– В губы. И уверяю тебя, он был не с сестрой и не с подругой детства. Я быстро отвернулась. Он меня не узнал. В конце концов, мы виделись с ним лишь однажды, у тебя, и совсем недолго. Он наверняка меня не запомнил, зато я его запомнила прекрасно, будто сфотографировала.

– Ты уверена? – несколько раз переспрашиваю я в состоянии полного отупения.

– На все сто… Я специально пропустила их впе­ред, села за ними и весь вечер наблюдала, так что можешь не спрашивать, о чем был фильм: я ничего не помню. Он что-то ей шептал, обнимал, целовал взасос. Она льнула к нему. Было заметно, что она очень влюблена…

– Попробуй не влюбиться в мужчину, который готов весь мир бросить к твоим ногам, отдать тебе все, который смотрит на тебя как на восьмое чудо света! Она не устоит перед ним, так же как и я…

– Ты в порядке? – Спросила Шарли. – Ты сумеешь с этим справиться?

Я кивнула, чтобы упокоить ее.

Я была отнюдь не в порядке.

Я вернулась домой и поступила как тот голубь.

Я свернулась клубочком и стала ждать пока боль утихнет.

Интересно, может ли человек вылечиться от любви?

Я воскресила в памяти всю нашу историю, пере­смотрела ее кадр за кадром. Я вспомнила, что никак не могла понять почему мы воспылали друг к другу такой страстью, каковы истоки нашей бурной любви. От ответа на этот вопрос зависело наше будущее…

Потому-то мне так хотелось это понять. Это бы­ло очень важно.

Почему мы так стремительно возжелали друг друга, с первого взгляда, буквально с полуслова, встретившись на банальнейшей вечеринке в толпе торопливых безразличных людей?

Мы сразу узнали друг друга.

Но что именно мы узнали?

Теперь я понимаю. Мы наивно полагаем, что двое любящих живут только друг другом и друг для друга, что можно отгородиться от посторонних, уе­диниться в свободном и прекрасном несуществую­щем мире. Однако в каждой любовной истории не­зримо присутствуют все те, кто любил до нас. Они идут за нами конвоем, пытаются затянуть нас назад, в свою каторжную пучину, нагрузить тяжелой но­шей былых конфликтов и обид, натянуть на нас свои страшные маски, пересадить в нашу свежую плоть свои опустошенные, измученные сердца. За нами по пятам бредут наши матери и отцы, бабки и деды, прабабки и прадеды, и далее по цепочке…

Сами того не ведая, мы несем на себе, в себе их страхи и тревоги, их злобу и ненависть, их подрезан­ные крылья и кровоточащие раны, их обманутые на­дежды и ядовитый припевчик: все это мы уже про­ходили и больше на удочку не попадемся. Как будто любовь – извечная война, беспощадное сведение счетов, неумолимая борьба за наследство. Все те, кто неслышно нашептывает нам на ухо: «Я была пер­вой», вытесняют нас из жизни, занимают наше мес­то, чтобы продолжить свою собственную историю, заслоняют собой наши прекрасные горизонты.

Мы любим так, как наши матери любили нас.

Мы повсюду таскаем их за собой, всю жизнь носим в себе недостаток материнской любви или ее избыток.

Мне было безумно сложно признавать и прини­мать любовь, потому что я ничего о ней не знала. Мне пришлось учиться любви шаг за шагом, как де­ти учатся ходить, писать, читать, плавать, есть но­жом и вилкой, кататься на велосипеде, и он с радос­тью взял на себя роль учителя. Занимался со мною нежно и терпеливо. Он вел себя как мать, проверя­ющая домашнее задание ребенка, хвалил, ворчливо подбадривал, правил запятые.

В отличие от меня он с детства рос среди любви, любви ненасытной, властной, удушающей, подав­ляющей. Мать явила ему идеальную любовь, и этот возвышенный образ не давал ему покоя как собаке сахарная кость.

В каждом из нас живет наша мать. Наши матери незримо срастаются с нами, и только избавившись от этого симбиоза, можно зажить полноценной жизнью. Иначе все закончится плохо: ты задавишь меня любовью, я тебя – нелюбовью…

Я ничего для него не значила. Сам того не подо­зревая, он не принимал меня в расчет. Он любил не меня, а некую идеальную, абстрактную женщину, которую он мог бы ковать по своему образу и подо­бию. Так некогда поступала с ним его мать, которая любила его безоглядно, ради себя самой.

Он взял меня за руку и повлек за собой. Он мно­гое мне дал, но не видел меня и не слышал. Он лю­бил во мне свое творение, точно так же как его мать свое творение любила в нем.

Стоило мне заартачиться, и он прерывал меня: «Шш… Шш…», приказывал молчать, слушать и пови­новаться. «Да, я такой, и ничего с этим не поделаешь», – объявлял он тоном, не допускающим возражений.

Я мечтала о внимании и заранее была согласна на все.

Я была очарована…

Едва ли это можно считать любовью.

Тот, кто любит по-настоящему, присматривается к вам, вглядывается в глубины вашей души и заботливо извлекает оттуда сокровища, о существовании кото­рых вы даже не догадывались. Он помогает вам стать богаче, взрослее, свободнее. Взгляд любящего челове­ка способен изменить всю вашу жизнь, подарить вам бесконечные просторы, по которым вы будете мчать­ся, упиваясь счастьем и гордостью, говоря себе: «Я – это я, иногда я незаурядна, а иногда такая как все».

У нас все было иначе: два невидящих взгляда пересеклись, ослепив нас обоих.

Голубь поправился. Он важно прогуливался в ок­рестностях сточной трубы как горделивый краса­вец, явившийся на танцы, щегольски приглаживая перышки. «Если голуби смазывают перья, – говори­ла моя бабушка, – это к дождю. Они делают это для того, чтобы вода стекала вниз, оставляя их сухими».

Я наблюдала за ним, свернувшись калачиком на кровати. Я думала о нашей красивой истории любви, о своей матери, о его матери, о нас двоих.

Интересно, у голубей бывают мамы, папы, бабушки?

Он делал свои первые шаги, неловко согнув­шись, растопырив крылья и вытаращив глаза, один из которых все еще оставался красным. Он напоми­нал манерного напудренного маркиза. Он вальяжно вышагивал по трубе, с удивлением сознавая, что жизнь продолжается.

Он умял все, что я ему приготовила.

Я дала ему добавки.

Я хочу, чтобы он как следует подкрепился, прежде чем пускаться в полет, прежде чем упорхнуть далеко-далеко и зажить там своей упрямой голубиной жизнью.

«Это и есть любовь, – подумала я, распахивая ок­но и подставляя лицо солнечным лучам. – Ты помо­гаешь любимому существу набраться сил, чтобы он почувствовал себя уверенным и свободным».

Моей первой любовью был голубь, обыкновен­ный парижский голубь грязно-серого цвета, стойкий и бойкий.

Примечания