видно, что не человек управляет мировой финансовой системой, а она - человеком. А выступавший там в числе других профессор Смирнов...
      - Владимир Павлович? Я недавно смотрел по телевизору его программу о Хлебникове - вот это класс! - заметил кто-то за моей спиной.
      - Он раньше вел такие же передачи и на радио, - с хрустальным, как мне показалось, звоном поддержал его мелодичный девичий голосок и, оглянувшись на него, я встретился взглядом с высокой тоненькой брюнеткой в некой бесформенной серо-зеленой блузе и с перехваченными резинкой в хвостик волосами.
      - ...Ну так вот, - продолжил далее оппонент Анаврина, - профессор Смирнов там сказал, что капитализм западного образца в России построить очень сложно. Потому что, говорил он, мы любим Пушкина, Тютчева, снег, антоновские яблоки, левитановский "Март" и целую массу других, бесполезных с точки зрения западного человека вещей, от которых ни за что на свете не захотим и не сможем отказаться. А вот от банка, сказал он, я откажусь, не задумываясь, и от биржи откажусь, потому что и банк, и биржа - мне абсолютно неинтересны...
      Он отпил из своего стакана несколько глотков пива и продолжил:
      - Еще там выступал главный редактор газеты "Скоро" Сапсан Барханов...
      - Самсон? - тихо переспросил кого-то за моей спиной тот же парень.
      - Сапсан, - уточнила, как я уже понял по голосу, брюнетка. - Хищная птица отряда соколиных, у Бунина про него целая поэма есть, ты что - не помнишь? А в сочетании с фамилией "Барханов" получается что-то вроде "сокола пустыни". Или, может быть, "сокол-пустынник".
      - Короче, волк-одиночка. Только - в небе...
      - Ну да. В небе словесности...
      - ...И он, - рассказывал дальше Берлинский, - очень хорошо говорил о том, что русская культура, издревле и до нынешних секунд живет с одной сверхзадачей, которая рождает великие произведения, перетекает из литературы в музыку, из музыки в живопись и скульптуру, дает себя знать в народных песнях. Эта сверхзадача - создание альтернативы грешному миру. Как Христос со Своим учением был альтернативой всему погрязшему в грехах ветхому миру, так русская культура - чаяла, чает и будет чаять лучшего, чем мы имеем сегодня, мира и лучшего, чем мы представляем собой ныне, человечества. Европейская культура - это плач об утерянном Рае. А русская культура - это выкликание Рая грядущего... Поэтому возводить своими произведениями культ пустоты - это даже не дезертирство с поля духовной брани, а, как говорил когда-то Мандельштам - социальное преступление.