Тетя Эмили была маленькой и толстой. Ее глаза были удивительного, чрезвычайно ярко-коричневого оттенка. Как от большинства полных людей, от нее пахло влажными испарениями, напоминающими запах кукурузных полей после дождя. Скорее всего аромат исходил от ее пудры, хранившейся в большой, синей, викторианского стекла банке с огромной пуховкой, которой она обильно пудрилась по утрам после ванны. Самые ранние воспоминания Рейчел воскрешали утренние впечатления четырехлетней девочки, бегущей по коридору, обитому полированными сосновыми панелями, к спальне своей тетушки. Ей приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться, обеими ручонками повернуть массивную медную дверную ручку и войти внутрь. Там изо дня в день все многие годы, что она жила в этом доме, можно было увидеть одну и ту же картину. Между кроватью тетушки Эмили и свободной кроватью стоял Григорианский столик из красного дерева. Приготовленный кухаркой Ириной завтрак приносила сюда другая тетушка Рейчел, тетя Беа, сокращенное от Беатрис.
      Тетя Беа имела для нее второстепенное значение в сравнении с тетушкой Эмили, поскольку тетя Беа не обладала той подушечной теплотой и интимностью, что была у тети Эмили. Сухопарые формы тети Беа не таили в себе загадки. Плечи ее были широкими, а руки мускулистыми. Не было очаровательных расщелин и тенистых лощин в пространстве меж ее грудей и коленей, в том, которое больше всего восхищало в облике тетушки Эмили, так как скромность не позволяла ей появляться абсолютно обнаженной. Обеих тетушек можно было увидеть только в ночных сорочках или в долгополых жилетках и прочных дамских панталонах. Однако тетушка Эмили была беспечно небрежной: у нее постоянно недоставало пуговиц, и ребенка тайно тянуло к призывно обнаженной плоти. Ее проворные пальчики устремлялись к нежному холмику, по ее маленькому тельцу прокатывалась волна острого чувства, на смену которому приходило умиротворенное блаженство, когда она тихонько лежала возле своей тетушки.
      Прикоснуться к тете Беа было всегда не так-то просто. Правда, та целовала девочку перед сном, говоря при этом: «Спокойной ночи, дитя», – но она настороженно относилась к Рейчел, иногда была даже слегка резковатой, когда обнаруживала ее вновь прижавшейся к телу тетушки Эмили.
      – Неужели тебе больше нечем заняться? – сухо вопрошала она.
      Тем не менее, завтрак для них был временем тройственного союза. К столу подавался практичный бело-голубой чайный сервиз. Всю жизнь Рейчел, унаследовавшая именно этот фарфор, должна была по утрам пить чай из чайника, который напоминал о тех днях минувшего детства.
      Тетя Беа садилась на свободную кровать. К тому времени она уже была одета и успевала прогулять своих собак. Она души не чаяла в этих боксерах, двух породистых суках, – главном предмете ее обожания и привязанности после тетушки Эмили, к которой она относилась как к избалованному, но любимому ребенку. Тетушка Эмили разливала чай, при этом наклоняясь вперед так, что в тот волшебный момент, когда горячая желтая жидкость дугой изливалась из носика чайника в холодный фарфор приготовленных чашек, оттененных выпуклостью ее рвущихся на волю из-под ночной сорочки женских прелестей. Разрумянившись от усердия, она высовывала между зубами розовый кончик языка, а Рейчел, наблюдавшая все это, глубоко вдыхала аромат поджаренного хлеба и варенья и ощущала животную теплоту этого утреннего эпизода.
      За завтраком Рейчел сидела на детском стульчике с колесиками, придвинутом к такому же маленькому столику, ей не позволялось разговаривать в этот момент, так как тетя Беа собиралась обсуждать с тетушкой Эмили распорядок дневных дел. Это было единственное время за целый день, когда между двумя женщинами могли случаться разногласия. Рейчел, страстно любившая тетушку Эмили, тотчас же настораживалась при малейшем нетерпеливом подергивании ноздрей тети Беа, чего тетушка Эмили могла не заметить вовсе. Зато, когда та сталкивалась с неприятной финансовой информацией или с обязательством, которого не желала выполнять, ее лицо становилось пунцовым, она вскидывала руки и заявляла, что мир – совершенно неподходящее место для жизни. На самом же деле, тетушка Эмили не переставала клясться, что оставит этот мир, и это приводило малышку в ужас. Она и мысли не допускала о том, что может потерять тетушку Эмили, хотя полностью была уверена: случись это, тетя Беа полюбит ее и будет по-своему заботиться о ней. Так или иначе, обычно день планировался с учетом заранее назначенных встреч для тети Беа в качестве Мирового Судьи – титул, которым она очень гордилась, – или больничных комиссий тети Эмили, разных вечеринок с игрой в бридж, встречами нужных людей и странными коктейлями с хересом.
      Эти женщины были из поколения, которое стало в минувшей войне свидетелем смерти большинства их братьев и ухажеров. Затем у них на глазах их замужние сестры и женатые братья, в свою очередь, теряли своих сыновей на другой войне. Конечно, для тети Беа никогда не возникал вопрос о замужестве. Она ни разу и не заикалась об этом, очень мало задумывалась над тем, что из себя представлял мир мужчин, знала множество историй о мужчинах, сошедших с пути истинного и нарушивших закон, вследствие чего они попадали на скамью подсудимых, рассказывала о проявленной ими жестокости по отношению к женам и детям. Она смаковала выносимый им приговор и обрывала Эмили, которая робко возражала против, возможно, излишней суровости, словами: «Не будь такой слезливой, Эмили! Он должен извлечь свой урок!» Эмили тотчас же слабо улыбалась и полностью соглашалась с тем, что Беа оказывалась абсолютно права.
      О деньгах по утрам говорили исключительно в редких случаях, когда тетушка Эмили проявляла особую экстравагантность и покупала чересчур дорогие наряды, или же, скорее всего, присматривала что-нибудь для Рейчел.
      – Ты портишь ребенка, – произносила тетя Беа со вздохом.
      – Знаю, это так, дорогая, но она – все, что мы имеем. И это «все, что мы имеем», восседало на своем стульчике, упиваясь своей исключительностью.
      В деньгах эти две женщины не нуждались. У каждой из них имелся солидный капитал, переданный на пожизненное доверительное управление, причем значительная его часть была надежно вложена, чтобы они смогли спокойно пережить даже наиболее ярые социалистические правительства. Раз в году в дом издалека приезжал пожилой джентльмен, стучал в дверь, тщательно вытирал ноги о сплетенный из кокосовой пальмы коврик и входил в кабинет, где обе женщины дожидались его. Затем он важно пояснял операции по акциям и дивидендам, тетушка Эмили разливала чай из рокингэмского чайника, а Рейчел вежливо передавала им бутерброды и бисквит.
      Закончив свои обязанности, Рейчел могла сидеть поодаль и наблюдать за тем, как тетя Беа дотошно расспрашивала пожилого джентльмена об их финансовом положении, так как она ежедневно просматривала «Таймс» и была крайне обеспокоена ситуацией в стране. Тетушка Эмили, не слушая ни единого слова, только кивала, когда чувствовала, что это необходимо, а в том случае, если тетя Беа спрашивала ее о чем-либо, она тут же принималась проверять, есть ли в их чашках чай. Так повторялось из года в год, но событие было примечательно еще и тем, что у них в доме чай пил мужчина. Все домочадцы, от кухарки до горничной, включая даже собак, были существами только женского пола, поэтому несколько часов, проведенных в компании столь чуждого их окружению создания, давали Рейчел много пищи для размышления.
      – У меня когда-нибудь был отец? – спрашивала она тетушку Эмили.
      Она бы никогда не решилась задать столь откровенный вопрос тете Беа. Бывали случаи, когда она забывалась и спрашивала тетю Беа о чем-нибудь из своей жизни, на что та реагировала словно вздыбленная лошадь. Глаза у нее начинали выкатываться из орбит, как будто она не могла поверить своим ушам, при этом обрамлявшие ее лицо тугие серебристые завитки начинали зловеще трястись.
      – Хорошие девочки не задают вопросов, – отвечала она.
      По окончании всех дел ежедневно наступал черед для тети Беа играть в гольф. Она замечательно играла в гольф, у нее был восьмой гандикап. В ее кабинете перед камином красовались выигранные награды, предметы большой гордости тети Беа, которая ревностно проверяла горничную, убиравшую эту комнату, как та начистила каждый кубок, причем не уставала вновь и вновь повторять, что каждую награду тете приходилось буквально зубами вырывать у соперника под одобрительный рев наблюдателей и неистовство тетушки Эмили, не сводившей глаз с кончика ее биты.
      Закончив завтрак, тетя Беа вставала и стряхивала на пол все оставшиеся крошки, затем резко наклонялась, чтобы поднять тяжелый поднос. Ей приходилось очень сильно наклоняться, так что Рейчел хорошо были видны толстые фильдеперсовые чулки, скрывавшиеся под эластичными кромками ее темно-синих панталон. Вид всех этих вещей был таким безупречно-аккуратным и унылым, как дождливое воскресное утро после церкви. Совсем не так было у тетушки Эмили. Ее чулки обычно весьма непрочно держались на ногах, поскольку она пользовалась эластичными подвязками и отказывалась носить корсеты.
      Затем тетя Беа уходила, наказывая Рейчел «не оставаться слишком долго». Когда дверь за ней закрывалась, они с тетушкой Эмили хихикали, словно малые дети. Рейчел бросалась к ней на кровать, и они шалили и возились, как два игривых щенка. По мере того, как Рейчел взрослела, их игра становилась все более ожесточенной до тех пор, пока тетушка Эмили не сдавалась. Тогда они лежали рядышком, пыхтя и отдуваясь, а тетушка Эмили едва переводила дух.
      Тетушке Эмили теперь пора было принимать ванну. Она поднималась с кровати и шла в соседнюю со спальней ванную комнату, где блестящие медные краны сияли над массивной, с украшениями в виде шаров и звериных лап, Викторианской ванной. Выкрикивая для Рейчел свои комментарии сквозь шум и шипение кранов, она регулировала температуру воды и расстилала громадное белое полотенце на специальной решетке. Рейчел, подвинувшись на то место кровати, где пышные формы тетушки оставили свои теплые углубления, через дверь наблюдала весь ритуал.
      Как только в ванне было достаточное количество воды, тетя Эмили брала с мраморной полки большую хрустальную бутылку со стеклянной пробкой. В ней хранилось масло, которое тетя Эмили заказывала в Лондоне. Как она пояснила Рейчел, масло привозили из Индии. Запах его непременно был сладковато-мускусным и таинственным. Как только масло добавлялось в горячую воду, ароматный пар проникал в комнату и доносился до Рейчел. Широко распахнутыми глазами она наблюдала, как тетя снимала халат, открывая при этом свои пухлые руки. Прежде чем закрыть за собой дверь, отделявшую ее от ребенка, она поднимала руки, чтобы собрать волосы в пучок на макушке. Над ванной наискосок висело большое зеркало. Рама была позолоченной, и резьба на ней изображала радостных ангелочков, обнаженных нимф и сатиров, вечно скачущих друг за другом в веселом хороводе. Тетушка Эмили, грациозно подняв свои полные белые руки и открыв глубокие подмышечные впадины, улыбалась в зеркале, глядя на Рейчел. Они обе улыбались словно заговорщицы. Затем дверь закрывалась, и Рейчел, зажмурив глаза, представляла, как ее тетушка снимает халат, стягивает через голову тонкое кружевное белье. Следуя за движением рук, на какое-то мгновение вздымались ее мягкие нежные округлости, а затем тело возвращается вновь к тем так хорошо знакомым очертаниям и складкам, как только она позволяет ночной сорочке свободно упасть на пол возле ванны. Рейчел различает звук воды, когда тело погружается в ванну. Она представляет, как любимые и верные соски, которые никогда не будут ее достоянием, разбухают от жары – явление, которое она открыла для себя, лежа рядом с тетушкой в зимнем холоде, который превратил нежные податливые бугорки в крепкие упругие пуговки.
      Становясь год от года взрослее, она распаляла свое воображение разными фантазиями. Например путешествовала с намыленной губкой в укромные уголки и запретные зоны тетушкиного тела. Погруженная в картины своих мысленных образов, убаюканная мускусным ароматом, проникавшим в комнату из-под двери, девочка с трудом воспринимала звук, возвещавший завершение ритуала, когда тетя выходила из воды. Рисуя воображаемую картину того, как тетушка Эмили вытирается, ее бледная кожа розовеет от прикосновения полотенца, как она становится уязвимой и беззащитной, когда наклоняется, чтобы вытереть себе ноги. Ребенок считает секунды до того момента, когда тетя наденет банный халат и откроет дверь: «девять, десять, одиннадцать, двенадцать»; дверь широко распахивается, и тетушка Эмили деловито выйдет в комнату. Лицо уже станет озабоченным предстоящими дневными хлопотами.
      – Беги, Рейчел, – скажет она, – тебе пора одеваться.
      Шарик лопнул, мгновение пролетело, и Рейчел вновь возвращается в свою комнату, твердо уверенная в том, что вечер подарит ей новую встречу с тетушкой Эмили, которая будет нежно и ласково купать ее. А сейчас ей нужно приготовиться для дел наступившего дня, которых так много в доме и окружающих его садах, что укрылись в добрых двух милях от любой близлежащей проезжей дороги и в семи милях от Апоттери, в графстве Девоншир.

      В то время, пока Рейчел взрослела в своем обособленном женском мире, примерно в пятидесяти милях от него, в предместье Бридпорта за свою маленькую жизнь боролся Чарльз. В Бридпорте имелась прекрасная дорога, однако там было отвратительное сообщение с близлежащими населенными пунктами: Лайм Реджис, Чармаут или Аплайм. Город имел весьма неудобную планировку: был разбросан, словно нижние юбки неряшливой женщины.
      Крохотный одноэтажный домишко, служивший Чарльзу пристанищем в ранней юности, прилепился среди таких же, подобных ему, строений и грозил вот-вот развалиться. Домики были очень похожи и стояли вдоль края совершенно заброшенного поля, которое стало излюбленным местом для игр местной детворы и еще служило отличной площадкой для выгула собак. Мать Чарльза была весьма претенциозной дамой.
      Когда она наконец перестала сотрясать стены маленькой больницы своими пронзительными криками и исподтишка взглянула на голенькое тельце новорожденного мальчика, которого ей показывала измученная акушерка, то первое, что ей бросилось в глаза, был синий и распухший пенис Чарльза. Она тотчас же прикрыла глаза, чтобы не видеть этого отвратительного зрелища, а когда открыла их вновь, то поняла, что ее новорожденный сын является гордым обладателем пары разноцветных яичек.
      – Они что, всегда такие? – ужасаясь спросила она у медсестры.
      Та добродушно рассмеялась.
      – Не беспокойтесь, это все пройдет… мальчики часто рождаются на свет с распухшими гениталиями. Уверяю вас, эта штучка будет у него в полном порядке. Кому-то из женщин здорово повезет.
      Это было уже слишком для матери Чарльза, ведь она вряд ли когда-нибудь осмеливалась смотреть на своего мужа без одежды, поэтому ей трудно было оценить естественный вид мужских прелестей.
      – Девочки гораздо изящней, – пробормотала она себе под нос, уже погружаясь в сон.
      Малыша отнесли в детское отделение, где он всю ночь напролет кричал и царапал себе лицо. Его мать ничего этого не слышала. Ей снилась ее покойная матушка, которая наверняка бы одобрила, что дочь произвела на свет мальчика, внука-первенца. Он унаследовал также и семейную тайну, состоявшую в том, что они были евреями, которых здесь нещадно презирали. Вот почему в семье, где типичными именами были Моррис, Сидни и Макс, мать Чарльза сменила свое собственное имя Руфь на Юлию, а сына окрестила Чарльз Руперт Александр Хантер. Фамилия Хантер принадлежала ее белокурому и голубоглазому мужу, чей род корнями глубоко уходил в землю Дорсета. Супруг никогда по-настоящему и не мог узнать, почему она выбрала его, и она никогда не расскажет ему об этом.
      Если семейную тайну никому нельзя раскрывать, она, по крайней мере, может быть передана по наследству. Все рожденные в их семье девочки должны выходить замуж за белокурых голубоглазых мужчин.
      Юлия родилась в большой семье, которая ютилась в обшарпанном доме в лондонском районе Хаммерсмит. Ее родители были выходцами из Польши, имущества у них было мало, но они были одержимы устроить жизнь для своих детей. Мать Юлии так никогда и не сумела по-настоящему привыкнуть на новом месте. Ее английский был настолько убогим и ломаным, что она с большим трудом нашла несколько дружески расположенных людей среди холодных и неприветливых соседей, наградивших ее семейство обидным словечком «иностранцы». Отец Юлии с того самого момента, как его нога ступила на английскую землю, решил для себя, что прошлого отныне не существует. Вот почему они поселились подальше от еврейского района. Их фамилия Марковиц была изменена на Грей, и они навсегда забыли дорогу в синагогу.
      Он с легкостью воспринял перемену облика и стиля жизни. Это был темпераментный, заводившийся с пол-оборота мужчина, горевший желанием сколотить себе состояние. Однако это было суровым испытанием для его жены. Ей запрещалось разговаривать с детьми на иврите и зажигать свечи по субботам. Поэтому она все больше и больше отдалялась и замыкалась в себе. Каждые восемнадцать месяцев у нее рождался очередной ребенок до тех пор, пока не появилась на свет Юлия, седьмой ребенок в семье, после чего ее матка, словно в знак протеста, сильно ослабела, и ей сделали гистеректомию.
      Вынужденная проводить все время дома при полном отсутствии друзей, она полностью подчинялась воле своего супруга, как того требовала религия, однако никто не мог напрочь лишить ее культурного права на матриархат. Одним словом, она была в доме тираном и грозой для своих детей. Ее муж вскоре встал на ноги и вложил небольшие сбережения в свое дело, открыв крошечную аптеку на Хаммерсмит Грав. Он был очень общительным человеком и любил своих клиентов. Скоро он завоевал доверие местных жителей, которые стали приходить к нему со своими недугами, а он помогал им поправить и укрепить здоровье.
      – Здоровье – это все, что у вас есть. Если вы лишитесь здоровья, то вы лишитесь всего, – любил приговаривать он. Именно после таких слов он замертво упал в своем магазинчике.
      – Сердечный приступ, – констатировал доктор, – слишком долго давал советы другим. – И доктор окинул суровым взглядом небольшую толпу собравшихся. В наступившей тишине можно было услышать, как пролетит муха. У многих защемило в груди от ощущения вины после этого замечания доктора. Аптека в тот вечер была переполнена посетителями.
      Местный люд опечалился, так как привык доверять маленькому смышленому старичку с улыбчивым лицом. Они выразили свои соболезнования его жене. Она оставалась безучастной ко всему происходящему и упорно молчала, кивая головой в знак благодарности его постоянным клиентам, однако не приглашала их в дом, когда они заходили к ней.
      Если говорить о Юлии, то в детстве она была совершенно лишена каких-либо проявлений чувств.
      Мать после смерти отца напрочь исключила внешний мир из семейного бытия. Дети посещали местную школу, но у них была настолько незначительная разница в возрасте, что им было интересно вместе, кроме того, им не нужно было лишний раз повторять, что друзей приводить в дом нельзя. У Юлии были еще два брата, и старший из них, Макс, принял на себя обязанности отца семейства. Мать усадила его во главе стола, и его желание стало для нее законом. Вскоре он стал таким задирой, что остальные возненавидели и начали побаиваться его. Мать, полностью отрешенная от всего внешнего мира, все чаще и чаще обращалась к Максу за поддержкой и видела в нем предмет своего душевного спокойствия.
      – Мой Макс, – говаривала она, – наступит день, когда он заявит о себе.
      Ревностно оберегая своих чад, она по утрам провожала их в школу, после того как они безропотно поглощали обильный завтрак, затем до их возвращения хлопотала по дому. Лишенная возможности говорить на иврите, она изливала все свои воспоминания о доме в стряпне. Навязчивые преследования ее мужа настолько выхолостили ее разум в отношении их еврейского происхождения, что она была абсолютно уверена, если их застанут за соблюдением какого-то религиозного ритуала, то кто-нибудь когда-нибудь явится и силой выставит их из дома, и тогда они вновь станут изгоями.
      Она баловала себя душистой сытной кашей, которая готовилась постоянно в дальнем уголке печи. Юлия и в самом деле запомнила запах этой каши на всю жизнь. Для нее детство было осязаемо нехваткой денег, ветхими коврами, детьми, сидевшими вокруг старого дубового стола и внимавшими внушениям матери о том, что ради того, чтобы чего-то добиться в жизни, нужно отказывать себе во всем. Для девочек она прочила фантастические свадьбы с благородными отпрысками известных английских семейств, а для мальчиков – будущие карьеры преуспевающих дельцов.
      – На худой конец, дантиста или доктора, – произносила она в конце скучного и монотонного пространного наставления. Было всегда такое впечатление, будто бы она изо дня в день репетировала, как катехизис, чтобы он из слов превратился в реальность, похожую на кинофильм.
      Единственной страстью в ее жизни было кино, и она передалась детям. Каждую неделю они отправлялись в местный кинотеатр и усаживались, занимая чуть ли не целый ряд: Макс садился рядом с матерью, а дальше все дети по возрасту до самой младшей, Юлии, которая оказывалась самой последней. Если на экране затягивался поцелуй, то мать обязана была воспринимать сцену как личное оскорбление, возмущалась и демонстративно покидала зал, увлекая за собой всех детей. Поскольку фильмы становились все более откровенными, им все реже и реже удавалось посмотреть картину целиком, и они едва могли ухватить и запомнить кое-какие отрывки. Чтобы хоть как-то найти выход из подобной ситуации, они наскребали скудные гроши из своих карманных денег и отправляли Юлию за половину цены посмотреть фильм целиком. Затем она возвращалась домой и рассказывала весь фильм до конца.
      Такая практика обучила Юлию трем жизненно важным вещам. Во-первых, научила хитрить, во-вторых, – тому, что секс – это отвратительно и в-третьих, она поняла, что жизнь никогда не бывает столь же красива, как в кино. Для того, чтобы избежать всевидящего материнского ока, Юлия говорила ей, что посещает дневные игры по средам. А преподавателю говорила, что мать освобождает ее от игр, чтобы заниматься шитьем, а преподавателю по шитью объясняла, что ходит на игры, поэтому освобождена от шитья. Таким образом она днем имела возможность отправляться в кино.
      Именно во время одной из захватывающих драм с убийством Юлия почувствовала, как кто-то взял ее за руку. В этот момент она была настолько поглощена переживаниями за героиню фильма, которой грозила смерть, что совершенно не обращала внимания на руку, завладевшую ее ладонью, пока не ощутила, что ее маленькая ручка крепко сжимает похожий по форме на сосиску предмет, находившийся между ног у сидевшего рядом с ней человека. Она осмотрелась по сторонам. Это был мужчина. Она в ужасе зажмурила глаза. Он тяжело дышал и бормотал что-то себе под нос. Стискивая ее руку своей, крепко прижимал к своим гениталиям, заставляя совершать движения вверх-вниз. Ей казалось, что его стоны и бормотание раздаются по всему залу, но еще один молниеносный взгляд вокруг убедил ее в том, что все сидевшие в ряду люди приклеены к экрану. Она не имела ни малейшего представления о том, что произойдет дальше. Просидят ли они так же и до конца фильма? Она украдкой бросила взгляд в его лицо. Мужчина сидел, закинув голову слегка назад. Полы его плаща прикрывали ее руку и его возбуждение. Рот был чуть искривлен, губы – плотно сжаты, лишь в самой середине оставалось крошечное отверстие, откуда вырывался булькающий слабый звук. Она заметила, что у него были громадные уши. Движения его руки становились сильнее, и она почувствовала, что ее ладонь увлажнилась.