Происшествие на ярмарке

Панченко Валентина
Происшествие на ярмарке

      Валентина ПАНЧЕНКО
      ПРОИСШЕСТВИЕ НА ЯРМАРКЕ
      Повесть
      В углу маленького ресторанчика, разместившегося в носовой части рейсового пассажирского парохода, курсирующего между Казанью и Нижним Новгородом, сидели двое. Один - щуплый долговязый парень, по имени Виталий, прижимался к стене, исподлобья наблюдая за публикой. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, стеснялся. Другой - его звали Евгений Николаевич - наоборот, держался легко и уверенно, по всему было видно, что он в родной стихии.
      Заказали стерляжью уху и водку. Там, где полукруглый буфет с зеркальными полками, уставленными бутылками, разделял залу как бы на две части - одну, более просторную, для посетителей низшего сословия и другую, всего на три столика, для избранных, - играл оркестр. Его дребезжащие звуки рвались в открытые окна, занавешенные грязными, непонятного цвета шторами. Легкий ветер, лениво поигрывая оконными тряпицами, нисколько не разбавлял наполненную винными парами, запахами пота, духов и бриолина пряную духоту прокуренного помещения.
      Евгений Николаевич ловко опрокинул добрую половину графина во вместительные рюмки. Виталий вдруг ощутил легкое головокружение. Он впервые попал в такую обстановку. Сначала даже вспотел от напряжения: ему казалось, будто все видят его насквозь - и какой он непутевый, и то, что он ест и пьет на чужой счет, и что вообще ему не место за этим столом. Словом, робость овладела Виталием до такой степени, что он даже испугался. Но хмель, спасительный хмель, ровными плавными кругами обволакивающий мозг, постепенно "отморозил" его. Он вдруг удивился, прислушиваясь к музыке. Как могут всего три человека: слепой с изъеденным оспой лицом баянист, молодой, но лысый крепыш - скрипач и пианист - заросший бородой и усами детина, - как могут они так легко, словно нож в масло, входить в душу. И душа сразу становилась шире, она вбирала в себя с одинаковым наслаждением и пьяную песню сидящих в углу мордвинов, и взрывной смех неизвестно чему радующейся девки за соседним столиком.
      А Евгений Николаевич, наоборот, после выпивки поскучнел, стал туповато и даже с какой-то злостью разглядывать публику. На вид ему было около тридцати. Тонкие бледные полоски губ с глубокими полудужьями морщин по бокам и низкие бакенбарды старили его. А массивный подбородок, плотный ряд красивых крепких зубов, глаза с каким-то мятущимся, неспокойным блеском говорили о сильном характере. Именно эта затаенная сила потянула парня к Евгению Николаевичу.
      Он объявился в их доме перед ужином. Виталий только что возвратился из клуба, где было собрание деревенской молодежи.
      Оказалось, гость хорошо знал отца, которого Виталий не помнил, но о котором часто думал, особенно в последнее время. Мать, украдкой смахивая набегающие слезы, потчевала пришедшего чем могла и слушала, тяжело вздыхая, его рассказ.
      - Так что мы в родстве с вами, - говорил Евгений Николаевич. - Вот ты, - он потрепал Виталия по волосам, - приходишься мне двоюродным племянником.
      - Ой, спасибо вам за доброе слово, - причитала мать. - Смотрю на вас и как будто голос Ивана слышу. Куда же вы путь держите? Может, останетесь погостить у нас. В Волге покупаетесь, погода хорошая...
      - Тороплюсь в Нижний на ярмарку, - сказал Евгений Николаевич, вставая со скамьи.
      - Вот здорово! - невольно вырвалось у Виталия.
      - Что, мечтаешь там побывать? Так поехали вместе.
      - Ой, правда, мам, можно я тоже поеду?
      - А в самом деле. Почему бы и не отпустить парня? Собирайся, пострел, - одобрил объявившийся родственник.
      Мать с укоризной посмотрела на сына, но почти сразу же сдалась: через день Евгений Николаевич обещал прислать его обратно.
      Виталий так обрадовался этой поездке, такой благодарностью проникся к дяде, что за быстрыми сборами, хлопотами забыл рассказать о том, что случилось в их деревне накануне. И вот сейчас, на пароходе, события минувшего дня вдруг ожили в его памяти.
      На сцене, устроенной в старом, полуразвалившемся амбаре, комсомольские активисты разыграли спектакль о попе. Сначала батюшка в длинной рясе усиленно молился на купола нарисованной на простыне церкви, потом крестил стоявших перед ним на коленях девушку и бородатого мужика, которые в знак благодарности предподнесли ему сало и живого гуся. Этот гусь никак не хотел спокойно сидеть в корзине: удивленно, сперва с испугом, а потом все смелее и смелее вытягивал голову и вдруг подал голос, да так громко и неожиданно, что Генка Кривеньков, игравший главную роль, резко отпрянул назад, так что у него слетели очки (он и на сцене их не снимал, был ужасно близоруким). Получилось очень смешно. Надев очки, поп поспешно забрал "подарки" и с опаской унес корзину с гусем за занавес.
      С полминуты сцена была пуста, лишь клубы махорочного дыма наплывали на нее из "зала". Кто-то нетерпеливо крикнул: "Конец, что ли?" Кто-то встал, направляясь к выходу. Но тут снова показались артисты. Генка-поп взобрался верхом на "крестьянина" и поехал. Рядом шла девушка, которой он оказывал усиленные знаки внимания.
      Никто не хотел признавать в очкарике священника. Опять раздалась реплика:
      - Ты бы с ней вечерком за кустиком лучше покалякал, чего ж на виду у всех-то?..
      Генка спрыгнул на пол и, подняв полу рясы, полез за чем-то в карман. Видимо, театральная часть на этом завершалась. Наконец под шум развеселившейся молодежи "батюшка" достал газету и потряс ею над головой, одновременно призывая к порядку. Стало тихо.
      - Так вот!.. Значит, сейчас я вам скажу о том, как на все, что вы только что видели, смотрят сознательные служители культа, не чета нашему деревенскому попу Алексею, пусть он и до сего времени кое-кем из вас уважаемый и почитаемый. - Генка зашелестел страницами. - Ага, нашел. Слушайте, что пишет один человек из соседнего района, который верой и правдой служил богу много лет. "Прошу поместить следующее мое заявление. Я снимаю с себя сан священника, так как пришел к убеждению, что религия затемняет сознательность масс". Слышали? Черным по белому - "затемняет сознательность". А отсюда следует, что в нашей деревне еще многие темные ходят, потому как наш батюшка не отрекся от своей вредительской деятельности.
      - Чего же ты хочешь? - послышалось из задних рядов. - Может, ему тоже такое заявление сделать?
      - Вот именно. - Геннадий поправил очки. - Мы должны потребовать от него, чтобы он поддержал движение попов и отрекся от своего сана добровольно. И чем быстрее, тем лучше.
      В это время с шумом распахнулась дверь, и все увидели в ее проеме попа Алексея. Он тяжело дышал, был бледен. Стараясь сдержать дыхание, дрожащим, почти плачущим голосом в наступившей тишине проговорил:
      - Церковь нашу, невиданное дело, обесчестили!
      - Как? Не может быть!
      - Обокрали, ироды. Помогите мне вора обнаружить, очень вас прошу, молодые смышленые отроки, на вас мои надежды и упования. Не гневите Бога бесстыдством своим...
      И смолк. Агитатор попробовал было хорохориться:
      - Легок на помине. Глядите, люди добрые, он еще и жалуется. Никакие поповские штучки-дрючки не должны нами теперь восприниматься всерьез...
      - Оставь, - оборвали его. - Давай сюда, Алексей Пантелеймонович, расскажи народу, что случилось. Неужели и вправду в наших местах завелся жулик, посягнувший на чужое? Не может этого быть, не верится что-то. Проходи, проходи на сцену. Расскажи все по порядку и не торопясь...
      Священник, жалостливо скрестив руки на груди, вдруг высоким и громким голосом запричитал:
      - Не было еще в мою бытность в этих местах гнуснее и позорнее явления, чем нынешний случай! Обворовать святая святых наших мирян, унести золотые подсвечники, ободрать золото с амвона и сорвать с уготованного места несколько дорогостоящих икон с изображениями святых - это ли не позорнейший, не пресквернейший факт, который тяжким бременем ложится на все души наши!..
      Генка вконец был растерян. Известие обескуражило его и уж никак не входило в программу вечера. Но он еще не терял надежды.
      - Вы слышали? - торжествующе обратился он к "залу". - Уже сами обстоятельства, так сказать, объективная действительность выступают против церковных устоев. Никогда не было у нас такого, а тут - на тебе! Это знак, который мы должны рассматривать как открытый намек всем, кто не хочет отказываться от одурманивания народа, от служения богу...
      Виталий молча слушал. Непонятное волнение закралось в душу. Это было совсем не похоже на представление. Сама жизнь ворвалась в амбар-театр.
      На улице между тем пошел дождь. Его тугие капли забарабанили по железной крыше, и почти тут же их удары слились в мощный гул. Сразу же сквозь многочисленные дыры в крыше тонкие холодные струйки потекли серебристыми нитями на зрителей и "артистов". Геннадий вынужден был даже сменить место, потому что как раз над его головой зияла большая проржавленная дыра. Виталик натянул на голову сатиновую косоворотку, то же самое сделали и другие. Никто не расходился.
      Бледный поп попытался возразить Геннадию, но голос у него сорвался. Прямо на старика стекала ржавая вода, однако он не двигался с места, словно пришитый. Смешно дернул носом, провел рукой по лицу. Было похоже, что он вот-вот заплачет.
      - Отче, допрыгался, - проговорил неторопливо Федор Связной - крепкий носатый парень с маленькими поросячьими глазками на скуластом лице. - А ведь тебе давно было говорено: не мути наших старых баб и дедов, убирайся по-хорошему восвояси. Теперь за все эти беззакония будешь нести ответ. Сам, собственной персоной. Но неужели и вправду обворовали? - усомнился он.
      - Решетку ажурную с окна сорвали, - хрипло произнес поп.
      - А помнишь, я тебе говорил, когда забор чинил: "Беда будет, нужно штыри цементом залить, все они расшатанные от времени". Ну теперь, значит, кто-то на христово имущество и позарился. Однако обидно, - с горечью заключил Федор. - И ты, Генка, здесь свои права не качай. И не путай редьку с яичницей. Грабеж есть грабеж!
      - Я знаю, кто мог самолично это сделать! - под нарастающий шум дождя на весь амбар фальцетом закричал мужик со впалой грудью, реденькими рыжими волосиками и оттопыренными ушами на большой голове. Глаза его горели. Он быстро пробрался к краю сцены. - Я догадываюсь! Решили, значит, что при новой власти все можно. Вот он, - рыжий решительно ткнул пальцем в сторону Генки, - он и виноват. Кто ж, кроме него, на такое способен. На том крест кладу! - Он суетливо перекрестился и с широко открытыми глазами, не мигая, застыл.
      Совершенно не ожидая такого поворота событий, Кривеньков даже присел от неожиданности. Мигом разъярившийся поп Алексей медленно пошел на него, угрожающе выдвинув вперед густую бороду. В амбаре заулюлюкали. Свист и топанье ног, крики "Ату его!", "Тащи в каталажку!", "Братцы, да что же это?", басистый смех, ругань, бабий визг и дробный перестук утихающего дождя - все это слилось в мощный гул, наполнявший сердце Виталия отчаяньем. "Генка украл! Не может быть! - пронеслось у него в голове. - Но почему же никто не встанет и не опровергнет это? Почему сам он молчит?" Для Виталия Кривеньков был примером во многом, он завидовал его решимости, энергичности.
      Робкий, стеснительный парень среди своих сверстников слыл тюхой-матюхой. Вообще-то сам Виталик знал, что не такой уж он простой. Все-таки много читал и даже втайне сочинял стихи. Остро чувствовал чужую боль и радость. Когда Генка влюбился в соседскую Нину, то первому рассказал об этом Виталию. Тот искренне радовался за друга, старался смотреть на мир его глазами. Но не всегда это получалось. И невольно рождались строчки: "В жилах моих не кипит моя кровь, сердце мое не терзает забота. Неужели на свете бывает любовь? Мне, ей-богу, не верится что-то". Он зачеркнул "ей-богу" и поставил "ребята" - так, он считал, будет более убедительно. Виталий поэтически воспринимал окружающую действительность, смотрел на мир глазами мечтателя. И порой страдал от насмешек товарищей...
      "Театр" по-прежнему бушевал, священник размахивал кулаками. На сцену поднялось еще несколько человек. Один лишь Федор Связной пытался защитить Генку. Отчетливо был слышен резкий голос рыжего.
      - Я давно знал, что вся эта голытьба не за здорово живешь агитацию промеж нас ведет. Для них ничего святого нету, ради собственного благополучия они не только церковь ограбят - родную мать по свету пустят!..
      - Да с чего ты взял, что это он! - крикнул Федор. - За ложные показания знаешь что бывает?
      - Знаю, и ты меня не пугай. Я факты имею. Вот эта кепочка, ее все у нас знают, потому как добрый христианин такую полосатую гадость носить постесняется... - Он победно, словно флагом, замахал головным убором.
      Все сразу узнали кепку. Геннадий носил ее не снимая почти круглый год, несмотря на мороз или жару. Прошлым летом гостил у родственника в Нижнем, и там ее подарил ему какой-то авиатор. Кривеньков ему большую услугу оказал. Была ветреная погода, но летчик, желая доказать, что его машине ветер не помеха, стал приглашать с собой в полет охотников из публики. Никто не решался, и тут вдруг вызвался Генка...
      - Вот эту безобразию я подобрал утром возле церкви, как раз в том месте, где окно. Но я, конечно, и мысли не допустил, что при этом, значит, нечистое дело совершилось, и хотел ее преспокойненько вернуть хозяину. А получилось, что хозяин-то - преступник!
      - Ай да Генка, ай да артист!
      - Судить таких надобно!
      - А еще грамотный.
      - Чертово племя, ничего святого для них нет!
      - За воровство руки обрубать надо!
      - Бог все видит, себя в обиду не даст!..
      Федор выхватил у обличителя кепку и стал пристально ее рассматривать.
      - Это еще не доказательство, - неуверенно проговорил он, стараясь оттянуть время.
      - А нам они не требуются, - раздувая ноздри, гаркнул прямо ему в лицо Матвей Митрофанович, всего несколько минут назад участвовавший в инсценировке. - Я только об одном жалею - что этот паршивец втянул меня в свои занятия. Грех меня попутал. С жуликом связался. - И, ни на кого не глядя, тяжелой походкой направился к выходу.
      - Дядя Матвей, да не верь ты им! - закричала ему вслед Нина. Она закрыла лицо руками и громко, навзрыд заплакала, Матвей Митрофанович на минуту остановился. Лицо его выражало безразличие и разочарование. Он устало махнул рукой и снова пошел к двери. Но покинуть амбар не успел. На пороге стоял Егор Иванович Тупиков - участковый милиционер. Он энергично забрался на сцену.
      - Отпустите его, - приказал Тупиков двум рослым парням, державшим Кривенькова за руки.
      Собравшиеся заинтересованно молчали, приготовившись ловить каждое слово сотрудника милиции. Но тот молча увел Геннадия. Неожиданно вперед выбрался взлохмаченный парнишка. Он озорно блеснул глазами и громко объявил в зал:
      - Концерт продолжается! Песня "Мурка". Слова народные.
      И тут же получил подзатыльник кого-то из взрослых.
      ...Судно качнуло, звякнула посуда. Из открытого окна послышались отрывистые команды. Виталий пристально всматривался в ночную мглу, пытаясь определить, какая пристань за бортом.
      - Васильсурск! - раздалось из темноты.
      - Завтра к обеду в Нижнем будем, - сказал Евгений Николаевич.
      Они вышли на палубу. Свежий ветер приятно холодил лицо. Виталий всматривался в ночь, стараясь различить прибрежные постройки, но ничего, кроме темных пятен, не было видно. Его спутник достал пачку папирос, долго шарил в ней пальцами, потом резко смял и выбросил за борт.
      - Кончились, - огорченно проговорил он. - Сбегай-ка в каюту, там на столе должно быть курево.
      В голове Виталика еще шумело от выпитого. Он шел не спеша, испытывая какое-то радостное чувство. Тускло расцвеченный неяркими огнями пароход, на котором он так неожиданно очутился, проплывающие крутые берега - все это волновало. Он давно мечтал о таком путешествии.
      На столе было пусто. Внимательно осмотрев каюту, Виталий решил заглянуть в чемодан дяди - возвращаться с пустыми руками не хотелось.
      Он аккуратно поставил чемодан на кровать и, открыв замки, легко приподнял крышку. Сразу же увидел два больших подсвечника, перевязанных носовым платком. Они лежали на полотенце, из-под которого виднелся край иконы. Внутри у парня похолодело. Оцепенение прошло быстро. Он все понял, но как быть дальше - не знал. Наконец увидел папиросы. Взяв одну пачку, плотно закрыл чемодан и поставил на прежнее место. Вот так дядя! Выходит, это он обчистил церковь! "Что же делать, как быть, что предпринять?" Мысли лихорадочно путались, опережая друг друга. Виталий почувствовал, как по спине прокатилась струйка пота.
      - Тебя только за смертью посылать, - услышал он за спиной недовольный голос Евгения Николаевича. - Что с тобой? - Дядя молча вгляделся в лицо "племянника". - Не можешь пить - не берись. Похмелье выходит. Давай-ка спать...
      Тонкий луч солнца упал на Виталия. Он проснулся. Полумрак каюты, казалось, дрожал в такт работающим поршням машины, увлекающей пароход по серым волнам реки. Рядом, широко раскинув руки, тяжело сопел Евгений Николаевич. Виталий перевернулся на живот, сгреб подушку, удобно подложил ее под грудь и стал смотреть в окно, за которым проплывал берег, сплошь заросший кустарником. Короткий сон немного снял напряжение минувшей ночи, но в голове все еще стоял какой-то звон. Молодой человек не испытывал страха. Но никак не мог смириться с мыслью, что этот человек не тот, за кого выдает себя.
      - Не спишь? - "дядя" грузно перевернулся на бок и потянулся за папиросой.
      Его голос вернул Виталия к действительности. Как же себя вести? Признаваться, конечно, нельзя.
      - Чего смотришь? Или не узнаешь? Не дрейфь, набирайся сил - ты мне еще пригодишься. В Нижнем нас ждут великие дела...
      Голос опасного спутника, казалось, звучал откуда-то издалека. Парень попытался было улыбнуться, но внезапно понял истинный смысл этих слов и весь сжался.
      Огромный двухведерный самовар, блестя начищенными боками, попыхивал струйками пара. Его разлапистые ножки плотно приросли к массивному столу, покрытому свежевыстиранной скатертью. Молодой буфетчик ловко орудовал заварным чайником, одновременно наполняя стаканы и чашки крутым кипятком.
      - Правильно на востоке говорят: чай лучше мяса, - услышал Виталий густой бас кряжистого старика, направляющегося к их столу. Старик аккуратно поставил на свободное место две наполненные до краев чашки и грузно опустился на стул. - Но дальше они добавляют: а мясо есть - и чая не надо! - Он сочно загоготал, лукаво подмигнув при этом проходившей мимо женщине.
      Евгений Николаевич, несколько осунувшийся с похмелья, постепенно обретал нужную форму. С явным удовольствием быстро выпил всю кружку и покрылся легкой испариной, затем вытер лицо платком и несколько устало бросил:
      - Потеем - значит, живем.
      - Это вы совершенно правильно заметили, молодой человек, - оживленно поддержал его дед. - Только по нынешним временам чай не тот пошел. Разучились его у нас и готовить, и церемониал соблюдать. Водохлебистый народ нынче пошел, лишь бы водой брюхо налить. А то, что ко всякому делу подход нужно иметь, про это забывают. Ну да шут с ними! Так, наверное? обратился он к парню, стараясь заглянуть в глаза.
      Виталий покраснел и, не найдя, что ответить, растерянно стал стряхивать со скатерти хлебные крошки.
      - Сынок ваш? - спросил старик у Евгения Николаевича.
      - Племянник, - ответил тот, с интересом включаясь в разговор. - Вот ведь говорят: молодость - это сила, энергия, задор. Коли так, молодым и карты в руки. А на деле, пожалуйста, - ни бе ни ме. Что ты как вареная курица? Выше голову!..
      - А отец его что же? - поинтересовался сосед.
      - Его отец на фронтах гражданской войны потерялся, - бодро ответил "дядя". - Погиб, можно сказать, за правое дело.
      Помолчали. В душе Виталия была тоска. Может, встать и уйти? Но на это не хватало решимости.
      - Да, многих унесло то время. - Старик тяжело вздохнул и перевернул чашку вверх дном. - А жизнь все равно продолжается. И вам, - вновь обратился он к Виталию, - ее в хозяйские руки брать. Так что смотрите прямо и открыто. А коль будете отворачиваться, робеть перед какой-либо незадачей, то пропадете. Поверьте на слово.
      От этих слов Виталий опять залился краской и резко встал.
      - Эге, скорее на палубу! - Дед поднялся вслед за Виталием и устремился к окну. - Мы такое увидим!..
      Свежий ветер, пахнущий спелыми яблоками, остудил Виталия. Красивыми переливами уходили от кормы волны, размеренно покачивая рыбацкие лодки. Слева на крутом высоченном берегу стояла большая деревня. Но старик жадно всматривался в правую сторону, туда, где смутно вырисовывались старые постройки.
      - С нашей посудины монастырь не очень хорошо виден, а жаль. Чудо! Время, время... вот единственное, перед чем бессилен человек.
      - Загадками говорите, папаша, нам бы попроще, - прервал его Евгений Николаевич.
      - Пожалуйста. Это - знаменитый Макарьевский монастырь. Макарий был покровителем всей волжской торговли. На этом месте когда-то открылась ярмарка. Сколько эти берега повидали: слезы, кровь, горе людское. Денежки, брат, требуют жертв. Да и в Нижнем на ярмарке, куда мы путь держим, тоже страсти бурлили.
      - Постой, батя, что-то я не пойму, какая тут связь? - спросил Евгений Николаевич.
      - Где связь?
      - Между этими двумя ярмарками.
      - Самая прямая. Да вы что же, истории не знаете?
      - Как это не знаю. Учил, небось, за партой сидел. Только нам все, помню, больше про царей, а чтобы про другое - ни слова.
      - А вот это напрасно. Когда-то здесь, - он широко повел рукой, торговый Восток сталкивался с Западом. Ни одного года не проходило без беспорядков. Драки, кутежи, а зачастую и разбойные нападения. В те времена вот этим селом, что на левом берегу, владел князь Грузинский. Он был легендарной личностью. Никого не боялся. С самим государственным канцлером графом Румянцевым имел крупную ссору. Особенно его ненавидела полиция. Да... В харчевнях ели на деревянных тарелках, ни ножей, ни вилок не подавалось. Рыбу раскладывали на свежей траве. Подавали стерлядей. Катались по Волге в разукрашенных лодках с песенниками...
      Виталий слушал рассказ, и воображение рисовало перед ним картины прошлого. Когда речь зашла о пожаре, который слизал все деревянные ярмарочные постройки, юноша мысленным взором увидел высокие языки пламени, казаков, оцепивших ярмарку, услышал крики...
      - Все церкви Нижнего, - продолжал знаток истории, - звоном колоколов оповещали закладку новых торгов. Выбрали место, где Ока впадает в Волгу. Был крестный ход. Сам губернатор проехался на шестерке лошадей. И все это - в честь открытия Нижегородской ярмарки, заменившей сгоревшую Макарьевскую. Об этом мне часто рассказывал мой отец. - Старик не скрывал восхищения. - Мальчишкой батя служил кучером у графа Котельникова.
      Между тем пароход уже давно миновал место, которое так красочно описал случайный собеседник, и подходил к Нижнему.
      Виталий, крепко вцепившись в деревянные поручни палубы, во все глаза смотрел на открывающуюся панораму города. Слева по крутому, изрытому оврагами склону лепились пригородные постройки. На самой вершине они казались игрушечными - настолько высоко взметнулся над Волгой берег. В стороне остался Печорский монастырь - на его купола старик с величавой сосредоточенностью долго крестился. Ясно просматривались широкие аллеи Александровского парка, косыми уступами сбегающие к подножию откоса. Затерявшиеся в зелени акаций и молоденьких лип питейные заведения уже окутались дымком растапливаемых печей.
      Пароход, сопротивляясь быстрому течению, медленно обходил высокий берег, осторожно, словно на ощупь следуя за десятками других посудин, подходящих к причалу. Все отчетливее вырисовывался из тумана старый город. И вот на склонах крутого откоса выросли огромные стены Нижегородского кремля, соединенные приземистыми башнями. Виталий был буквально захвачен этим зрелищем. Высоко в небо уходил пирамидальный купол Архангельского собора. А чуть дальше, у дебаркадеров, ярко, до боли в глазах светилась позолоченными чешуйчатыми маковками Строгановская церковь.
      Город, вернее его небольшая часть, где с обилием церквей, массивных помпезных зданий соседствовали ветхие, убогие деревянные постройки, всевозможные сараи, амбары и другие подсобные помещения, где в широкие и глубокие съезды, вымощенные булыжником, стекались почти отвесные извилистые тропинки, - предстал как огромное живописное полотно.
      На Стрелке, на стыке Окского и Волжского берегов, сквозь призрачную синеву все более отчетливо вырастал силуэт собора, построенного в честь Александра Невского - уроженца здешних мест. А за ним... бурлила ярмарка. С причаленных судов по упругим сходням почти бегом скатывались грузчики. Огромные тюки, ящики, бочки словно не имели веса - так плавно проплывали они на спинах людей. Но взмокшие просоленные рубахи грузчиков, их перекошенные от напряжения лица, редкие натужные выкрики говорили о том, с каким трудом дается им эта работа, каких усилий она требует.
      Особенно многолюдно, шумно и весело у одетых в камень берегов Сибирских пристаней. Вот три артели разгружают баржу, в ней рис, изюм, курага, орехи - товар из Персии. Грузчики ловко вскидывают на спины ящики, мешки. Рядом пароход с хлопком, спрессованным в восьмипудовые тюки, с каракулем в связках сотнями. На Московском вокзале около пакгаузов вереницы вагонов. На них мелом - "Н-Новгород" и "Н-Н", без конца. Мануфактура, обувь, табак. С другой стороны от пакгаузов по шоссе непрерывно движутся ломовые извозчики, автомобили, нагруженные товаром. Покрикивают возчики, тарахтят, испуская клубы дыма, машины...
      - Долго, долго собираемся, товарищи! Прошу садиться. - Григорий Петрович Себекин нетерпеливо переложил с места на место стопку бумаги. Гущин, что ты там жмешься у двери? Проходи ближе, вот здесь свободный стул. Присаживайтесь, пожалуйста, пора начинать. - Он скорее для солидности, чем по необходимости, откашлялся в кулак, по-хозяйски оглядел заполненный сотрудниками Красный уголок комендатуры ярмарочного уголовного розыска и вдруг нахмурился: - Хоть и не время сейчас об этом говорить, но вот вынуждаешь ты меня, Ромашин, при всех тебе замечание делать. В который раз призываю тебя в смысле ношения формы - тебе все неймется. Ты посмотри на себя. Какой ты, к лешему, милиционер? Так, лавочник неудавшийся. Гимнастерка грязная, пуговица отсутствует, сапоги нечищеные, а главное куда ремень девал? Ты чем это подпоясался, грузинским кушаком? Смешного тут мало, товарищи! - Он повысил голос, и от этого его речь, потеряв былую плавность, зазвучала властно и негодующе. - Сколько можно говорить: мы здесь не для абы-кабы, извините-подвиньтесь. Мы - Советская власть. И хватит нам уже лаптями да заплатами гордиться, вперед их выставлять. Да что я вам здесь политграмоту читаю, сами не маленькие. Все! С тобой, Ромашин, разговор будет особый...
      Себекин, вскипев, быстро успокоился. Крупного телосложения, плотно сбитый, он весь был словно выточен из камня. И, как большинство сильных людей, имел спокойный, рассудительный нрав. Состояние раздражения, в которое он впадал крайне редко, обычно выбивало у него почву из-под ног: он запутывался в собственных словах, терял мысль, из-за этого еще больше смущался, краснел от неловкости, наконец, сделав глубокий вдох и махнув рукой, оставлял не свойственную ему манеру держать себя с подчиненными. В его массивной фигуре, несмотря на четко подогнанную форму, было мало военного. Это казалось тем более странным, что с армейской жизнью Себекин познакомился еще в первую империалистическую. Многое повидал парень из деревушки, затерявшейся в дремучих лесах: и смерть товарищей, и грязь траншей, и неуютность израненной снарядами, залитой дождями чужой земли. Митинги, ночи у костров, долгие разговоры в теплушках...
      Революцию он принял как само собой разумеющееся: в ту пору, когда бурлила молодая кровь, когда события воспринимались не столько умом, сколько сердцем, не было времени на долгие размышления. Под Царицыном в одном из многочисленных боев его ранило. Пуля застряла в мякоти бедра. Ногу оперировали, свинец вытащили, но шов не заживал. Вот в те долгие дни и ночи, проведенные на госпитальной койке, и начал он серьезно осмысливать происходящее. Друзья слали письма, рассказывали о боевых делах. По всем фронтам белые несли потери - молодая Советская республика раздвигала плечи, мощными ударами отбрасывая врагов со своей территории.
      Через три месяца Себекин вновь взял в руки винтовку, дрался с еще большим остервенением: в Курмаше в белобандитском мятеже был зверски убит его брат Сергей - заместитель председателя укома партии...
      Григорий Петрович еще раз поправил бумаги на столе, переставил чернильницу, попробовал на устойчивость массивное, из мрамора пресс-папье.
      - Значит, доверено нам с вами ответственнейшее дело - охрана общественного порядка на Нижегородской ярмарке, - начал он медленно, растягивая слова, как бы собираясь с мыслями. - Дело это вдвойне серьезное, потому как здесь нынче, можно сказать, весь мир собрался. Судите сами: персы, индусы, китайцы, японцы - это с одной стороны. С другой - французы, греки, немцы. А все потому, что им не только хочется свой карман потуже набить, хотя, конечно, это для них первейшее дело. По моему разумению, у всех этих иностранцев к нам особый интерес. Любопытство их раздирает: как это мы в нашей стране теперь самостоятельно хозяйничать будем, сумеем ли на деле выполнить наши планы. Понял, Ромашин?
      Тот шмыгнул носом, рассеянно улыбнулся, не ожидая, что с таким вопросом начальник обратится именно к нему, и с готовностью закивал.
      - А мне кажется, что ничего ты не понял, - не сердито, но уверенно продолжал Себекин. - Иначе бы свое обмундирование в порядок привел. На тебя здесь, можно сказать, вся Европа и Азия смотрят. И такие вот неряхи для их пропаганды в самый раз подходят. Ведь буржуи каждой нашей промашке рады. Потому как они считают, что народ - темная толпа, не способен он государством управлять, от него, дескать, ничего хорошего не жди. И ты, Ромашин, своим видом льешь воду на их мельницу...
      Себекин отпил из стакана воды, обтер рукавом гимнастерки губы и внимательно осмотрел всех сидящих в кабинете. Ромашин спрятался за спину широкоплечего Гущина. Григорий Петрович усмехнулся:
      - Стыдно тебе, Ромашин, вот и прячешься.