– Могу я присесть рядом на минутку?
      Вместо ответа специалист по рамочкам подвинулся, уступая ему место. Потом спокойно спрятал очки в футляр, свернул газету и спросил, когда Плинио сел:
      – Сеньориты так и не появились?
      – Не появились.
      – Хочу предупредить, что я знаю не больше, чем в прошлый раз.
      – У меня нет ни малейшего сомнения на этот счет.
      «Тогда в чем дело?» – Очевидно, это означал его нетерпеливый жест.
      – Я хочу попросить вас об одном одолжении, – продолжал Плинио, не обращая внимания на поведение Новильо.
      – О каком?
      – Я хочу завтра в полдень собрать вас – друзей сестер Пелаес – в квартире на улице Аутусто Фигероа. Я звонил в министерство, и сеньора, которая работает с вами, сказала, где я могу вас найти.
      – А зачем это собрание?
      – Ну… чтобы всем нам обменяться мнениями по поводу тех фактов, которые у меня имеются… Может, что-нибудь прояснится.
      – Сомневаюсь.
      – Как знать.
      Наступило молчание, и Плинио, воспользовавшись им, заказал пива и предложил Новильо табаку. Пока они набивали папиросы, Плинио обвел взглядом кафе: голубые стены и темные колонны. Круглая стойка у входа казалась каруселью из рюмок и чашек. У прилавка с газетами – и это здесь было – несколько человек покупали и рассматривали выставленные в витрине газеты. Плинио всегда удивлялся огромным размерам этого помещения – кафе походило на столовую в казармах. Кстати, именно здесь устраивались банкеты по различным политическим поводам. За столиком рядом – молодая девушка с сеньором гораздо старше ее. Время от времени он вроде бы украдкой пожимал ей руку. Девушка нервничала и все время озиралась по сторонам. Создавалось такое впечатление, будто она выполняла долг. А мужчина не мог скрыть возбуждения. Расплачиваясь с официантом, он принял серьезный вид и вынул толстенный бумажник. Девушка смотрела на бумажник своими огромными глазами. Она чуть наклонилась вперед, и в вырезе платья, немного отставшем, виднелись только-только округлившиеся груди. А зрелый мужчина, очень серьезно и немного нерешительно отсчитывая купюры, исподтишка запускал глаза ей за ворот. За столиком слева четверо мужчин, по виду селяне, читали каждый свою газету.
      – Как называется пост, который вы занимаете в министерстве? – спросил Плинио у Новильо, словно бы между прочим.
      Новильо застыл, не донеся папиросы до рта.
      – А вам какое дело? – спросил он, и голос его дрогнул.
      – Ради бога, простите, – отозвался Плинио немного смущен но. – Я не хотел вас обидеть.
      – Хотели или не хотели, но лучше вам не задавать дерзких вопросов. Я делаю в министерстве то, что считаю нужным. Устраивает вас это?
      Государственный служащий, видно, был так задет вопросом и настолько встревожился, что люди вокруг уже поглядывали на них, ожидая ссоры.
      Плинио ничего не оставалось, как стиснуть челюсти, прикрыть глаза и ждать, пока у того уляжется желчь. И поскольку прошло уже несколько секунд, а чиновник хотя и молча, но по-прежнему смотрел на Плинио, прямо сказать, без всякой любви, Плинио решил сделать еще одну попытку и начал очень осторожно:
      – Прошу извинить меня, я не хотел вас обидеть.
      – Вы просто-напросто дурно воспитаны, – отозвался тот глухо и по-прежнему вызывающе.
      – Послушайте, друг, – разом помрачнев, отчеканил Плинио, – мне кажется, вы забыли, что я – представитель власти и по отношению ко мне вести себя так недопустимо… А потому продолжить разговор нам придется в комиссариате. Будьте любезны, пройдите со мной.
      Хотя они говорили тихо, посетители, сидевшие поблизости, не сводили с них глаз. Особенно четыре женщины, сидевшие за столиком напротив. Главная из них – во всяком случае, она у них верховодила, – низенькая толстуха, с лицом цвета протухшего творога, крашеными черными волосами и высоко подбритым затылком, явно симпатизировала Новильо и теперь смотрела на Плинио так, словно готова была подскочить в любой момент. Немолодая супружеская пара, пряча лица за газетой – одной на двоих, – тоже, по-видимому, ожидала бури.
      Плинио стоял, поправляя узел галстука, и ждал, пока поднимется чиновник.
      – Что-нибудь случилось, Новильо? – подскочила толстая курносая сеньора с подбритым затылком, готовая оказать любую помощь.
      – Нет-нет, благодарю вас, сеньора Фэ, – ответил Новильо, который, правду сказать, здорово поутих, услышав приказание Плинио.
      Оборот, который приняло дело, привел чиновника в чувство, и, дотронувшись до локтя Плинио, он попросил:
      – Пожалуйста, Гонсалес, присядьте на минуту… потом пойдем, куда скажете… Простите мою несдержанность. Но бывает, я не могу с собой совладать… Я скажу все, что вы хотите.
      Плинио, поглядев на него очень сурово, с таким видом, будто делает огромное одолжение, сел, но чуть поодаль, как если бы сидел у себя за столом в комиссариате.
      Новильо подозвал официанта и попросил Плинио заказать себе что-нибудь за его, Новильо, счет. Тот, не желая своим отказом привлекать внимание, придал лицу соответствующее выражение и попросил принести еще одно пиво.
      – Еще раз прошу вас, Гонсалес, – опять начал рамочник, глядя на Илинио усталыми глазами, – простите, что я так вел себя, но положение на службе у меня очень сложное, и любое упоминание об этом меня задевает.
      – А в чем все-таки дело? – спросил Плинио, и в глазах у него мелькнула ирония.
      – Видите ли… я прошел на должность в министерство в двадцать девятом году по конкурсу…
      Старик за столиком рядом, делая вид, будто смотрит совсем в Другую сторону, положил руку на колено девушке. Та вся сжалась и уперлась глазами в мрамор столика. Толстая курносая донья Фэ шепталась со своими товарками, бросая неодобрительные взгляды на старика с девушкой.
      – …Меня назначили в отдел концессий, – продолжал Новильо. – Нас в отделе было пятнадцать человек. Но, как вы знаете, в тридцать первом году к власти пришла республика, и отдел закрыли. Остался только я и еще одна девушка – для передачи дел А так как мы занимали много места, а с клиентами нам уже общаться не приходилось, нас перевели на чердак – он тогда был большой, неперегороженный. Со временем, после всяких перестроек и переделок, нас и вовсе задвинули в угол… Мы закончили все дела, как раз когда началась война. С тридцать шестого по тридцать девятый год о нас ни разу не вспомнили. Мы приходили на службу просто убивать время. Когда война кончилась, новая администрация обратила на нас внимание. Мне сказали, чтобы мы дождались пока завершится чистка, и вот в таком положении мы и находимся по сей день. Каждый раз с приходом новой администрации все перестраивали по-новому, а нас загоняли все дальше в глубь здания и все выше. Я еще раз во всех подробностях сообщил, как все было и в каком положении мы находимся. В ответ – ни слова. Потом уже, несколько лет спустя, один приятель рассказал мне, что нам не ответили потому, что не знали, где мы размещаемся. Вaxтepы сменились и не знали плана здания. Помнится, у одного из начальников, по фамилии Ресолюто – обратите внимание, какая подходящая фамилия! – у этого начальника уже было готово решение что с нами делать, и он даже показывал мне проект и все, что положено, но тут у него случился инфаркт миокарда, и все планы он унес с собой в могилу. Наконец я надумал подать еще одно, последнее в жизни ходатайство. Снова изложил всю историю с начала до конца… Я спешил как-то упорядочить наше положение, чтобы нам подняли жалованье, и опять мне не повезло. Сменили министра, почистили высоких чиновников, а нам так и не ответили. Мы устали от того, что никому до нас нет дела, и я подумал: должно быть, нам на роду написано затеряться в административном лабиринте, и в сорок пятом году я решил наладить у себя в конторе скромное – в меру наших сил и возможностей – производство. Нельзя же было сидеть до самой пенсии сложа руки. Заметьте, Гонсалес, в моем возрасте – мне до пенсии осталось всего три года, – в моем возрасте уже ни к чему рыпаться. Всем, что у нас есть, мы обязаны своей мастерской. У каждого в жизни своя дорожка, и бесполезно пытаться с нее свернуть. В конце каждого месяца мы спускаемся вниз, отыскиваем свою ведомость, получаем конверт с жалованьем – и привет. Если кому-нибудь случается спросить, где мы размещаемся, мы отвечаем: «Где всегда». И с богом… Теперь вы можете представить себе, дорогой Гонсалес, что со мной происходит каждый раз, когда я думаю, что теперь, перед самой пенсией, кто-нибудь может обнаружить, в каком дерьме мы сидим, и захочет навести порядок. Поверьте, я не жулик какой-нибудь, я просто продукт нашего бюрократического аппарата… За тридцать лет я не притронулся ни к одному документу. И она – тоже.
      – Она – ваша жена? – спросил Плинио, с каждой минутой испытывая все большее удовольствие.
      – Нет, секретарша. Она живет у себя, а я – у себя. Ну конечно, столько лет мы вместе, так что все равно как одна семья.
      – Да-да.
      – Умоляю, вас, Гонсалес, ради всего святого, не рассказывайте этого никому. Какая вам корысть от моей беды? Я хотел быть полезным государству и делал ради этого невозможное, но все без толку. В конце концов, во всех учреждениях вроде этого полно мертвых душ, которые палец о палец не ударяют, а жалованье получают… Я знаю такие случаи. Не умирать же от угрызений совести, если оказываешься в такой ситуации, сам того не желая.
      – Не волнуйтесь, Новильо. Я буду нем как могила. Не думаю, однако, чтобы в Испании было много таких, как вы.
      – Не думаете? – оживился он. – Много, может, и нет, однако вполне достаточно. Я бы вам рассказал… Вот, например, эта курносая низенькая сеньора, которая спрашивала, не случилось ли со мной чего, она моя хорошая знакомая. Так вот, она уже несколько лет получает две пенсии.
      – Не может быть.
      – Именно так. Отец ее был служащим, не знаю даже где. Он умер, а ей с тех пор платят не одну, а две пенсии.
      – За кого же вторую?
      – За какого-то другого покойника, которого она даже не знала. И вот, пожалуйста, живет всю жизнь припеваючи… Еще в это кафе ходит один – мы все тут друг друга знаем, – который получает пособие за какую-то очень важную медаль, которой ему сроду не давали, потому что, кроме всего прочего, он никогда не был в армии.
      – Вот это особенно остроумно.
      – Мы зовем его «наш герой».
      – А чем он занимается?
      – Он трубочист.
      – Ну и жизнь, бог ты мой! – воскликнул Плинио.
      – И поверьте, Гонсалес, с сестрами Пелаес меня связывает лишь старая дружба и услуги, которые мы оказывали друг другу. С тех пор как их отец замолвил за меня словечко и я получил должность, которую занимаю, у нас всегда были очень хорошие отношения. И сколько я ни ломаю голову, не могу понять причины их исчезновения.
      – Не сомневаюсь, Новильо, нисколько не сомневаюсь.
      Выслушав заверение Плинио, да еще повторенное дважды, служащий Новильо углубился в себя. Разрядившись на исповеди, он теперь расслабился и даже поглядывал на газету, лежавшую на мраморном столике.
      Девушка, видимо, устала от дурацких приставаний старика и потому пересела на другой стул – напротив, и теперь они вполне. дружески беседовали. Толстуха с подбритой шеей – та, что получала две пенсии, – играла с подругами в карты.
      Теперь, когда Новильо молчал, он показался Плинио похожим на древнюю пишущую машинку, дремавшую на чердаке в министерстве. Пожалуй, Плинио даже не сумел бы сказать, что именно – инерция, скука или отсутствие желаний – печатью лежали на всем облике Новильо– и делали его похожим на вышедшую из употребления вещь. Плинио вспомнил одного типа в Томельосо, который всю жизнь сиднем сидел в казино «Сан-Фернандо», и, если внимательно приглядеться, лицо у него стало частью казино со всеми его причиндалами – бильярдом, домино и тому подобным. У каждого на лице написано, чем он занимается. От проституток, например, за версту разит постелью. А семинарист так же похож на нападающего «Атлетико», как яйцо на шариковую ручку. В томельосском муниципалитете был один конторщик, который даже по центральной улице ходил так, словно выглядывал из окошечка конторы. А бедняга Пако, пономарь, всю жизнь двигал руками, будто размахивал кадилом. Да что далеко ходить за примерами, достаточно взглянуть на Фараона – у него вечно такой вид, словно он только что отобедал. А дон Сантос Каррера столько лет управлял муниципальным оркестром, что на всех смотрел поверх очков, будто из-за дирижерского пульта. Портные первым делом оглядывают твой костюм. Говорят о семье, о чем угодно, а глаз не сводят с одежды, что на тебе. Плинио знал одного извозчика, коротышку. Стоит ему забыться, где бы то ни было, к примеру хоть на похоронах, и он сразу поднимает руки, держит их на весу, будто лошадь вожжами погоняет. Плинио с удовольствием наблюдал за ним на футбольном матче или на корриде: когда дело принимало крутой оборот, он прижимал к себе локти, словно натягивая вожжи, чтобы помешать – смотря где это было – забить гол или поддеть на рога тореро. Или же выбрасывал вперед правую руку, как бы подстегивая кнутом, если жаждал крови или изменения счета. А монахиня сестра Ровира, посвятившая свой век богу, была так целомудренна и набожна, что, когда под конец жизни ей должны были делать уколы в ягодицы, она позволила лишь чуть приподнять нижнее белье, дабы практикант, вонзая шприц, не глазел без нужды на ее тело. «Вот я и говорю, – размышлял Плинио, глядя на Новильо, ужасно похожего на пишущую машинку, которой не пользовались со времен диктатуры Примо де Риверы, – вот я и говорю: на каждом написано, чем он занимается». А уж о характере и говорить нечего. Достаточно ему было бросить взгляд на незнакомого человека, он тут же понимал, на какую ногу тот хромает. «У людей с широким сердцем – открытый взгляд и ясная улыбка. Люди с нечистыми помыслами узнаются по манере чуть прикрывать глаза и по осторожности, с какой выбирают слова. Люди интеллигентные доверчивы и не боятся попасть в смешное положение. Дураки обычно подчеркнуто вежливы и сдержанны. Предатели любезны… В жизни существует масса разновидностей этих типов, и определить их можно не столько по повадкам, сколько по мимолетной тени на лице и даже по походке. Еще выдают руки. У людей с низменными помыслами пальцы короткие, а ногти слабые, безжизненные; им не свойственны резкие жесты. Бывают люди, у которых руки не соответствуют их облику – они достались им от какого-нибудь предка иного биологического склада. И тогда по рукам трудно бывает определить, что можно ждать от этого человека. Мошенников и интриганов разоблачает пассивность рук. В то время как мозг в совершенстве постиг искусство обмана, у пальцев остались свои привычки, и потому пальцами приходится двигать с величайшей осторожностью. В руках, как ни в чем другом, проявляется благородство и свежесть чувств. И робость и дерзость заключены в кончиках пальцев. Если, разговаривая с человеком, хочешь понять, что он такое, смотри ему в глаза, но больше следи за жестами и особенно за руками. Мозг обычно под строгим контролем, а все подавленные мысли ищут выхода и могут вылиться как раз в движении рук. Ведь есть профессии, где руки действуют сами по себе, в то время как мыслями человек далеко».
      Фараон с доном Лотарио запаздывали, и Плинио, нетерпеливо взглянув на часы, снова оглядел теснившиеся вокруг столики. За окном лежала площадь Аточа, и машины на ней казались отсюда светящимися червяками. Две скромного вида девушки, от которых пахло кухней, пили за соседним столиком кофе и с жалостным видом о чем-то разговаривали. В простенках между окнами, в нишах, стояли сомнительного вкуса зеленые кактусы. В зале за чашкой кофе или бутылкой вина сидели главным образом влюбленные парочки. Официант еле волочил ноги, разговаривая сам с собой. Новильо углубился в газету. Точными движениями мастера-багетчика он разворачивал на столе листы. Плинио подозвал официанта и расплатился по счету, к чему чиновник отнесся совершенно бесстрастно. Его это ничуть не удивило. Устав от сидения и от общества, Плинио решил было подождать друзей у дверей кафе, и тут они появились. Он поднялся, напомнил Новильо о завтрашней встрече, еще раз пообещал ему держать все в секрете и легким шагом, на ходу поправляя оставленный в Томельосо ремень, направился навстречу входившим.
      – Пошли, Мануэль, такси ждет, – сказал Фараон. Он был серьезен.
      «Что случилось?» – взглядом спросил Плинио дона Лотарио. Тот – тоже чрезвычайно серьезный – ответил неопределенным жестом.
      – Идем, идем, – настаивал Фараон, – дело принимает крутой оборот.
      Они вышли из кафе и молча сели в такси. Поскольку никто не проронил ни слова, таксист спросил:
      – Куда едем, сеньоры?
      – В ресторан неподалеку от театра Мартина, до смерти хочется взглянуть на стройные ножки. – Фараон расхохотался что было мочи; дон Лотарио вторил ему.
      – Ладно, шутки в сторону, – сказал Плинио. – Так что там за вилла «Надежда»?
      – Я дам тебе тысячу дуро, Мануэль, если ты угадаешь, кто живет в этом домике, – подначивал его виноторговец.
      Плинио пожал плечами.
      – Помрешь – не додумаешься. Скажите ему вы, а то он решит, что это шутка.
      – Там живет, Мануэль, наша односельчанка донья Мария де лос Ремедиос. Та, что ехала с тобой в автобусе. Смотри, как тесен мир!
      Плинио просто глаза вытаращил.
      – Вот так, сеньор, она живет там со своей матушкой.
      – И что она сказала, когда увидела вас?
      – Ничего. Мы объяснили, что прогуливались неподалеку, вспомнили, что она тут живет, и решили навестить… А вот поверила она в это или нет – другой вопрос.
      – О деле ничего не говорили?
      – Ни слова, – ответил дон Лотарио. – Я подумал, что не стоит, подумал, что это тебе решать.
      – Очень хорошо сделали.
      – Видишь, Антонио, – сказал дон Лотарио* – как я знаю наших классиков!
      – Хозяйка, – продолжал Фараон, – пригласила нас выпить до чашечке кофе и показала нам дом, а он огромный и по нынешним временам, верно, стоит кучу денег, и была с нами обходительна, что правда, то правда. Всё тебе приветы передавала.
      – Мы расспросили соседей и, когда узнали, что там живет она, решили зайти просто любопытства ради, не имея в виду дела. Да и что, скажи, может быть общего у Марии де лос Ремедиос с сестрами Пелаес?
      – Хотя бы то, что они из одного селения.
      – Вот и я то же самое сказал дону Лотарио.

Очная ставка