Чарльз любил забираться в кровать к тете Мэри, потому что она, в отличие от матери, пахнувшей только карболовым мылом, удивительно благоухала. Иногда от нее исходил запах свежескошенной травы. Несколько раз от нее пахло дымом как от камина в гостиной. Кроме того, она пользовалась пудрой, источавшей тонкий аромат фиалок. Он любил прижиматься головой к ее мягкой груди. Тетя Мэри поистине любила Чарльза. Она прижимала его к себе, осыпала поцелуями лицо, а затем тормошила и щекотала, пока он не запросит пощады.
Он понимал, что тело тети не такое, как у его матери. Даже когда он был крошечным, то чувствовал натянутость и неискренность материнской ласки. Он чувствовал явно собственнические стремления, исходившие от ее отношения к нему. Когда он был помладше, от этого ощущения у него болел живот, и его часто приходилось отводить к доктору и обращаться по поводу болей в желудке. Доктор никак не мог понять, в чем же здесь дело. Ведь он всегда привык считать госпожу Хантер отличной матерью, которую совершенно не в чем было упрекнуть, хотя она и казалась ему чересчур покровительной.
Кроме того, тетя Мэри ничего не имела против его «петушка», когда он играл с ним, сидя в ванне, и не хлопала его по рукам за это и не говорила, что он может вдруг отвалиться. Ведь это было до сих пор настоящей пыткой, отчего он порой плохо спал по ночам и видел страшные сны. Мать часто ругала его за то, что он трогает свое тело. Чем больше она ворчала, тем больше он нервничал, пока наконец она не выходила из себя и не ударяла его со словами:
– Как-нибудь ты проснешься утром, а «петушка» нет. Не будь же таким упрямым.
Боясь исполнения этой угрозы, Чарльз каждый вечер засыпал, крепко прижимая «петушок» ладошками к своему телу. У него не было никаких шансов. Ему часто снился жуткий сон: кто-то входил в комнату с ножницами. Потом всю свою жизнь он засыпал точно так же.
Он интересовался у тети Мэри, отпадают ли «петушки».
– Бог его знает, – ответила она, – если это и так, то совсем у немногих детишек.
Для Уильяма эти десять дней тоже остались незабываемыми и полными разнообразных впечатлений. Он был бесконечно благодарен Мэри за то, что она нашла время и желание позаботиться о них с сыном. Он и не предполагал, что сестры могут быть настолько разными. Юлия до этого обычно жаловалась на неряшливость Мэри, но ей ничего не оставалось, как обратиться к ней за помощью, поскольку все остальные сестры были заняты своими огромными семьями. Уильям сначала сильно смутился от того, что ему придется пользоваться одной ванной комнатой с другой женщиной, но вскоре пришел в восторг от легкости характера Мэри, в особенности от того, что она совершенно не тиранила его на кухне. Он не чувствовал себя виноватым за отсутствие пепельницы, которая всегда куда-то исчезала, как только он доставал сигарету. Теперь он спокойно мог пить чай с подноса, сидя у камина, а не за столом, накрытым по всем правилам этикета, где, не дай Бог, сконфузишься и сделаешь что-то не так.
На четвертый день ее пребывания он занимался в саду после работы, потом сидел на кухне в жилетке. Мэри и бровью не повела, чтобы сделать ему какое-нибудь замечание, Чарльз играл во дворе, забыв про свое бесконечное хныканье. Уильям даже взял его с собой на огород и показал, как растут овощи. Чарльз пришел в полный восторг от того, что ему разрешили побегать вдоль рядов зеленых зарослей бобов и моркови, причем вслед ему не слышались причитания матери, что упадешь и испачкаешься. Дорсет отличался своей плодородной жирной почвой. По дороге домой отец с сыном смеялись, и когда Уильям извинился за то, что Чарльз пришел домой грязным, она рассмеялась и сказала:
– Ну и что ж из того. Мальчишки всегда пачкаются. Ведь ты же хочешь, чтобы он стал мужчиной, а не девчонкой.
Повисло неловкое молчание. Уильям вспомнил, как он боролся с Юлией, чтобы та не надевала на сына всякие девичьи платьица и кружевные кофточки. Сколько они по вечерам спорили из-за того, чтобы остричь Чарльзу волосы.
– Ты права, Мэри, – заметил он уже поздно вечером. – Я думал о Юлии. Ей не нравилось, чтобы мальчик вырос грубым или был плохо одет. Я беспокоюсь за него, когда придется пойти в школу. Но она так расстраивается, если я заговариваю с ней об этом. – Уильям замолчал, ему трудно было выразить свои мысли: он не чувствовал полной уверенности, а не воспримется ли этот разговор как критика в адрес Юлии.
Мэри рассмеялась над понятым выражением.
– Наша матушка не очень жаловала мальчиков. Она всегда говорила, что ей больше нравятся девочки. Когда отец умер, она обратилась к Максу, хотя прежде воспитала мальчиков так, словно это были девочки. Они должны были уметь шить, готовить, убирать в доме. Они играли в те же игры, что и девочки, и мать никогда не разрешала им общаться со сверстниками. Юлия поступала точно так же. Не стоило принимать близко к сердцу, что она расстраивалась. Юлия всегда любила командовать, и ей удавалось это с завидной грацией. Слишком уж она умна. Попробуй только слово ей поперек сказать. Тут же вспылит.
Уильям вяло попытался возразить, однако в глубине души чувствовал правоту Мэри. В последнее время мальчик был сам собой, как все нормальные мальчики его возраста. Уильям почувствовал нахлынувшее вдруг чувство отцовской любви к своему маленькому сынишке, поэтому дал себе слово обязательно купить футбольный мяч и показать Чарльзу, как играть.
Когда он пришел домой после обеда с футбольным мячом, Чарльз был вне себя от восторга. Теперь он оказался гордым владельцем собственного мячика, хотя до этого прежде с завистью наблюдал из окна, как другие мальчишки гоняли мяч, а его сверстники с азартом им помогали. Уильям взял его с собой, и на траве, где валялись сигаретные пачки, обрывки старых газет и собачьи экскременты, отец с сыном играли в футбол.
Жаль только, что Чарльз проговорился об этом вечером в больнице. Юлия тут же рассердилась на Уильяма:
– Как ты мог позволить ребенку играть в такой грязи? Он мог подхватить там все, что угодно. В самом деле, Уильям. О чем ты только думал? Где была твоя голова?
Уильям не удержался от возражения:
– Другие же дети всегда там играют.
Лицо Юлии застыло, взгляд стал суровым. Она интуитивно понимала, что сейчас теряет контроль над своим супругом. Все годы придирок и ущемления мужа в правах пошли насмарку из-за вольной и неряшливой сестрицы, которая снова потакала всем его дурным привычкам.
– Наверное ты опять сидишь в жилетке дома? – произнесла она вслух.
Уильям виновато опустил голову.
– Никуда не годится, Уильям. Мы никогда не продвинемся ни на шаг вперед, если не будем над собой работать.
– Знаю, Юлия… Не буду больше. Пожалуйста, приходи скорее домой. Я так без тебя скучаю.
Для Уильяма столь свободная обстановка в семье в присутствии Мэри могла действительно оказаться чреватой опасностями. Он испугался чувства свободы и понимал, что может потерять над собой контроль. Все встанет на свои места, когда Юлия вернется. Она будет наставлять его на путь истинный, учить, как правильно поступать, чтобы ни он, ни их сын не допускали промахов в своем поведении.
Чарльз, игравший уголком одеяла в ногах кровати, изо всех сил потряс им, говоря матери при этом:
– Я – привидение, я охочусь за тобой! Ууу-уу!
– Кто научил тебя таким глупостям? – строго спросила Юлия.
– Тетя Мэри. Мы играли в привидения по утрам. Ноздри Юлии угрожающе затрепетали. Мысли о том, что ее сын находится с кем-то в кровати, кроме нее, казалась ей анафемой. Это было первое предательство.
– Ты забираешься в кровать к тете Мэри? – спросила она ледяным тоном.
– Мы играем в привидения каждое утро, – пролепетал ничего не подозревающий ребенок.
– Выйди и подожди за дверью. Я хочу кое-что сказать папе.
Чарльзу было слышно, как они о чем-то спорили за дверью. Он сидел в выкрашенном коричневатой краской коридоре и ждал. Впервые он слышал, что его отец возразил матери. Чарльз надеялся, что мать останется в больнице навсегда. Он мог бы в этом случае навещать ее каждый день, но жить бы он предпочел с тетушкой Мэри и с отцом. Отец вышел из палаты красным и расстроенным.
Вдвоем они зашли в палату для новорожденных, чтобы взглянуть на Элизабет, которая махала им своими кулачонками за стеклянной перегородкой. Лицо Уильяма просветлело и, склонившись к Чарльзу, он сказал:
– Это наша малышка. Скоро она будет дома с нами, и ты сможешь ее подержать.
Чарльз пытался изобразить на лице подобающее моменту выражение. На самом же деле ему больше хотелось иметь трехколесный велосипед, а не сестренку.
На следующий день Юлия вышла из больницы и вернулась домой с малышкой. Мэри полностью оказалась свободной, и Уильяму было велено взять машину господина Фурси и отвезти ее домой в Пурли, к Джозефу. Мэри не стала дожидаться, когда Юлия вернется домой. Как только Уильям, смущаясь, рассказал ей о разговоре с Юлией накануне вечером, Мэри философски улыбнулась и заметила:
– В этом – вся Юлия. Никого не допустит в свои владения. Ну, вот и настал конец твоей свободы.
Затем она вдруг серьезно взял Уильяма за руку, предупредила:
– Смотри в оба за Юлией. Чарльз, ведь – твой сын. Сделает она из него умника и мямлю. Помнишь Майкла?
Уильям и в самом деле вспомнил про Майкла с его надменной ухмылкой и смешными приятелями.
– Если я тебе понадоблюсь, не стесняйся, – сказала Мэри. – Присылай парня к нам погостить. Мы с Джозефом постоим за себя. Семья не очень уж жаждет нас видеть, ведь все они стали такими важными.
Уильям кивнул. Они вдвоем сидели перед камином. Уильям, несмотря на все наказы Юлии, был в одной только рубашке, поскольку только что поужинал, причем, ужин тоже состоял из запретных блюд: рыбы с чипсами. Уильям съел две маринованные луковицы, но знал, что Мэри не будет думать о нем хуже, даже в том случае, если он выпустит газы во сне. Отблески огня освещали голые, свободные от неудобной тесноты чулок, ноги Мэри. Ноги были белыми и пухлыми, с полными, покрытыми красновато-багровыми паутинками сосудов, икрами. У Юлии ноги были безупречной формы, но он никогда не видел их без чулок. Поэтому, глядя на ноги сидевшей напротив него Мэри, думал, что ему было все равно, если бы ноги Юлии были такими же, как у Мэри, если бы Юлия только его любила.
Как часто в течение супружеской жизни он будет ощущать приступы одиночества. В такие моменты ему казалось, будто всю свою жизнь он проводит в стеклянном ящике. В пределах этого замкнутого стеклом пространства он сохранял иллюзию того, что они с женой любят друг друга. Только изредка, как, например, в присутствии дружески расположенной Мэри, его иллюзия растворялась, и он чувствовал себя одиноким и беззащитным.
Он быстро справился со своими эмоциями, торопливо поднялся с кресла и пожелал спокойной ночи. Только ночью, одиноко лежа в своей кровати, Уильям успокоился. Конечно же, Юлия любила его. Просто ей хотелось для всех них чего-то еще большего. Но Мэри права в отношении мальчика. Отныне Уильям попытается проводить с ним больше времени.
Глава 5
– Эмили, плакать – нехорошо, – сурово сказала тетя Беа. – Рейчел должна поступить в школу-интернат, где сможет подружиться с другими девочками ее возраста. Здесь она слишком изолирована.
– Но ведь кроме нее у нас ничего нет, – всхлипывала Эмили, и ее плечи при этом вздрагивали.
Рейчел, которая уже выросла из своего маленького стульчика на колесиках и теперь заняла положенное ей место за маленьким чайным столиком, тревожно поглядывала на своих тетушек. Об этом интернате твердили уже несколько недель. Но Рейчел обладала удивительной способностью отгораживаться от реальной жизни, погружаясь в свой собственный внутренний мир. Она научилась этому за долгие часы, проведенные в постели, к которой была прикована ревматизмом. Для нее изоляция оказалась частично вынужденной на целых два года, что мобилизовали ее внутренние ресурсы, закалившие ее на всю оставшуюся жизнь. Кроме того, Рейчел целиком и полностью жила в женском мире восприятий и ощущений тетушки Эмили, поэтому оставалась абсолютно невосприимчивой ко всему остальному внешнему окружению.
– Перестань рыдать, Эмили. Ты только расстраиваешь ребенка, – сказала тетя Беа, которая ненавидела проявления каких бы то ни было чувств. – Рейчел, дорогая, мы решили, что тебе лучше поступить в интернат при монастыре Святой Анны. Мы уже договорились там о встрече с монахинями на следующей неделе.
– Но мы ведь ничего еще не решили, – возразила тетя Эмили, но тетя Беа оставалась непреклонной. Рейчел никак не могла решить, которая из тетушек права: сердце ее разрывалось на части. С одной стороны, ей нравилось жить в домашнем уюте, в окружении забот двух тетушек, кухарки и собак, но, с другой стороны, она начинала чувствовать острую необходимость иметь друзей. Проводя долгие часы в кровати после ухода репетитора, она читала все подряд, что только попадалось ей в руки.
Тетушка Эмили отправлялась каждую неделю на своей маленькой машине в местную библиотеку. Она, к счастью, не склонна была воспитывать Рейчел в духе тети Беа, чьи вкусы ограничивались Джейн Остен и Томасом Харди. Нет, тетя Эмили советовалась с помощницей библиотекаря, которая только что закончила школу, и вместе они подбирали книги: приключенческие рассказы Энид Блайтон, и роман «Францисканцы», им нравилась книга «Что натворила Кэти», захватывали воображение – «Хейди», «Ласточки и Амазонки». По пути из библиотеки домой тетя Эмили заходила выпить чашечку кофе в магазинчик Анны, рядом с газетным киоском, где забирала для тети Беа экземпляр «Таймс», а для Рейчел – «Беано», «Денди», «Веселые картинки». Комиксы были их общим секретом, который бы тетя Беа никогда не одобрила. Рейчел очень нравилось лежать в постели и мысленно представлять, как тетя Эмили проезжает по городу. Прикованная болезнью к кровати, она видела весь внешний мир в мельчайших деталях: вот массивные сосновые перила, отделяющие книги от посетителей библиотеки. Она отчетливо помнила, как, будучи ребенком, замирала от восторга, проходя с разрешения двух библиотекарш в очках мимо огромного стола за этот барьер. Она вспоминала густой запах самих книг и приятный момент выбора очередной книги, когда глаза просто разбегались от их множества.
Рейчел представляла себе, как тетушка Эмили слегка пыхтела, когда ей приходилось наклоняться или тянуться, чтобы достать с полки очередную книжку.
Затем, набрав полную охапку книг, проходя по гулкому и натертому до блеска полу, она возвращалась снова к столу. Здесь библиотекарша справлялась о здоровье Рейчел, к которой в библиотеке относились с большим сочувствием и симпатией. Самая молоденькая библиотекарша однажды даже изъявила желание прийти и почитать Рейчел вслух. Такой поступок очень смутил Рейчел, которая просто ненавидела, когда кто-нибудь ей читал.
Каждая книга являлась для Рейчел тайной. Она прикасалась к ней, трепетно брала в руки, долго держала, ощущая ее вес, вдыхая аромат, который мог ей поведать, где и как долго путешествовала эта книга. Затем она открывала ее настолько бережно и нежно, словно напечатанные слова при одном неловком движении могли исчезнуть со страниц. Затем, просмотрев титульные листы и познакомившись с книгой, она читала, кому посвящалась книга, когда ее нужно вернуть в библиотеку, и погружалась в первую главу, забыв обо всем на свете и не замечая ничего вокруг, пока не переворачивала последнюю страницу, дочитав все до конца. Вернувшись снова в реальный мир, лежа на своей кровати, она чувствовала необыкновенную усталость и ликование. Во время чтения за столь короткий промежуток времени Рейчел выигрывала битвы, переживала немыслимые приключения, боролась со злом и радовалась победе добра. Она стала удивительно быстро читать.
Появление помощницы библиотекаря в ее спальне Рейчел восприняла как святотатство. Тем более, что библиотекарша, очевидно, выбрала свою профессию из-за стремления навести порядок во всем, но отнюдь не из-за любви к книгам. Читала она плаксивым писклявым голосом. Рейчел почему-то сочла, что выбор пал на книгу «Алиса в стране чудес» именно из-за розового влажного носика и выступавших, как у кролика, зубов библиотекарши. Впрочем, Рейчел ничего против этого не имела.
– Я опаздываю! Я опаздываю! – читала она, в нервном волнении перелистывая страницы.
Рейчел решила, что единственным выходом для нее будет легкий приступ, грозящий перейти в обострение болезни. Библиотекарша наверняка вздохнула с облегчением, поскольку не ожидала такой зрелой рассудительности от девятилетнего ребенка. Рейчел отличалась какой-то любопытной двойственностью: внешне она казалась наивным ребенком, в тоже время ее внутренний мир выдавал взрослого человека, который постоянно на виду. Это качество всегда привлекало к ней многих людей. Оно также означало, что Рейчел могла по желанию впадать в детство, и эта способность в неудачном замужестве оказывалась ее спасительным утешением.
Именно эта библиотекарша совершенно невольно камня на камне не оставила от идеи об интернате. На лестнице она встретила тетю Беа, которая поинтересовалась, как прошло чтение.
– Ей следует быть вместе с другими детьми ее возраста. Рейчел уже большая, ей пора играть. Ничего хорошего нет в том, что ребенок проводит дни напролет в полном одиночестве. Бедняжка! Ее так жаль!
Тетя Беа потеряла нить рассуждений и задумалась. В самом деле, она многие месяцы переживала за Рейчел. Она понимала, что девочка перестает быть только ребенком. В свои девять лет она была высокой и худенькой. Волосы стали густыми и блестящими. Действительно, за два года, пока она была прикована к постели, иногда казалось, что живыми в ней остались только волосы и огромные, тревожно сияющие, глаза. Тетя Беа заботилась о Рейчел не меньше, чем тетушка Эмили, но только по-своему. Подход тети Эмили отличался экстровертностью и сентиментальностью, а тетя Беа была практичной особой. Она отдавала себе отчет в том, какие сплетни ходят о них по городку, что в один прекрасный день они достигнут Рейчел. Ей хотелось, чтобы этот день наступил как можно позже в жизни Рейчел – вот почему так необходимо было отправить ее подальше отсюда. Тетя Беа понимала, как остро Рейчел нуждалась в опыте познания внешнего мира. Они с тетушкой Эмили обрели вдвоем свое счастье здесь, в этом доме, затерявшемся посреди вереска и ракит в долине реки Девон. Она знала, что после смерти оставит деньги Рейчел, но никогда даже и не помышляла о замужестве, ей и в голову не могло прийти, что это естественный способ существования для женщины. Ей хотелось дать Рейчел образование, чтобы она могла сама зарабатывать себе на жизнь. Всеми своими раздумьями тетя Беа делилась с Эмили, которая становилась с каждым словом все печальней и подавленней.
В конечном итоге, это сводилось к разговору с Рейчел и последующим рыданием Эмили.
Когда тетя Беа вышла из комнаты, Рейчел бросилась в объятия тетушки:
– Не плачь, Эмили. Это же не навечно.
Тетя Эмили так крепко прижала девочку к себе, что едва не задушила ее. Освободившись от объятий, Рейчел взглянула на свою тетушку. Выражение ее лица показалось девочке странным и уязвимым. Рейчел никогда раньше не видела ее столь мрачной и отрешенной. Тетя Эмили прекрасно понимала, что, когда Рейчел уедет из дома и отправится в монастырь, она потеряет свои исключительные отношения с ребенком. В течение всех девяти лет, с того самого момента, как девочку в возрасте нескольких дней принесли в дом, она стала смыслом жизни Эмили.
Эмили была самой заурядной женщиной. Ее любовь к Рейчел вобрала в себя одновременно и материнскую, и чувственную. С младенчества между их телами никогда не существовали никакие барьеры, и Рейчел выросла, наслаждаясь жизнью вокруг тети, весьма эротичным и тактильным способом, так как ее тетушка довольно часто проявляла свою чувственную привязанность. Эмили давала себе отчет в том, что наступит конец их утренним и вечерним ритуалам, как только Рейчел столкнется с иным миром, где подобное поведение окажется неприемлемым. Кроме того, в отличие от тети Беа, Эмили всегда предвидела замужество и обзаведение Рейчел детьми. Мысль о кавалере была навеяна, главным образом, несколькими прочитанными романами Этель Делл. Ей представлялся этакий высокий, темноволосый красавец, обязательно отвешивающий низкие поклоны в пояс. Тетушка Эмили была бы и сама не прочь выйти замуж, однако у нее, как и у многих женщин того времени, первая мировая война скосила возможных кавалеров. Тетушка Эмили всегда была безгранично признательна тете Беа, которая встретилась у нее на пути, когда отец был викарием в Чармауте, и забрала ее с собой в уютный милый домик среди вересковой долины.
* * *
Отец тети Эмили, как большинство викариев, редко бывал дома. В семье росли три девочки. Эмили была самой младшей. Семья викария жила в белом квадратном Георгианском доме, расположенном в середине Хай-стрит. Жене викария приходилось много работать. Действительно, и мать и отец усердно трудились во блага Господа и прихожан, поэтому на девочек у них почти не оставалось времени. Разразившаяся первая мировая война сделала их жизни еще тяжелее, поскольку многих мужчин забрали только для того, чтобы они задохнулись в грязи Ла Манша. Те, кто уцелел и вернулся домой, все равно были обречены на смерть от выворачивающего легкие наизнанку кашля после отравляющих газов.
Родители Эмили занялись заботой о семьях, в которых погибли мужчины. Во время одного из таких благотворительных визитов мать Эмили сидела у постели больного, заразилась скарлатиной и принесла болезнь в дом. Она выздоровела, а две сестры Эмили умерли от скарлатины. Теперь Эмили была совершенно одинокой. В детстве друзей у нее тоже не было. Ее отец был самым младшим сыном в обнищавшей, принадлежавшей к среднему классу, семье, и ему, как и всем младшим сыновьям, надлежало посвятить себя церкви.
Поскольку церковь платила своим викариям жалкие гроши, то и речи не могло быть о частных школах для детей. Вместе с деревенскими детьми они посещали местную школу. Эмили было трудно, когда она ходила в школу с сестрами, что же говорить, когда они умерли, и ей пришлось полагаться только на саму себя. В классе у нее возник непреодолимый барьер в отношениях с другими детьми, многие из которых получали пожертвование из рук ее родителей. Они дразнили ее, толкали на спортивной площадке. Ей хотелось плакать от обиды, и слезы всегда готовы были брызнуть у нее из глаз, но она никогда не жаловалась родителям. После смерти двух девочек они выглядели такими потерянными и несчастными, что она просто чувствовала себя обязанной не быть для них обузой. Она по-прежнему ходила в школу, затем возвращалась домой, съедала то, что было приготовлено на подносе в кухне. После этого слушала радио, сидя у камина до тех пор, пока мать и отец не вернутся с вечерней службы.
Они были слишком бедны, чтобы нанять повара, но имели приходящую работницу, которая присматривала за Эмили. Она была уроженкой Дорсета. От нее пахло потом и чистящим порошком «Кардинал». Увидев Эмили, она всегда крепко ее обнимала и расспрашивала о прошедшем дне. Рассказывать особенно было не о чем. Летом Эмили играла с куклами и посудкой в огромном саду, а зимой переносила свой игрушечный мир на кухню. Здесь, в теплом укромном уголке, она воссоздавала свою большую семью. В те времена все куклы были только женского пола, поэтому Эмили приходилось сочинять правдоподобные истории для мужской половины и отправлять их на достойную славную смерть. Остальные домочадцы частенько вспоминали о погибших и даже изредка горевали об утрате, но, тем не менее, это был мир, не нарушаемый вторжением мужчин.
Покой в мире Эмили, хотя и одинокой, тоже ничем особым не нарушался. Дни складывались в месяцы, а месяцы – в годы. Наконец Эмили освободилась от школы, и ее родителям пришлось столкнуться с фактом, что их дочь не отличается незаурядными дарованиями, значит ей придется оставаться дома и ждать, пока кто-нибудь возьмет ее в жены. Изредка и не очень настойчиво мать пыталась познакомить Эмили с подходящим молодым холостяком из прихода. Правда, сама Эмили оказывалась не очень подходящей: пухлой и робкой. Природа обделила ее талантом: она не могла преодолеть отсутствие физической привлекательности и очарования, и, казалось, вовсе не стремилась завоевать себе поклонника.
Постепенно она вживалась в роль хозяйки дома. Ее мать с радостью восприняла это. Отец старел и нуждался в помощи, ему становилось труднее управляться с растущим приходом. Роль приводила Эмили в безграничный восторг. Все так становилось похоже на игру в куклы, только уже в настоящем доме. Она целыми днями чистила и убирала дом до блеска. То видела свое отражение на крышке обеденного стола из орехового дерева, то принималась чистить фамильное серебро, любовно прикасаясь к тяжелым ножам и вилкам со сложными вензелями, то начинала готовиться к проведению чайной церемонии с церковными служителями или городскими чиновниками. Несколько дней она могла потратить на приготовление воздушного лимонного бисквита. Ее бутербродики с огурцом были просто объедением, а малиновое варенье из собранных на неделе в саду ягод получалось таким густым и душистым, что пальчики оближешь.
За чаем, слегка разгоряченная, она любила включать маленькую спиртовку под блестящим серебряным чайником. Затем она передавала гостям поднос с оладьями. Это нехитрое приспособление включало в себя специальную посудину с горячей водой. Таким образом она сохраняла оладьи теплыми и мягкими – они пропитывались джемом, густыми взбитыми сливками, затем плюхались на чайные тарелочки и аппетитно растекались по подбородкам гостей.
Эмили быстро становилась старой девой. Может быть, иногда, сидя у окна на третьем этаже и глядя вниз, в освещенный луной сад, она тосковала по крепким объятиям пары сильных рук. Кто знает? Возможно она и в самом деле поддавалась панике. Однако невзначай, перестав грустить и взглянув на женщину на улице, поднимавшую и прижимавшую к себе ребенка, Эмили смиренно принимала выпавшую на ее долю участь. Так было до того, как к ним однажды заглянула на чай тетя Беа.
Глава 6
Беа разъезжала по району вместе со своим овдовевшим отцом, историком, имевшим приличные средства для того, чтобы позволить себе тот или иной каприз. В тот день он был в Чармауте с целью провести исследование для новой книги, посвященной изучению церквей Дорсета. Дочь сопровождала его в поездках всегда, поскольку он ни за что бы не рискнул отправиться в путь без Беа.
Она была единственным ребенком. Мать умерла через несколько дней после рождения девочки, и Лионел, ее отец, взял на себя заботу о воспитании малышки. Его семья выражала всяческое неудовольствие сложившейся ситуацией, в особенности, когда Лионел, который всегда хотел иметь мальчика, чтобы разделять с ним страстное увлечение крикетом, настаивал на разрешении Беа вести себя резко и бесцеремонно – манеры, которые его шокированная мать называла «сорванецкими».
Лионел жил в маленькой деревушке неподалеку от Эксминстера. Дом, унаследованный им от дяди, был старой крестьянской усадьбой времен Елизаветы. Угодья были сданы в аренду, но он держал конюшню для лошадей и участок земли на реке Ярт для рыбалки с удочкой. Беа росла в окружении идиллии. Ее первые воспоминания связаны с полями возле реки, где она могла играть или проводить дни напролет с отцом, молча созерцая свою миниатюрную удочку в ожидании форели.
Лионел был высоченным великаном. С молодости отличался вспыльчивым характером, но ко времени женитьбы научился держать себя в руках. Только плотно сжатые губы и подергивание мышцы под левым глазом выдавали нарастающее раздражение. Беа вскоре усвоила, когда продолжать, а когда лучше прекратить и подчиниться воле отца.
Ее мать расцвела милой, изнеженной тепличной розой. Ее семейство было родом из Девона. Лионел встретился с ней во время одной из своих частых деловых поездок в Лондон. Семья Лионела сколотила свое состояние за границей. Ходили слухи, будто – рабами и торговлей оружием. Как бы там ни было на самом деле, но у них, несомненно, было достаточно денег, чтобы каждый из членов семейства мог позволить себе жить припеваючи, легко и безбедно, не утруждая себя ежедневным тяжелым трудом. Только изредка они обязаны были являться на собрание правления на площади Святого Джеймса, чтобы послушать непонятный отчет о финансовом состоянии семьи. Заседание проводилось, главным образом, по утрам, и по его завершении семейство отправлялось в «Савой» на ланч. У Лионела был постоянно снят номер в «Савое». Он любил роскошь и миловал Д'Ойла Карта за его богатое воображение и энергию. Ни один отель Лондона в то время не мог соперничать своим великолепием и дороговизной с отелем «Савой». Душ был новым веянием из Америки. Лионел обожал стоять под двенадцатидюймовой розой, подставляя свое тело водопаду тугих струй.
Именно в отеле Лионела представили Дженнифер Сэнт Айл, которая была младшей дочерью из семьи адвоката. Когда пара объявила о своей помолвке, оба семейства обрадовались. Мать Лионела всегда опасалась за своего любимца, которому, казалось, ничего больше в жизни не понадобится, кроме удочки и крикетной биты. Нельзя сказать, что он был лишен интеллекта, просто резко проявлял свою самонадеянность, продукт, выращенный на почве верхнего слоя среднего класса, типичным представителем которого он являлся. Все в его жизни было четко распланировано: детство, подготовительный класс в семь лет, затем интернат, где встречи с родителями разрешались только в праздники и на каникулах, причем, если те не были заняты в Биаритце или не отдыхали на водах в Баден-Бадене.
Детство его проходило в атмосфере, отнюдь не располагавшей к формированию и проявлению у маленького мальчика каких бы то ни было эмоциональных привязанностей. В самом деле, любой разговор превращался для Лионела в жестокую пытку, поэтому в юности дал клятву обзавестись трубкой, как только достигнет надлежащего возраста, чтобы скрываться от собеседников в густом облаке дыма.
