Ныне, наверное, даже из стариков-самарцев мало кто помнит продовольственные нормы, какими нас, столичных жителей, пользовали в годы войны. Ушло время, иссякает память подробностями, оставляя нам только что отдельные судьбоносные вехи.
      Хоть как-то, но существовали. Работая по двенадцать часов, иногда и ночуя в цехах, без отпусков и даже выходных. Рожали и растили детей. В скудном хлебе, пополам с надеждой, еще и песни пели, удивляя мир стойкостью мужества и неизбывным терпением.
      В архиве Министерства иностранных дел обнаружился моему глазу документ, имеющий сегодня интерес необычайный. Ознакомясь с ним, старики прикоснутся памятью к забытому прошлому. Молодежь… Может быть, надеюсь, более пристально вглядятся наследники в лица дедов? Хотя бы…
      Особенную ценность этот документ представляет уже тем, что составлен он как донесение посольства США в России Госдепартаменту. Мы, хорошо знакомые с бесстыдно искажаемой отчетностью отечественных статистических учреждений в угоду кому-то и чему-то, сейчас получим сведения, приближенные к истине. Потому как не было нужды дипломатам в этом вопросе приукрашивать или недоговаривать. Приведенные в документе цифры относятся к январю 1942 года.
      Вот с чем жили россияне, причем только в городах, и столичные самарцы – так же. В русских деревнях, у большинства кормильцев, было положение другое. О нем, страницей раньше, поведала нам Анна Васильевна Некорыслова.
      Продукт (гр.) 1 категория
      рабочие 2 категория
      служащие 3 категория
      иждивенцы 4 категория
      дети
      Сахар 900/500 500/200 400/200 500/400
      Масло 800/500 400/200 200/100 400/400
      Мясо 2200/1200 1200/300 600/200 600/200
      Картофель 5000/3000 5000/2000 4000/2000 4000/2000
      В числителе указано количество продуктов, установленное правительством, в знаменателе – реально выдаваемое.
      Такова была норма жизненно важных продуктов из месяца в месяц. По карточкам, в очередях, разумеется.
      Как можно было прожить с таким запасом хотя бы месяц, и не просто прожить праздно, а еще и побеждать, – сейчас уму непостижимо. Токарю, фрезеровщику или слесарю-сборщику на авиационном заводе, где производили знаменитые штурмовики ИЛы, положено было 800 граммов хлеба на день. И это при том, что, бывало, рабочие неделями и домой не уходили.
      И в это же время гости новоявленной столицы, дипломаты: 13 февраля 1942 года глава Британской военной миссии генерал М.Макфарнейн сообщал в Лондон, может быть, родственникам, интересующимся житьем мистера Макфарнейна в далекой России: «…Для членов дипломатического корпуса определены особые нормы, по которым они получают продукты в специальном магазине. Дипломаты, к примеру, получают 8 кг мяса, 30 кг хлеба и 8 кг сахара в месяц».
      Жизнь завидная, столично-сладкая. И – хмельная к тому же. Дипломатам, оказывается по документам МИДа, отпускалось 10 литров водки на месяц. Не полбутылок, заметьте, какими и до сих пор измеряется в Отечестве все и вся. Десять литров! Любое горе зальешь. И веселья – с избытком.
      Как же распоряжались дипломаты, более или менее трезвенники, не осиливавшие гигантскую норму, этаким хмельным обилием?
      Наружным наблюдением по ведомству 2 Управления госбезопасности было установлено совершенно неожиданное: сотрудники дипломатических представительств в Самаре выезжали в пригородные колхозы и совхозы и выменивали там на водку другие продукты. Приелась им икра черная и красная, на деревенское потянуло. О предпринимательстве, выходящем за пределы дипломатической деятельности, проинформирован Наркомат иностранных дел.
      20 мая 1942 года заведующий протокольным отделом НКИД Ф. Молочков вынужден был обратиться к Вышинскому с предложением сократить норму спиртного для дипломатов до 5 литров в месяц, «…поскольку водка в Куйбышеве для этой категории покупателей стала продуктом наиболее применяемым не столько для личного употребления, сколько для спекулятивных и товарообменных операций».
      Вышинский, не замедлив, согласился и даже сократил предлагаемое еще на 1 литр. О несвойственных дипломатам продовольственных диверсиях в сельской местности был поставлен в известность сам Молотов. Он разразился гневной резолюцией: «Пускай они жалуются на наши меры, а нам не следует просить их о том, чтобы они соблюдали наши порядки. Они обязаны соблюдать наши порядки, правила и прочее».
      Именно здесь, представляется, стоит упомянуть интересную деталь. Наркоминдел запросил свои посольства зарубежом о нормах отпускаемых дипломатам продуктов.
      И оказалось, что, например, в Болгарии и Турции советским дипломатам было положено всего-навсего 300 граммов хлеба в день. М. Иванов, бывший дипломат, в книге «Япония в годы войны» рассказывает о прямо-таки бедствующем положении россиян советской миссии. Продовольствие японцы выдавали по карточкам в минимальном количестве.
      Мясо – самого низкого сорта. Мыло – маленькими кусочками. Хлеба вообще не было. Дипломатам приходилось везти продовольствие из России специальной почтой.
      Став второй… нет, точнее будет назвать – третьей столицей, потому что второй издавна назывался Санкт-Петербург, став столицей, Самара продолжала жить своими укоренившимися провинциальными обычаями.
      Корреспондент «Дейли геральд» Турнер, потеряв традиционную английскую выдержку, обращается с жалобой на самарскую, отнюдь не джентльменскую гостеприимность.
      И не куда-нибудь по ведомству иностранных дел он обратился, а в газету «Правда». Не иначе как по примеру россиян, ищущих правды и защиты. Никак не мог мистер Турнер смириться с тем, что в ресторане «Гранд Отеля» месяцами не подают чай, кофе, какао и другие напитки.
      Вместо обозначенных в меню 20 блюд – двадцати!! – можно заказать одно или два, никак не больше. А продукты для дипломатического корпуса исчезают черным ходом.
      Прямо на глазах голодного гостя нагло проносят корзины с редисом и салатами, и все это исчезает неведомо где. «Я пришел в редакцию, – жаловался он, – как к коллегам по профессии, чтобы честно сказать о ненормальном положении с обслуживанием иностранцев в «Гранд Отеле», а не смеяться в кулуарах, как это делают некоторые иностранцы, или же пишут об этом за границу».
      Святая простота джентльмена! Как тащили в Самаре все, что возле руки, со дня ее основания более 400 лет тому назад, так ведется и поныне, только что с поправкой на достижения технического прогресса – не корзинами, а грузовиками и вагонами – и явные неуспехи в нравственном воспитании. Даже и звание столицы воровскую руку не то что не остановит, но и не устыдит. А в Англии-то что: или там уже перевелось жульничество? Стоит вспомнить хотя бы Ч. Диккенса. И в колониальном лихоимстве Англии во всем свете равных не сыскать. И жаловаться некому.
      Знать бы мистеру Турнеру, как жила неподалеку от «Гранд Отеля» тетя Тоня, работница подшипникового завода, позарез нужного войне и общей победе, а в двух часах езды от города Анна Васильевна Некорыслова, кормилица России, наверное, не стал бы он жаловаться на свои обиды в редакцию «Правды». 20 наименований блюд в меню! Да одним перечнем их уже вполсыта будешь!
      Скорее всего, о беспримерном мужестве россиянки написал бы мистер Турнер очерк хоть в «Правду», хоть в любое издание за рубежом и стал бы известен на многие годы вперед.
      Накрепко запомнил я один день и событие в нем, кажется, из зимы 42-го года. Кто-то, добрый человек, подарил мне, мальчишке, талон на обед в столовой. Располагалась она на углу улиц Некрасовской и Фрунзе, и сейчас, помоему, – тоже существует. Совсем рядом с «Гранд Отелем», за угол завернуть. Лишний раз поесть постоянно голодному парнишке – большое подспорье в те времена!
      Обед начинался уже возле дверей: пахло изнутри горячим и невообразимо вкусным. У входа стояла пожилая женщина с решительным и неприступным выражением лица. Если бы кому пришло в голову на пустой желудок взять столовую в абордаже, отбилась бы она и в одиночку. Каждому обладателю заветного талона сторожиха вручала алюминиевую мятую ложку со строгим предупреждением – вернуть ее вместе с опорожненной миской, иначе тебя не выпустят.
      В мороз на улице и в запахах кухни эта угроза воспринималась шуткой гостеприимной хозяйки. Ложка у меня в руках. Скорее к раздаточному окну! Два… нет, пожалуй, целых три половника плеснули в алюминиевую плошку. Мутноватая водица со считанными пшенниками на дне. Показалось, нет ли: одна единственная жиринка, желтоватым пятнышком, призывно блеснула. Ешь на здоровье, покуда не иссяк вкусный крупитчатый парок. А вот хлеба здесь не положено было. Принес с собой кусок – хорошо. Нет – не прогневайся. Я косил глазом на соседние столы: обедал все больше военный люд. Распускали солдатские заплечные мешки, доставая оттуда хлеб и сухую колбасу.
      Даже издали пахла она… Господи, как же она сладко пахла! Нет, лучше смотреть в свою миску! Вкусный был суп, обжигающе сытный!
      А ведь случись невероятное: попади я на обед в дипломатический «Гранд Отель» с меню в 20 блюд, да за один стол с японцем и турком, скажем, – ничего бы и не запомнилось!
 

 
      С чувством досады и недоумения рассматривал я попавший в поле моего зрения архивный документ – докладную зав. протокольным отделом заместителю наркома иностранных дел Г. Деканозову, датированную 10 апреля 1942 года.
      Дипломатические чиновники наркомата, прочлось, были категорически против самого что ни на есть житейского: кое-кто из деятелей искусства, и среди них – всего-навсего! – Д. Ойстрах, Э. Гилельс, С. Образцов, М. Шолохов нашли какими-то окольными путями возможность столоваться в ресторане «Гранд Отеля», вместе с дипломатами и журналистами. Ну и что, казалось бы? Доброго вам аппетита, именитые гости новоявленной столицы Самары!
      Чем богаты, тому и рады, как говорится. Достойно вы отплатите всему миру скромное по тем временам гостеприимство хозяев. Кстати сказать, М. Шолохов, военный корреспондент, и заглянул в Самару, очевидно, всего-то на несколько дней и обедов проездом на фронт. Нет, нежелательно оказалось, чтобы М. Шолохов обедал в компании дипломатов! Убедительных и вообще каких-либо аргументов запретительного характера в докладной зав. протокольным отделом не приводится. Не исключено, догадываюсь, что инициатива исходила из кабинетов 2-го Управления госбезопасности: постоянные, даже и накоротке, застольные контакты с дипломатами, потенциальными и, вполне вероятно, уже установленными разведчиками, недопустимы.
      Скорее всего, так оно и было: чекисты вмешались. Заместитель наркома Деканозов не оставил на докладной своей резолюции.
      Еще одно любопытное свидетельство непростительно безобразного отношения к соотечественникам упоминает И. Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь». Как и некоторые другие писатели: К. Паустовский, А. Довженко, В. Василевская, П. Павленко, В. Иванов, В. Катаев, А. Игнатьев, А. Афиногенов, актер и режиссер С. Михоэлс, художник А. Герасимов, И. Эренбург, правда, не надолго, также был эвакуирован в Самару. Приехавших «в дачном вагоне» писателей разместили в общежитии «Гранд Отеля». Но через несколько дней… выселили. Вежливо, нет ли – неизвестно. И почему выселили, по каким стратегическим обстоятельствам? Всего-то-навсего: англичане, устраивавшиеся в Самаре, пожаловались в Наркоминдел, что, видите ли, горничным посольства Великобритании поселиться, более-менее удобно, негде.
      Потому и – чисто по-русски: «Вот Бог, а вот порог». Бесстрастным стилем И. Эренбург рассказывает о своих встречах с иностранными журналистами в самарском «Гранд Отеле». Пьянствовали газетчики, балуясь знаменитой русской водкой и сетуя на провинциальную скуку. И чтобы одолеть ее или хотя бы разбавить, строили домашние прогнозы на развитие военных событий в полях России.
      И выходило по их, во хмелю, предположениям: через месяц-другой Гитлер завоюет всю Россию, и борьба с ним будет продолжаться уже в Египте или в Индии.
      Намек в этих рассуждениях выглядел более чем прозрачным: дескать, остается одна надежда – на победоносные британские войска.
      Что же касается реакции озабоченного событиями на фронтах И. Эренбурга, следует, очевидно, обратиться к его яркой патриотической публицистике тех лет.
      На этом, по-джентльменски вежливо скажем, легковесном и не далеком, в смысле исторических оценок, фоне рассуждений иностранных журналистов, совершенно в другом ключе, ближе к правде, читаются впечатления о России и, в частности, о Самаре, первого секретаря посольства Великобритании Дж. Ламберта. Одолев длинный кружной путь от берегов Альбиона до России, скорее всего, через Иран, в своем отчете он информировал 5 августа 1942 года: «Человеку, прибывающему сюда впервые с юга в конце зимы, картина представляется весьма суровой. Мрачные здания типа больниц и фабрик, громоздкие телеграфные столбы и опоры высоковольтных линий, наконец – лагеря с их сторожевыми вышками и толпами заключенных, работающих под надзором на строительстве домов и других объектов, – таковы первые впечатления. И даже вид свободных людей не прибавляет ощущения свободы: они пробегают в своих ватниках, спеша укрыться от жестокого холода в простых деревянных домах или современных рабочих квартирах. Воистину нужно быть человеком, чтобы выжить в подобных условиях. Они выживают. Более того, население увеличивается с каждым годом.
      День за днем они все так же бредут на работу. Они невозмутимы и проявляют эмоции лишь в очередях за продуктами, но и тогда эти проявления выглядят скорее автоматическими, нежели непосредственными. Животные, – можете сказать вы. Но животные никогда не смогли бы создать то, что создали они. С приходом весны картина несколько меняется. Ощутимые перемены приносит наступление лета. Снимаются унылые ватные пальто и зимние шапки и появляются простые, но светлые и чистые женские платья и вышитые мужские сорочки. Сердитые и недовольные лица – редкость, но с накалом страстей может проявляться необузданная жестокость…»
      Можно сказать, что, в некоторой степени, зорким и непредвзятым взглядом обладал Дж. Ламберт. Да, ходили тогда самарцы в ватниках и унылых пальто -подешевле чтобы обошлось. А лучше ватника – нет одежи в зимней работе на морозе. И нам самим встречались сердитые, недовольные лица, особенно в безнадежно длинных и медлительных очередях. А уж русская необузданная жестокость – она и без накала страстей вспыхивала, и, уж точно: в тихой Англии этакой не видели со времен нашествия викингов и римлян, со времен бессмысленной междоусобной войны Алой и Белой роз.
      Что же касается лагерей с вышками и толпами заключенных, тут, несомненно, Дж. Ламберт одними слухами пользовался. Конечно, хотел он увидеть их, вполне вероятно, и пытался. Да обязательное за дипломатом наружное наблюдение 2-го Управления госбезопасности решительно останавливало чужестранца на полпути к тому, что он мог увидеть: «Вернитесь, пожалуйста, дальше нельзя»! «Очень жаль». И – весь разговор.
      Здесь мне придется обратиться к другому документу, личному. Лагеря со сторожевыми вышками и заключенные в них, десятки тысяч, действительно, сосредоточились под городом Самарой, но еще задолго до того срока, как стать Самаре запасной столицей и приезда сюда Дж. Ламберта.
      Полезно будет вспомнить призабытое: нынешняя Волжская гидроэлектростанция по уже разработанному и утвержденному проекту должна была быть воздвигнутой не там, где она сейчас, в районе гг. Жигулевска и Тольятти, а в створе Жигулевских Ворот, в координатах пригородной Красной Глинки. Для строительства гидростанции и были сосредоточены силы заключенных в так называемое «Управление Особстрой». Лагеря располагались в прибрежных лесах – проедешь мимо и ровным счетом ничего не увидишь.
      Моя мать, Елена Андреевна, работала по вольному найму врачом в нескольких лагерных здравпунктах. Жили мы – трое детей у матери – в бараке, выстроенном заключенными. Выйдешь на крыльцо, и тут же, перед глазами, в двадцати метрах -колючая проволока, сторожевая вышка с часовым. Через проволоку просматривается жизнь лагерная. Так называемый тогда «3-й участок». За двадцать метров, через проволоку, издали – жизнь как жизнь, ничего примечательного. К проволоке скоро привыкли. Поселились мы здесь вскоре после начала войны. Строительство ГЭС было тотчас же законсервировано. Заключенные работали на прокладке шоссе, а к осени 41-го, с эвакуацией авиационных предприятий в Самару, возводили цеха моторного завода.
      Несколько лет тому назад рассказывали мне: в нынешнем санатории «Красная Глинка», в библиотеке, в годы войны находился рабочий кабинет знаменитого авиаконструктора С. В. Ильюшина.
      Осенью 41-го года, погожими вечерами, помнится, даже музыка играла, и на поляне возле лагерных ворот однажды спектакль состоялся – «Медведь» по пьесе А. П. Чехова. И недурно, как показалось мне, мальчишке, играли. А вот в подошедшую зиму…
      Мать возвращалась домой уже к ночи. Привозил ее в розвальнях расконвоированный заключенный. Мы, ребятишки, ждали скрипа снега возле крыльца – настороженные и голодные. Раньше, когда в доме водились кое-какие продукты, я и брат Василий что-то и кое-как съедобное готовили к приходу матери. Она хвалила нас: «Очень вкусно!» А что же ей оставалось делать? Зимой наши заботы упростились: нужно было выучить уроки, на что уходило при нерадении вовсе немного времени, и поддерживать тепло в промороженной уже до инея по углам квартире. И ждать, когда мама постучит в дверь. Часто отключали свет, и в холодной комнате с занавешенными маскировочными шторами окнами наступала пронзительно черная темь.
      – А мама придет? – спрашивает пятилетняя сестра почти шепотом.
      – Придет, придет.
      – А почему же она не идет?
      – Видишь, свет погас. Как же ей идти впотьмах!
      – А почему он погас?
      – Потому что погас! – не выдерживает одиннадцатилетний брат. – И перестань почемукать! Пискля ты… Андрей, подыми штору, и в самом деле что-то боязно.
      Зимняя серая ночь властвовала за оледенелым окном. В ней стыли черные деревья леса. Длинные, без единого огонька соседние бараки тонули в снегах. Стужа. И где-то в ночи торопится мать.
      Помнится: каждый вечер местный радиоузел проигрывал одни и те же бодрящие слух пластинки. Но в памяти осталась только одна мелодия – увертюра к опере «Кармен». Странно, ошеломляюще странно звучала испанская музыка в черном холоде барака.
      – Пора топить печку! – командует Василий. Да, пора. Мать, как всегда, промерзла в розвальнях с соломой. А у нас уже тепло. И тьма отступит из комнаты.
      Мы разжигали буржуйку. Топить, – это было славное занятие! Огонь торжествующе гудел, сжирая дрова. Железо потрескивало и скоро местами раскалялось докрасна, стреляя малиновыми искрами. Мы втроем усаживались у самой дверцы, а немного погодя, когда лицам становилось нестерпимо жарко, отодвигались от огня все дальше и дальше. Тепло достигало промерзших углов, окон, и с них уже начинало капать – стекали морозные узоры со стекол.
      Закипал чайник. Он был сделан из какой-то авиационной детали с веселым свистком – сигнальщиком. А вот и стук в дверь! Мы опрометью бросались навстречу матери.
      – Мам, мы есть хотим!
      – Сейчас, сейчас. Я только обогреюсь немного. Какие вы молодцы – истопили. Что бы я без вас делала? И чай уже готов? Совсем хорошо!
      А я или Василий уже ставили на печку сковородку и открывали материну сумку: что-то она привезла? И – привезла ли?
      Я ходил в шестой класс. Каждое утро идти из лесу к шоссе приходилось мимо глухих лагерных ворот – зоркий глаз охранника провожал парнишку. Ни разу не встречалось мне, как выводили заключенных на работу. Должно быть, это происходило в более ранний час. Только что снег был заметно истоптан множеством ног. Видел я другое.
      В зиму 42-го и 43-го годов, почти каждый день, когда я шел мимо ворот в школу, вывозили из лагеря покойников. Заиндевевшая лошаденка, запряженная в розвальни, и на санях пять, семь гробов из горбыля, увязанных мерзлой веревкой. Расконвоированный заключенный в ватных штанах и телогрейке топчется с вожжами, пока охранник, тыча пальцем, пересчитывает гробы.
      – Все сходится, трогай!
      Где хоронили несчастных, я не знаю. Сейчас, поди, никаких следов не найти: памятников им не ставили.
      Почему я тогда – ведь уже тринадцатилетний мужичишка – не осознавал ужаса человеческой трагедии, изо дня в день, рядом со мной – всего-то двадцать метров до колючей проволоки – происходившей в лагере? Не могу объяснить. Приводились в действие какие-то неведомые, защитного назначения, нервные центры или хотя бы волокна, оберегая душу мальчишки? Не знаю.
      Хорошо до четкости помнится иное. Раз в месяц, примерно, мать собирала детей в баню. Вечером, с пропуском, мы проходили под лязг засова внутрь лагеря. Ни единой души навстречу. Ни огонька. Черные глухие бараки.
      Я, старший, никогда не спрашивал мать о ее взаимоотношениях с заключенными. Судя по некоторым приметам, они уважали доктора. Когда мы вчетвером, уже нагишом, входили в банный жар, глаз поражал блеск выскобленных полок и скамей. Не дольше часа мы, поди, мылись-то. Но за это время наше бельишко уже было выстирано, прожарено и выглажено! Неимоверно! Но – было, не ошибаюсь.
      Мать одаривала банщиков моршанской махоркой, всего-навсего пачкой. Они были счастливы, если счастье возможно в лагере. И запомнил я, может статься, – главное. Вот что врезалось навсегда: это выражение глаз банщиков, мужиков годов уже под пятьдесят, когда глядели они на румяных после банного пара ребятишек. Сколько совершенно необъемного светилось в глазах: нежность, печаль, радость, легкость и тяжесть собственных воспоминаний о своих детях и внуках, безнадежность и надежда…
      И опять не берусь объяснить толком: почему же именно это я прекрасно осознавал тогда, всего в тринадцать?
 

 
 
      У всех нас на не остывшей еще памяти торжественно красочные и впечатляющие смертоносной мощью военные парады 7 ноября каждого года. Можно сказать, уже откристаллизовалась история парадов. И в ней совершенно особенное место и значение должно быть отведено параду воинских частей в новоявленной столице Самаре 7 ноября 1941 года.
      И сейчас, чем пристальнее вглядываешься в ушедшие десятилетия, знакомясь при случае с чуть ли не трагическими событиями под Москвой в октябре-ноябре 41-го года, недоумение вкрадывается в мысли. На взгляд поверхностный. Когда в сражении за Москву – не за страну ли в целом! – был дорог каждый час, воин, винтовка, в эти дни остановить торопящиеся в пристоличные окопы эшелоны сибирской 65 стрелковой дивизии! На несколько суток! Ради чего? Чтобы, потеряв время на строевую подготовку, торжественным маршем пройти мимо трибуны в далеком от войны волжском городе? И потом снова мчаться к Москве? Действительно, это событие тогда выглядело по меньшей мере странно.
      Д. Волкогонов в своей книге, не иначе как ссылаясь на достоверные источники, пишет, что когда Сталин объявил о своем решении проводить парад в Москве, Самаре и Воронеже (никому другому, надо полагать, такая мысль в конце октября 41-го, в осадном положении, и не могла прийти в голову), присутствовавшие при разговоре Молотов и Берия были ошеломлены. Дерзостью? Мудростью? Признаком крайней степени отчаяния?
      Командир 65 стрелковой дивизии П. Кошевой, впоследствии награжденный двумя звездами Героя Советского Союза и ставший маршалом, получив приказ выгрузить войска в пригороде Самары, по всей вероятности, также пришел в недоумение. С неслыханной по тем временам скоростью – 1000 километров в сутки – торопилась дивизия к Москве, в бой с рельсов. И вдруг остановка для… строевых занятий! Есть от чего прийти в смятение.
      В своей книге «В годы войны» П. Кошевой вспоминает, как он, придя в Наркомат Обороны (некоторые его отделы, эвакуированные из Москвы, размешались в нынешнем штабе Приволжского военного округа), никак не мог получить вразумительного ответа от растерянных офицеров – что же происходит, зачем остановили дивизию? Скоро задача ей определилась.
      Осталось в памяти: 7 ноября 1941 года в Самаре было морозно и ветрено. В параде участвовали две дивизии: 65 и 237, формировавшаяся в ПриВО. Командовал парадом генерал Пуркаев. Принимал Ворошилов. На трибуне: Калинин, Андреев, Шверник, Шкирятов, Вознесенский, Первухин, Ярославский. Слева от трибуны – дипломатический корпус, иностранные корреспонденты.
      Первыми прошли пехотинцы, курсанты военно-медицинской академии, располагавшейся тогда в Самаре. За ними кавалерия. Потом танки и артиллерия. В сумрачном небе несколькими ярусами промчались самолеты: штурмовики, истребители и бомбардировщики.
 
      Сохранилась пленка кинохроники о параде в Самаре. Несмотря на скудное освещение в пасмурном дне, – удивительно четкая. В близком, крупном кадре – лица идущих торжественным строем красноармейцев. Новые шинели, каски. Можно даже заметить, как стараются бойцы удержать равнение на заснеженной брусчатке перед трибуной. Еще неумело и волнуясь перекидывают они трехлинейки с примкнутыми штыками – «на руку». Скольким из них выпадет судьбою остаться в живых уже через несколько дней? Они угодят в самые тяжкие часы ноябрьского сражения за Москву. Ползут танки, не 34-ки, а старого образца. Им уготовано быть сожженными уже в первом-втором бою. Мотопехота на новых, знаменитых своей выносливостью, машинах ЗИС-5. Когда-то давно слышал я от фронтовиков, что именно эти машины, безотказные в русском бездорожье, немецкие шоферы предпочитали всем европейским маркам. Катятся противотанковые пушки на тягачах. И, очевидно, впервые в истории парадов Красной и Советской Армии, – проходит перед нами сводный батальон, женский! войск ПВО.
      Крупным же планом запечатлены и лица дипломатов. Кто-то из военных атташе, в тонкой шинелишке и пилотке, приплясывает на холоде. Другой, тоже военный, судя по обличью, – японец, забыв о морозе, с пристальным напряжением всматривается в проходящие войска. А может быть, это военный атташе Турции. Он уже осведомлен, что турецкая армия находится в боевой готовности. В 1942 году, когда немецкие войска ворвутся на Кавказ, 26 дивизий будут сосредоточены у границ Закавказья в, ожидании благоприятного момента…
      Вечером, как и всегда бывало, состоялся прием и ужин. И вот на нем-то!.. Дипломаты, журналисты спрашивают хозяев: «Где вы взяли столько техники?», «Откуда такие большие резервы?», «Откуда авиация?»
      Ведь парад продолжался полтора часа! Как никогда долго.
      Вот эти вопросы послов, военных атташе и корреспондентов зарубежных изданий и составили главный ответ: ради чего же Сталин наметил и осуществил в провинциальной Самаре мероприятие чрезвычайной по тому времени – нынче можно утверждать -исторической! – важности. Дипломатические миссии информировали свои правительства: у России есть, воочию, свежие, хорошо вооруженные резервы, техника, и уже в недалеком будущем следует ожидать перемен на фронтах. Несомненно, что донесения послов Великобритании и США сыграли положительную роль в трудных переговорах о помощи России оружием и стратегическими материалами по ленд-лизу, имевшем первостепенное значение. И наверное, еще более важную ценность представляли телеграммы и развернутые информации о параде от послов Турции и Японии своим правительствам, с военно-корыстным интересом всматривавшихся в развитие военных событий в России. В декабре 41-го года Рихард Зорге еще раз, после сентябрьского сообщения, подтвердил: «Япония войны не начнет».
      Не менее важно и еще одно обстоятельство: торжественный парад войск Красной Армии оказался для трудящихся Самары, выпускавших самолеты, подшипники, оружие, боеприпасы, укрепляющим дух событием, вроде бы весомой добавкой к скудной хлебной норме.
      Можно только представить себе, каково было смятение от известия о парадах в Москве, Самаре и Воронеже у генералитета германской армии, в Ставке. Надо полагать, пропагандистские органы Геббельса об этих событиях в России умолчали.
      Генерал Д. Ортенберг, бывший тогда редактором газеты «Красная Звезда», вспоминает в книге «Июнь – декабрь сорок первого»:
 
      «…Совсем ведь недавно в редакцию поступали материалы о готовящемся параде на Красной площади немецко-фашистских войск. Такие данные содержались в трофейных документах, показаниях пленных, радиоперехватах берлинской пропаганды… Некоторые генералы и офицеры вермахта поспешили вытребовать из Берлина и иных городов Германии свое парадное обмундирование. Другие сообщали, что скоро у них будут теплые московские квартиры, что после взятия Москвы им обещали отпуск…»
      История распорядилась по-своему. Торжественный парад войск Красной Армии в Москве, Самаре и Воронеже, без всяких преувеличений, можно приравнять к крупномасштабной операции и победе на фронте.
      Меня заинтересовал вопрос, не праздный. Как же пресса союзников отозвалась о чрезвычайном событии в Самаре? О параде 7 ноября 1941 года? Прекрасный материал, с раздумьями и публицистикой, для журналистов, скучающих от безделья. В Российской Государственной библиотеке – теперь так именуется библиотека имени Ленина -попросил я поднять английские и американские газеты за ноябрь-декабрь 1941 года. К моему удивлению, очень скоро оказались в моих руках «Дейли телеграф», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Нью-Йорк таймс», «Таймс». Листал я пожелтевшие пыльные страницы в поисках репортажей, фотоснимков. Попадалось глазу все что угодно: коммерческие объявления, реклама модной парфюмерии, одежды, мебели, светские сплетни о кинозвездах тех лет. О войне в России – очень мало. Едва различимые карты фронта в районе Москвы, сведения об оставленных врагу русских городах. О параде – ни слова. Опрометчиво!