Глава 4

Через десять минут в спальне появилась Элиза с подносом. Она оказалась моложе, чем предполагала Лизетт, светловолосой, с узлом на затылке и приятным, умным лицом.

— Я принесла вам суп, бутерброды и горячее питье. — Элиза дружески улыбнулась и поставила поднос на прикроватный столик. — Хотя, на мой взгляд, от бокала коньяка пользы было бы больше.

Лизетт через силу усмехнулась:

— Супа и бутербродов мне точно не хочется. Вы не могли бы их тайком унести?

— Конечно, чтобы не расстраивать графиню. Она и так похожа на призрак, ведь ей приходится терпеть за столом общество Мейера.

Глаза Лизетт потемнели. Вот так всегда и будут говорить о Дитере, и ей придется привыкать к этому.

— Вы бывали раньше в Сент-Мари? — спросила она, меняя тему разговора.

Элиза покачала головой и взяла с подноса чашку:

— Нет, я из города.

Теперь она была участницей Сопротивления. Но девушки имели право говорить не обо всем, поэтому внезапно воцарилось молчание. Элиза первая нарушила его:

— Я слышала, что с вами произошло. Они делают это ради развлечения. Мальчишку Савари неделю назад сбила штабная машина, а вчера он умер.

Лизетт вспомнила Савари, слишком маленького для своего возраста, но необычайно энергичного. Неугомонный ребенок, доставлявший массу неприятностей своему учителю Полю Жильесу. Она закрыла глаза. Ей было очень жаль мальчика.

Элиза подошла к закрытому тяжелыми портьерами высокому окну, выходившему на задний двор.

— Они заплатят за все, что сделали с нами, — твердо проговорила она. — Ждать осталось не долго. Еще несколько недель, несколько месяцев, и на французской земле не останется ни одного немца.

Всего час назад Лизетт охотно согласилась бы с Элизой, а сейчас ей хотелось сказать: «Не все немцы одинаковы. Дитер не такой». Однако она сказала совсем другое:

— То, что произошло со мной, — это несчастный случай.

Элиза недоверчиво посмотрела на Лизетт:

— Неужели вы действительно верите в это? Да Мейер просто развлекался.

— Но именно майор Мейер оказал мне первую помощь и послал машину за доктором.

Элиза пожала плечами:

— Возможно, для него это тоже было забавой. И не обманывайте себя, он ничем не отличается от других. С той же легкостью, с какой майор привез вас домой, он мог бы бросить вас умирать.

Лизетт знала, что Элиза ошибается, но не решалась разубеждать ее. Она страдала от головной боли и чувствовала себя очень усталой.

— Мейер собирается во Вьервиль инспектировать новые укрепления. — Элиза подошла к кровати и взяла поднос. — Господи, хоть бы он взорвался там на своих минах! — Она подмигнула Лизетт. — А если не взорвется сегодня, мы сами отправим его на тот свет.

Элиза вышла из спальни, а Лизетт охватили противоречивые чувства. Нет, после того, что случилось, она осталась такой же патриоткой, с нетерпением ждала высадки союзников и готова была пойти на любой риск, лишь бы способствовать успеху этой операции. Лизетт мечтала, чтобы Германия потерпела поражение, а Франция обрела свободу. Однако вместе с тем ей хотелось, чтобы Дитер Мейер остался жив. Пусть он даже будет ранен, но только бы не погиб. Лизетт устремила взгляд на окно… Перед глазами ее плыл туман, сердце ныло. Господи, как же она ненавидела войну!

Доктор Оже, появившийся в замке на следующее утро, подтвердил, что маленький Савари умер. Не успел он покинуть комнату, как на подъездную дорожку замка въехал эскорт мотоциклистов. Внизу, во дворе, забегали люди, захлопали двери.

— Да что это такое… — пробормотал доктор, и в его воспаленных глазах вспыхнул испуг.

— Подойдите к окну, — попросила Лизетт. — Посмотрите, что там происходит.

Доктор быстро направился к окну и выглянул во двор, где стояли мотоциклы и штабные машины.

— Немцы снуют туда-сюда, как муравьи, — удивленно сообщил он. — Можно подумать, что в замок приехал Гитлер.

— Не Гитлер. — Глаза Лизетт засверкали. — Роммель. — Она попыталась спустить ноги с кровати и тоже подойти к окну, однако доктор Оже стремительно покинул свой наблюдательный пост и остановил ее.

— Нет, ни в коем случае, — решительно заявил он. — Никакой нагрузки на ногу как минимум еще один день.

В коридоре послышался стук приближающихся высоких каблуков, и в комнату вошла графиня, спокойная и элегантная, несмотря на переполох, вызванный неожиданным визитом.

— Мама, это Роммель? — спросила Лизетт, вспомнив о запертой главной гостиной с разложенными на столе картами и схемами.

— Да. — Графиня не выказывала ни малейшего волнения. Пусть немцы суетятся в связи с приездом своего фельдмаршала, а ее это не касается. — Вы довольны тем, как заживает рана? — обратилась она к доктору, подходя к кровати.

Доктор Оже смотрел на графиню во все глаза. Роммель! Возможно, фельдмаршал находится всего в нескольких комнатах отсюда. Доктор расстегнул ворот сорочки.

— Да, мадам, — ответил он, пытаясь скрыть замешательство. — Никаких признаков заражения. Конечно, останется шрам, но осложнений я не предвижу. Лизетт молода, все заживет быстро.

— Ну и слава Богу.

Доктор Оже услышал в голосе графини облегчение. Значит, она не такая уж холодная и бесстрастная, как ему показалось.

— Я зайду завтра, мадам. — Доктор взял свой саквояж и пиджак, попрощался и вышел из спальни, надеясь выбраться из замка через боковую дверь незамеченным. Графиню, возможно, и не смущало присутствие Роммеля в ее доме, но доктор относился к этому иначе. Одна только мысль о том, что он столкнется с многочисленной охраной фельдмаршала, повергала его в страх.

— Он в главной столовой с майором Мейером? — спросила Лизетт у матери, присевшей на край кровати.

Графиня кивнула, не желая говорить о Роммеле. Ей хотелось забыть о том, что в доме немцы.

— Племянница Мари очень приятная девушка, — заметила она. — Странно, почему Мари никогда не упоминала о ней раньше, не просила взять на работу в замок.

Сердце Лизетт тревожно забилось. Ее наивная мать ничего не подозревала. Но если Элизу схватят при попытке проникнуть в главную столовую, маме тоже придется плохо. Мысль об ужасных последствиях такой попытки до смерти перепугала Лизетт. Отогнав ее, девушка спросила:

— А папа уже починил мой велосипед?

— Майор Мейер вчера послал за велосипедом своих солдат. — В последнее время графиню очень смущало поведение майора. Она, конечно, была благодарна ему за то, что он немедленно оказал помощь Лизетт, но вместе с тем она не хотела быть обязанной этому человеку. Графиня считала, что, пригласив его позавтракать вместе с ней и с мужем, она совершила ошибку, и теперь страдала от этого.

— Так на нем можно ездить?

— Сомневаюсь. — Графиня вздрогнула, вспомнив покореженный руль и засохшую кровь на злополучной рукоятке.

Лизетт озабоченно нахмурилась. Без велосипеда ей ничего не удастся сделать.

— А может, папа все-таки починит его… или Поль?

— Возможно, — ответила графиня, совсем не желая, чтобы велосипед починили. Пусть уж лучше Лизетт побольше времени проводит в Вальми. Не дело часами разъезжать по окрестностям и заводить слишком дружеские отношения с деревенскими учителями и владельцами кафе. Графиня приложила кончики пальцев к ноющим вискам. Боже, как все это ужасно! Если бы не война, год своего восемнадцатилетия Лизетт провела бы в Париже. Посещала бы приемы, балы, знакомилась с достойными молодыми людьми.

— Элиза рассказала мне, что маленького Савари сбила машина и он умер. — У Лизетт внезапно пересохло во рту. — Известно, кто это сделал?

Графиня отогнала бесплодные мысли о Париже, Елисейских Полях и одежде от самых модных портных.

— Немецкая штабная машина из Вьервиля. Шофер даже не остановился.

Из Вьервиля. Лизетт испытала облегчение, хотя ей было стыдно признаться в этом даже себе.

— Сволочи! — бросила она, и глаза ее сверкнули от гнева.

Графиня не упрекнула дочь за грубое слово. Чтобы выразить свое возмущение, она и сама с удовольствием употребила бы его.

Графиня оставалась с Лизетт до обеда, когда в замке снова развернулась лихорадочная деятельность и захлопали двери. Через минуту взревели двигатели мотоциклов, и хотя мать и дочь ничего не видели, но поняли, что в этот момент низкорослый, плотный фельдмаршал Роммель вышел из замка и направляется к своей машине. Лизетт показалось, что она слышит голос Дитера, прощающегося со своим начальником. Интересно, о чем они говорили? Какие составили планы для отражения высадки союзников? А знают ли они, на какой день намечена операция? И где? После того как с грохотом отъехали машины и мотоциклы, в комнате повисла напряженная тишина.

Графиня встала с кровати, подошла к окну и посмотрела на затихший двор.

— Я почти забыла о том, что майор Мейер — немец и враг, — неожиданно призналась она. — Роммель напомнил мне об этом. Теперь я уверена, что впредь не забуду.

Лизетт позавидовала тому, с какой легкостью мать приняла это решение. От подушек исходил едва ощутимый запах лимонного одеколона, и стоило девушке закрыть глаза, как перед ее мысленным взором появлялся Дитер, склонившийся над ней… его белокурые волосы, серые глаза — то холодные от злости, то темные от желания, — широкие плечи и узкие бедра… Лизетт хотелось снова ощутить магнетизм этого человека, которому она так упорно, но тщетно пыталась противостоять.

Графиня посмотрела на бледное лицо дочери и с сожалением заметила:

— Мне не следовало так долго оставаться с тобой, дорогая. Я тебя утомила, поэтому ухожу. Отдохни немного.

Лизетт не возразила матери, хотя прекрасно понимала, что плохо себя чувствует и выглядит больной вовсе не от усталости. Она с горечью осознавала, что, пытаясь выведать планы Роммеля и Дитера против союзников, предает того единственного мужчину, которого могла бы полюбить.

Когда Элиза принесла на подносе чай, Лизетт поудобнее устроилась на подушках и тут же почувствовала, что сейчас услышит новости.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросила она. — Вы видели Роммеля? Придумали, как проникнуть в столовую?

— Да, я видела его. — Элиза была почти так же бледна, как Лизетт. — И все продумала. Это нелегко осуществить, многое зависит от случая, но мы должны рискнуть. — Поставив поднос на прикроватный столик, она торопливо зашептала: — Я устрою диверсию, чтобы отвлечь часовых, охраняющих столовую. Сделать это нужно поскорее, потому что нет времени ждать, пока такая возможность представится сама собой. Мейера могут в любой момент отозвать отсюда, а тогда он увезет с собой все документы.

— А что за диверсию вы задумали? — спросила Лизетт, внезапно охваченная дурным предчувствием.

— Я устрою пожар в комнатах Мейера.

— Вы с ума сошли! Думаете, часовой бросит столовую и побежит тушить пожар? Совсем не обязательно. А если даже и так, то у вас будет очень мало времени.

— Времени мне хватит, — уверенно заявила Элиза.

— Это безумие! — бросила Лизетт, удивляясь, что Поль Жильес счел Элизу более опытной, чем она, в таких делах. — Вы спалите замок, но ничего не добьетесь! Знаете, как поступят немцы, когда паника закончится и они обнаружат, что бумаги пропали? Ведь они не подумают, что их стянул случайный воришка. Немцы сразу догадаются о причине пожара и не станут долго искать виновных. Они нас расстреляют! Всех, включая маму и Мари!

— Никого они не расстреляют, — возразила Элиза, — потому что ни карты, ни бумаги не пропадут. Я сфотографирую то, что найду в столовой. Никто не заподозрит, что там кто-то побывал.

— Это невозможно! Безумие, дурацкий план…

— Но это шанс, — настаивала Элиза. — Боже мой, главный инспектор оборонительных сооружений составляет военные планы чуть ли не в соседней комнате, а вас пугает опасность!

— Меня пугает не опасность, а риск провала.

— Провала не будет, все пройдет как по маслу.

— А Полю известны ваши намерения?

— Он дал мне фотоаппарат. А как проникнуть в комнату и выбраться из нее — это уж мое дело.

— Нет, не только ваше, — возмутилась Лизетт, подумав о матери. — Это и мое дело. Я не желаю подписывать родителям смертный приговор из-за вашей горячности и опрометчивости.

— Но у вас нет выбора, — раздраженно бросила Элиза. — Все равно вы еще несколько дней будете прикованы к постели.

Глаза Лизетт сверкнули. Она предполагала подняться с постели не через несколько дней, а через несколько часов, однако не видела смысла посвящать Элизу в свои планы.

— А моему отцу вы рассказали о том, что задумали?

— Еще нет. Чем меньше людей осведомлено, тем лучше. А вам я рассказала потому, что именно вы потом спрячете фотоаппарат в своей постели. Даже если возникнут какие-то подозрения, и немцы устроят обыск, Мейер едва ли позволит солдатам стащить вас с постели и рыться под матрасом. Майор явно неравнодушен к вам: я слышала, как он дважды справлялся о вашем здоровье.

— Не выдумывайте, — холодно возразила Лизетт, но по ее спине пробежала дрожь.

Элиза неожиданно улыбнулась:

— Я не выдумываю. Мне и в голову не приходило, что такой солдафон, как Мейер, способен на обычные человеческие чувства, а оказывается, по отношению к вам способен. Но не пугайтесь. Мы воспользуемся этим для своей выгоды.

— Конечно, — согласилась Лизетт, решив, что ей надо как можно скорее встретиться с Полем Жильесом.

Когда Элиза ушла, Лизетт спустила ноги с кровати и попыталась встать. Она считала план Элизы непродуманным и слишком рискованным, а Поль был противником неоправданного риска. Ставки слишком высоки, поэтому нельзя допустить провала.

Лизетт сделала шаг, другой, и на лбу у нее выступил пот. Даже если немцам ничего не известно о планах союзников, все равно эта информация очень важна для Лондона. Бедро ныло от боли, кровь стучала в висках, и девушка с облегчением вздохнула, когда добралась до окна. Ей необходимо попасть в деревню и поговорить с Полем. Она увидела, как молодой капрал загнал мотоцикл в пустую конюшню; потом взгляд ее упал на машину Дитера, чистую, сверкающую, но, увы, недоступную. Элиза сказала, что осуществит свой план в ближайшее время. Конечно, удобнее всего сделать это сразу после визита Роммеля, но кто знает, когда он появится в замке в следующий раз. Дурное предчувствие, охватившее Лизетт при виде Элизы с подносом, сменилось страхом. Может, Элиза рассказала о своем плане только потому, что намерена немедленно осуществить его? И тогда она, Лизетт, не успеет поговорить с Полем и предложить ему более продуманный и надежный план.

Раздался громкий стук в дверь. Лизетт быстро обернулась, испугавшись, что сейчас ей сообщат о пожаре в Вальми.

— Почему вы не в постели? — властно осведомился Дитер. — Доктор Оже запретил вам вставать.

— Мне захотелось чуть-чуть пройтись, я устала лежать.

Лизетт показалось, что Дитер заполнил собой всю комнату. Он был в форме, фуражку и перчатки аккуратно держал на сгибе локтя; награды за доблесть, пожалованные Гитлером, поблескивали в лучах полуденного солнца. Он закрыл за собой дверь, положил фуражку и перчатки на кресло и подошел к Лизетт.

— Я хотел пораньше навестить вас, но ваша матушка сказала, что вам нужен отдых.

Лизетт потеряла дар речи, чувствуя, что если сейчас Дитер коснется ее, то поражение, с которым она уже мысленно смирилась, станет реальностью. Кровь тяжело стучала в висках, Лизетт прижалась спиной к оконному переплету.

Дитер, остановившись в нескольких дюймах от нее, протянул руку, приподнял голову Лизетт и провел указательным пальцем по скуле и подбородку.

— Не бойтесь. — Его голос дрожал от напряжения. Он притянул девушку к себе. — Я не обижу вас, Лизетт. Никогда.

Она затрепетала, оказавшись в его объятиях, и издала тихий стон. В этот момент Дитер прильнул к ее губам. Лизетт попыталась воспротивиться и оттолкнуть его, но он крепко сжимал ее в объятиях. Твердые властные губы, казалось, обжигали Лизетт, и она, сгорая от желания, все теснее прижималась к Дитеру. Вскинув руки, девушка обняла его за шею, губы ее разомкнулись, и она задохнулась от страсти.

Лизетт забыла обо всем на свете: о форме Дитера, о том, что он немец, и даже о Вальми. Сейчас она инстинктивно поняла, что нашла свою половину, того единственного мужчину, без которого никогда не будет счастлива.

— Я люблю тебя, — беспомощно прошептала Лизетт, когда горячие, пытливые губы Дитера скользнули к ее шее и плечам. Он спустил с ее плеч ночную рубашку, и пальцы его коснулись мягких, теплых грудей.

Нежность к этой девушке захлестнула Дитера, напугала его, вызвав дрожь во всем теле. Ему хотелось утолить свое неистовое желание, но, когда он поднял Лизетт на руки и направился к постели, именно страсть и отрезвила его.

Девушка до сих пор не оправилась от потери крови. Доктор обещал снять швы через несколько дней. Только тогда и можно будет заняться любовью, не рискуя причинить Лизетт боль. С неведомой ему прежде нежностью Дитер опустил Лизетт на постель. Он уже знал, что ему придется подождать, но предвкушал радость близости с ней.

Взяв руки Лизетт, Дитер прижался к ним губами. У него было много женщин, утонченных, умных, красивых, и он легко завоевывал их. Но ни одна из них не обладала шармом и привлекательностью Лизетт. Ведь только при одном взгляде на нее сердце Дитера начинало неистово биться.

На губах Дитера заиграла улыбка. Его семья будет обескуражена. Друзья решат, что он просто рехнулся. Француженка. Представив себе их ошеломленные лица и возмущенные реплики, Дитер небрежно пожал плечами. Не все ли равно, что о нем подумают? Он решительный человек и знает, чего хочет. А хочет он Лизетт де Вальми.

— Тебе придется нелегко. — Дитер оправил на Лизетт ночную рубашку, подавив горячее желание положить ладони на ее прекрасные груди. Он понимал, что стоит ему только сделать это, и его уже ничего не остановит.

— О чем ты? — спросила Лизетт, впервые заметив небольшой шрам на левой брови Дитера и тонкие морщины в уголках рта и глаз.

— Француженке нелегко быть женой немца.

— Женой? — удивилась Лизетт.

— Разумеется. А как же иначе? — Глаза Дитера блеснули.

Оба прекрасно понимали, что есть и другие варианты. Немецкие офицеры не женились на французских девушках, а пользовались ими как военными трофеями. Иногда соблазняли, иногда даже любили. Но никогда не женились.

— Но как же…

Дитер наклонился к Лизетт и поцеловал ее в губы долгим, страстным поцелуем.

— Об этом не беспокойся. Предоставь все мне.

— Нет! — Лизетт схватила его за руку, внезапно испугавшись. — Мои родители… жители деревни…

— Дурных поступков по отношению к себе со стороны жителей деревни можешь не опасаться, — твердо сказал Дитер. — А что касается родителей… им это понравится не больше, чем моим. Но и тем и другим придется смириться. У них не будет выбора.

Лизетт покачала головой, и лучи послеобеденного солнца заплясали в ее волосах.

— Меня не интересует, что скажут или сделают жители деревни. Но вот родители… Ведь меня сочтут пособницей оккупантов. Сейчас ты сможешь защитить их, но как быть, когда война закончится?

Слова Лизетт как бы разделили их. «Когда война закончится»… Каждый из них понимал это по-своему. Для Дитера окончание войны означало покорение Англии, капитуляцию Америки, вечное господство Германии над Францией. И никто из французов не посмеет враждебно относиться к тем, кто принял неизбежное и склонился перед поработителями.

А для Лизетт окончание войны означало освобождение Франции. Франция сбросит нацистское ярмо, а тех, кто сотрудничал с врагами, будут считать предателями.

Дитер и Лизетт удивленно смотрели друг на друга. Война стояла между француженкой и немцем, словно высокая, залитая кровью стена. Она разделяла и отдаляла их. Заметив, как изменилось лицо Лизетт, Дитер стиснул зубы.

— Нет! — воскликнул он и привлек девушку к себе. — Мы с тобой не попадем в эту ловушку, Лизетт. Пусть война идет сама собой, к нам она не должна иметь отношения. Твоим родителям я сообщу, что мы намерены пожениться, но кому-то еще знать об этом незачем. Пока, во всяком случае. А может, и вообще. — Дитер зарылся лицом в волосы Лизетт. Он увезет ее в Берлин. Конечно, возникнут трудности, но с ними можно будет справиться.

Дитер говорил как человек, привыкший принимать ответственные решения. Лизетт прижалась к нему, обняв руками за талию и положив голову на грудь. К ней снова вернулось то же ощущение безопасности, которое она испытала на заднем сиденье «хорха», когда Дитер впервые обнял ее. Его губы нежно коснулись висков и щек девушки, затем прильнули к ее жаждущим губам, и Лизетт поняла, что никакая сила на земле не разлучит их. Ни семья. Ни война. Ничто.

— Возьми меня, — взмолилась она. — Прошу тебя, возьми меня!

Дитер напрягся, сдерживаясь из последних сил.

— Нет. — Он отстранил Лизетт и уложил на подушки. — Сейчас ты еще слишком слаба.

— Но когда же?