Сменил гнев на милость. Вернулся. Поиграли еще в Зоопарк, покормили слонов сахаром, обезьянок - печеньем. Пришла мама и тоже побродила с нами по дорожкам парка.
      * * *
      Позже играли в магазин. По очереди были продавцами и покупателями. Мне надоело покупать шляпы, чулки, утюги и галстуки. Я пришел и говорю:
      - Пинчук есть?
      - Нет. Есть финчук.
      Берет что-то с "полки".
      - Нате.
      - Что это? Ой, что это? Я боюсь!
      - Это - финчук.
      - А что это такое? Что его - есть надо?
      - Это же игрушка!!!
      - А-а! Вроде мячика?!
      И я взял финчук и стал подбрасывать его.
      30.8.59.
      Дождя не было. Дачи уже пустеют. Тихо. Грустноватые августовские сумерки, которые так любит Машкин отец. Редкие огни на верандах. Пронзительно чистый воздух.
      Вернувшись домой, с аппетитом поужинали. Машкин столик придвинули к нашему, большому, и она принимала участие в общей трапезе. На ужин был картофель в мундире. Машка с удовольствием чистила его (пожалуй, даже с большим удовольствием, чем ела), с хрустом грызла малосольный огурец, ела сама и давала коту жареную ряпушку. Были мы втроем, тетя Минзамал в городе, сегодня суббота.
      * * *
      Прибежала, стучит в дверь, что-то лихорадочно говорит.
      Открыл дверь:
      - Что такое?
      - Иди!! Скорей! Люся на кроватке лежит!
      - Где? Какая Люся? На какой кроватке?
      Думаю: может быть, у меня она оставила свою Люсю?
      Нет, тащит к себе. Вся дрожит, вся трепещет от страстного нетерпения.
      - Люся! На кроватке! Посмотри! На кроватке Люся лежит!..
      Выхожу на веранду. Там в тети Лялином складном бревенчатом домике - на настоящей кроватке, покрытая настоящим одеяльцем лежит крохотная кукла Люся. А у кровати - столик и еще что-то.
      На все это надо смотреть через окошко. И по возможности - Машиными глазами.
      31.8.59.
      Вечером ходили втроем в лес. Бродили до девяти часов, но даже ни одной сыроежки не нашли. Набрали в Машину корзинку с полстакана брусники и клюквы, вволю накричались "ау", надышались пахучим лесным воздухом, немножко промочили ноги.
      Между прочим, Машка "ау" не кричит, кричит "аву". Поставить рядом две гласные ей, по-видимому, еще трудно.
      * * *
      Идем мимо туберкулезной больницы.
      - Бойница! Мама, смотри, бойница!
      - Не показывай пальцем, Машенька.
      - Я шишкой показываю.
      В руке у нее и правда маленькая еловая шишка.
      * * *
      Собирались в лес. Выбирали покрепче обувь. Я говорю:
      - Маша, принеси мамочке ботики.
      - Я - мама.
      - Принеси Машеньке ботики.
      Открыла шкаф, увидела банку с вареньем.
      - Я возьму варенье лучше.
      * * *
      В саду остановились под окном моей комнаты.
      - Вон папа смотрит, - объявляет Машка.
      Я спрашиваю:
      - Где?
      - Нет, он уехал.
      - Куда?
      - Он в Ленинграде.
      - На поезде уехал или в автобусе?
      - Да, на поезде.
      - А что он делает в Ленинграде?
      - Ляботает. К нему Мороз в гости пришел. Они ляботают.
      - Что же они делают?
      - Играют. В магазинчик. Еще в прятки.
      * * *
      Сегодня во время гимнастики, когда Маша лежала на столе и проделывала ножками "велосипедик", она вдруг почему-то заговорила о Деде Морозе.
      - Дед Мороз придет?
      - Придет.
      - Подарки привезет?
      - Да, детям привезет подарки.
      - И мне?
      - Ты же - мама?
      - Нет, и мне, и мне!
      - Я ж тебе говорю: взрослым Дед Мороз подарков не приносит. Ты же мама?..
      - Да.
      А в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление. Может быть, впервые подумала о том, что быть взрослым - это не сплошная масленица.
      1.9.59.
      Кончилось лето. И кончились наши дальние прогулки. А ведь давно ли, каких-нибудь две недели назад, в знойный день блуждали мы с Машей по высохшему болоту - там, где Гагарка впадает в море.
      А сейчас и тети Ляли нет, и Синдбад не лает, и солнышко нас не навещает. Хмурое небо висит над опустевшим и притихшим Разливом.
      Утром и днем я работаю. Мама - тоже. Машка возится или во дворе, или на веранде.
      А к вечеру, после позднего нашего обеда, отправляемся на прогулку - в ближний лесок или на асфальтовую дорожку к сараю Ленина. Вчера, возвращаясь домой, заходили на почту, звонили тете Ляле.
      Маша говорила уже не стесняясь, с очень взрослыми интонациями:
      - Как ты поживаешь, тетя Ляля? А Синдбад как поживает? А кот Кузьма как поживает?
      Потом громким шепотом, обращаясь ко мне:
      - Что еще сказать?..
      * * *
      Сейчас второй час. Небо серое в белых подпалинах.
      Маша во дворе - играет с соседской девочкой Леночкой и с каким-то мальчиком. Люди эти старше Маши года на два, на три, но им некуда податься: большие ребята разъехались - сегодня начало учебного года, - и волей-неволей приходится играть с нашей пигалицей. Меня эта снисходительность оскорбляет.
      * * *
      То и дело возникают задачи, решить которые не так-то просто. Вышел во двор, вижу - у калитки, ведущей в сад, отломана деревянная вертушка-закрывалка.
      - Кто это сделал? Это ты, Маша?
      - Нет.
      - А кто?
      Глаза забегали. Так бывает, когда она фантазирует, придумывает что-нибудь.
      Я говорю:
      - Кто?
      - Деичка.
      - Какая девочка? Леночка?
      - Да.
      - Ах, вот как! Это правда?
      - Да.
      А мне почему-то кажется, что неправда.
      Взял ее за руку.
      - Ну, идем к Леночке.
      Смеется:
      - Идем!!!
      - Значит, это Леночка?
      - Нет, это мальчик.
      А там был и мальчик - в этой компании, которая играла сегодня утром у нас во дворе.
      Так и не выяснил: правду она говорит или сочиняет?
      А позже пришла ко мне. Я дал ей конфету. Она просит еще. Я спрашиваю:
      - А тебе уже давали после ужина конфету?
      Мнется. Вздыхает. Глаза испуганно бегают. Но говорит прямо:
      - Давали.
      - Кто тебе дал конфету?
      - Тетя Минзамал.
      Иду на женскую половину выяснять и узнаю, что ничего подобного, никто никаких конфет ей не давал! Значит, сама на себя наклеветала!..
      * * *
      Ох, сколько ошибок делаешь! Ошибок, которые так трудно исправлять потом.
      Собирались идти в лес. Но за обедом Машка плохо вела себя, капризничала, грубила, и мне пришлось заявить, что с такой девочкой ни я, ни мама в лес не пойдем. Она не поверила. Мало ли угроз в течение дня ей приходится выслушивать - угроз, которые почти никогда не сбываются. Но на этот раз мы решили, что угроза должна осуществиться. Прогулка в лес была отменена. Мы с мамой оделись, чтобы идти на почту. Я вывел велосипед. Машка безмятежно бегала, уверенная, что сейчас и ее тоже позовут одеваться. Но вот я говорю:
      - Ты готова, мама? Идем!
      - Я тоже! Я тоже! - засуетилась Машка.
      - Нет, ты никуда не пойдешь!
      - Нет, пойду!..
      На своем все-таки настояли.
      И все как будто правильно. Проявили настойчивость, твердость. Наказали. Проучили. А меня не оставляет ощущение сделанной ошибки.
      Из-за чего, собственно, сыр-бор загорелся? Началось с того, что Машка не хотела есть суп. Вспоминались мне весь вечер ядовитые строчки Ходасевича{73}:
      Отец надел котелок и пальто,
      Но вернулся, бледный, как труп:
      - Сейчас же высечь мальчишку - за то,
      Что не любит луковый суп!..
      Сегодня с утра Маша послушная, вежливая. И все-таки что то не то. Хотелось бы, чтобы это послушание, эта вежливость достигались другими мерами, другой ценой.
      И еще заметил - со мной она говорит подчеркнуто вежливо и почтительно, но играть тянется к матери.
      Неудивительно: ведь вчера я весь вечер отталкивал ее от себя.
      3 ГОДА 1 МЕСЯЦ
      4.9.59.
      Сегодня совсем холодно. Утром у папы в комнате плюс десять градусов. Небо серое. Сад опустел, заглох, одичал. Все лето соседей наших мы не видели, а только слышали. А теперь все видно насквозь. Тихо. Отчетливо слышны в этой тишине железный грохот идущего поезда, детские голоса где-то на соседнем дворе, грустноватая песня петуха.
      * * *
      По-прежнему я - Алеша, Элико - Маша. Но появился еще один персонаж: Алешин папа. Папа этот - невидимка (хотя Маша, конечно, его отлично видит. Иногда удается увидеть его и мне).
      То и дело Маша кричит:
      - Алеша, папа приехал!..
      - Где?
      - Вот он, в саду идет.
      И сразу же:
      - Нет, нет, он оплять уехал.
      - В Ленинград?
      - Да. На поезде уехал.
      Образ этого папы, надо сказать, малосимпатичный. Это какой-то папа-дурачок. Он то и дело мотается из Ленинграда в Разлив и обратно. Я спросил у Маши, что он там делает, в Ленинграде.
      - Что? Куличики делает.
      * * *
      Говорит не "пять", а "плять", не "опять", а "оплять".
      5.9.59.
      Унылая холодная осень. Впрочем, сегодня чуть-чуть потеплее и повеселее.
      Вчера к вечеру ходили в лес: мама, папа и Маша. Нашли несколько сыроежек и горькушек, один березовик. Сыроежки - старые, трухлявые, березовик на три четверти съеден улитками.
      Вот в каких славных местах мы живем уже третий год!..
      * * *
      Сейчас половина двенадцатого. Машка с опозданием отправляется на прогулку. Перед уходом пришла, стучит в дверь.
      - Что? Кто там?
      - Полуцеваться!!!
      Открываю дверь. Она уже в голубом пальтишке, в берете.
      - Что? - говорю.
      - Полуцеваться хочу.
      "Полуцевались". Ушла. Сейчас, в ожидании мамы, играет во дворе.
      * * *
      Только что получили сообщение о смерти Машиной няни - тети Маши. Я подозревал, что ее уже нет, - уезжала она в очень скверном состоянии, ни разу не написала, не поздравила Машу с днем рождения. Оказывается, именно в этот день - 4 августа - она и умерла.
      Маша ее очень любила. Но останется ли она в Машкиной памяти? Боюсь, что нет. Может быть, так, что-то смутное, светлое, теплое, шумное и веселое. А может быть, и этих следов не останется в памяти, и только по нашим рассказам будет знать Машка о своей любимой няне.
      Ушел из мира очень хороший, чистый и светлый человек.
      7.9.59.
      Села вчера за свой столик. Видит - на столе одни сухари.
      - Мама, а пища где?
      Откуда это? Ведь никто так прямо ей не говорит: "Вот тебе пища" и тому подобное. Могли сказать в третьем лице: "Пищи ей хватает" или: "Пища здесь вполне доброкачественная". А ведь услыхала и запомнила.
      * * *
      Во время игры уронила свой голубой шелковый бантик.
      Я говорю:
      - Что это?
      - Бантик зачем-то упал.
      * * *
      Спрашивает у меня:
      - Будем еще Тане тимантульку делать?
      - Что-о? Какую тимантульку?
      Долго не мог понять, что речь идет о температуре. Увидев, что я не понимаю, сама себе перевела:
      - Градусник будем Танечке ставить?
      * * *
      Лежала у меня и очень больно цапнула меня за глаз. Пришлось даже примочки делать. Это она, конечно, не нарочно, а играючи, в этаком игровом экстазе. Это не только с человечками, но и со щенками и с медвежатами бывает, - расшалятся, разыграются и вдруг - цап!
      9.9.59.
      После обеда собрались ехать в Сестрорецк - в аптеку и по другим делам. Но за обедом произошло то же самое, что было на прошлой неделе. В Машку "вселился бес". И я выгонял его, увы, теми же способами. Запоздалых извинений не принял. И больше того - не взял Машку в Сестрорецк, чем наказал не только ее, но и себя, так как очень хотелось с ней поехать.
      Ездил один - на велосипеде.
      ...Когда Минзамал разоблачала ее перед сном, постучали мне в стенку. Таким образом вызывают меня на церемонию вечернего прощания.
      Я вышел, ответил на Машкино "спокойной ночи", но не поцеловал ее. Элико рассказывала мне, что Машка явилась к ней с выражением растерянности и даже ужаса на лице:
      - Папа меня не полуцевал!
      - Вот видишь, - сказала мама.
      - Я завтра буду хорошая, - заявила Машка.
      Это похоже на концовку нравоучительного рассказа. Будет ли она "хорошей" завтра - не знаю. А вообще-то очень хочу, чтобы она была по-настоящему хорошей.
      И все-таки я не уверен, что поступил правильно, когда не поцеловал ее вчера вечером.
      Все дело в том (хотел написать: "беда в том", но не знаю, беда ли), что я отношусь к Машке по-настоящему всерьез. Для меня она уже давно, целых три года, - человек. И люблю ее, и жалею, и гневаюсь на нее в полную силу, со всем пылом сердца, на какой способен.
      10.9.59.
      После ужина играли. Ехали поездом, а потом самолетом в Москву... Папа, как выяснилось, вскочил не на тот поезд...
      Впрочем, не папа, а Алеша.
      Папа - это совсем другая личность. Это нечто жалкое, комичное, чудаковатое и даже загадочное. Образ его постепенно выкристаллизовывается. Сидим, играем, читаем, обедаем, просто беседуем... И вдруг Машка взглянет в окно и:
      - Папа идет!
      - Откуда он?
      - Пришел он. Вот - уже пришел! На полу сидит.
      Папа - маленький, его берут на руки, пересаживают с места на место. Исчезает он столь же молниеносно, как и появляется.
      - Уже ушел!
      И через полминуты:
      - Опять идет!
      Подбегает к окну, прижимается лобиком к стеклу, кричит:
      - Папа! Ты куда? (Повернувшись.) Галявит: уеду!
      И папа опять надолго пропадает.
      В самолете, когда мы летим в Москву, он тоже появляется неожиданно как некий бессловесный джинн, вылезший из бутылки. Сидит на полу в уголке, есть не просит, никому не мешает. В общем, личность безобидная. Неприятно только, что зовут его папа.
      * * *
      Утром, когда я завтракал, Машка нарядилась - повязалась маминым шелковым шарфиком. Подошла ко мне.
      - Завяжи!
      - Как надо сказать?
      - Пожалуйста, завяжи.
      Повязал ее, как матрешку. Спрашивает:
      - У тебя тоже в Ленинграде пальток есть?
      - Что-о? Пальток?
      Смеется.
      - Паль-ток!
      - Пальто?
      - Нет, вот это.
      Тычет себя в темечко.
      Я говорю:
      - Голова?
      - Вот это!
      - Ах, волосы?!
      - Вот это!!!
      - Ах, бантик?
      - Паль-то-о-о-ок!..
      Подошла к зеркалу, увидела себя в платке, говорит:
      - Это тетя Неля.
      Потом говорит:
      - И тетя Минзамал.
      Еще подумала:
      - И тетя Ляля. И тетя Нина...
      Вспомнила всех, кто носит платки и косынки.
      * * *
      Из Ленинграда я привез на днях книгу "Annabella und Ladislaus". Эта книга была одной из самых любимых у Машки, если не самой любимой. В городе, когда я вернулся из Комарова и с Машкиной помощью устанавливал книги на новых полках, эту книгу мы найти не могли. И вот теперь я нашел и привез ее. Обещаю Машке показать что-то очень интересное. Она ждет с трепетом. На другой день показываю и вижу, что Машка просто не знает этой книги. Смотрит как на что-то новое. Нет, не совсем так. Когда я, ткнув пальцем в румянощекую рожицу куклы Аннабеллы, спрашиваю:
      - Кто это?
      Она отвечает:
      - Ладислаус.
      Но в книге все узнаётся заново. Ни разу не было:
      - Помню!
      Или:
      - Помнишь?
      Не видела она книги месяцев семь-восемь. А ведь как любила! И сколько десятков раз листала - и со мной, и с мамой - эту пеструю книжицу.
      Загадка! Впрочем, ведь и бабушку она тоже, вероятно, не сразу узнает. А разлучились они с бабушкой и с Аннабеллой на равный, пожалуй, срок.
      Если меня не обманывают мои наблюдения, зрительная память у ребенка (у Машки, во всяком случае) несколько отстает от слуховой. Слова "Аннабелла", "Ладислаус", "сторож", "Дед Мороз", "фонарь", "кукольный дом", "санки" и прочие она запомнила, а изображения этих людей и предметов - хуже. (Так же, как помнит имена бабушки, Павлика, тети Гетты и так далее, говорит о них и внушает собеседнику впечатление, что она их знает и помнит, а на самом деле только слова помнит. Впрочем, все это, конечно, не абсолютно. Где-то в памяти что-то смутное хранится.)
      * * *
      Вчера я получил письмо от какой-то читательницы из Баку.
      И в присутствии Маши сказал Элико:
      - Получил письмо от твоей землячки.
      - Какая моя землячка?
      - Нет, Машина землячка, - вмешалась Маша-мама.
      - А я и говорю - Машина.
      - Нет, мамина! - запуталась Машка.
      * * *
      Все эти дни прихварывала, сидела на диете.
      Сегодня с диеты снимаем. Утром, ласкаясь к матери, она спросила:
      - Мамочка, ты мне дашь, что обещала?
      - Что я тебе обещала?
      - Ты дашь?
      - Ну, дам. А что я тебе обещала?
      - Маленький кусочек хлеба.
      Изголодалась бедняга.
      * * *
      Нашла в песке гривенник и все утро носится, шумит вокруг этого клада. Строит планы, что она купит на эти сокровища:
      - Тебе конфет, маме конфет, Маше конфет, тете Минзамал конфет...
      14.09.59.
      Спрашиваю:
      - Ты сегодня гимнастикой занималась?
      - Да, - говорит, - занималась.
      И вдруг узнаю - не занималась. Огорчился, а потом понял, что так соврать для нее ничего не стоит, поскольку вся жизнь для нее - игра, то есть то же вранье.
      Отучать ее сейчас от такой лжи трудно. Да и нужно ли? Добро бы не приучить к настоящей, сознательной, корыстной лжи!
      * * *
      После обеда была у меня. Я лежал с газетой, а она взгромоздилась в кресло у письменного стола и заявила:
      - Я ляботаю.
      Сидит, "пишет". Я уже не папа, а сын ее - Алеша. Я говорю:
      - Мама, не закрывай дверь!
      (Это я пародирую Машины вечерние возгласы, обращенные к маме или к тому, кто находится в это время в столовой.)
      - Спи, Алеша!! - говорит она очень строго.
      Я начинаю хныкать:
      - Открой дверь!..
      - Нет! Не открою. Я ее вот так!
      Захлопнула воображаемую дверь, да еще: трык!
      Я говорю:
      - На ключ?!!
      - Да, на ключ. Я ляботаю. Чернилами пишу. Не мешай мне. Скоро книгу тебе буду читать...
      Внезапно взглядывает в окно.
      - Папа! Папа тоже хочет ляботать.
      Я говорю:
      - Ну, пусти его.
      (Между прочим, в такой игре-импровизации сюжет развивается как в сновидении: в нем если и есть логика, то своя, немного сумасшедшая.)
      Машка вдруг замечает в углу на полу две портативные пишущие машинки.
      - Это чейные чемоданы?
      - Какие чемоданы? Где?
      - Папин и твой?
      Я говорю:
      - Ну, написала рассказ? Читай, пожалуйста.
      Она берет воображаемую рукопись, держит ее на двух ладошках, очень близко от своего носика, и - "читает". Бормочет что-то. Внезапно опускает рукопись, строго взглядывает на меня.
      - Алеша, кто тебя трогает сзади? Тебя папа трогает сзади. У папы грязные ногти.
      Потом говорит:
      - Алешенька, посади меня, как ты сидел.
      Каким-то чудом, как бывает тоже только в сновидениях, я понимаю, о чем она говорит: просит посадить ее так, как сидел я, когда читал недавно ей и маме свой рассказ... А сидел я в кресле, лицом к кровати.
      Сажаю автора лицом к читателю. Автор начинает читать:
      - Одна деичка... ее звали Пусинька... один раз пошла в лесок...
      Дальше начинается невнятное бормотанье, и у слушателя возникает грустное предположение: не таким ли невнятным бульканьем звучит и для Маши мое авторское чтение?!
      Через две минуты заявляет:
      - Я второй рассказ буду читать.
      И вдруг бежит к окну и радостно вскрикивает:
      - Папочка!!!
      Я говорю:
      - Давай его сюда!
      Она подает мне - не очень бережно - маленького папу, я кладу его на кровать рядом с собой.
      Она кричит:
      - Еще папа!!!
      Я беру второго папу.
      - Еще!
      - Третий папа. Четвертый папа...
      Машка увлеклась. Папы летят как дрова или арбузы. Я не успеваю считать:
      - Двадцатый папа... двадцать первый папа... двадцать второй папа...
      Она кричит:
      - А у меня еще сколько папочек!..
      * * *
      В десятом часу мама пошла провожать тетю Лялю. Машка еще не спала. Меня попросили покараулить ее. Я взял книгу, бумагу, вечное перо и сел в столовой за обеденный стол. Она попыталась было устроить небольшой цирк: вылезла из-под одеяла, встала, подошла к изножью, пыталась заглянуть в столовую и заговорить со мной. Я решительным образом заявил, что если она тотчас не ляжет, я закрою дверь и уйду.
      Легла, только попросила:
      - Покрой меня.
      Я укрыл ее одеялом, поцеловал, вернулся в столовую и - жду. Знаю, что не выдержит, заговорит. Но - о чем?
      - Алеша!
      Я молчу.
      - Алешенька!
      - Ну, что?
      - Ты помнишь, мы на улице потеряли листик?
      - Какой листик?
      - Листик на улице потеряли! Помнишь?
      Я не помню, но огорчать ее не хочу. Говорю:
      - Ну, помню. Ну и что?
      - Мы потом пойдем и найдем этот листик?
      - Хорошо, мамочка. Пойдем и найдем.
      15.9.59.
      Я сказал Маше, что видел индюшку, и она, захлебываясь, не договаривая, сообщила маме:
      - Папа... папа... ин-дюш-ка...
      А мама сострила:
      - Папа - индюшка?
      - Да нет! (Даже рукой взмахнула.) Папа видел индюшку!..
      Неуместный смех, юмор не вовремя раздражают, вызывают досаду. Это не один раз я замечал.
      * * *
      А сама острит на каждом шагу, где только можно.
      Обувается. Я пытаюсь объяснить ей, что такое правая и что такое левая сторона. Говорю:
      - Какой рукой ты кушаешь - это правая.
      Беспечно, почти не думая:
      - Я ногой ем.
      А может быть, и логика есть в этом ответе. Ведь речь шла о правой ноге, на которую надо было правильно надеть сандалик. Так при чем же тут правая рука?
      * * *
      Поздно вечером, кончив работу, предложил Машке пойти в магазин и купить арбуз.
      - Настоящий?
      - Да. Настоящий.
      Ликование было резко пресечено мамой.
      - Что? Куда?? Что вы задумали?! Фантазеры! В девятом часу!
      Я, конечно, согласился:
      - Да, Маша, поздно. Магазин закрыт. Завтра сходим.
      Безутешные рыдания минут пять сотрясали наш старый дом. Машкину обиду подчеркивало еще то обстоятельство, что родители, несмотря на поздний час, собирались куда-то идти. Им, видите ли, понадобилось срочно опускать письма!
      Машка так горько плакала, что наши сердца не выдержали. Решили потеплее одеть ее и взять с собой.
      Говорим ей:
      - Хорошо. Одевайся. Пойдем.
      Не верит своему счастью.
      - Куда? Здесь? (То есть в пределах дома.)
      - Нет, на улицу.
      - И ты пойдешь?
      - И я пойду... И мамочка...
      Ах, как расцвело ее заплаканное личико!
      - А потом куда?
      - А потом - спать.
      - И ты?
      - И я.
      Подумала - и уже пытается шутить:
      - Ты сторожить будешь?
      Дошли до почты. Маша опустила в ящик два письма. Одно дала ей мама, другое папа. Опустив (не очень ловко), всякий раз спрашивает:
      - Это кому письмо?
      - Бабушке.
      - А это кому?
      От почты прошли к магазину. Ко всеобщей досаде, он только что закрылся (еще бродят последние покупатели, метет пол тетенька в сером халате). Но Машка огорчается меньше, чем взрослые. Ведь не в арбузах и не в пряниках счастье!
      Вечер темный, беззвездный. Шли с электрическим фонариком. Бежал, стремился вперед светлый белый кружок, и Машка его догоняла, старалась наступить на него, а он все бежал и бежал по песку, по лужам, по черному асфальту...
      * * *
      Утро холодное. Машка встала чуть свет; весела, деятельна, полна энергии, замыслов, планов, идей. Рано утром показалось было солнышко, и Машку выпустили во двор. До сих пор она там, хотя солнце уже давно скрылось.
      Готовит обеды, заготавливает - из сухих листьев клена - припасы на зиму: капусту, свеклу, картофель... Бегает, суетится, на бледном от холода личике - деловитость, озабоченность.
      Приходит старый, одноглазый, шелудивый, с дрожащим, вихляющим от старости задом пес Дружок. Сидит, метет облезлым хвостом, молча выпрашивает подаяние...
      Машка бежит в дом, к маме, добывает хлеба и косточек, кормит (с моей помощью) собаку. А через пять минут я слышу ее полупросительный, полутребовательный голос:
      - Дружок, уходи! Я тебя боюсь.
      ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
      20.9.59. Разлив.
      Похоже, что наступает бабье лето. С утра - солнышко, листики в саду не шелохнутся, на небе - одно крохотное заблудившееся облачко. И все-таки уже осень. Воскресенье, хороший день, а на дачах стоит грустная тишина. И холодно. В комнате у меня 8 градусов, а ночью, говорят, на дворе было плюс два.
      Вчера папа и Маша бродили часа два в лесу. Набрали половину Машиной корзинки всякой разночинной грибной мелочи: моховичков, сыроежек, лисичек, горькушек. Дошли до Тарховки. Маша, конечно, устала здорово, но - молодец! держалась, не хныкала.
      В Тарховке на вокзале видели настоящего грибника - в больших сапогах, с большой корзиной. В корзине - белые, красные, подберезовики...
      Машка, которая никогда не видела таких богатств, глаза разинула. Оказывается, этот дядя ходил на ту сторону озера, за шалаш Ленина. Нам с Машкой такие походы пока и не снились.
      * * *
      Третьего дня шли с Машей на телефон, навстречу едет парень на велосипеде.
      - Похож на тебя, Алеша, - говорит Машка.
      - Чем же он похож?
      - В таких штанах, как у тебя.
      Взглянула на меня лукавыми глазенками, улыбнулась.
      - Правда, похож!..
      * * *
      Упала проехалась ладошками по мокрому зернистому песку и не заплакала. Она вообще редко плачет в таких случаях, то есть когда ей больно, когда упадет, ушибется, оцарапается.
      Плачет, навзрыд рыдает, когда обмануты бывают ее надежды и ожидания: обещали пойти собирать опенки и не пошли, отменили; хотели кормить уток (или Дружка) и вдруг говорят: нельзя, поздно.
      - Нет! Нет! Не по-о-о-оздно! - кричит она сквозь рыдания, и слезы капают - и на платье, и на передник, и на пол.
      * * *
      Недавно мама рассказывала Маше о чем-то, что случилось еще до Машиного рождения.
      - Мы с папочкой жили тогда в Комарове.
      - А я?
      - А тебя тогда еще не было.
      - А где я была?
      - Тебя вообще не было.
      - Как не было? А где я была?
      Что скажешь ей и как объяснишь, когда и для меня, взрослого и даже уже очень немолодого человека, это чудо.
      * * *
      Вчера поздно вечером получили телеграмму от бабушки: выехала! А сегодня утром, только что, пришла от нее телеграмма из Сухуми. Ждем 24-го.
      22.9.59.
      Все утро Машка в своем зеленом фрицевском пальтишке играла во дворе. Пошел дождь. Машка скандалит с Минзамал, рвется в дом, а та предлагает ей играть "в колидоре", то есть на веранде.
      Сейчас выходил к ней во двор. Очень ей скучно, конечно. Вижу - идет под дождем, что-то несет в руке.
      - Что это?
      - Листик, еще хочу такой найти.
      И показывает желтый кленовый лист.
      Отвел ее на веранду, напомнил, что она давно не каталась на велосипеде. Стала кататься, увлеклась, но тут папа заявил, что ему надо идти работать.
      - Не надо! Не надо работать!
      И столько мольбы, столько любви и нежности в этом возгласе! А все-таки пришлось уйти.
      * * *
      Много говорил ей о бабушке. Сказал, что бабушка хорошая, добрая, но строгая. Пытаемся заранее "поднять бабушкин авторитет". Конечно, если бабушка сама не проявит усилий, - ничего не получится. Авторитет не присваивается как звание.
      * * *
      Утро сегодня сказочное, настоящее бабьелетнее. Делал гимнастику во дворе, на солнце. Машка тут же играла, мыла песком посуду.
      Очень низко пролетел самолет ПО-2. Так низко, что даже красные звезды на крыльях видны были.
      - Видела? - спрашиваю у Маши.
      Стоит, задрав головенку.
      - Да. А куда он полетел?
      - В Ленинград.
      - А где у него Ленинград?
      - Что значит "где у него"? Ленинград - вот там.
      - Там?! Ленинград?!! Там уборная!..
      24.9.59.
      Мама в городе. Уже второй день.
      Вечером сижу у себя в комнате. Работаю. Слышу, Машка плачет, заливается. Прихожу:
      - Что с тобой?
      Показывает (из кроватки) на мамину тахту и сквозь горькие слезы говорит:
      - Маша сидела вот здесь и шила Люсе красивое платье. О-о-о! Маша вот здесь Люсе красивое платье шила! Очень красивое! Вот здесь Маша сидела...
      Это было повторено сто раз по меньшей мере.
      Не мог понять: в чем дело?
      Минзамал говорит: по матери скучает.
      Неужели этот образ - "мама шьет Люсе красивое платье" - вызывает приступ тоски и безутешные слезы?!
      А Люся - это всего лишь крохотная целлулоидная куколка...
      * * *
      Чтобы не волновать и не возбуждать Машку, мы говорили ей, что бабушка приедет завтра. А бабушка приехала вчера, около двенадцати часов ночи.
      Маша, конечно, спала, а бабушка могла только поцеловать ее сонную и полюбоваться, как Машка, тоже не просыпаясь, сидит на горшке.
      А сегодня утром они встретились. Говорят, Машка минуту дичилась, конфузилась, а когда я вышел к ним, она уже освоилась и не отходила от бабушки. Очень ей нравилось произносить слово "бабушка" и обращаться к ней:
      - Бабушка, у меня задик чешется. Бабушка, у меня вот здесь чешется. А теперь вот здесь.
      И бабушка с удовольствием чесала - и задик, и щечку, и за ушком.
      * * *
      Дал ей конфету "Сливовая". Развернула ее, радостно взвизгнула:
      - Ой! Ты помнишь? Я сидела на большом стуле и именно такую конфету ела!
      28.9.59. Ленинград.
      Уже второй день в Ленинграде.
      Вчера я сказал ей, что завтра мамочкин день рождения. И мы ей подарим конфеты.
      - А мне?
      - Ты уже свое получила. Твой день рождения уже был.
      Утром сегодня обращается к матери:
      - Мама, сегодня день рождения твой?
      - Да, - говорит мама.
      - Я тебе много, много конфет подарю.