Глава пятая

СЕМАФОР С «ПРОНЧИЩЕВА»

— На флаг! — донесся с доковой башни протяжный голос дежурного офицера.

Агеев выпрямился и застыл, повернувшись к вьющемуся на башне флагу. Все бывшие на палубе вытянулись, приветствуя корабельное знамя. С мгновения, когда, за минуту до захода солнца, подается эта команда, — военные моряки стоят неподвижно, повернувшись спинами к бортам, лицами к флагу, свято соблюдая морскую традицию.

Последние солнечные лучи окрашивали в пурпур и золото зеленоватую гладь рейда. Чуть шевелилась в своем вечном движении вода, замкнутая каменными гранями пирсов, белыми волноломами, смотрящими в открытое море.

Сильнее подул ветер с залива, колебля светлое полотнище с алым гербом. На мостиках боевых кораблей, рядом с сигнальщиками, горнисты подняли к губам начищенную медь горнов.

— Флаг спустить!

Звуки горнов торжественно и звонко полились над рейдом. Сигнальщики взялись за фалы, полотнища флагов сворачивались, заскользили вниз. С палуб кораблей доносились прозрачные звуки отбиваемых склянок. И сразу все снова задвигалось, пошло, заспешило.

И младший штурман экспедиции лейтенант Игнатьев, возвращаясь в штурманскую рубку, торопливо вынул из кармана кителя остро отточенный карандаш и листок бумаги. По листку бежали стихотворные строки:

На Балтике июльский зной, Волна прибоя чуть качает, Белеют над голубизной Распластанные крылья чаек.

Игнатьев быстро приписал:

И волны, ударяясь в лаг, Поют опять про нашу славу, Про наш морской любимый флаг…

Лейтенант начал грызть карандаш. Рифма последней строки не давалась… «Славу — по праву — державу… Придумаю потом!» Он сунул листок в карман, вошел в рубку.

В штурманской рубке «Прончищева» было душно — несмотря на открытые иллюминаторы и распахнутую на мостик дверь. Курнаков расстегнул китель. Третий помощник капитана «Прончищева» Чижов бросил на диван свою синюю спецовку. Из-под вырезов розовой майки влажно блестели его потные плечи.

Кругом, тесно расположенные на рубочных переборках, навигационные приборы отливали сталью, медью, выпуклым и прямым стеклом.

Игнатьев встал у высокого прокладочного стола. Еще раз проверил разложенные по номерам на верхней полке длинные свитки путевых карт перехода.

Путевые карты? — спросил Курнаков.

В порядке!

Лейтенант чуть помедлил с ответом — не хватало карты района Большого Бельта. Но тотчас нашел ее, положил на нужное место.

Генеральные карты морей? — спросил Курнаков.

Здесь! — отозвался Игнатьев.

Данные о маяках и маячных огнях?

На месте, — сказал Чижов.

Сведения о количестве миль перехода, о солености воды в районах, которыми пойдем, выписаны для старшего механика?

Выписаны и переданы! — откликнулся Чижов.

— Хорошо, — сказал Курнаков, садясь на диван. Игнатьев с облегчением вздохнул. Молодой штурман впервые шел в заграничное плавание — волновался, не упустил ли чего-нибудь при подготовке штурманского хозяйства. Зато Чижов держался с подчеркнутым равнодушием, отчасти подражая капитану Потапову, отчасти потому, что не впервой было идти в дальнее плавание…

Так, товарищи, — сказал начальник штаба экспедиции Курнаков. — Как будто вся документация «на товсь». Теперь проверим приборы… Придется нам посидеть нынче подольше.

Да ведь еще завтрашний день… — откликнулся Чижов.

Приказ капитана первого ранга — все должно быть подготовлено сегодня.

Сколько наших людей уволено! — не сдавался Чижов. Все последние дни был занят штурманским хозяйством, хотел перед отплытием хоть разок сойти пораньше на берег. И вдруг опять нежданная задержка.

Отпущены те, товарищ третий помощник, — взглянул на него Курнаков, — в ком нет прямой надобности при последних подготовительных работах.

Курнаков встал с дивана, застегнул китель, взял с полки фуражку.

— Выйдем, товарищи, проветримся несколько минут — и за работу.

Смычки якорь-цепей были разложены широкими восьмерками вокруг кнехтов — вросших в палубу стальных закругленных тумб. Оставалось закончить разноску тросов. Снова боцман встал во главе шеренги моряков, указывал, как ловчее ухватиться, быстрее обносить вокруг кнехтов и закреплять стопорами гибкие металлические канаты…

Теперь окрасочные работы…

Сергей Никитич пересек палубу, подошел к стоящей на киль-блоках барже. Щербаков в распахнутой на груди спецовке красил, широко размахивая кистью, изъязвленный многими пробоинами и вмятинами борт.

Агеев остановился от него в двух шагах. Продолжая работать, Щербаков покосился на мичмана. Вот он — высокий, широкогрудый, с желтоватыми глазами под выступами тонких бровей. Такая жара, а главный боцман, как всегда, одет в тщательно застегнутый рабочий китель. Беловерхая фуражка слегка сдвинута на маленькое смуглое ухо.

— Ровней, ровней красить нужно, товарищ матрос, — сказал, помолчав, Агеев. — Так крыть, как вы кроете, матовые просветы останутся. Ну-ка, дайте!

Он взял у Щербакова кисть, осторожно и быстро погрузил в котелок, полный глянцевой черни. Ловко, с одинаковым нажимом, наложил на непокрашенный участок борта несколько слившихся одна с другой полос.

— Так кладите, чтобы второго слоя не потребовалось. Знаете, чем красите? Каменноугольным лаком — его нам прямым курсом с Кузбасса привозят, почитай через весь Союз. Народное имущество разбазаривать нельзя.

Он отдал кисть Щербакову.

— Краску растирать крепче нужно! Кисти, так сказать, не жалеть… Трудитесь, как всегда, на «отлично»!

Он перешел к Мосину, работавшему у другого борта баржи.

Матрос вяло счищал старую, облупившуюся краску, бугристые наслоения ракушек и морской соли, въевшиеся в днище.

А вы, Мосин, не жалейте скребка, его и поточить недолго, — сказал Агеев. — Иная ракушка так вцепится в киль… Плохо отчистите металл — краска не будет ложиться.

А что ей ложиться! — Матрос опустил скребок, сердито смахнул заливавший глаза пот. — Куда нам эта старая калоша! Вот уж точно — выкрасить да выбросить. А тут корпи над ней!

Во-первых, встаньте, как положено, матрос Мосин, когда отвечаете старшим по званию! — строго сказал мичман. Мосин подтянулся. Несколько секунд Агеев не сводил с него укоризненного взгляда. — Выкрасить да выбросить! Мастак вы, похоже, казенным добром бросаться! — Он взял скребок, плавными, размашистыми движениями стал очищать металл. — Верно, баржа эта, старушка, хорошо послужила! — почти с нежностью, как о живом, хорошем человеке, сказал мичман. — Но поплавает еще не один год, если не будем ее за старую калошу считать. Не ожидал я от вас, Мосин, такого разговора!

Скребок летал под рукой главного боцмана как птица.

Конечно, подремонтировать эти баржи следует — раны войны залечить. В таком виде их только и можно что камнями набить, якорь-цепи к ним принайтовить и затопить как вечные якоря. А все же подумайте, зачем красим их, как заправские корабли?

Перед Европой покрасоваться, что ли, хотим? — буркнул Мосин. — Будем в чужие порты заходить, нехорошо, что на борту ржавые развальнюги. — Он протянул руку к скребку. — Да уж дайте, товарищ главный боцман, докончить.

Но главный боцман не отдавал скребка.

— Для себя это делаем, не для Европы, пойми! Русский человек во всем порядок любит. А вы матрос боцманской команды, хозяин корабля. Вас тоска должна грызть, если каждая задрайка не блестит на борту. Образцовый корабль — вот в чем сейчас ваша матросская слава.

Он отдал наконец Мосину скребок, с минуту наблюдал, как тот принялся с новой энергией за работу. Потом снова подошел к Щербакову.

— Ну, вот и лучше у вас пошло!

Щербаков вспыхнул от удовольствия. Все знали, как скуп на похвалы мичман Агеев.

Сергей Никитич вновь пересек палубу, пристрастным взглядом озирая свое хозяйство. Скоро — в море. Ничего не должно быть упущено перед таким серьезным походом.

На черном борту второй, уже окрашенной заново баржи, поджав под себя ноги, сидел водолаз Коркин. Он был в одних трусах. В руках Коркин держал медный, глазастый, похожий на отрубленную гигантскую голову шлем, протирал сухой ветошью стекло.

— Отдохнуть бы пора, товарищ мичман. После обеда не отдыхали нынче. В кубрике у нас прохладно.

— В плавании отдохнем, — сказал Сергей Никитич. Молодой водолаз Пушков ремонтировал порванную водолазную рубаху. Костюм из толстой зеленоватой резины лежал, свесив через борт одну из перчаток.

Вчера, спускаясь под воду, Пушков порвал рубаху о выступающий острый край докового понтона. В скафандр просочилась вода. Пушков растерялся, задергал шланг-сигнал. Водолаз-инструктор Костиков вовремя пришел ему на помощь, вода так и не проникла в шлем. Сейчас Костиков возился на стапель-палубе дока — проверял работу недавно доставленной для экспедиции помпы.

— Там книжечка у вас интересная на рундуке, товарищ мичман, — крикнул Коркин. — Почитать взять не разрешите?

— Не могу, — отрывисто сказал Агеев. — В библиотеке ледокола возьмите — не сегодня-завтра менять эту книгу буду…

Он зашагал дальше — туда, где под руководством Ромашкина матросы обносили вокруг кнехта очередной, тяжело грохочущий трос.

Хорошо, чисто работает Ромашкин, славный из него получится боцман… Все на месте, нормально заканчивается подготовка к походу…

И все же что-то казалось несделанным, незавершенным. Агеев остановился у борта, провел рукой по лицу.

Какое-то неясное беспокойство не покидало душу. Старался разобраться в причинах этого беспокойства и вдруг понял — сегодня не мог повидаться с ней, обменять прочитанную книгу. «Неужели из-за этого душа не на месте?» — усмехнулся боцман.

Только что, в перерыве между работой, он успелтаки сходить на шлюпке на ледокол, но библиотека оказалась запертой, не было Ракитиной и в каюте.

«Ладно, завтра повидаюсь», — повторил про себя мичман.

Ясное дело, захлопоталась Татьяна Петровна, сегодня опять должна была отправиться в коллектор. Странно, что забыл об этом, разлетевшись в библиотеку с книжкой!

У нее своя жизнь, у него своя… И все-таки непрестанно думал о ней, непонятно расстроился, найдя закрытой дверь библиотеки на ледоколе.

— Что к огню ближе, то жарче. Что к сердцу ближе, то больнее, — стоя на палубе дока, сам себе сказал мичман Агеев.

У фок-мачты по широкому деревянному мостику «Прончищева» шагал взад и вперед Фролов.

На ледоколе шла обычная вечерняя жизнь. Матросы кончили погрузку, толпились на юте, прикуривая друг у друга. Из тамбура вышел кок Уточкин, его лицо казалось раскаленным от жара плиты. Он стоял, прислонившись к фальшборту, вдыхая поднимающуюся от воды прохладу…

Темнело. Там и здесь на берегу зажигались огни. «Не Леонид ли идет? — подумал Фролов, смотря в сторону городских улиц. Должен бы вернуться давно, к спуску флага, а скоро уже вечерняя поверка. — Загулял сегодня парень. Работает хорошо, но каждый день к вечеру томится, а сегодня вот получил увольнительную и загулял… Точно, Ленька!»

Леонид очень торопился. Бескозырка сбилась на затылок, прядь смоляных жестких волос прилипла к потному лбу. Жуков делал огромные шаги, почти бежал к сходням ледокола.

Выражение растерянности, чуть ли не испуга было на его необычно бледном лице.

Жуков стремительно подошел к сходням.

— Капитан третьего ранга на корабле? — донесся его голос до Фролова.

— На корабле! — ответил дежурный у трапа. «Так», — подумал Фролов. Сердце начало биться сильнее, трудно было устоять здесь, на мостике, когда что-то, по-видимому, стряслось с Леонидом.

Всего несколько суток прошло, как, заняв койку рядом с койкой Фролова, поселился в кубрике «Прончищева» этот вновь назначенный в экспедицию сигнальщик. Но то ли сразу пришелся по душе Жукову веселый прямодушный Фролов, то ли много общего нашли они в своих судьбах — сигнальщиков, боевых моряков, — но мало-помалу полностью посвятил Леонид нового друга в свои сердечные тайны.

В синем свете забранных сетками фонарей, когда кругом уже крепко спали матросы, застенчивым шепотом рассказывал Жуков Фролову о девушке на берегу, о колебаниях и спорах, об окончательно принятом решении объясниться с ней в последний раз, поставить ее перед фактом…

«Значит, какой-то не тот разговор получился!» — думал беспокойно Фролов.

На мостик взбежал рассыльный, взмахнул розовым листом.

— Сейчас же передайте на док!

На листке торопливым почерком капитана третьего ранга Андросова было написано всего несколько слов. Приказ мичману Агееву немедленно прибыть в каюту капитана третьего ранга на высылаемой с «Прончищева» шлюпке.

Выхватив из клеенчатого футляра цветные флажки, Фролов взмахнул ими в сторону дока.

И на доковой башне вахтенный сигнальщик поднял руки с флажками, стал принимать семафор.

От борта «Прончищева» отошла шлюпка-шестерка. Весла, разом вздымаясь над водой, взблескивали, как длинные полоски зеркал.

…На доке закончилась работа. В углу стапель-палубы звонко стучала по металлу прохладная душевая вода. Матросы вбегали под душ, одевались освеженные, рассаживались на пахучих бревнах вокруг главного боцмана. Приняв душ и быстро одевшись, Щербаков подсел к мичману поближе.

Похоже — и завтра хорошая погода будет, — сказал Агеев. — Видели, как небо на закате розовым отдавало? Розовый цвет при закате — будет ведро.

А если небо в зелень ударит, товарищ мичман? — с очень серьезным видом спросил Мосин. Ждал ответа явно озабоченно, лишь в глубине его озорных карих глаз теплился насмешливый блеск.

Зеленый цвет в небе, когда солнышко заходит, — значит, назавтра жди ветра и дождя, — так же серьезно откликнулся Агеев. Прищурившись, глянул на Мосина. — А знаете, как угадать, куда ветер повернуть должен? С какой стороны неба звездные лучи протянутся длинней — оттуда ветра и жди.

Он вынул не спеша из кармана свою наборную трубочку и кожаный кисет с табаком.

Щербаков вспомнил рассказ Ромашкина об агеевской трубке. И точно — множество отчетливых, мелких зарубок со всех сторон покрывало мундштук… Главный боцман не спускал с Мосина глаз.

— Вам, товарищ матрос, это, похоже, смешно, а по таким вот приметам папаша мой, помор, частенько решал, выходить ли завтра в море на лов — и никогда не ошибался. По таким приметам предки наши в океане ходили в давние времена, когда, кроме самодельного компаса — «маткой» его звали, — и мореходных приборов еще у них не было никаких… С давних пор народ наш на море хозяин… Почему, к слову сказать, у ледокола имя «Прончищев»? Кто он такой был — Прончищев? Ну-ка, ответьте!

Матросы, переглядываясь, молчали.

— Эх, орлы, любознательности в вас маловато, — вздохнул главный боцман. — А вот мне Татьяна Петровна интересную книжку дала почитать — о русских полярных плаваниях.

Мичман минутку помолчал.

— Был Василий Прончищев моряком русского военного флота. Из тех, которые еще тому назад два века с гаком, не щадя здоровья и жизни, на малых своих кораблях открывали новые морские пути, дальневосточные берега изучали. Лейтенант Василий Прончищев на дубель-шлюпе до Таймырского полуострова пробился сквозь льды.

Агеев не спеша набивал трубочку табаком. Снова заговорил с большим чувством.

— Шла с ним в плавание его супруга — Мария Прончищева, первая женщина — участница полярных экспедиций. Погиб лейтенант от великих трудностей похода, а через несколько дней и Мария Прончищева скончалась. Крест, на их могиле поставленный, до сих пор виден у выхода в океан. А командование дубельшлюпом принял подштурман Семен Челюскин… О Челюскине-то, поди, все слыхали?

Он глубоко, с наслаждением затянулся.

— Не зря стали мы великой морской державой. Вот, может, слыхали — хвастают англичане: дескать, Британия — владычица морей. А эта владычица морей вся чуть поменьше нашей Мурманской области. Советский Союз — вот это подлинно морской владыко. Ну-ка, Щербаков, сколько морей вокруг нашей родины легло?

Щербаков застенчиво молчал.

Четырнадцать морей! — быстро сказал юркий матрос Афанасьев.

Четырнадцать морей! — с чувством повторил мичман. — И есть у нас прямой выход к трем океанам. И во всех этих морях-океанах стоим на вахте мы, русские моряки, охраняем мир во всем мире. Вот перегоним на север док в помощь гражданскому флоту, еще больше мир укрепим. Потому — настоящий мир там, где Советская власть твердой ногой встала.

Щербаков придвинулся к мичману еще ближе. Настало время выяснить тревожащий вопрос.

Товарищ мичман! А вот если льдами нас затрет — как выбираться будем?

Почему льдами? — удивленно взглянул Агеев.

А вот ледокол с нами идет… И за Полярный круг… — Щербаков совсем засмущался под пристальным взглядом боцмана, услышал за спиной чей-то смешок. «Эх, опять разыграли матросы!»

Что ледокол нас потянет — так, думаете, пробивать льды будем? Опять, видно, Мосин вас разыграл?

Сергей Никитич повернулся к хихикающему Мосину.

— А ну-ка, ответьте вы сами — почему ледокол нас поведет, если никаких льдов на пути нет? Ледокол все ж таки, а не простой буксир?

Он смотрел в упор светлыми, играющими рыжими крапинками глазами, и самоуверенный здоровяк Мосин почувствовал себя под этим взглядом маленьким и слабым. И точно — вдумываясь сейчас, не мог найти причины, почему именно ледокол будет буксировать док.

— Потому что машины на нем большой тяговой силы — вот и загадка вся, — сказал Сергей Никитич. — Знаете, какая тяговая сила должна быть на крюке при буксировке дока? У трех буксирных кораблей, вместе взятых, не найдешь такой силы, которую один ледокол даст.

Мосин насупясь молчал. Снова осадил его этот спокойный, все замечающий мичман!

Был у нас такой боцман, — отвернувшись, будто сам себе, сказал вполголоса Мосин. — Глаза, случалось, выкатит — один смех! «Боцман шары на стоп» матросы его звали. Слишком много о себе понимал. Бывало, любил говорить: если велю вам за борт прыгнуть — не узнавайте зачем, только спросите — с правого или с левого борта скакать.

Хотите сказать, что и я вроде него? — чуть улыбнулся Агеев. Мосин ехидно молчал. — Нет, товарищ матрос, уж если прикажу вам в воду идти — поздно будет любые вопросы задавать. Сами поймете, с какого борта прыгать. Боевая обстановка покажет.

По крутому трапу сбегал рассыльный.

— Товарищ главный боцман! — кричал он, еще не вступив на пересеченные тросами и якорь-цепями понтоны.

Агеев повернул к нему голову, ждал.

— Товарищ мичман! Семафор с «Прончищева». Немедленно прибыть вам туда. Шлюпка выслана.

Агеев встал, упругой своей походкой зашагал к барже, где жил вместе с водолазами. Вскарабкался на борт баржи по шторм-трапу. Несколько минут спустя снова спрыгнул на палубу дока: уже одетый по-выходному, в новом кителе, в тщательно вычищенных ботинках. В руке он держал потрепанную библиотечную книгу.

— Что-то повадился наш мичман в библиотеку на ледокол ходить, — сказал один из матросов.

К носовой части дока уже швартовалась пришедшая с ледокола шлюпка.

Глава шестая

ЧТО РАССКАЗАЛ ЖУКОВ

Капитан третьего ранга Андросов сидел в кресле перед нешироким письменным столом, загроможденным книгами и бумагами.

Иллюминатор над столом был задернут бархатной портьеркой, каюту освещал белый свет потолочного плафона. Эту каюту помощника командира по политической части Андросов занимал один — хозяин каюты заболел в трудном ледовом походе, сейчас уехал в отпуск, на юг…

В углу узкого диванчика, наискосок сидел Леонид Жуков. На его будто сразу повзрослевшем за этот вечер лице было то самое выражение растерянности, горестного недоумения, которое подметил Фролов.

В мягком электрическом свете очень нарядной и свежей казалась белая форменка Жукова, празднично блестели золотые буквы бескозырки у него на коленях.

— Плохо, товарищ Жуков, совсем нехорошо, — говорил Андросов. В его обычно дружески-мягком голосе прозвучало негодование. — Как же так — впутаться в подобное дело?

— А кто ж его знал, что такое дело выйдет! — сказал Жуков напряженно-тоскливо. — Кто же знал, товарищ капитан третьего ранга, — как будто прислушиваясь сам к себе, повторил он.

— Но ведь вы по существу почти порвали с ней отношения?

— Она со мной порвала. Еще когда я с эсминца сюда не перешел. А потом передумала, что ли.

— Вы давно знаете эту гражданку, товарищ Жуков?

— Не так чтобы очень давно… — Он провел рукой по жестким волосам. — А теперь так тяжело, беспокойно. Казалось, любит она меня. А тут такое дело… И я, вместо того чтобы дождаться, узнать, что с ней, на корабль подался.