Тайный меридиан

Пилото ошеломленно смотрел на Коя, тот только пожал плечами. Ему уже несколько минут было ясно, где проходит пограничная линия между лагерями. Скорчившись в уголке, он думал о себе. К собственному удивлению, его не захлестывало бешенство, даже горечи особенной он не чувствовал. Происходила материализация интуитивного знания, которое он много раз обретал и много раз забывал о нем; словно струя холодной воды ворвалась в его сердце и замерзала там льдинками. Он понял, что давно все знал Все было ясно с самого начала, все было обозначено на странной морской карте последних недель его жизни: мели, впадины, рифы, подводные скалы.

Собственно, она сама предостерегала его, давая ему для этого достаточно информации, но он этого не понимал. Либо не хотел понимать. И теперь берег у него с подветренной стороны, и никто ему не поможет.

– Скажи мне одно, – он по-прежнему сидел на корточках у переборки, глядя на Танжер, до всех остальных ему сейчас дела не было. – Скажи мне только одно.

Он говорил так спокойно, что сам этому удивился. Танжер, уже занеся ногу на первую ступеньку трапа, повернулась к нему.

– Только одно.

Быть может, это я тебе все-таки должна. С тобой я расплатилась по-другому, моряк. Но это, быть может, и должна. Потом я поднимусь по трапу, и все пойдет своим путем, расстанемся мирно.

Кой показал рукой на Кискороса.

– Он уже работал на тебя, когда отравил Заса?

Он пристально и молча смотрел на нее. Мрачные тени плясали на ее лице. Она посмотрела вверх, словно намеревалась уйти не ответив, но потом обернулась к нему:

– Ты уже знаешь ответ на загадку про рыцарей и оруженосцев?

– Да, теперь знаю. На острове нет рыцарей. Там все врут.

Танжер секунду раздумывала. Он никогда не видел, чтобы она так странно улыбалась.

– Наверное, ты оказался на этом острове слишком поздно.

Она стала подниматься по трапу и скоро исчезла в темноте. Кой знал, что все это он уже однажды пережил. Луч солнца и янтарная капелька, вспомнил он. Пистолет Кискороса, глубокое разочарование Палермо, безмолвие и неподвижность Пилото – все это он снова увидел, прежде чем откинуть голову на переборку. Его уверенность, его одиночество достигли стадии совершенства. Возможно, думал Кой, он заблуждается: между рыцарями и оруженосцами нет непреодолимой границы. Ведь и она – по-своему, конечно, – все время нашептывала ему правду.

По здравом размышлении, для жертвы предательство имеет особый привкус. Человек бередит рану, наслаждается своей погибелью. Это – как ревность: страдают больше от последствий, чем от самого факта. Есть что-то извращенно сладкое в освобождении от моральных принципов, на которые то и другое дает разрешение, в мучительном собирании улик, в ожидаемой уязвленности, когда подозрения подтверждаются. И Кой, который для себя все это открыл впервые, думал и думал, сидя на корточках возле проржавевшей переборки в трюме наполовину разобранного сухогруза рядом с Пилото и Нино Палермо под наставленным на них дулом Орасио Кискороса.

– Главное – терпение, – говорил им аргентинец. – Как говорят у меня на родине, к рассвету все воры прибиваются к родному дому.

Прошел почти час, и Кискорос наконец более или менее разговорился. Когда бывший босс перестал осыпать его оскорблениями и ругать за предательство, герой Мальвин немного расслабился и, быть может, в память прежних времен, кое-что рассказал, чему отчасти способствовали темнота, едва освещаемая керосиновой лампой, необычность места и долгое ожидание. Кискорос, как убедился Кой, особой разговорчивостью не страдал; но, как все смертные, хотел оправдать свои поступки. Поэтому они узнали, что впервые с Танжер он встретился, передавая ей сообщение от Палермо, что она, обладая изумительными талантами и великолепной интуицией, сумела склонить его на свою сторону во время долгого – мужского, подчеркнул Кискорос, – разговора; она сумела убедить его в обоюдной выгоде, которую они извлекут из этого предприятия: если ему удастся отстранить Палермо, работая двойным агентом, он получает тридцать процентов. И вообще жизнь – ведь это сделка и все такое прочее. А главное: деньги – это деньги. И, кроме того, сеньора Сото – настоящая дама. Она напоминала ему еще одну особу из монтанерос, которую он знавал в 1976 году в освещенном серебряным светом луны Инженерно-морском училище, – они проработали с ней неделю, а она так и не назвала свою фамилию. Кой без труда представил себе, глядя на ностальгическую усатую физиономию, как унтер-офицер Кискорос со своими военизированными усами «работает» в ИМУ, представил запах горящего от электродов человеческого мяса, который смешивается с запахами бифштексов с Ла-Костанера, музыкой из «Вьехо Альмасен» и смешками девиц с улицы Флорида. Да, улица Флорида, с тоской произнес Кискорос, оттягивая свои аргентинские подтяжки. Но это совсем другая история. А что касается Танжер – дамы, постоянно повторял Кискорос, – то каждый случай, когда Нино Палермо посылал его следить за ней или оказывать на нее давление, Кискорос использовал, чтобы предоставить ей информацию. Самую полную, какую он только мог собрать. Так было и в Барселоне, и в Мадриде, и в Кадисе, и в Гибралтаре, и в Картахене. Танжер всегда знала, что он находится где-то рядом, и информировала Кискороса обо всех шагах, которые она предпринимает вместе с Коем. Почти обо всех, сделал деликатную оговорку аргентинец. А что до Палермо, то его предполагаемый осведомитель скармливал ему все время весьма ограниченную информацию, и так продолжалось до той поры, пока боссу наконец не надоели все эти песни и он не решил, что пора самому посмотреть на место событий.

Это могло бы все испортить, но, к счастью для Танжер, изумруды уже были на борту «Карпанты». У Кискороса выхода не было, ему оставалось только следовать в фарватере Палермо. Разница была лишь в; одном: караулить в этом трюме двоих – Пилото и Коя, или троих – плюс Палермо. Трех зайцев одним. ударом. Хотя Кискорос надеялся, что удар наносить не придется.

– Я это так не оставлю, – говорил Палермо. – Я тебя найду, где бы ты… Черт побери. Где бы ты ни был И ее найду, и тебя.

Кискорос не слишком встревожился.

– Дама эта весьма разумна и сумеет позаботиться о себе. А я… я намереваюсь уехать далеко. На родину вернусь, как поется, с лицом поблекшим, постаревшим, и куплю себе поместье в Рио-Гальегос.

– Зачем ей нужно восемь часов?

– Это ясно. Чтобы спрятать изумруды в надежное место.

– И надуть тебя, как она надула всех нас – Нет – Кискорос из стороны в сторону покачал свой пистолет. – У нас все четко. Я ей нужен.

– Этой лисе никто не нужен.

Аргентинец выпрямился, наморщил лоб. Лягушачьи глаза метали стрелы в Палермо.

– Не смейте так говорить о ней.

Палермо смотрел на аргентинца как на зеленого марсианина.

– Орасио, не вешай мне лапшу на уши. Не надо…

Послушай Неужели она и тебе запудрила мозги?

– Замолчите.

– Ну и штучка.

Кискорос сделал шаг вперед. Пистолет был нацелен в голову бывшего босса.

– Я вам сказал, чтобы вы помолчали. Она настоящая дама.

Не обращая внимания на пистолет, охотник за сокровищами саркастически посмотрел на Коя.

– Надо признать, – сказал он, – что она орешек крепкий.. Н-да. С характером дама. Тебя и твоего €друга, думаю, нетрудно было обойти. А меня… Бог ты мой. Это уже дело посерьезнее, медали заслуживает.

А уж этого сукина сына, Орасио, оплести – это орден, не меньше. Да, с мозгами баба.

И с восхищением вздохнул. Потом сунул руку в карман пиджака, достал пачку сигарет. Зажал сигарету в зубах, задумчиво сказал – Пожалуй, она действительно заслуживает этих изумрудов.

Погрузившись в размышления, он искал по карманам зажигалку.

– Все мы – идиоты.

– Не надо множественного числа, – потребовал Кискорос.

– Хорошо. Уточняю: эти двое и я – дураки набитые. А ты – идиот.

В эту секунду раздался гудок парохода, входившего в порт, короткий, хриплый, он предупреждал малое судно, чтобы оно держалось в стороне. И этот гудок словно бы поставил точку в долгих размышлениях, которым предавался Кой в последний час – на самом деле неосознанно он посвятил им гораздо больше времени, – и он увидел, чем кончится эта игра, увидел все до самого конца. Увидел в таких подробностях, что открыл рот, еще мгновение – и он бы вскрикнул. Все подозрения, знаки, вопросы, которые занимали его в последние дни, внезапно приобрели смысл Даже роль, предназначенную сейчас Кискоросу, и восемь часов, что она потребовала, а также этот трюм, который был выбран для их временной тюрьмы, – все это мог он сейчас объяснить в двух словах. Танжер покидала этот остров и всех их, обманутых оруженосцев.

– Она уйдет, – сказал он громко.

Все на него посмотрели. С тех пор как Танжер начала подниматься по трапу, он не раскрывал рта.

– И надует тебя, как и всех остальных, – это было сказано специально для Кискороса.

Аргентинец долго, изучающе смотрел на него.

Потом скептически улыбнулся. Зализанная расфуфыренная лягушка. Самодовольная. Противная.

– Не пори чепухи.

– Я только что все понял. Танжер просила тебя задержать нас до рассвета, верно? Потом ты задраиваешь люк, оставляешь нас здесь и присоединяешься к ней. Так? В семь или восемь часов утра. В назначенном месте. Скажи, я правильно рассуждаю? – Молчание и глаза Кискороса ответили, что рассуждает он правильно. – Но Палермо прав, она не придет на встречу. И я скажу тебе почему: в это время она будет совсем в другом месте.

Кискоросу это не понравилось. Лицо его было не менее мрачным, чем отверстие в стволе его пистолета.

– Думаешь, ты умный, да? Но до сих пор ты вел себя как дурак.

Кой пожал плечами.

– Может быть, – признал он. – Но даже дурак понимает, что газета, открытая на определенной странице, вопросы, клонящиеся к одному и тому же, почтовая открытка, необычные, хоть и редкие гости, коробка спичек и кое-какая информация, которую невольно предоставил Палермо в Гибралтаре, ведут к совершенно определенному заключению… Рассказать тебе или мы подождем, пока ты сам все поймешь?

Кискорос вертел в руках свой пистолет, но было видно, что мысли его находятся совсем в другом месте. Он морщил губы, не зная, на что решиться.

– Говори.

Не сводя с него глаз, Кой снова прислонил затылок к переборке.

– Предположим, – сказал он, – что Танжер в тебе больше не нуждается. Твоя работа, а именно контролировать Палермо, убеждать меня, что она нуждается в защите и находится в опасности, закончилась тогда, когда ты нас удержал здесь и она ушла. Больше ей от тебя ничего не нужно. И что, по-твоему, она делает сейчас? Как скроется с изумрудами? В аэропортах ручную кладь просвечивают рентгеном, а в багаж такую хрупкую вещь она сдать не рискнет. Арендованный автомобиль? На шоссе бывает очень опасно. Поезд? Границы и неудобные пересадки… И что тебе приходит в голову?

Кой умолк в ожидании ответа. Он получил неожиданное облегчение от того, что произнес все это вслух; он словно бы поделился стыдом и желчью, которые переполняли его. Хорошенькая ночка, подумал он. Для всех. Для твоего босса. Для Пилото. Для меня. И ты, придурок, свое получишь.

Но ответ поступил не от Кискороса; Палермо хлопнул себя ладонью по ляжке:

– Ясно. Корабль! Чертов корабль"

– Совершенно верно.

– Ну и умна же, чертовка!

– Вот именно.

Стоя возле трапа, ошеломленный Кискорос старался переварить услышанное. По его лягушачьим глазам видно было, что он мечется между презрением к ним, подозрительностью и вполне разумными сомнениями.

– Слишком много предположений, – сказал он наконец. – Ты думаешь, что ты сильно умный, но все у тебя построено на догадках, все это нагромождение ничем не подтверждается… Никаких доказательств. Ни одной реальной зацепки.

– Ошибаешься. Зацепки есть, и очень даже реальные. – Кой посмотрел на часы, они остановились. Он повернулся к Пилото, который молча, но внимательно слушал. – Сколько времени?

– Половина двенадцатого.

Кой с издевкой взглянул на Кискороса и усмехнулся сквозь зубы. Аргентинец, не зная, что Кой смеется над собственной глупостью, принял его смешок на свой счет, и это ему очень не понравилось. Он снова наставил пистолет на Коя.

– В час ночи, – сообщил ему Кой, – в море уходит «Феликс фон Лукнер» пароходства «Зеланд Шип». Под бельгийским флагом. Он делает два рейса в месяц из Картахены в Антверпен. Груз – цитрусовые, думаю. Берет пассажиров.

– Ну и дрянь, – едва слышно прошептал Палермо.

– Меньше чем через неделю она продаст изумруды совершенно определенному скупщику на Рубенштрассе. Это может подтвердить твой бывший босс. – Кой кивнул Палермо:

– Скажите ему.

– Да, это правда.

– Вот видишь. – Кой снова рассмеялся тем же неприятным смехом. – Она даже открыткой запаслась, чтобы послать тебе оттуда.

И Кискорос начал ломаться. В полной растерянности он поднимал и опускал голову, мучительно избавляясь от веры в Танжер. Даже у подлецов, подумал Кой, есть какая-то честь.

– Ничего подобного она не говорила. – Кискорос пристально, словно обвиняя, смотрел на Коя.

– Еще бы она тебе говорила. – Во рту у Палермо была сигарета, но он ее так и не прикурил. – Болван.

Кискорос все больше подавался.

– Мы взяли напрокат машину, – прошептал он в замешательстве.

– Можешь сдать ключи, – посоветовал Палермо. – Она тебе не пригодится.

Он долго чиркал зажигалкой, но безуспешно; тогда он наклонился над керосиновой лампой с сигаретой в зубах. Казалось, его приводит в восторг шутка, которую она сыграла с ними, каждому досталось, никого не забыла.

– Она никогда… – начал было говорить Кискорос.

Может, еще успеем, думал Кой, взбираясь по трапу; ночной воздух, доходивший сюда из прямоугольного люка, освежал лицо. Небо было ясное, звездное, фантасмагорические силуэты разрезанных кораблей казались еще чернее в свете портовых фонарей.

Внизу, в трюме, аргентинец уже не скулил. Скулить он перестал, когда Палермо прекратил бить его ногами по голове; кровь, пузырясь, хлестала из разбитого носа, смешивалась с ржавчиной на полу трюма, испарялась на его дымящейся одежде. До того, испуская дикие вопли, он пытался погасить свой горящий пиджак – Нино Палермо, наклонившийся над лампой, чтобы прикурить сигарету, вдруг метнул ее в Кискороса; в темноте огромного трюма лампа с шипением описала дугу едва не задев Коя, и попала прямо в грудь аргентинцу, который успел произнести только два слова «она никогда». Теперь они уже не узнают, чего бы она никогда не сделала или не сказала, поскольку в тот миг лампа обрушилась на него, керосин разлился, пола его пиджака занялась огнем, а керосин разлился по полу. Почти в ту же секунду Кой и Пилото вскочили, но Палермо оказался проворнее и уже успел подобрать пистолет. Все трое стояли и не. мигая смотрели друг на друга, а Кискорос корчился на полу среди языков пламени и издавал истошные вопли, от которых в жилах стыла кровь. Наконец Кой схватил пиджак Палермо, сбил пламя и бросил пиджак на аргентинца. От Кискороса несло паленым мясом, на месте волос и усов были жуткие ожоги, он скулил, а в промежутках издавал странные глухие звуки, будто полоскал горло расплавленным оловом.

Вот тогда-то Палермо и стал его бить по голове ногами – методично, словно подсчитывая удары. Словно выдавал уволенному работнику купюры в качестве выходного пособия. Потом с пистолетом в руке, но не целясь, улыбнулся отнюдь не радостной улыбкой, удовлетворенно вздохнул и спросил Коя: ты в деле или нет? Так и сказал: ты в деле или нет, глядя на последние языки пламени, вырывавшиеся из разбитой лампы. Выглядел он при этом как акула, которая под покровом ночи отправляется сводить старые счеты.

– Если с ней что-нибудь случится, я тебя убью, – ответил Кой.

Это было его условие. И Кой его поставил, хотя хромированный пистолет с перламутровой инкрустацией держал в руке не он. Палермо не возмутился, он только стал еще больше похож на акулу и ответил: согласен, сегодня мы ее убивать не будем. Положил пистолет в карман и быстро стал подниматься по трапу, к прямоугольному отверстию, в котором сияли звезды. И сейчас все трое – Палермо, Кой и Пилото – бежали в темноте по палубе сухогруза, а там дальше, в порту, готовился отдать швартовы «Феликс фон Лукнер».

Одно окно в пансионе «Картаго» светилось. Рядом с Коем раздался смешок запыхавшаяся собака переводила дух.

– Сеньора пакует багаж, – сформулировал Палермо то, что и так было понятно.

Они стояли под пальмами у городской стены, внизу, позади них, сиял огнями порт. В конце пустынного проспекта виднелись иллюминированные корпуса Политехнического университета.

– Дайте мне сначала поговорить с ней, – попросил Кой.

Палермо прикоснулся к карману, в котором лежал пистолет Кискороса.

– И не думай. Теперь мы все компаньоны, – сказал Палермо, все еще глядя вверх с мрачной ухмылкой. – Я уверен, что она опять сумеет убедить тебя.

Кой пожал плечами.

– В чем?

– Да в чем угодно Дай ей время, и она наверняка в чем-нибудь тебя убедит.

Они пересекли улицу. Пилото шел следом. Палермо не сводил глаз с освещенного окна, а перед входом в пансион снова пощупал карман.

– У нее с собой та пушка, гибралтарская?

Он пристально, не мигая смотрел на Коя. Зеленый глаз светился холодным стеклом.

– Не знаю. Вполне может быть.

– Черт.

Палермо минуту раздумывал. Потом опять посмотрел на Коя, словно пересматривал свое отношение к просьбе Коя поговорить с ней наедине.

– У нее есть свои причины, – вставил Кой.

– Конечно. У всех у нас они есть. – Он посмотрел на Пилото, который держался позади. – Даже у него.

– Дайте мне поговорить с ней.

Палермо еще немного подумал.

– Хорошо.

Ночная дежурная поздоровалась с Коем и сказала, что сеньора у себя в номере и что она попросила счет. Они прошли через холл и стали подниматься на третий этаж, стараясь ступать как можно тише. На стенах висели гравюры с изображениями кораблей, перед образом Девы Марии дель Кармен теплилась лампадка. Дверь в номер выходила прямо на лестничную площадку. Она была закрыта. Кой подошел к двери, Палермо следовал за ним. Шаги их заглушало ковровое покрытие.

– Ну, попытай счастья, – прошептал охотник за сокровищами, сунув руку в карман. – Даю тебе пять минут.

Кой нажал на ручку, она легко повернулась. На замок дверь не заперта. Открывая дверь, он вдруг понял, что все это – совершенно напрасно. Зачем он – брошенный любовник, обманутый друг, обворованный компаньон – пришел сюда? Его словно осенило: ведь ему нечего ей сказать, если рассудить здраво. Она собиралась уехать, но на самом деле она уже давно покинула его, оставив лежать в дрейфе, и что бы он ни сказал, что бы ни сделал, это ничего не изменит. А изумруды, которые всегда казались ему мечтой, химерой, не интересовали его и раньше, а теперь уж и совсем были ни к чему.

Танжер была такой, какой хотела быть. Она хотела быть свободной в своем выборе, и он всегда, с самого начала, это знал. Он видел старый серебряный кубок с одной ручкой и фотографию, на которой девочка улыбается черно-белой улыбкой. Этого достаточно, чтобы понять: слово «обман» здесь неуместно, неприменимо даже к ней самой. И Кой много бы дал в эту секунду, чтобы повернуться, подойти к Пилото и вместе с ним направиться на «Карпанту» с остановкой в первом же попавшемся баре; очень много бы дал Кой, чтобы не открывать эту дверь. Он не испытывал ни злости, ни даже любопытства. Но дверь открывалась все шире и шире, он видел номер, окно, выходящее на порт, наполовину собранную дорожную сумку на столе, и Танжер, которая стояла в своей темно-синей юбке, белой блузке и кожаных босоножках, видел ее только что вымытые, асимметрично подстриженные волосы – с них еще скатывались ей на плечи капельки воды. Видел веснушки на обгоревшей за эти недели, проведенные в море под летним солнцем, коже, распахнутые от неожиданности глаза, темно-синие, холодные, как черненая сталь «Магнума-357», который она выложила на стол, когда заметила, что дверь открывается. Сыграл свою роль в этой трагикомедии обманов и Нино Палермо, не стал ждать обещанные пять минут, вошел сразу вслед за Коем, и в руке его блестел инкрустированный перламутром пистолет. Кой открыл рот, хотел крикнуть: нет, стоп, хватит, давайте отмотаем назад всю эту историю, мы же сотни раз видели этот бред в кино; но она уже чуть согнула руку, нацелила пистолет ему в бедро и выстрелила, на одну тысячную долю секунды позже снова раздался сухой щелчок, за которым последовала резкая боль в ребрах;

Кой обернулся и схватил Палермо, который все-таки успел выстрелить. Этот выстрел прозвучал у самого уха Коя, он хотел перехватить руку Палермо, чтобы не дать ему выстрелить еще раз, но в этот миг, словно кто-то вырвал его из рук Коя, Палермо упал на спину и покатился вниз по лестнице; голова его стукалась о ступеньки, в кино при этом звучит: бум, тут было по-другому: пумба, пумба, пумба, три раза подряд; номер тонул в непроглядном дыму, остро пахло порохом, и стояла полная тишина. Кой обернулся – Танжер не было. Он посмотрел внимательнее – Танжер не было на прежнем месте, она лежала на полу, по другую сторону стола, из дырочки в белой блузке толчками хлестала кровь, очень красная и густая; она заливала блузку, заливала пол, заливала все вокруг. Танжер шевелила губами и казалась сейчас Кою очень юной и очень одинокой.

Чуть позже Кой вышел на улицу и увидел, что эта ночь – почти совершенна, Полярная звезда сияет на своем месте, на воображаемой прямой, проведенной через Мерак и Дубхе. Он оперся о парапет и стоял, прижимая ладонь к кровоточащей ране на бедре.

Раньше он сунул руку под рубашку, пощупал ребра, они оказались целы, пуля только задела его, так что на сей раз он не умрет. Он насчитал пять медленных ударов своего сердца, пока оглядывал темную гавань, причалы с фонарями, отражение в воде высоко стоящих и ярко освещенных замков. А еще мостик и палубы «Феликса фон Лукнера», который с минуты на минуту отдаст швартовы.

Танжер сказала ему несколько слов. Пилото старался зажать рану, через которую из нее уходила жизнь, а Кой склонился над ней. Она едва шевелила губами, говорила тихо, почти неслышно, и он навис над нею, пытаясь разобрать ее слова. Он с большим трудом понимал ее замирающую речь, становившуюся все слабее по мере того, как на полу разрасталась красная лужа. Дай мне руку, Кой, сказала она.

Дай мне руку. Ты обещал, что я не уйду туда одна. Голос прерывался, оставшаяся в ней жизнь сосредоточилась в глазах, широко открытых, чуть ли не вылезающих из орбит, словно перед ними предстала безлюдная пустыня, страшная, как сам ужас. Ты поклялся, Кой. Я боюсь идти туда одна.

Он не взял ее за руку. Она лежала на полу, как Зас в ее мадридской квартире. Пусть пройдут века, но это, наверное, единственное, чего он забыть не сможет. Он еще посмотрел, как она шевелит губами, произнося слова, которых он уже не слушал. Он огляделся – в номере все вверх дном, на столе – сросшиеся изумруды, на полу – черный револьвер, рядом – все шире растекающаяся красная лужа, спина Пилото, склонившегося над Танжер. И Кой вступил в свою собственную безлюдную пустыню, он пересек комнату, спустился по лестнице, прошел при этом мимо тела Палермо, которое лежало посередине марша, ногами вверх, головой вниз, глаза на его акульей морде были полуприкрыты, кровь заливала лестницу до самого низа, до ног консьержки, застывшей от ужаса.

Ночной воздух обострил его ощущения. Опершись на парапет, он обнаружил, что рана на бедре кровоточит при каждом ударе сердца. Часы на муниципалитете пробили один раз, и корма «Феликса фон Лукнера» начала отходить от причала. В свете галогенных фонарей на его палубе Кой различил фигуру первого помощника, который наблюдал, как матросы работают на полубаке. На мостике было двое, они следили, как увеличивается расстояние между корпусом судна и причалом. Наверняка капитан и лоцман.

За спиной он услышал шаги Пилото, тот подошел и тоже облокотился на парапет.

– Она умерла.

Кой ничего не ответил. Внизу заверещала полицейская сирена, звук ее приближался. На причале отдали последний конец, корабль уходил в море. Кой вообразил слабый свет над приборными щитками, рулевого на своем месте, капитана, напряженно наблюдающего за всеми маневрами. Он представил, как лоцман по веревочному трапу спускается в свой катер с высокого борта корабля. И корабль набирает скорость, тихо уходя в открытое темное море, в следе за кормой отражаются огни, раздается последний хриплый гудок в знак прощания с портом.

– Я держал ее за руку, – сказал Пилото. – Она думала, что это ты.

Сирена приближалась, в конце проспекта виден уже был синий огонь полицейского маячка. Пилото прикурил сигарету, пламя зажигалки мешало Кою видеть в темноте. Когда картинка восстановилась, «Феликс фон Лукнер» уже вышел в открытое море.

Когда Кой увидел, что огни корабля удаляются в ночь, его охватила невероятная тоска. Он чувствовал аромат первой чашки кофе во время первой вахты, слышал шаги капитана по мостику, видел спокойное лицо штурмана, склонившегося над гироскопом. Он ощущал легкую вибрацию палубы из-за работы машин, наблюдал, как начальник вахты склоняется над первой в этом рейсе картой, чтобы проложить курс – все равно какой, просто курс, проложенный при помощи линейки, карандаша и циркуля на плотной бумаге, испещренной условными значками, которые описывают знакомый, понятный мир, где все определяют хронометр и секстант, давая возможность держаться на безопасном удалении от земли.

Только бы мне вернуться в море, думал Кой. Только бы поскорее найти хороший корабль.

Ла-Навата. Декабрь 1999 года

Примечания

1

Здесь и далее «Моби Дик» цитируется в переводе Инны Бернштейн.

2

Перевод Андрея Кононенко.

3

Меркатор, иначе Герард ван Кремер (1512 – 1594), – голландский картограф; предложил цилиндрическую равноугольную проекцию карты мира, названную его именем, которая до сих пор используется в морских картах. – Здесь и далее прим. перев.

4

Молчать и верить (лат.).

5

Молчать и верить (лат.).

6

Стоп. Вперед самый малый. Стоп. Вперед малый. Стоп (англ.).

7

Локсодрома (от греч. loxos – косой и dromos (бег, путь) – линия на сфере, пересекающая все меридианы под постоянным углом. На картах в проекции Меркатора меридианы изображаются прямыми линиями.

8

Перевод Г. Церетели.