- Генка твой подождет, - словно издалека услышал он голос шедшего рядом Гряднова. - Но и его вызволим, только время для этого надо...
      Скрипит, покачиваясь, телега. Возчик свернул с наезженного тракта на узкую изрытую дождями дорогу, которая, извиваясь по косогору, круто спускалась через ивняк к берегу Волги. Путники чутко прислушивались к каждому звуку, напряженно вглядывались в сумерки. Здесь и начиналась лощина, именуемая Зеленой Щелью. Через минуту спуск кончился, и открылась большая поляна, окаймленная с трех сторон громадными ветлами. Из зеленых прибрежных зарослей выбегала небольшая безымянная речка, сплошь заросшая камышами. Справа почти над самой головой лошади неожиданно откуда-то вынырнула и, прочертив извилистый полукруг, скрылась в кустарнике какая-то птица. Лошадь остановилась. Виталий и Гряднов спрыгнули на землю.
      - Жди нас здесь, - сказал розыскник вознице.
      Они медленно пересекли поляну, выбрав ориентиром самую высокую ветлу, черневшую громадой развесистых ветвей на противоположной стороне. В том, что здесь совсем недавно были люди, сомневаться не приходилось: кругом валялись осколки бутылок, рваная бумага, выжженная солнцем трава была примята, а на краю большого кострища, повалившись на бок, лежал закопченный чугунный котел. Из-за него-то они и не сразу заметили, что пепелище костра разрыто. В яме, зияющей темным овалом, - пустота.
      Еще издали Гущин услышал громкие голоса, доносившиеся из распахнутых настежь окон. Прикурив папиросу, он подошел к дому и прильнул к окну сбоку. Сквозь пышную зелень на подоконнике в свете большой лампы под оранжевым абажуром, низко свисающей с потолка, видно было людей, тесно облепивших круглый стол. Они беспрестанно двигали челюстями, тыкали вилками в тарелки и ловко отправляли содержимое тарелок в рот.
      - Разве такой была наша ярмарка каких-нибудь десять - пятнадцать лет назад? - вопрошал лысенький старичок с пегой бородкой. - Гордость России, она украшала Нижний, ставила его в центр торговли Европы и Азии. Сюда съезжалась вся купеческая знать. А сейчас? Тьфу!..
      - Напрасно вы с такой нервозностью судите, дорогой Кирилл Мефодьевич, - возражал старику моложавый человек. - Это у вас старческое. Старикам всегда кажется, что все прежнее было хорошим, а нынешнее - плохое. И знаете почему? В прошлом вы - молодой, энергичный, с несокрушимым здоровьем - находились в самой гуще событий. Ведь так? А нынче кто вы? Созерцатель. Вы видите только внешнюю сторону.
      - Ах, не говорите! Разве так мы проводили время на ярмарке? Вчера заглянул в ресторан "Аркадия" - дым коромыслом, вся публика пьяная до безобразия. Кошмар!
      - Лукавите, Кирилл Мефодьевич! - отвечал ему сосед. - Вспомните свои кутежи...
      - Правильно, было, загуливали, в Волгу по сто бутылок из-под шампанского выбрасывали за ночь. Так и делалось это с размахом, с душой, если хотите - по-русски. А потом, это было не главное. Дело сперва делали, весь день в заботах, хлопотах. А уж к вечеру, к ночи... Отдушина ведь, сами понимаете, нужна. А нынче с утра за бутылку и на весь день. Как с пристани или с поезда попадают мужики на ярмарку, так первая забота выпить...
      - Ой, правда, пьют нынче!.. - вставила одна из женщин, хлопнув себя по щеке. - Как будто никаких обязанностей нет. Я бы этих пьяниц всех на дно отправила.
      - Прошу внимания! - поднял рюмку высокий блондин, сидящий спиной к окну, за которым нетерпеливо попыхивал папиросой Гущин - ему жалко было бросить большой окурок. Он прикидывал, как лучше войти и справиться о саквояже. Если официально, не признаются. Хотя вот этот лысенький - он уже выяснил - и есть бухгалтер, о котором рассказывали грузчики. Значит, саквояж должен быть здесь...
      - Прошу внимания! - голос блондина, резковато-жесткий, задребезжал. Я имею сказать тост, навеянный грустными размышлениями по поводу затронутой за этим столом темы. Ярмарки - нет! Это жалкое подобие того, что было, о чем сожалеет уважаемый хозяин дома Кирилл Мефодьевич. После октябрьских событий семнадцатого года она вообще замерла и, как мы тут знаем, не функционировала три сезона. За это время ее разграбили, почти уничтожили. И кто? Мы же, те, кто сейчас уповает на старые времена. Поэтому надо отдать должное новой власти: с каким рвением она восстанавливает былую славу нижегородского торжища! Но попытки эти тщетны. Сейчас наша ярмарка - олицетворение нэпмановской России. Только благодаря тому, что большевики пустили развитие страны в русло новой экономической политики, стало возможным реальное существование нижегородской ярмарки на советской, так сказать, почве.
      - Вы прямо как ликбез проводите по политической части, Николай Васильевич! - перебила выступавшего вторая женщина. - Можно подумать, эти мысли родились у вас за прилавком вашего парфюмерного магазина.
      - Газеты читаем и к тому же думаем! - ответил тот. - Что касается моей парфюмерии, то она здесь ни при чем. Это больше по вашей линии, для вас стараемся. - И он галантно поцеловал женщине руку.
      - Ну, только не для меня. Извините, от ваших мазей отдает коровьим пометом.
      Все засмеялись. А громче всех сам Николай Васильевич.
      Только сейчас Гущин узнал Зернова - владельца частного парфюмерного магазина. Этот "алхимик", как называл его Гущин, давно привлекал к себе внимание милиции. Ловко используя рекламные возможности, Зернов популяризировал свой товар и успешно сбывал его. Одним он предлагал элексир долгожительства, другим средство от поносов, третьим - от бесплодия. Все эти снадобья, как утверждала реклама, изготавливались на основе древнего афинского рецепта и разводились "греческой придворной водой".
      "Вот кем заняться надо, да все руки не доходят", - подумал милиционер, вновь прислушиваясь к разговору за окном.
      - Ты человек широкий, - сказал бухгалтер. - Не зря на ремонт своего дома потратил пять тысяч.
      - Да, я закончил наконец благоустройство своего гнездышка. И в пятницу прошу ко мне. А думать, что же, в любом деле необходимо. Мы здесь свои люди, и я вам скажу: без этого не проживешь. Кстати, Кирилл Мефодьевич, ты в следующий раз не забудь мне еще пачку этикеток.
      - Но, голубчик, неделю назад я тебе достал почти 12 фунтов этой дряни.
      - Разошлись. Особенно охотно берут с маркой ТЭЖЭ, Остроумова и Ремлера. Но сейчас я работаю над новой мазью - незаменимое средство для выращивания волос.
      - А как, как вы это делаете, Николай Васильевич? - заверещали женщины.
      - Все очень просто, - ответил Зернов. - Боюсь, что разочарую вас, но одно могу сказать честно: ни о каком помете и речи быть не может.
      - Так вы мази не покупаете готовыми?
      - Разумеется, нет. У меня есть собственная лаборатория. Достаточно немного коровьего молока, три капли духов - и готово.
      - Ловко!
      - Чудеса в решете!
      - Итак, дорогой Кирилл Мефодьевич, прошу ко мне в дом, где вы увидите такое, чего и в былые времена не видели. А при условии доставки этикеток, желательно французских, и того больше...
      "Вот прохвост, - злился Гущин. - Завтра ты у меня по-другому запоешь". Он бросил окурок под ноги и с силой вдавил его каблуком в мягкую землю.
      - Но мы отвлеклись, - продолжал Зернов. - Давайте, как модно сейчас говорить, товарищи, выпьем и закусим за то... Как бы вам сказать? Помните у Пушкина: "и на обломках самовластья напишут наши имена"? Так вот, и на обломках, в условиях неразберихи и хаоса, можно делать хорошие деньги. Пусть пьют. Лишь бы мы с вами не теряли человеческий облик. За него, за наш человеческий облик, и предлагаю я выпить...
      Вновь забрякали о тарелки вилки и ложки, усиленно задвигали челюстями сидящие за столом.
      - А я сегодня любопытную покупочку на ярмарке сделал, - сообщил бухгалтер, - купил по случаю у одного бродяги. Американский... - И он вытащил из шкафа желтый саквояж.
      - А все ругаете ярмарку, Кирилл Мефодьевич! - укоризненно заметила одна из женщин, восхищенно разглядывая покупку.
      - С паршивой овцы хоть шерсти клок, - ответил тот. - А вы посмотрите, что за прелесть этот нож! - И он стал доставать из ножа его многочисленные предметы.
      - Да! - Зернов широко раскрыл глаза. - Одно слово - заграница. Умеют там делать вещи, ничего не скажешь. Чувствуется марка. А качество, какое качество! Замечательно! Во сколько же вам все это обошлось?
      Гущин рывком поднялся на руках и, отстранив цветочный горшок, сел на подоконник. В руке у него был пистолет. Женщины вскрикнули, одна, потеряв сознание, стала медленно сползать со стула. Бухгалтер ошалело таращил глаза.
      - Прошу не двигаться! - приказал сотрудник милиции, увидев, как парфюмер попятился к двери. Он спрыгнул на пол и прошел к столу. - Вот мой мандат, там все написано.
      Хозяин дома трясущимися руками раскрыл протянутую ему книжицу и начал беззвучно шевелить губами, беспрерывно облизывая их языком.
      - Вслух!
      - Слушаюсь. "Предъявитель сего, Гущин Степан Борисович, есть действительно сотрудник уголовного розыска Нижегородской уездно-городской советской рабоче-крестьянской милиции, который имеет право ношения всякого рода холодного и огнестрельного оружия, хождения во всякое время дня и ночи, а также право арестовывать подозрительных ему личностей, проверять посты, в случае надобности производить разного рода обыски, что подписью и приложением печати удостоверяется".
      - Так что в отношении дамочек прошу прощения. - Гущин подошел к той, которая потеряла сознание, и дотронулся до нее. Она тут же пришла в себя и снова, слегка вскрикнув и закатив глаза, обмякла.
      - Помогите ей! - обратился Степан к Зернову. - А вы, - он ткнул револьвером в грудь бухгалтера, у которого на коленях лежал раскрытый саквояж, - соберите все, что здесь было, и передайте мне. Быстро!
      До отхода поезда оставалось чуть больше двадцати минут.
      Ромашин потянулся на стуле, напрягая мускулистое тело. Ну и дежурство выдалось сегодня! Себекин злой как черт, совсем голову потерял с этим саквояжем. Теперь уж все бесполезно. Только что он так ни с чем и уехал на станцию. Да, не сладко ему придется там, среди начальников, которые будут провожать иностранцев. Он строго приказал Ромашину сразу же, если появятся какие-нибудь сведения о пропаже, сообщить ему через дежурного. Ромашин и рад бы это сделать, да молчит телефон, в комендатуре тихо, как-то необычно тихо. Все, считанные минуты остались, скоро станционный колокол даст сигнал к отправлению.
      Он зевнул и стал озабоченно разглядывать правый сапог, подметка которого отскочила еще вчера. Надо бы ее подшить, да разве здесь выкроишь минуту свободную? Придется дома заняться. Вдруг раздался звонок.
      - Дежурный по ярмарочной комендатуре старший милиционер Ромашин у телефона.
      - Гряднов это.
      - Слушаю вас.
      - Где Себекин?
      - Отбыл на вокзал по случаю торжественных проводов чужой делегации.
      - Нашли саквояж?
      - Никак нет.
      - Жалко.
      - А чего их жалеть?
      - Ладно. Сплошные проколы. Как вообще обстановка?
      - Нормальная.
      - Из личного состава кто еще с тобой?
      - Трое, рядом на крыльце прохлаждаются.
      - Дежурите, значит.
      - Ага.
      - Надо вот что сделать. - Гряднов говорил не спеша, как бы по ходу разговора обдумывая, что предпринять.
      - Слушаю.
      - Второго парня, которого сегодня задержал, помнишь?
      - Конечно.
      - Оставь кого-нибудь за себя и сходите вдвоем, что ли, в театр.
      - В театр? А чего там? Я спектакли не люблю.
      - Напрасно.
      - У меня каждый день спектакли, товарищ Гряднов. Прямо из жизни. Как говорится, с натуральными слезами, без всяких бутафориев.
      - Это верно.
      - Так в чем дело?
      - Понимаешь, до нас кто-то уже разгреб кострище. Может, это второй. Виталий говорит, что цыган только им двоим доверил тайну.
      - Может, брешет?
      - Надо проверить. Я прошу, сходи в театр, но постарайся это сделать тихо, чтобы не спугнуть.
      - Так ведь я в форме.
      - Ну и что. Представься официально по пожарной части. Словом, разыщи того парня и... если что-то подозрительное...
      - Навряд ли.
      - А все-таки чем черт не шутит...
      - Есть!
      - Я скоро буду. Действуй.
      Только Ромашин положил трубку, вновь раздался звонок.
      - Дежурный... - как обычно начал было он, но раздраженный голос Себекина перебил его:
      - Ладно. Что нового?
      - Звонил товарищ Гряднов. У него тоже вроде как неприятности. Подсвечников нету.
      - Дались они ему...
      - В театр посылает. Так что я схожу туда. Насчет второго паренька разведать.
      - Давай. Только накажи тому, кого за себя оставишь, чтобы чуть что сразу звонил мне.
      - Обязательно.
      - Хотя уже бесполезно. Народищу на вокзале уйма. Прощальные речи произносят. Про саквояж вроде как и забыли. У меня здесь в окно весь перрон просматривается как на ладони. Гости, видно, неплохой народ! Смеются, благодарят. Ну вот, последний звонок, поезд трогается. Постой, постой, что за черт!..
      В трубке что-то резко звякнуло, и разговор неожиданно прервался. Ромашин недоуменно пожал плечами, дунул в чашечку микрофона и снова приложил ее к уху - ничего.
      ...Эдди и Кэт высунулись из окна спального вагона, приветливо улыбаясь. Вагоны качнуло, и поезд медленно пополз, поскрипывая железными суставами.
      - Мы навсегда оставим в сердце ваш город! - взволнованно говорил Эдди провожающему, идущему рядом с вагоном. - Не огорчайтесь. Нам, право, неловко, что все так вышло.
      - Извините уж. Успеха вам. Смотрите, смотрите!.. - вдруг осекся он.
      По перрону во весь опор скакал всадник. Провожающие шарахались в стороны. Это был Гущин. Дежурный по станции попытался было задержать нарушителя порядка, но сотрудник милиции сумел на скаку взять чуть вправо, и дежурный остался в стороне, ловя руками воздух. В это время машинист дал гудок, конь вздыбился и заржал. Публика ахнула. Всадник лихорадочно вертел головой, с трудом сдерживая разгоряченную лошадь. Он искал взглядом вагон, где ехала американская делегация. Как назло в этот момент огромные клубы пара обволокли отходящий состав. Гущин проскочил почти на самый конец перрона и уже в последний момент услышал голос Эдди. На какое-то время Степан замешкался, ему было не с руки кидать свою ношу. Развернув коня, он широко размахнулся, с силой бросил саквояж и попал прямо в руки американцу.
      Ярмарочный театр, куда направился Ромашин, стоял рядом с гостиным двором, сразу за ним начинались так называемые "обжорные ряды", где пестрели вывесками небольшие павильончики: "Сибирские пельмени", "Ярославские пышки", "Кавказские шашлыки", "Русский чай", "Тульские пряники". Театр был окружен кустами акации. У центрального входа горели электрические фонари. Сегодня здесь давали "Принцессу цирка" Кальмана.
      Ромашин козырнул дремавшей в разбитом кресле билетерше и прошел в фойе. Из-за приоткрытой двери, ведущей в партер, раздавались звуки оркестра. Он заглянул в зал: ярким квадратом светилась сцена с бордовым бархатным занавесом по бокам. Заканчивался первый акт.
      За кулисами рядом с Павлом, сидящим у лебедки, с помощью которой открывался и закрывался занавес, нетерпеливо топтался Кустовский. Он то и дело посматривал в зал. Публика явно скучала. Спектакль шел вяло, артистам никак не удавалось войти в контакт со зрителями, большинство из которых отрешенно смотрели на сцену, шуршали конфетными обертками, кашляли и даже перешептывались.
      "Принцессу цирка" показывали второй раз. После премьеры местные газеты на другой же день поместили ругательные отзывы. Причем не скупились на обидные эпитеты и сравнения. Кустовский бесился. Ну как можно написать, что текст пьесы "скучная преснятина" и что режиссер при желании мог бы "подать кальмановскую стряпню повкуснее", нужно было "посолить и поперчить сюжет"! Сообщив о скудном оформлении спектакля, критик опять съязвил, заметив как бы вскользь: "Впрочем, и не стоило браться". А про оркестр сказал: "У него работа небольшая: дирижер систематически отлучался либо покурить, либо вздремнуть на полчасика". Кустовский был уязвлен, на репетициях не скрывал злости, кричал на актеров. Спектакль решили прогнать еще несколько раз - доказать, что провал премьеры - досадная случайность. И вот опять неудача. Кустовский это понял с первых же минут. А тут еще утренний визит...
      Он сразу узнал своего бывшего статиста, хотя тот заметно возмужал, из юноши превратился в солидного мужчину.
      - Ну-ну, рассказывай, Женя, как ты, где служишь, чем занимаешься? Сколько же мы с тобой не виделись? Считай, около семи лет. Вон ты какой стал...
      Евгений Николаевич Сухов - это был он - навестил режиссера сразу после репетиции, за полтора часа до начала спектакля. Они сидели в маленьком кабинетике, где из мебели было только огромное зеркало, тумбочка с гримом, два полумягких стула и деревянная вешалка.
      - Бедно живете, - сказал Сухов, усаживаясь на стуле и презрительно оглядывая стены с потускневшими порванными обоями.
      - Бедно, Женя, бедно. В этом сезоне вообще погорели. Ты помнишь Граховского и Харлина - актеры так себе, но жить на что-то надо. И вот через газету их друзья обратились с просьбой помочь бедствующим. И что ты думаешь? От конторы ярмарки поступило несколько рублей, чистильщик сапог прислал что смог. А купцы - ни копейки. Да мне и самому носить нечего. Разве это костюм? Стыдно на людях показаться...
      - Узнаю старого приятеля - сразу плакаться! На, держи, думаю, по первости тебе этого хватит. - Гость, развернув бумажник, отсчитал несколько червонцев и положил их на тумбочку. - Бери, бери, после отдашь. А нет, так и не обижусь. Я ведь жизнь артистов очень хорошо понимаю. У вас так: душа в полет просится, а пустые карманы к земле тянут.
      - Так ведь жалованье нам положили нищенское, не разгуляешься.
      Евгений Николаевич встал, достал платок и громко высморкался.
      - Как говорил мой знакомый Шершов, он заготовителем лесоматериалов работает, неважно, сколько ты получаешь, важно, сколько расходуешь.
      В это время в дверь заглянул Павел. Он блеснул глазами, хотел что-то сказать, но, увидев незнакомого, прикусил язык.
      - Что у тебя? - спросил Кустовский. - А ну заходи.
      - Да нет. Я так... - замялся Павел.
      Но в комнату все же зашел, плотно сжимая какой-то сверток. Это были подсвечники, те самые, которые закопал цыган. Как только они расстались с Виталием, Павел отнес тюк с костюмами в театр и сразу же, никому ничего не сказав, бросился на розыски стоянки табора. Ему повезло. До поворота к Зеленой Щели его подвезли мужики, возившие на ярмарку пшеницу. На все остальное понадобилось каких-то двадцать минут. Назад он возвращался не верхней дорогой, по которой ехали Гряднов с Виталием, а нижней. Около трех километров он бежал, подгоняемый нетерпением, хотел скорее получить совет. Но, конечно, не от первого встречного, а от того, кому доверял, кого считал своим другом. Вот почему, соскочив с отчаливающего от пирса небольшого катера, Павел сразу же бросился на поиски Кустовского.
      - Познакомься, - произнес Кустовский. - Это Евгений Николаевич, когда-то начинал как и ты. Но не выдержал, ушел и теперь, насколько я понял, не жалеет. Стал солидным человеком. Не то что мы с тобой. Провинциальные, никудышные актеришки...
      Павел исподлобья глянул на Сухова, а тот, видя, что его встречают неласково, приветливо улыбнулся и первый протянул руку.
      - Выше голову, пацан! - бодро сказал гость. - На-ка закури лучше. Дело у меня к тебе есть... Я, правда, еще не сказал о нем нашему режиссеру. Что ты там под мышкой прячешь? А ну покажи. - И он с силой резко дернул к себе сверток. - Ого! - Гость пристально взглянул Павлу в лицо. Тот молчал, закусив губу. Еще минута - и Павел накинулся бы на Сухова, но тот уже развернул красный цыганский кушак. Увидев подсвечники, он вздрогнул и тут же лихорадочно стал заворачивать их обратно.
      - Не может быть, - тихо проговорил Сухов. - Где ты это взял? Только не говори, что нашел. Попался, голубчик...
      - Это я... мы...
      - Что ты мыкаешь? Знаешь ли ты, что эти золотые побрякушки ворованные? Милиция с ног сбилась, разыскивая их. - Легкий румянец подернул скуластое лицо Сухова. Темные зрачки его холодно блеснули. Кустовский ничего не понимал. Он с немым укором смотрел на своего работника.
      - Теперь ему крышка, - отойдя в угол, проговорил Сухов. Расстреляют, как пить дать расстреляют. Ай-я-яй! Такой молодой и такой... Ты понимаешь, Семен Глебович, он у тебя грабитель, обворовал церковь, и стоит мне только заявить... - Евгений Николаевич подошел к зеркалу, машинально поднял коробку с гримом, повертел ее в руках. - Не вижу выхода. Как полноправный член общества я должен немедленно сообщить властям об этом гнусном поступке, свидетелем которого неожиданно стал...
      - Что же ты молчишь, Паша? Объясни наконец, - испуганно проговорил Кустовский.
      - Объяснять здесь нечего, все ясно, - резко бросил Сухов, положив грим на место. - Эти подсвечники мне хорошо знакомы. Сделаем так. Уж коли ты, братец, запятнал свою честь и совесть, то стереть с них грязные пятна можешь, только исполнив мое поручение. Да-да, у меня к тебе есть дело, я уже говорил об этом. Никаких объяснений я слушать не желаю. Ты, парень, у меня вот здесь. - Он, крепко сжав сверток, высоко поднял его над головой. - Но не дрейфь. Все, что ни происходит, к лучшему. И радуйся, что эти подсвечники попали именно ко мне.
      "Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова. - Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда крышка. А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь..."
      - А дело мое такого свойства. - Евгений Николаевич зашагал по комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни перед тобой, мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока этого не понять. После спектакля ты должен... Словом, как и положено, у артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно... запалить один маленький павильон на краю ярмарки. Просто устроим микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как? Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...
      - А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова как кролик на удава. Как он мог отказаться, если действительно с этими дурацкими подсвечниками влип, словно муха в паутину, в такую переделку, что теперь только молчать и слушать.
      - Молчи и слушай, - сказал Кустовский, словно прочитав его мысли, напуганный не меньше Павла.
      - Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.
      - Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич, - сказал режиссер.
      - Пусть идет. Но помни: в одиннадцать ты должен сделать то, что я сказал. Не вздумай в милицию обращаться. На моей стороне сила, мне ничего не стоит доказать, что ты вор. А сделаешь как надо - в награду получишь золотишко. Не сделаешь... - Сухов отошел к стене и из внутреннего кармана показал ручку револьвера. - Надеюсь, понял? Иди.
      Сухов сразу плотно прикрыл за Павлом дверь. За нею слышались голоса вокалистов, музыка. Театр перед спектаклем постепенно оживал, наполнялся звуками. Кто-то громко возмущался, по коридору взад и вперед, гулко топая, сновали рабочие, подтаскивая к кулисам декорации. Часть из них устанавливали, прибивая с помощью косяков к полу на сцене.
      Кустовский, бледный от страха, смотрел на Сухова и с тоской думал о том, что же будет дальше. Он никак не ожидал такого поворота событий.
      - Женя, что же это? Я в трансе. Ты шутишь, или мне снится сон? бормотал он, глядя в угол, где стоял, опершись рукой о зеркало, незваный визитер.
      Тот сделал шаг вперед, широко расставил ноги и метнул на режиссера острый взгляд.
      - Нет, дорогой, это не сон, - он чеканил каждое слово, - это явь. Суровая и беспощадная. Человек отличается от животного тем, что наделен способностью мыслить. Ты напуган. Что ж... Каждому свое. Ничто не способно убить во мне желание действовать. Да, да! Сегодня вся эта ярмарочная бутафория, весь этот содом человеческой жадности, тупости - все полетит к черту. Есть единственное средство прекратить эту какофонию, этот гнусный мираж - огонь, всесильный, всесокрушающий. Он сожрет, проглотит эту ярмарку и тем самым свершит жестокий и справедливый суд над заблудшими овцами в человеческом обличье... Я докажу, я отомщу, я уничтожу!..
      Сухов задыхался, хрипло выталкивая из себя горячие слова. "Да он безумец!" - подумал хозяин кабинета, а вслух сказал:
      - Это безрассудно, Женя! Опомнись! Что ты говоришь?!
      - Молчи, трусливая душа! У меня отняли все. Ведь я сын лесозаводчика...
      - Твой отец был прекрасный человек, я его хорошо знал, - вставил Кустовский.
      - ...Который имел роскошный английский лимузин и который подло сбежал на нем за границу, как только начались беспорядки. Кто же, я тебя спрашиваю, уготовил мне такую судьбу? И после этого я должен смириться, подстраиваться? Ни за что! Наоборот. Мстить, беспощадно мстить - вот моя цель. Я знаю себя. Мне нужны были деньги, и я их добыл. И добуду еще. А заодно спалю ярмарку. Да, черт возьми! - По щекам его вдруг потекли слезы. - Прости, Семен. Ты видишь, я плачу. А почему? Потому что я человек жалкое существо, скотина, одним словом. За это я себя не люблю. За то, что бываю слаб, как и все. Но смириться, жить в хлеву, по-овечьи блеять никогда! - Он снова перешел на крик. Затем решительно встал. - Довольно! Проследи, чтобы мальчишка не смылся. Не сделает то, что я сказал, - оба ответите. Головой. - И стремительно вышел.
      Ромашин внимательно следил за происходящим на сцене, беспрестанно вертя головой и вытягивая шею: очень мешала сидящая впереди высокая блондинка. А спектакль его неожиданно увлек. Когда пополз занавес, он опомнился. От досады на самого себя, на то, что так близко к сердцу принимает всю эту выдуманную чепуху, он даже скривил губы и полез в карман галифе за платком, чтобы высморкаться.
      Кустовский, появившийся за кулисами, заметил Ромашина и сразу покрылся легкой испариной. "Какой черт принес сюда этого милиционера?" - с испугом подумал режиссер и наткнулся на Павла, который, вцепившись в рукоятку лебедки, отрешенно смотрел в угол.
      - А что, это будет очень красиво, если петуха пустить... - сказал он задумчиво.
      - Тише ты! - цыкнул на него Кустовский. - Кажется, милиционер сюда идет. Ну, приятель, держись, не иначе как по твою душу.
      - Кто? - встрепенулся Павел и тоже стал смотреть сквозь щель в занавесе. В это время Ромашин, пробираясь через узкие ряды, медленно направлялся к выходу.
      - А вдруг он пронюхал? Может, цыган рассказал? Только этого никак не может быть. Но все равно бежать надо, Семен Глебович...
      - Сиди смирно, поздно уже. И виду не показывай. Вот он, сюда идет... - прошептал Кустовский.
      В кулисах с противоположной стороны показался Ромашин. Он быстро прошел на сцену. Павел вдруг суматошно закрутил ручку лебедки. Огромный тяжелый занавес покачнулся и стал быстро расползаться. Зал покинули еще не все зрители. Увидя на сцене милиционера, некоторые зааплодировали. Ромашин застыл как вкопанный, впервые оказавшись в столь нелепой ситуации. У него было такое чувство, словно его голым выставили напоказ. Он криво улыбнулся, легко поклонился и начал пятиться назад.
      Кустовский дал парню легкий подзатыльник и, перехватив рукоять лебедки, принялся энергично вращать ее в другую сторону. Занавес, будто огромная усталая птица, широко взмахнул крыльями, и они сомкнулись...
      - Так, - Ромашин, красный от негодования, вращал глазами. - Клоуна из меня делаешь? Ну, я тебе покажу! Я тебе такой цирк устрою! Чего зубы скалишь? - набросился он на "шутника". - А ну пойдем поговорим. Вопрос у меня к тебе имеется.
      - Нельзя ему. Извините великодушно, но он здесь поставлен неспроста. Сейчас начнется второй акт, - залепетал режиссер, - а в нем свыше семи картин, а это значит, здесь нужен постоянный человек.
      - Ну что ж, можно и здесь.
      В стороне, готовясь к выходу, ни на кого не обращая внимания, разминалась балерина. Она резко выкидывала ногу вверх и затем тут же наклонялась, почти касаясь головой пола. Балерина заламывала руки, вставала на носки.
      - Чего это она? - осторожно спросил розыскник. - Так близко почти раздетую женщину он еще никогда не видел. - Развели, понимаешь. Совсем люди стыд потеряли.
      - Мария Егоровна, перестаньте. Вы же видите, здесь посторонние, сказал Кустовский.
      Та недовольно вытянула губки и сердито дернула плечом:
      - Всегда вы так, Семен Глебович. Вместо того, чтобы подбодрить, посоветовать, показать, накричите перед самым выступлением. Хорошо, я уйду.
      - Вот с каким контингентом нам приходится работать, товарищ милиционер, - пожаловался Кустовский. - Артисты - очень тонкий, я бы сказал, сверхчувствительный народ. А жалованье у нас сами знаете какое...
      - У нас не больше, - ответил Ромашин, - а нервов мы тратим ого сколько! Потому как народ действительно нынче пошел с запросами да с претензиями. Все ему, значит, покажи, расскажи, может быть, он после этого и поведет себя как положено, по закону, значит... Артисты, одним словом. Везде артисты...
      Он почесал в затылке. В это время прозвенел последний звонок, на сцене началась беготня. Кустовский хлопнул в ладоши.
      - По местам! Все по местам, начинаем! Как там, готовы? Отлично. Гашу свет в зале. Крути, Павел!
      Стало тихо, слышно было только шорох раздвигающегося занавеса да скрип тонких стальных тросов, наматываемых на лебедку. Но вот дирижер взмахнул палочкой, и под потолок полетели звуки оркестра.
      Сухов был крайне возбужден. Он только что сообщил персидскому купцу Абдул-беку, остановившемуся в гостинице "Кавказ", о том, что люди подобраны, что сегодня ближе к полуночи разработанный ими план будет осуществлен. Кроме Павла он сумел в тот же вечер завербовать для поджога Константинова и его жену Галину: они встретились ему у дебаркадера. Евгений Николаевич вернул супругов на берег и сразу же раскрыл, что называется, свои карты. Губошлеп то и дело прикладывал смоченный водой платок к уже начинающему затекать сине-бурым цветом глазу, болезненно морщился, а Галина, словно не слушая Сухова, тараторила обиженно-негодующе о своем: