XI

Саргассово море

Кой вышел на палубу на рассвете, «Карпанта» стояла неподвижно в безветренном море, совсем рядом с отвесным берегом, под ясным небом, на западе оно меняло свои черно-серые тона на темно-синие, а с востока солнце посылало красные лучи параллельно поверхности воды и зажигало алым огнем скалы, море и мачту «Карпанты», застывшей на красном зеркале воды.

– Это было здесь, – сказала Танжер.

На коленях у нее лежала развернутая морская карта, рядом, с чашкой кофе в руке, курил Пилото.

Кой прошел на ют. На нем теперь были сухие брюки и майка, но во взъерошенных волосах и на губах еще оставались кристаллы соли, напоминая о ночном приключении. Он огляделся, стаи чаек, прежде чем сесть на воду, планировали в воздухе и пронзительно кричали. Берег был на расстоянии чуть больше мили к западу, а дальше открывалась вогнутая линия залива. Кой увидел знакомые места: Пунта-Перчелес, Пунта-Негра, вдали – остров Масаррон, а еще дальше, милях в восьми к востоку, – темную громаду мыса Тиньосо.

Он вернулся в кокпит. Пилото принес ему чашку теплого кофе, и Кой выпил ее залпом, поморщившись на последнем глотке, когда распробовал это горькое пойло. Танжер сверяла с картой берег, который был у нее перед глазами. Она натянула на голову вязаную шапочку Пилото, и светлых волос не было видно.

– Здесь у «Деи Глории» сломалась мачта, – продолжала она, – и ей пришлось вступить в бой.

Кой кивнул, но продолжал рассматривать близкий берег, пока она рассказывала о подробностях давней трагедии. Все, что она выяснила, все, что собрала по крупицам, роясь в кипах пожелтевших документов и рукописных свидетельств, сверяясь по атласу Уррутии, она излагала по порядку, спокойно и так уверенно, словно сама принимала участие в тех событиях. Кою еще не доводилось слышать, чтобы человек, рассказывая что-то, был так уверен в том, что говорит. Не отводя глаз от темного полукружья берега, уходившего вдаль на северо-восток, Кой попытался воссоздать свою собственную версию – как оно было или, точнее, как могло быть. Для этого ему стоило лишь припомнить прочитанные книги, собственный свой морской опыт, свою юность, прошедшую под парусами на этом море, которое вернула ему она. И ему нетрудно было вообразить, что происходило здесь два с половиной века назад, и когда Танжер вдруг прерывала свой рассказ и смотрела на него своими синими глазами, как и Пилото – серо-голубыми, Кой пожимал плечами, потирал нос и заполнял лакуны ее повествования. Он уточнял детали, рисовал воображаемые ситуации, описывал маневры, он как бы перенесся в то раннее утро 4 февраля 1767 года, когда ветер сразу после восхода солнца с зюйд-оста перешел на норд и оба – охотник и добыча – шли бейдевинд. При таких условиях, с поставленными под ветер бизанью, гротом, фоком, марселями на «Деи Глории» и косыми, наполненными ветром парусами шебеки, по словам Коя, они должны были иметь скорость от семи до восьми узлов, причем корсар находился в более выгодных условиях. Оба сильно накренились на штирборт, вода хлещет через шпигаты, рулевые – у руля, капитан думает только о ветре и парусности, идет гонка, в которой проиграет тот, кто первым сделает ошибку.

Ошибки. Кой как-то слыхал, что в море, как в фехтовании, самое главное – держать противника на расстоянии и предвидеть его действия. Темная плоская туча, вырисовывающаяся вдалеке, чуть более темное пятно на морской зыби, почти незаметная пена на поверхности воды, там, где под ней скала, – все это признаки смертельной опасности, которой можно избежать только при постоянной бдительности.

И потому море – полное подобие жизни человека.

Как говорит старинная морская мудрость, рифы надо брать тогда, когда тебе в голову приходит вопрос; а не пора ли взять рифы? В море скрывается опасный и хитрый мерзавец, который, при всем своем внешнем дружелюбии, только и ждет, когда ты совершишь оплошность, чтобы кинуться на тебя. Легко и безжалостно убивает море неосторожных и глупых, и моряк может надеяться – самое большее – на то, что море отнесется к нему хотя бы терпимо, не обратит внимания, не заметит. Море не знает милосердия, оно, как ветхозаветный Бог, никогда не прощает – разве что случайно или из каприза. Когда отдаешь швартовы, слова «милосердие» и «сострадание», как и многие другие, остаются на берегу. И в каком-то смысле, думал Кой, это даже справедливо.

Ошибку, решил Кой, в конце концов совершил капитан Элескано. Или, возможно, то была не ошибка, а просто закон моря в тот раз был благосклоннее к корсару. Шебека явно нагоняла бригантину, одновременно отрезая ее от берега, где та могла бы найти защиту под прикрытием орудий башни Масаррона, и капитан принял решение поставить брамсели, невзирая на то, что знал о ненадежности стеньг. Дальнейшее вообразить было нетрудно: капитан Элескано в крайнем напряжении смотрит вверх, матросы, балансируя на выбленках, вися с подветренной стороны над морем, тянут фалы, закрепляют шкоты, брамсели наполняются ветром. Юнга подбегает к полуюту, у него на бумажке записаны координаты, которые только что установил штурман, капитан рассеянно приказывает вписать их в вахтенный журнал. Юнга тоже смотрит вверх, одновременно засовывая бумажку с карандашными записями в карман. И вдруг – треск, жуткий треск ломающейся деревянной стеньги, снасти и паруса рухнули на подветренный борт, запутавшись вокруг марселя на фок-мачте. Бригантина рыскнула, предчувствуя гибель, у людей замерла душа, как замирает перед тем, как покинуть тело, ибо все в ту минуту поняли, что судьба их решена.

На верхней палубе матросы рубили ненужный уже такелаж, выбрасывали его и паруса за борт, а внизу, на орудийной палубе, капитан Элескано отдал приказ открыть огонь. Орудийные порты были открыты с самого рассвета, пушки заряжены, прислуга наготове. Капитан, наверное, решил сделать поворот, ошеломить противника, подставив ему правый борт, где уже над орудиями склонялись люди, ожидая, когда в открытых портах покажется корпус и паруса шебеки. Корабли чуть не касались друг друга ноками реев, когда завязался бой, так, во всяком случае, гласил официальный рапорт, составленный со слов юнги.

Это означает, что они были совсем рядом, на корсаре изготовились к пушечному залпу и абордажу, когда «Деи Глория» развернулась правым бортом, в открытых орудийных портах которого был виден огонь зажженных фитилей, и дала залп в упор из пяти четырехфунтовых орудий. Это должно было причинить шебеке немалый ущерб, но все-таки под своими косыми парусами она могла идти вперед, пересечь кильватер бригантины и дать ответный залп – смертоносный. Два шестифунтовых орудия и четыре четырехфунтовых – пятнадцать – двадцать килограммов чугуна и картечи снесли все от кормы до носа; они перерезали снасти, мачты, пронзали человеческую плоть. На корсаре раздавались восторженные крики при виде раненых и умирающих, которые ползли по скользкой от крови палубе, но корабли продолжали сближаться, пока не застыли почти рядом, не прекращая артиллерийского огня.

Капитан Элескано был упрямый бискаец. Решившись не подставлять покорно шею под нож убийцы, он, верно, то поднимался на верхнюю палубу, то спускался на орудийную, чтобы подбодрить своих пушкарей. Вокруг валялись разбитые орудия, летали ядра, шрапнель, щепки, мушкетные пули; сверху падали куски снастей, обломки мачт, обрывки парусов. К этому времени обоих иезуитов, скорее всего, уже не было в живых, а может быть, они сидели внизу, в каюте, оберегая шкатулку с изумрудами, чтобы в последнее мгновение выбросить ее в море. Залпы шебеки, несомненно, покончили с бригантиной.

Фок-мачта, на которой паруса висели, как саваны, переломилась и рухнула на залитую кровью палубу.

И наверное, пятнадцатилетний юнга съежился между бухтами канатов, он держал в дрожащей руке палаш и ждал конца, глядя, как едва различимая в пороховом дыму шебека приближается к самому борту «Деи Глории», готовясь к абордажу Однако он заметил, что «Черги» горит: от пушечных залпов в упор загорелись нижние паруса, убрать которые никто не успел из-за неожиданности маневра; и теперь, охваченные огнем, они падали на палубу, быть может, рядом с пороховым зарядом или открытым люком порохового погреба. Превратности моря. И вдруг – сполох огня, сухой грохот взрыва, погибающую бригантину пнуло воздушной волной, как гигантским кулаком, грот-мачта тоже переломилась; в небо взметнулся черный дым, щепки, пепел, человеческие останки. И, опершись на залитый кровью фальшборт, оглушенный взрывом, юнга, с вытаращенными от ужаса глазами, увидел, что там, где была шебека, остались только дымящиеся деревянные обломки, которые выбрасывали снопы искр, погружаясь в море. В это мгновение «Деи Глория» резко накренилась, зачерпнула бортом, вода хлынула в разбитый корпус, и юнга очнулся в воде, среди деревянных обломков и обрывков снастей. Он был совершенно один, рядом с ним качалась на волнах шлюпка, которую за несколько минут до боя капитан Элескано приказал спустить, чтобы освободить палубу.

– Наверное, все так и было Более или менее, – сказала Танжер.

Все трое молча смотрели на гладкое, как могильная плита, море. Там, внизу, полузанесенные песком, лежали кости сотни погибших, останки двух кораблей и кучка изумрудов, стоивших целое состояние.

– Естественнее всего предположить, – продолжала она, – что «Черги» разнесло при взрыве и ее обломки разлетелись далеко друг от друга. А бригантина ушла под воду целиком, если не считать снесенных мачт. Глубина тут небольшая, и, скорее всего, она легла либо на киль, либо на борт.

Кой изучал карту, высчитывал расстояния и глубины. Солнце начало пригревать ему затылок.

– Дно здесь – ил и песок, а также отдельные камни, – сказал он. – Возможно, останки бригантины так занесло, что мы не сумеем ее расчистить.

– Возможно. – Танжер наклонилась над картой так низко, что их головы чуть не соприкоснулись. – Но этого мы не узнаем, пока не спустимся туда. Та часть, которую занесло, должна сохраниться лучше, чем та, которую омывали течения и трепали штормы. Морские древоточцы, конечно, свое дело сделали, древесину уничтожили. Железо заржавело и распалось. Многое зависит и от того, холодная или теплая вода… При низких температурах корабль может сохраниться практически полностью, а при высоких – исчезнуть совсем.

– Здесь вода не очень холодная, – вставил Пилото. – Разве только подводное течение…

Он по-прежнему был заинтересован всей этой историей, но как бы со стороны. Мозолистыми пальцами с такими же короткими и обломанными ногтями, как у Танжер, он машинально вязал и развязывал узлы на обрывке шкота. На обветренном, дубленном солью лице светились глаза, выцветшие от средиземноморского солнца; они спокойно смотрели то на Коя, то на Танжер. Этот стоический взгляд был хорошо знаком Кою – взгляд рыбака или моряка, который не надеется ни на что большее, чем вытянуть полную сеть и вернуться в порт ровно с тем уловом, который даст возможность прожить следующий день. Пилото был не из тех, кто строит себе иллюзии И слово «изумруды» было для него чем-то столь же невещественным и неконкретным, как та точка, откуда над морем поднимается радуга.

Танжер уже довольно давно сняла вязаную шапочку. Теперь она небрежно опиралась на руку Коя.

– Пока мы не найдем корпус бригантины и с помощью чертежей не определим, где что находилось, ни в чем нельзя быть уверенными… Главное, чтобы можно было добраться до кормы. Там находилась каюта капитана и шкатулка с изумрудами.

Она вела себя совсем не так, как на берегу. Более естественно, без вызова. Кой чувствовал легкое давление ее ладони на своем плече, чувствовал близость ее тела. От нее пахло морем, солнцем, которое медленно поднималось над горизонтом. Сейчас я тебе нужен, подумал он. Сейчас я тебе нужен больше, чем прежде, и это очень заметно.

– Возможно, они выбросили изумруды в море, – сказал он.

Она покачала головой, зашевелилась и тень, падавшая на карту 463А. Танжер немного помолчала и сказала, что да, это возможно. Но, во всяком случае, у них имеется точное описание шкатулки – она была сделана из дерева, с железными и бронзовыми деталями, двадцати дюймов в длину. Железо плохо сохраняется в воде, и оно, наверное, превратилось в неузнаваемую черную массу, бронза сохраняется лучше, но от древесины, конечно, не осталось и следа, а изумруды срослись в единое целое. Все это должно теперь выглядеть как темный камень с красноватым оттенком и зелеными прожилками бронзы.

Им придется искать его среди останков затонувшего корабля, и это непростая задача.

Ясно, что непростая. Кою она представлялась сверхсложной. Искать иголку в стоге сена, как сказал между двумя приступами смеха и двумя сигаретами Лусио Гамбоа. А если остов бригантины занесло, то ил и песок придется оттягивать специальными рукавами. Оч-чень весело.

– Но как бы то ни было, – подытожила Танжер, – сначала надо найти его.

– А как у нас тут насчет гидролокатора? – спросил Кой.

Пилото довязал двойной гачный узел.

– С этим все в порядке, – ответил он. – Сегодня в Картахене нам его установят, а еще репитер гирокомпаса для каюты. – Он посмотрел на Танжер исподлобья и с некоторым подозрением. – Но надо будет оплатить все это.

– Разумеется, – откликнулась она.

– Лучший рыбопромысловый локатор, «Патфайндер Оптик» три креста, как ты меня и просил… – Пилото повернулся к Кою. – Чтобы закрепить преобразователь на транце, много труда не потребуется.

Танжер вопросительно смотрела на них. Кой объяснил ей, что с этим гидролокатором у них будет девяностоградусный обзор под килем. Вообще он используется для обнаружения рыбных косяков, но помимо этого он дает ясное представление о характере дна. Для них же особенно важно, что благодаря цветному дисплею на «Патфайндере» можно определять плотность донных отложений, их структуру и обнаруживать любое «отклонение от нормы». Он видит любой камень, любой находящийся на дне предмет и отражает даже разницу температур различных слоев. Если из песка, к примеру, выступают части затонувшего орудия, чугунные бронзовые детали, то локатор их пометит на экране более темным цветом. Конечно, это рыбопромысловый гидролокатор, он не столь точен, как те приборы, которыми пользуется, наверное, Нино Палермо, но при глубине менее пятидесяти метров и на него можно положиться. Они будут тщательно прочесывать район, где предположительно затонула «Деи Глория», и помечать координаты любого предмета, который привлечет их внимание, и таким образом у них получится карта морского дна с отметками мест возможного нахождения останков корабля. Потом они приступят ко второй фазе: каждую заинтересовавшую их точку они обследуют с помощью акваплана – плавучего мостика, который удерживает водолаза над местом поиска.

– Странно все это, – сказал Пилото.

Он снял подвешенный к нактоузу мех с вином, закинул голову и отпил несколько глотков, глядя в небо. Кой понимал, что хотел сказать Пилото. Если корабль находился бы на такой небольшой глубине, рыбаки уже много раз задели бы его сетями. И об этом стало бы известно. А в таком случае кто-нибудь бы уж полюбопытствовал, спустился бы на дно. Да каждый любитель подводного плавания не упустил бы такой возможности.

– Вот именно. Я тоже не пойму, почему я никогда не слышал от рыбаков никаких разговоров про затонувшее в этих местах судно. Они здесь знают дно морское лучше, чем собственный дом.

Танжер показала им на карту, где повсюду, рядом со значениями глубин, были рассыпаны мелкие буковки, п, и, с.

– Смотрите, здесь ведь есть и скалы. Это могло уберечь останки бригантины.

– От рыбаков – возможно, – возразил Кой. – Но деревянный корабль, зацепившийся за подводные скалы, долго не продержится. На такой малой глубине с ним быстро покончат течения и штормы.

Так, как на картинках в твоих любимых комиксах, в «Сокровище капитана Рэкхама», например, в жизни никогда не бывает.

– Возможно, – ответила она.

С упрямым видом она смотрела в море, а глаза Коя и Пилото встретились. Все это – в который уже раз! – показалось им верхом нелепости. Да ничего мы не найдем, казалось, говорил Пилото, передавая мех с вином Кою. Я всем этим занимаюсь только потому, что я твой друг, ну и потому, что ты мне платишь, точнее, платит она, но мне-то это все равно.

А вот тебя эта женщина сбила с курса. И самое забавное, она даже еще и не твоя.

И вот перед ними открылась Картахена. Они прошли вдоль берега, под отвесной стеной мыса Тиньосо, а теперь «Карпанта» входила в порт, которым когда-то пользовались древние греки и финикийцы.

Финикийский Картадошт, Новый Карфаген Ганнибала, Пунические войны… Сидя на корме, Кой не отрываясь смотрел на остров Эскомбрерас. Когда-то в юности он под отвесным южным берегом нырял за римскими амфорами; амфорами для вина и масла, с изящными горлышками и удлиненными ручками, с латинскими клеймами гончаров, иногда такими же четкими, как в тот день, когда они ушли на дно морское. Двадцать лет назад здесь было немереное количество всяких интересных вещей, попавших на дно после кораблекрушений, а еще рассказывали, что в давние времена моряки, проходя в виду храма Меркурия, приносили здесь жертвы этому богу. Сколько раз нырял здесь Кой, а потом, не обращая никакого внимания на скорость, с которой поднимаются пузырьки от его выдоха, возвращался к «Карпанте»; она ждала его, застыв на изумрудном зеркале, и ему была видна кривая, соединявшая ватерлинию и киль. Однажды, когда он – впервые – спускался на пятьдесят метров, точнее, как показал глубиномер на его запястье, на пятьдесят два, он все-таки делал это медленно, с паузами, чтобы компенсировать возрастание давления на барабанные перепонки; он погружался постепенно в эту зеленоватую сферу, где все цвета понемногу исчезали, превращаясь в разные оттенки зеленого, пронизанного таинственным, рассеянным светом. Он уже не видел поверхности, когда, так же медленно, опустился коленями на чистейший песок морского дна; Кой чувствовал холод морских глубин, ощущал его даже животом под неопреновой курткой. Пять и две десятых атмосферы, подумал он, озадаченный собственной дерзостью, но ему же было всего восемнадцать лет. Вокруг него, насколько хватало глаза в зеленоватом сумраке придонья, десятки амфор, разбитые и целые, лежали на гладком песке, другие, полузанесенные, только частью своей выступали из него, некоторые находились в гордом одиночестве, иные держались вместе, образовывая маленькие горки, повсюду виднелись острые осколки донышек и горловин, и за двадцать столетий никто не коснулся этой древней керамики, никто ни разу не поднял эти сосуды к солнечному свету. Между этими широкими и узкими, удлиненными и круглыми горлышками то и дело появлялись противные морды угрей и каких-то неизвестных Кою темных рыбин. Опьянев от ощущения своего единства с морем, очарованный зеленоватым сумраком и зрелищем всей этой античной красоты, Кой снял маску, правда, не выпуская загубник, чтобы лицом соприкоснуться с мрачным величием, его окружавшим. Но вдруг он встревожился, снова надел маску, освободил ее от воды, с силой выдыхая носом воздух И в ту же секунду увидел, что Пилото, с удлиненными резиновыми ластами ногами – еще один темно-зеленый силуэт в этом зеленом мире – спускается к Кою из верхней точки сферы на длинном поводке убегающих вверх пузырьков воздуха; он двигается медленно, как все в этом подводном мире, и сердито показывает на свой наручный глубиномер, одновременно крутя пальцем у виска: ты, парень, совсем спятил, что ли? Поднимались они вместе, очень медленно, вслед за блестящими воздушными медузами, и в руках у каждого из них было по амфоре. И когда они почти уже добрались до самой поверхности, когда солнечные лучи уже проникали через бирюзово-изумрудное водное зеркало, Кой приподнял свою амфору, перевернул, и из нее излился тончайший морской песок, сиявший в солнечных отсветах, как золотая пыль, окружив античный сосуд нежным, словно золотая мечта, облаком.

Кой любил это море, древнее, недоверчивое и мудрое, как те бесчисленные женщины, которых удерживала в себе генетическая память Танжер Сото.

На его берегах лежит отпечаток веков, думал Кой, глядя на город, о котором писали Вергилий и Сервантес; Картахена прячется в глубине естественной бухты между высокими стенами скал, в течение трех тысячелетий надежно защищавших ее от врагов и ветров. Несмотря на упадок, который чувствовался во всем: в обветшалых и грязных фасадах, в полуобрушенных балконах, в отсутствии всяких попыток восстановить то, что можно еще было восстановить, – впечатление складывалось странное, город словно находился в состоянии войны и разрухи, – но как единое целое с моря он виделся прекрасным, казалось, что в узких его улочках отдаются шаги мужчин, сражавшихся как троянцы, размышлявших как греки и умиравших как римляне. Уже виден был древний замок на небольшой горе над крепостной стеной по ту сторону волнорезов, который защищал вход в порт и подъезды к Арсеналу. Слева и справа от «Карпанты» проплывали старые заброшенные форты Санта Ана и Навидад, пустые бойницы которых, словно глаза слепцов, по-прежнему смотрели на море сурово и угрожающе.

Здесь я родился, думал Кой. Из этого порта я впервые отправился в плавание по книгам и океанам. Здесь я начал ощущать тягу к далекому, неведомому и преждевременную тоску по тому, чего еще и не знал. Здесь я представлял себе, как на шлюпе, зажав нож в зубах, иду на кита, а на носу стоит наготове гарпунер. Здесь я, еще, собственно, ничего не зная о жизни, догадался о существовании того, что называется девятым валом, я понял, что девятый вал где-то поджидает каждого живущего на земле. Здесь я видел надгробные плиты, лежащие на пустых могилах моряков, здесь я почувствовал и осознал, что весь мир – это корабль, который из гавани вышел, но обратного пути у него нет. Здесь, несколько раньше, чем стоило бы, я узнал о тех предметах, которые могут заменить меч Катона и яд Сократа, – о пистолете и пулях.

Он улыбнулся про себя своим мыслям, глядя на Танжер, которая стояла возле якоря, положив руку на штаг с подобранным фоком, и смотрела вперед, на порт, куда «Карпанта» входила на моторе. Пилото в кокпите стоял у штурвала, тут все ему было настолько знакомо, что он бы мог вести свое судно с закрытыми глазами. По правому борту, навстречу им, направляясь из дока Сан-Антонио в открытое море, шел серый корвет Военно-морского флота, молодые моряки перевешивались через борт и не сводили глаз с застывшей, как позолоченная носовая фигура старинного корабля, Танжер. Ветер с суши уже доносил до «Карпанты» запахи недалеких гор, голых, сухих, выжженных солнцем; меж бурых скал здесь растет тимьян, розмарин, приземистые пальмы и кактусы; в иссушенных оврагах на укрепленных каменной кладкой террасах зеленеют фиговые и миндальные деревья. Конечно, тут есть и стекло, и бетон, и сталь, и землечерпалки, и бесконечная цепочка подлых фонарей, марающих своими пятнами берега, но все же – стоит лишь повнимательнее вслушаться в журчание реки памяти – здесь чувствуется душа Средиземноморья: оливковое масло и красное вино, ислам и Талмуд, кресты, сосны, кипарисы, могилы, церкви, закаты, красные, как кровь, белеющие вдали паруса, камни, тесанные человеком и временем, тот единственный предвечерний час, когда все замирает в полной тишине, нарушаемой лишь стрекотом цикад, ночи у костра, сложенного из собранных после прилива дров, медленно взбирающаяся на небо луна, которая заливает своим светом горные вершины, морем островов поднимающиеся над безводной сушей.

А еще сардинки, лавровый лист и маслины, нанизанные на вертел, арбузные корки, тихо покачивающиеся на легкой вечерней зыби, предрассветный шепот гальки, увлекаемой в море обратной волной, красные, белые, синие лодки, вытащенные на берег и лежащие под развалинами ветряных мельниц и серыми кронами оливковых деревьев, желтеющие на оплетенных лозами шпалерах тяжелые виноградные грозди. И тут же, рядом, – застывшие фигуры, их взор прикован к синеве безбрежной, продубленные морем бородатые герои, которым ведомо о том, как гибнут корабли в тех бухтах, что предназначены жестокими богами, чья суть сокрыта мраморным обличьем увечных изваяний, столетиями пребывающих в молчанье сна с открытыми глазами.

– А это что? – спросила Танжер.

Она пришла к нему на корму и показывала куда-то налево, за док Навидад, расположенный рядом с двумя бетонными туннелями, куда в прежние времена заходили подводные лодки. Там, на черном берегу Эспальмадора лежали останки кораблей, которые скоро пойдут на металлолом.

– Это Кладбище безымянных кораблей.

Пилото обернулся к ним. Он прикусил зубами наполовину выкуренную сигарету и смотрел на Коя, в глазах его проплывали тени воспоминаний и в то же время отражение какой-то тревоги, которую он поостерегся высказать. Между сваленными на берег мостиками, палубами, трубами, трапами, наполовину погрузившись в воду своими проржавевшими корпусами, они лежали, словно издохшие, выпотрошенные киты с обнаженными ребрами шпангоутов – стальные листы обшивки уже были срезаны и громоздились на берегу. Сюда вел последний путь, в который отправлялись приговоренные к смерти корабли, уже лишенные имени, номера и флага, чтобы погибнуть под автогеном. Новые планы городской застройки обрекали это кладбище на исчезновение, но пройдут еще месяцы, пока здесь разрежут всех приговоренных, соберут повсюду разбросанные фрагменты их трупов. Кой заметил старый сухогруз, от которого осталась одна корма, наполовину в воде, а две другие трети его затерялись в хаосе ржавого железа на берегу. В этом хаосе можно было различить дюжину якорей, ржавчина с них осыпалась на грязный песок, три трубы, почему-то прекрасно сохранившиеся, еще со следами краски, которой были нанесены цвета арматора, а чуть дальше, возле сторожевой вышки, надстройку старинного, вековой давности пакетбота «Коженевски», давным-давно он был польским или русским, наверное; Кой помнил еще его проржавевший мостик, некогда выкрашенный белилами, прогнившие доски и почти целую рубку, тут он мальчишкой воображал себя моряком, он чувствовал шум машин под ногами, видел впереди открытое море.

В течение многих лет это было его любимое место, оно будило в нем мечты о море, когда он, с удочкой или гарпуном на резинке и ластами, направлялся к волнорезу, или потом, когда помогал Пилото чистить корпус «Карпанты», стоявшей на мелководье у Эспальмадора. Здесь, в бесконечные портовые вечера, когда солнце скрывалось за недвижными скелетами старых кораблей, они с Пилото – вслух или молча – беседовали о том, что кораблям и мужчинам следует достойно кончать свой жизненный путь в море, а не идти на слом на берегу.

Тут между ними разногласий не было. Много позже и очень далеко отсюда, на острове Десепсьон, расположенном южнее мыса Горн и пролива Дрейка, Кой испытал то же чувство, когда высадился на песок этого острова, такой же черный, как и здесь, и увидел тысячи и тысячи китовых скелетов и костей, устилавших землю до горизонта. Из спермацета, который из них добывали, делалось светильное масло задолго до того, как Кой родился; а кости, как насмешка, оставались здесь, в этом странном антарктическом Саргассовом море. Среди китовых останков лежал старинный заржавевший гарпун, и Кой глядел на него с глубочайшим отвращением. В конце концов, правильно назван этот остров – остров Десепсьон, остров Разочарования. Загубленные киты. Загубленные корабли. Загубленные люди. Гарпун всегда попадает в ту же плоть, потому что история – все та же.

Они причалили к пирсу спортивного порта и шли по причалу, при каждом шаге ощущая, что земля слегка покачивается под ногами. По ту сторону морского клуба, у торгового пирса стоял сухогруз «Феликс фон Лукнер» пароходства «Зеланд Шип», который, как хорошо было известно Кою, обычно делал регулярные рейсы Картахена – Антверпен. Кою вспомнились долгие ожидания, под дождем, при сильном ветре, в желтоватом зимнем свете, фантасмагорические силуэты портовых кранов над абсолютно плоским берегом, шлюз и бесконечные маневры при входе в порт. И хотя он знавал на земле местечки и получше, но все-таки почувствовал легкий укол ностальгии.

Все трое зашли в бар «Валенсия», рядом с памятной доской, век назад собранной из изразцов, со стихами из «Путешествия на Парнас», которые Сервантес посвятил Картахене; бар находился у городской стены, построенной Карлом III, когда «Деи Глория» всего три года пролежала на дне морском; они взяли по большой кружке пива и сели на террасе напротив больших часов городского муниципалитета; легкий бриз, умерявший полуденный зной, шевелил листья пальм, за которыми видна была верхняя часть обелиска – памятника морякам, погибшим в сражениях при Кавите и Сантьяго-де-Куба, где имена погибших людей начертаны рядом с именами погибших кораблей, уже век вместе покоящихся в абсолютной подводной тишине. Потом Пилото отправился за локатором, а Танжер бродила с Коем по пустынным узким улочкам старого города, под балконами с геранями, под застекленными эркерами, откуда иной раз какая-нибудь женщина, оторвавшись от шитья, с любопытством разглядывала их. Теперь большая часть балконов была закрыта ставнями, в эркерах не видно было штор – дома уже ждали своего последнего часа, и у их дверей накапливался мусор; Кой надеялся – напрасно – увидеть хоть одно знакомое лицо, услышать привычную с детства музыку сквозь жалюзи какого-нибудь окна, встретить мальчишку, играющего на перекрестке или на ближайшей площади, в котором он бы узнал либо знакомые черты, либо самого себя.