– Конечно, по-другому. Раньше в путешествии было возможно одиночество, человек находился между пунктом А и пунктом Б, зависал в этом промежутке, и промежуток этот был долгим… Он путешествовал налегке, и его не заботило то, что он оставлял позади…

– Но море же остается морем. В нем по-прежнему есть тайны и опасности.

– Все стало не так, как раньше. Сейчас это все равно что прийти на пустой причал и увидеть дым пароходной трубы далеко, на самом горизонте…

Когда учишься в мореходке, говоришь правильно: штирборт, бакборт, шканцы и так далее. Стараешься хранить традиции, веришь в капитана, как в детстве верил в Бога… Но все не то… Я мечтал о настоящем капитане, вроде конрадовского Мак-Вира из «Тайфуна». Мне самому хотелось когда-нибудь стать таким капитаном.

– А что такое «настоящий капитан»?

– Это человек, который знает, что делает. Который никогда не теряет голову. Который поднимается на мостик во время твоей вахты, видит, что тебе перекрыл дорогу встречный корабль, и не орет: лево руля! сейчас воткнешься! – а молчит и ждет, пока ты сделаешь все, как надо.

– А у тебя был настоящий капитан?

Кой наморщил лоб. Хороший вопрос. Мысленно он перелистал альбом со старыми фотографиями, на одних оставила следы соленая вода, другие заляпаны дерьмом.

– Всякие у меня были капитаны, – сказал Кой. – Были жалкие пьяницы и трусы, были люди высшей пробы. Но я всегда верил в них. Всю жизнь, до самого последнего времени, я испытывал уважение к самому слову «капитан». Я уже говорил тебе, Для меня капитан – это как у Конрада: «Ураган настиг и этого молчаливого человека, но ухитрился вырвать из него лишь несколько слов»… Впервые в жизни в сильный шторм я попал в Бискайском заливе, огромные волны заливали нос «Мигалоте» до самого мостика. Люки у нас были макгрегоровские, прилегали неплотно, вода попадала в трюм, а загрузили нас каким-то минералом, который от воды сразу же растворяется… Как только волна накрывала нос, казалось, нам уже не выправиться, и капитан, дон Хинес Саес, не выпускавший штурвала, очень тихим шепотом, сквозь зубы, произносил: «Господи»… На мостике нас было человек пять-шесть, но слышал только я, потому что был совсем рядом. Остальные не слышали. А когда он посмотрел в мою сторону и увидел, что я так близко, он и шептать перестал.

Музыканты закончили свое выступление и под аплодисменты удалились. Из динамиков на потолке полилась консервированная музыка в записи. Гитарная струна трижды звякнула. Какая-то пара встала из-за стола, чтобы потанцевать. Уходишь ты лишь потому, что я этого хочу. Болеро. Одну десятитысячную долю секунды Кой колебался, а не поддаться ли искушению и не пригласить ли ее. Лицо к лицу, объятие, танец. И пусть целуют тебя другие губы, я этого хочу, пел динамик. Он представил себе, как обхватывает рукой ее талию, как неловко наступает ей на ноги. Да и наверняка она из тех, кто отгораживается от партнера локтями.

– Раньше, – продолжал он, забыв про болеро, – капитан должен был принимать решения. А теперь он просто подписывает документы в порту, и если разница в полтонны, он звонит арматору: что делать, подписывать, не подписывать? А там, в кабинете, сидят три мазурика в галстуках и говорят ему: не подписывать. И он не подписывает.

– А что все-таки осталось от моря? Когда ты по-настоящему чувствуешь себя моряком?

Когда случается беда. Например, когда пробоина в борту или что-то ломается, все ведут себя как люди.

Однажды, когда он ходил на «Палестине», у них вырвало руль, и они больше суток болтались без управления напротив Мыса Доброй Надежды – до тех пор, пока за ними не пришли буксиры. И тогда все вели себя как настоящие моряки. Но вообще-то все они просто океанские перевозчики и члены профсоюзов, а настоящее товарищество возрождается только в критические моменты – в случае серьезной аварии, в непогоду. В шторм.

– Даже слово «шторм» звучит страшно.

– Штормы бывают страшные и очень страшные.

Самое неприятное для моряка, когда он вычисляет курс своего судна и курс, которым двигается шторм, и выясняется, что курсы их пересекаются… То есть и судно, и шторм окажутся в одном и том же месте в одно и то же время.

Он замолчал. Нет, есть вещи, которых он никогда не сможет ей объяснить. Ветры силой 11 баллов у Новой Земли, стены серой и белой воды, вздымающиеся облаком пены к самому небу, скрип и скрежет корпуса, матросы, которые, привязавшись к койкам, вопят от страха, бесчисленные «мэйдэй» в радиоэфире – призывы о помощи с кораблей, терпящих бедствие. И несколько человек, не потерявших головы, – они управляют судном, или крепят груз в трюме, или внизу, в машинном отделении, между котлами, турбинами и трубами, не зная ничего о том, что происходит наверху, сосредоточенно следят за показаниями приборов, за миганием сигнальных лампочек, мгновенно исполняют команды, они прислушиваются к плеску горючего в баках, боятся, как бы в корпусе не возникла трещина и вода не попала в топливо, как бы не отказали котлы… ведь тогда они окажутся в полной власти морской стихии. Это моряки, и они стараются спасти корабль, а с ним – и свои жизни; когда проходит самая высокая волна, они торопятся сделать все, что нужно, до того, как налетит следующий шквал, в эти промежутки они выполняют маневры, если уже невозможно удерживать судно носом к волне, и самое страшное, когда во время маневра неожиданно в борт бьет волна-убийца, крен доходит до сорока градусов и вцепившиеся во что попало люди с ужасом думают, будет ли корабль крениться и дальше…

– В таких ситуациях, – вслух сказал Кой, – все становится так, как было раньше.

Ему было неловко, что прозвучало это уж слишком ностальгически. Нельзя же тосковать по ужасу.

Тоску он испытывал по тому, как вели себя некоторые люди в ужасных ситуациях; но объяснить это за столиком ресторана – да и в любом другом месте – он бы не сумел. Я слишком много говорю, решил он вдруг. В этом ничего плохого не было, но он просто не привык именно так рассказывать о своей жизни.

Он отдавал себе отчет, что Танжер – из тех людей, при которых говорить легко, их искусство состоит в том, чтобы ставить нужные вопросы и молчать столько, сколько нужно собеседнику, чтобы дойти до сути. Ловкий трюк – научись и всегда всем будешь нравиться, особо не надрываясь. В конце концов, все любят говорить о себе. И потом хвалят: какой он прекрасный собеседник. А он и рта не раскрыл. Кретины.

Впрочем, Кой сам и есть болтун и кретин, от киля до клотика. Пусть он и понимал это, но знал он и другое: ему было очень хорошо, когда его слушала Танжер.

– Сейчас та романтика мореплавания, – сказал он минуту спустя, – о которой мечтаешь мальчишкой, осталась только на маленьких старых суденышках, совершающих каботажные рейсы. Они проржавели, под новым названием проступает прежнее, командуют ими толстые капитаны, которым платят гроши… Я ходил на таком корабле, потому что после того, как получил диплом второго помощника, долго не мог найти работу. Он назывался «Отаго», вряд ли когда еще я так наслаждался своим делом и морем… Даже на судах «Зоелайн» так хорошо не было.

Впрочем, понял я это гораздо позже.

Она спросила: а не потому ли, что тогда он был молод? Он поразмышлял и потом согласился с нею.

Да, вполне вероятно, признал он, что я был счастлив, потому что был молод. Но с постоянной переменой флагов, под которыми ходят торговые суда, с капитанами-чиновниками и арматорами, для которых судно мало чем отличается от автофуры, все пошло к черту. На некоторых судах экипаж сокращен настолько, что они даже пришвартоваться не могут без помощи портовых рабочих. Филиппинцы и индусы сейчас считаются элитой морской профессии, а русские капитаны, набравшись водки, то тут, то там сажают на мель свои танкеры. Только парусник еще может дать ощущение того, что море остается морем. На паруснике чувствуешь, что ты наедине с морем. Но на это не проживешь, добавил он. Взять хотя бы Пилото…

В ее стакане оставался только лед. Пальцы с коротко остриженными ногтями играли кубиками льда в стакане, и лед мелодично позвякивал. Кой хотел было жестом позвать официантку, но Танжер покачала головой.

– Ты сильно меня поразил, в ту ночь, с ракетой…

И она замолчала, но улыбка ее стала определеннее. Он тихо хмыкнул – опять ему предлагалось говорить о себе.

– Ничего удивительного. Я был еще больше поражен, когда оказался за бортом.

– Я не о том. Когда я увидела эти надвигающиеся на нас огни, я просто окаменела от страха. Я не знала, что делать… А ты делал одно, потом другое, и видно было, что делаешь ты это чуть ли не машинально. Как будто катастрофа – это самая обычная вещь на свете. Ты не нервничал, даже голос у тебя не изменился. И Пилото вел себя так же. Словно оба вы – фаталисты, и фатализм входит в правила игры.

Кой только пожал плечами, поглядев на свои неуклюжие большие руки. Ему никогда и в голову не приходило, что он будет обсуждать с кем-то такие вещи. В его морском мире, откуда его не так давно выставили, все это было совершенно очевидно и не требовало пояснений. Пояснения необходимы только на берегу.

– Да, таковы правила игры, – сказал он. – Одно из условий – вероятность катастрофы. Конечно, вероятность не слишком велика. Но когда катастрофа происходит, то – молись или чертыхайся, но сражайся до конца, если ты человек. Но вероятность эту ты принимаешь. Это – море. Будь ты хоть самым лучшим моряком на свете, море все равно может тебя погубить. И единственное тут утешение – делать все, что в твоих силах… Наверное, капитан «Деи Глории» был такой.

При упоминании о «Деи Глории» Танжер помрачнела. Она сидела, подпирая подбородок рукой, а теперь склонила голову набок, так что волосы коснулись плеча.

– Не слишком большое утешение, – сказала она.

– Мне годится. Годилось, видимо, и капитану «Деи Глории».

Вдоль береговой линии бухты зажглись фонари, и желтоватые пятна света покрывались мелкой рябью моросящего дождя.

– Там, в море, наверное, очень темно, – сказала она, в голосе ее слышалась невольная дрожь, и он внимательно посмотрел на нее: она вглядывалась в ночь.

– Это так ужасно – упасть в море ночью, – добавила она несколько мгновений спустя.

– Да, весьма неприятно.

– Тебе очень повезло.

– Повезло. Обычно в таких случаях найти человека невозможно.

Танжер положила правую руку на стол, совсем рядом с рукой Коя, но не коснулась ее. Кой, однако, почувствовал, как все волоски на его предплечье встали дыбом.

– Мне это снилось, – говорила она. – Снилось много лет… что я падаю в темноту, плотную, черную…

Он с любопытством взглянул на нее, немного сбитый с толку ее доверительным тоном. И тем, что иной раз она заговаривала о темной стороне жизни.

– Наверное, это сны про смерть, – продолжала Танжер очень-очень тихо.

И замолкла. Она сидела не шевелясь, внимательно глядя поверх балюстрады, в темноту, там моросил теплый дождь. Кажется, думал Кой, она видит что-то дальше, за чернотой моря.

– Про смерть, такую же одинокую, как у Заса.

В темноте.

Она сказала это после очень долгого молчания, едва слышно, почти шепотом. Казалось, она по-настоящему испугана или потрясена. Кой в замешательстве, пытаясь разобраться в своих чувствах, поерзал на стуле. Поднял руку, хотел было положить на ее руку, но не довел жест до конца.

– Если когда-нибудь это случится, – сказал он, – я бы хотел быть рядом и держать тебя за руку.

Он не знал, как это будет воспринято, но ему было все равно. Он сказал это искренне. Он вдруг увидел перед собой маленькую робкую девочку, которая боится одинокой дороги в бесконечной тьме.

– Это не поможет, – ответила она. – В этом путешествии никто и никому помочь не может.

Она внимательно посмотрела на него, заметила и неоконченный жест. Она явно серьезно оценивала то, что услышала. Но теперь тряхнула головой, словно придя к окончательному выводу, и вывод этот был отрицательный.

– Никто.

И замолчала. Только глядела на него так пристально, что от неловкости Кой опять поерзал на стуле. Он бы дал все, что у него есть, – пустые слова, ведь у него ничего нет, – лишь бы быть мужчиной обаятельным, с положением в обществе или хотя бы с деньгами, которых было бы достаточно, чтобы улыбнуться улыбкой уверенного в себе человека, перед тем как положить свою руку на ее, успокаивая и защищая. Чтобы сказать «я позабочусь о тебе, малышка» этой женщине, которую несколько минут назад он назвал чертовой ведьмой и которая сейчас напоминала ему веснушчатую девочку с фотографии в рамочке, девочку, которая когда-то стала чемпионкой по плаванию, выиграла серебряный кубок, теперь уже погнутый и утративший одну ручку. Но Кой, отверженный моряк на борту парусника, который принадлежал не ему, Кой, чье имущество умещалось в дорожной сумке, разумеется, и думать не смел опекать ее и быть тем человеком, чью руку она будут держать в предполагаемом путешествии за грань ночи. Он ощутил такую острую горечь бессилия, когда увидел, что она смотрит и оценивает расстояние, которое разделяло их руки, лежащие на скатерти, и грустно улыбнулась, словно улыбалась теням, призракам и собственной душевной смуте.

– Этого я боюсь.

Все-таки сказала. И Кой, уже не задумываясь, потянулся к ее руке и коснулся веснушчатой кожи. Она же, продолжая смотреть ему прямо в глаза, убрала – очень медленно – свою руку. Он отвернулся, чтобы Танжер не видела, как он покраснел, устыдившись своего неуклюжего поползновения. Но уже через полминуты он подумал, что жизнь подкидывает человеку ситуации с точностью великого балетмейстера или того проказливого шутника, что укрывается за покровом вечности – именно в этот момент, устыдившись своей нелепой руки, лежавшей в одиночестве на скатерти, и устремив глаза через балюстраду на берег моря, он увидел нечто, для себя спасительное и появившееся так вовремя, что он едва сумел скрыть радость. Руки, спина, мускулы всего тела напряглись мгновенно, инстинктивно, а мозг пронзил луч понимания и узнавания – внизу, там, где пляж окаймляла линия фонарей, у закрытого уже рыбного ресторана он заметил силуэт – ни с кем не спутаешь этого, в данный момент чуть ли не дорогого его сердцу, невысокого мужчину. Орасио Кискорос собственной персоной, бывший унтер-офицер аргентинского Военно-морского флота, наемный убийца Нино Палермо, меланхоличный карлик.

На этот раз рыба у него с крючка не сорвется. Кой выждал полминуты, извинился, сказал Танжер, что идет в туалет, через ступеньку сбежал вниз, вышел через заднюю дверь, пробираясь между мусорными ведрами, и направился в противоположную от берега и ресторана сторону. Он шел под пальмами и обдумывал, как сделать полный поворот, чтобы все, что было с левого борта, оказалось по правому. От мелкого моросящего дождичка слегка намокли волосы и рубашка, отчего и так готовое к броску тело еще подобралось. Он пересек шоссе, прошел немного по зарослям сорняков в кювете, снова пересек шоссе, оставляя за спиной густую темноту ночи. Укрывшись за мусорным контейнером, подумал: вот теперь все правильно Кой был с подветренной стороны от так кстати подвернувшейся дичи; Кискорос, ничего не подозревая, прятался от дождика в закрытом на ночь рыбном ресторанчике, под навесом из досок и тростника, спокойно покуривая. Рядом на тротуаре стояла машина – маленькая белая «тойота» с номером Аликанте и наклейкой на заднем стекле, оповещавшей о том, что автомобиль этот арендован. Кой обогнул автомобиль и увидел, что Кискорос внимательно смотрит на освещенную террасу двухэтажного ресторана. На нем был легкий пиджак и, разумеется, галстук-бабочка, зачесанные назад набриллиантиненные волосы блестели в желтоватом свете фонаря Нож, вспомнил Кой про арку в академии Гуардиамаринас. Мне надо остерегаться ножа.

Потом тряхнул руками, сжал кулаки, призывая призраки Торпедиста Тукумана, галисийца Ньейры и остальных членов «экипажа Сандерса». Спортивные туфли помогли ему сделать восемь совершенно бесшумных шагов – выдвижение осуществлялось скрытно, – и только после этого Кискорос услышал шорох гравия позади себя и начал оборачиваться.

Кой видел, глаза лягушонка-симпатяги утратили всякую симпатичность, стали просто квадратные, рот, из которого выпала сигарета, превратился в большую темную дыру, а над ней, в усах, запутались последние струйки дыма. Тогда Кой одним прыжком перемахнул остававшееся между ними расстояние и кулаком саданул Кискоросу в лицо так, что голова у того откинулась назад, точно шея ее больше не удерживала, а потом прижал к стене ресторанчика, как раз под вывеской «Коста Асуль. Фирменные блюда из осьминога».

Коя не оставляла мысль о ноже, пока он наносил удары один за другим. Теперь голова Кискороса стукалась о стенку с мерностью колокольного языка. От неожиданности Кискорос не успел собраться и теперь едва стоял на ногах, опираясь о стену, и мучительно пытался добыть из кармана нож. Но Кой понимал это, чуть отодвинулся и так двинул аргентинцу ногой по руке, что тот впервые издал какое-то повизгивание, как собака, которой наступили на хвост. Потом Кой ухватил пиджак и стащил его с Кискороса, отшвырнул в сторону пляжа. А пока стаскивал, не переставал наносить удары; аргентинец только глухо рычал и пытался добраться до кармана, но каждую попытку пресекал очередной удар Коя.

В этот прекрасный вечер Кой великолепно обходился без шпината. Сегодня ты мой, промелькнула у него мысль, с той странной четкостью, которая была присуща ему в самый разгар отчаянных драк. Сегодня ты целиком и полностью мой, здесь нет ни арбитров, ни свидетелей, ни полицейских и вообще никого, кто мог бы указывать мне, что можно, а что нельзя. Я сделаю из тебя лепешку дерьма, переломаю кости так, чтобы они вонзались тебе во внутренности, повыбиваю все зубы, и ты как миленький будешь глотать их по шесть штук зараз, и никакой передышки, ни на секунду, я тебе не дам.

Кискорос уже почти и не отбивался, он упал, как падает пронзенный шпагой бык на арене. Нож, который ему все-таки удалось достать из кармана, выпал из утративших цепкость пальцев, и Кою удалось отшвырнуть его ногой на песок у самой кромки воды.

В свете фонарей, казавшемся густым от мелкой мороси, висевшей в воздухе, Кой ногами подкатывал аргентинца по мокрому песку к морю. Последние удары он наносил, когда Кискорос уже барахтался в воде. Кой по щиколотку зашел в море, последний раз наподдал, и аргентинца уже не было видно под черным зеркалом воды с желтоватыми пятнами фонарей и серебристыми капельками дождя.

Кой вышел из воды и тяжело сел на мокрый песок. Мышцы расслаблялись по мере того, как восстанавливалось дыхание. У него болели лодыжки и тыльная сторона правой руки, все предплечье и локоть, казалось, связки завязались узлом. Никогда в жизни мне не доводилось колошматить человека с таким искренним удовольствием. Он растирал занемевшие пальцы, подставлял лицо с закрытыми глазами под капельки дождя. Сидя неподвижно и глубоко вдыхая воздух широко открытым ртом, он ждал, пока успокоится сердце, которое словно мчалось куда-то бешеным галопом. Он услышал какой-то шум и открыл глаза. Кискорос, с которого потоками стекала вода, сверкающая в свете фонарей, полз к берегу. Кой сидел на песке и наблюдал. До него доносились звуки прерывистого дыхания и невнятное ворчание избитого зверя, у которого нет сил встать на ноги и он, то и дело шлепаясь в воду, подтягивает свое тело к берегу Хорошая вещь – драка, думал Кой. Вроде чистки Авгиевых конюшен. Это просто великолепно – вся ненависть, злоба, отчаяние, которые терзают душу, вместе с кровью и внутренними соками организма устремляются в кулаки. Потасовка – отличная терапия, на некоторое время она успокаивает мозг, в игру снова вступают инстинкты, принадлежащие тому времени, когда выбор стоял между смертью и выживанием. Наверное, потому мир таков, каков он есть, продолжал размышлять Кой. Мужчины перестали драться, потому что это как-то неприлично, вот и начали потихоньку сходить с ума.

Он все еще растирал руку, боль в которой не унималась. Тень же его начал испаряться. Давненько он не испытывал такого душевного равновесия, такого удовольствия от жизни. Аргентинец встал на четвереньки у самого уреза воды, но снова откатился в море. В желтоватом свете фонарей виден был песок в его черных волосах и усах, постепенно темневший от крови, струйками стекавшей по голове.

– Козел, – простонал, задыхаясь, Кискорос.

– А пошел ты в задницу.

Оба помолчали. Кой сидел и смотрел. Аргентинец лежал ничком, тяжело дышал, а когда пытался двинуться, то издавал глухой сдавленный стон. Наконец Кискоросу на локтях удалось, оставляя за собой борозду в песке, полностью выбраться из воды"

Он был похож на черепаху, которая вот-вот снесет яйцо. Кой продолжал наблюдать за ним, не испытывая никаких чувств Злость его уже совсем испарилась. Или почти совсем. И теперь он не знал, что делать дальше.

– Я только делау моу аботу, – прошептал Кискорос через минуту.

– Опасная у тебя работенка.

– Я же только следил.

– Ну и катись следить за той шлюхой, что родила тебя в пампе.

Он не торопясь поднялся, отряхнул песок с джинсов, потом подошел к аргентинцу, который с большим трудом все же встал на ноги, долго-долго на него смотрел и наконец решил еще раз засадить ему, причем удар должен быть не импульсивный, а рациональный, преследующий единственную цель – снова сбить аргентинца с ног. Маленький, мокрый, избитый, перепачканный в песке, он, лежа навзничь, очень напоминал отбивную в панировке.

Кой наклонился над ним, прислушался к дыханию – в груди у него все свистело, как сотня полицейских свистков, – и тщательно обыскал. При нем был мобильный телефон, промокшая пачка сигарет и ключи от арендованной машины. Ключи и телефон Кой выбросил в море. Большой бумажник был битком набит деньгами и документами. Кой подошел к ближайшему фонарю, чтобы рассмотреть содержимое повнимательнее. Испанское удостоверение личности с фотографией на имя Орасио Кискороса Пароди, чужие визитные карточки, испанские песеты и английские фунты, две кредитки – «Виза» и «Америкен экспресс». А еще цветная ксерокопия журнальной страницы, потертая и промокшая. Чтобы не порвать, Кой развернул ее очень осторожно. Под заголовком «Наши военные водолазы дали по носу гордому Альбиону» помещалась фотография, на которой были запечатлены несколько английских морских пехотинцев с поднятыми руками, а три солдата-аргентинца наставили на них дула своих автоматов. Один из этих троих был очень невысокого роста, с лягушачьими глазами навыкате и очень узнаваемыми усами.

– Надо же, я совсем забыл. Герой Мальвинской кампании.

Документы и кредитки Кой положил обратно в бумажник, туда же сунул ксерокопию, положил деньги себе в карман и бросил бумажник на лежащего Кискороса.

– А теперь давай рассказывай.

– Мне нечего рассказывать.

– Чего хочет Палермо?.. Зачем ты здесь?

– Мне нечего…

Он не договорил, потому что Кой снова отвесил ему зуботычину, без злости, почти против воли, и теперь стоял и наблюдал, как, прикрыв лицо руками, Кискорос извивается, словно земляной червяк"

Кой никогда никого так не бил, и его удивило, что он не ощущает никакого сочувствия, хотя, конечно, ему было известно, кто именно валяется у его ног" он не мог забыть отравленного Заса на ковре, знал, какая судьба ждала женщин – таких же, как Танжер, – когда они попадали в руки унтер-офицера Кискороса и его славных товарищей. Так что может свернуть свою вырезку и засунуть себе в задницу, да поглубже.

– Скажи своему боссу, что на изумруды мне наплевать. Но если хоть дотронетесь до нее – убью.

Это прозвучало настолько естественно, даже застенчиво, что как бы и не походило на угрозу. Просто информация, без всяких эмоций. Но даже и менее внимательный собеседник понял бы, что в отношении намерений Коя информация эта более чем точна. Кискорос, подвывая, с трудом перевернулся на спину. Он нашарил свой бумажник и неловкими руками стал засовывать его в карман.

– Бешеный ты, – прошамкал он. – И ничего ты не понимаешь про сеньора Палермо и про меня.. Да и про нее ничего не понимаешь.

Он умолк, сплюнул кровь и посмотрел на Коя сквозь нависшие на глаза растрепанные, мокрые и грязные волосы. Глаза лягушонка-симпатяги утратили всякую симпатичность – они горели ненавистью и жаждой мести.

– Когда настанет мой черед…

Он жутко ухмыльнулся своими разбитыми губами, но фраза, и угрожающая и гротескная одновременно, повисла недоговоренной – Кискорос зашелся в приступе кашля.

– Бешеный, – сказал он, снова сплевывая кровь.

Кой смотрел на него молча, почти с отвращением. Потом выпрямился. Ничего больше я сделать не могу, сказал он себе. Я не могу сейчас забить его насмерть, потому что у меня еще есть что терять и мне небезразлична жизнь и свобода. Тут вам не роман, не кино, а в реальной жизни существуют полицейские, судьи и все такое прочее. И нет корабля, который бы ждал меня, как капитана Блада, и взял бы курс на Карибы, где я укрылся бы на острове Тортуга, стал бы членом «Берегового братства» и, к великому расстройству англичанина, отбил бы у него двадцать беглых рабов-мятежников. В наше время «Береговое братство» переквалифицировалось, занимается жилищным строительством, а губернатор Ямайки получает по факсу приказы о розыске и выдаче тех, кто преступил закон.

Раздраженный, не уверенный в том, как следует поступить, он стоял, размышляя, стоит ли еще разок врезать Кискоросу в морду или нет, и тут заметил Танжер. Совершенно спокойная, она стояла возле шоссе в желтом свете фонаря и смотрела на них обоих.

На мысу прямой луч маяка прорезал горизонтальную щель в теплой тьме ночи, испещренной капельками дождя. Световой конус, белый, как густой туман на море, выхватывал из темноты раз за разом стройные стволы пальм и их неподвижные, блестящие мокрые листья. Перед тем как направиться к Танжер, Кой еще раз взглянул на Кискороса. Тому удалось добраться до машины, но ключи-то от нее Кой забросил в море, и Кискорос, мокрый и грязный, сел на землю, привалившись спиной к колесу, и молча смотрел на них. С той минуты, когда появилась Танжер, он рта не раскрывал, она тоже не произнесла ни слова, просто глядела на них обоих в полном молчании, не ответила и Кою: еще не совсем придя в себя после драки, он спросил ее, не желает ли она воспользоваться случаем и передать привет Нино Палермо.

Или, добавил он, допросить этого мерзавца. Он так и сказал: «допросить», хотя прекрасно понимал, что сейчас из избитого, измочаленного Кискороса никому и слова не вытянуть. Она ничего не сказала, повернулась и пошла прочь. И после недолгого колебания Кой, бросив последний взгляд на поверженного врага, двинулся вслед за ней.

Он быстро нагнал ее, он был в ярости; и уже не из-за аргентинца, который в конце концов подарил ему возможность сбросить всю накопившуюся горечь, от которой, как от желчи, было мерзко во рту и в желудке, нет, его приводила в бешенство ее манера отворачиваться от реальности, когда это было ей удобно. Мне это, видите ли, не нравится, так что до скорого. Все, что не входило в ее планы – неожиданные обстоятельства, препятствия, угрозы, проявления реального мира, которые она расценивала как помеху своим снам наяву, – все это она не замечала, пропускала мимо ушей, оставляла без внимания, будто бы ничего подобного на свете никогда и не было. Будто бы даже простая предусмотрительность нарушала гармонию, реальность осуществления которой известна была только ей. Эта женщина, мрачно думал он, шагая по песку, защищается от мира тем, что отказывается его видеть. И уж никак не мне упрекать ее за это.

И все-таки, продолжал он размышлять, догоняя ее, никогда в моей идиотской жизни я не видел таких глаз, они видят и вдаль и вглубь, когда она, конечно, этого хочет. Танжер неожиданно остановилась и повернулась к нему в тусклом свете далеких фонарей, и он, пожалуй, чересчур резко схватил ее за руку. Он стоял и смотрел на ее влажные волосы, на блики в ее глазах, на капельки, которые словно добавляли веснушек на ее лице.

– Все это – безумие, – сказал он. – Никогда мы не…

И вдруг он с удивлением увидел: она по-настоящему напугана, ее просто трясет от страха. Дрожали полуоткрытые губы, дрожь пробегала по плечам и рукам. Это он заметил в свете маяка, который в эту секунду скользнул по ним своим белым лучом. Он увидел все сразу, в одно-единственное мгновение; в следующей вспышке маяка стало видно, что мелкий теплый дождичек превратился в настоящий ливень; дождь стекал по ее волосам, по лицу, промочил облепившую тело блузку, и когда Кой, такой же мокрый, уже ни о чем не раздумывая, раскрыл ей свои объятия, она все еще дрожала всем телом. И под теплым ночным дождем это горячее тело, сотрясаемое такой дрожью, будто свет маяка осыпал его колючим снегом, откровенно и естественно прильнуло к нему. Она сделала шаг и прижалась к его груди, Кой мгновение помедлил, не сразу сомкнул руки – не от нерешительности, а от удивления. Потом крепко и нежно обхватил ее и почувствовал, как под мокрой блузкой пульсирует кровь, как дрожит ее сильное стройное тело. Полуоткрытые губы оказались совсем близко, они тоже дрожали, но эту дрожь он успокоил своими губами, и они стали вдруг нежными, мягкими, и тут она сама обхватила его руками, еще теснее прижимаясь к нему, он же приподнял одну руку, и теперь эта крепкая широкая рука поддерживала ее голову, забравшись под волосы, с которых стекала вода, словно именно на нее обрушились все струи ливня, с шумом падавшего на песок. Их губы лихорадочно искали друг друга, словно они жаждали и слияния, и кислорода, и жизни; зубы их стукнулись, языки, нетерпеливо сталкиваясь, пытались проникнуть дальше. Наконец Танжер на мгновение и на несколько сантиметров отклонилась, чтобы вдохнуть воздуха, и он увидел ее глаза совсем рядом – непривычные глаза, с расплывчатым, невидящим взглядом. Потом она устремилась к нему с болезненным стоном, каким стонет раненое животное, когда ему очень больно. А он уверенно ждал, и когда она вернулась в его объятия, обхватил ее руками так крепко, что боялся, как бы не сломать ей что-нибудь; он оторвал ее от земли и не глядя пошел куда-то, пока не понял, что они зашли в море, что с неба сильными, почти жесткими струями низвергается грохочущий ливень, что бухта словно кипит от лопающихся на поверхности воды пузырей. Их тела под насквозь промокшей одеждой яростно искали друг друга, сталкиваясь в крепких объятиях, отчаянные, торопливые поцелуи смешивались с дождевыми струями, с запахом разгоряченной кожи, и вместе с поцелуем она изливала в рот мужчины непрерывную жалобу раненого животного.