Валентина ПАНЧЕНКО
      ПРОИСШЕСТВИЕ НА ЯРМАРКЕ
      Повесть
      В углу маленького ресторанчика, разместившегося в носовой части рейсового пассажирского парохода, курсирующего между Казанью и Нижним Новгородом, сидели двое. Один - щуплый долговязый парень, по имени Виталий, прижимался к стене, исподлобья наблюдая за публикой. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, стеснялся. Другой - его звали Евгений Николаевич - наоборот, держался легко и уверенно, по всему было видно, что он в родной стихии.
      Заказали стерляжью уху и водку. Там, где полукруглый буфет с зеркальными полками, уставленными бутылками, разделял залу как бы на две части - одну, более просторную, для посетителей низшего сословия и другую, всего на три столика, для избранных, - играл оркестр. Его дребезжащие звуки рвались в открытые окна, занавешенные грязными, непонятного цвета шторами. Легкий ветер, лениво поигрывая оконными тряпицами, нисколько не разбавлял наполненную винными парами, запахами пота, духов и бриолина пряную духоту прокуренного помещения.
      Евгений Николаевич ловко опрокинул добрую половину графина во вместительные рюмки. Виталий вдруг ощутил легкое головокружение. Он впервые попал в такую обстановку. Сначала даже вспотел от напряжения: ему казалось, будто все видят его насквозь - и какой он непутевый, и то, что он ест и пьет на чужой счет, и что вообще ему не место за этим столом. Словом, робость овладела Виталием до такой степени, что он даже испугался. Но хмель, спасительный хмель, ровными плавными кругами обволакивающий мозг, постепенно "отморозил" его. Он вдруг удивился, прислушиваясь к музыке. Как могут всего три человека: слепой с изъеденным оспой лицом баянист, молодой, но лысый крепыш - скрипач и пианист - заросший бородой и усами детина, - как могут они так легко, словно нож в масло, входить в душу. И душа сразу становилась шире, она вбирала в себя с одинаковым наслаждением и пьяную песню сидящих в углу мордвинов, и взрывной смех неизвестно чему радующейся девки за соседним столиком.
      А Евгений Николаевич, наоборот, после выпивки поскучнел, стал туповато и даже с какой-то злостью разглядывать публику. На вид ему было около тридцати. Тонкие бледные полоски губ с глубокими полудужьями морщин по бокам и низкие бакенбарды старили его. А массивный подбородок, плотный ряд красивых крепких зубов, глаза с каким-то мятущимся, неспокойным блеском говорили о сильном характере. Именно эта затаенная сила потянула парня к Евгению Николаевичу.
      Он объявился в их доме перед ужином. Виталий только что возвратился из клуба, где было собрание деревенской молодежи.
      Оказалось, гость хорошо знал отца, которого Виталий не помнил, но о котором часто думал, особенно в последнее время. Мать, украдкой смахивая набегающие слезы, потчевала пришедшего чем могла и слушала, тяжело вздыхая, его рассказ.
      - Так что мы в родстве с вами, - говорил Евгений Николаевич. - Вот ты, - он потрепал Виталия по волосам, - приходишься мне двоюродным племянником.
      - Ой, спасибо вам за доброе слово, - причитала мать. - Смотрю на вас и как будто голос Ивана слышу. Куда же вы путь держите? Может, останетесь погостить у нас. В Волге покупаетесь, погода хорошая...
      - Тороплюсь в Нижний на ярмарку, - сказал Евгений Николаевич, вставая со скамьи.
      - Вот здорово! - невольно вырвалось у Виталия.
      - Что, мечтаешь там побывать? Так поехали вместе.
      - Ой, правда, мам, можно я тоже поеду?
      - А в самом деле. Почему бы и не отпустить парня? Собирайся, пострел, - одобрил объявившийся родственник.
      Мать с укоризной посмотрела на сына, но почти сразу же сдалась: через день Евгений Николаевич обещал прислать его обратно.
      Виталий так обрадовался этой поездке, такой благодарностью проникся к дяде, что за быстрыми сборами, хлопотами забыл рассказать о том, что случилось в их деревне накануне. И вот сейчас, на пароходе, события минувшего дня вдруг ожили в его памяти.
      На сцене, устроенной в старом, полуразвалившемся амбаре, комсомольские активисты разыграли спектакль о попе. Сначала батюшка в длинной рясе усиленно молился на купола нарисованной на простыне церкви, потом крестил стоявших перед ним на коленях девушку и бородатого мужика, которые в знак благодарности предподнесли ему сало и живого гуся. Этот гусь никак не хотел спокойно сидеть в корзине: удивленно, сперва с испугом, а потом все смелее и смелее вытягивал голову и вдруг подал голос, да так громко и неожиданно, что Генка Кривеньков, игравший главную роль, резко отпрянул назад, так что у него слетели очки (он и на сцене их не снимал, был ужасно близоруким). Получилось очень смешно. Надев очки, поп поспешно забрал "подарки" и с опаской унес корзину с гусем за занавес.
      С полминуты сцена была пуста, лишь клубы махорочного дыма наплывали на нее из "зала". Кто-то нетерпеливо крикнул: "Конец, что ли?" Кто-то встал, направляясь к выходу. Но тут снова показались артисты. Генка-поп взобрался верхом на "крестьянина" и поехал. Рядом шла девушка, которой он оказывал усиленные знаки внимания.
      Никто не хотел признавать в очкарике священника. Опять раздалась реплика:
      - Ты бы с ней вечерком за кустиком лучше покалякал, чего ж на виду у всех-то?..
      Генка спрыгнул на пол и, подняв полу рясы, полез за чем-то в карман. Видимо, театральная часть на этом завершалась. Наконец под шум развеселившейся молодежи "батюшка" достал газету и потряс ею над головой, одновременно призывая к порядку. Стало тихо.
      - Так вот!.. Значит, сейчас я вам скажу о том, как на все, что вы только что видели, смотрят сознательные служители культа, не чета нашему деревенскому попу Алексею, пусть он и до сего времени кое-кем из вас уважаемый и почитаемый. - Генка зашелестел страницами. - Ага, нашел. Слушайте, что пишет один человек из соседнего района, который верой и правдой служил богу много лет. "Прошу поместить следующее мое заявление. Я снимаю с себя сан священника, так как пришел к убеждению, что религия затемняет сознательность масс". Слышали? Черным по белому - "затемняет сознательность". А отсюда следует, что в нашей деревне еще многие темные ходят, потому как наш батюшка не отрекся от своей вредительской деятельности.
      - Чего же ты хочешь? - послышалось из задних рядов. - Может, ему тоже такое заявление сделать?
      - Вот именно. - Геннадий поправил очки. - Мы должны потребовать от него, чтобы он поддержал движение попов и отрекся от своего сана добровольно. И чем быстрее, тем лучше.
      В это время с шумом распахнулась дверь, и все увидели в ее проеме попа Алексея. Он тяжело дышал, был бледен. Стараясь сдержать дыхание, дрожащим, почти плачущим голосом в наступившей тишине проговорил:
      - Церковь нашу, невиданное дело, обесчестили!
      - Как? Не может быть!
      - Обокрали, ироды. Помогите мне вора обнаружить, очень вас прошу, молодые смышленые отроки, на вас мои надежды и упования. Не гневите Бога бесстыдством своим...
      И смолк. Агитатор попробовал было хорохориться:
      - Легок на помине. Глядите, люди добрые, он еще и жалуется. Никакие поповские штучки-дрючки не должны нами теперь восприниматься всерьез...
      - Оставь, - оборвали его. - Давай сюда, Алексей Пантелеймонович, расскажи народу, что случилось. Неужели и вправду в наших местах завелся жулик, посягнувший на чужое? Не может этого быть, не верится что-то. Проходи, проходи на сцену. Расскажи все по порядку и не торопясь...
      Священник, жалостливо скрестив руки на груди, вдруг высоким и громким голосом запричитал:
      - Не было еще в мою бытность в этих местах гнуснее и позорнее явления, чем нынешний случай! Обворовать святая святых наших мирян, унести золотые подсвечники, ободрать золото с амвона и сорвать с уготованного места несколько дорогостоящих икон с изображениями святых - это ли не позорнейший, не пресквернейший факт, который тяжким бременем ложится на все души наши!..
      Генка вконец был растерян. Известие обескуражило его и уж никак не входило в программу вечера. Но он еще не терял надежды.
      - Вы слышали? - торжествующе обратился он к "залу". - Уже сами обстоятельства, так сказать, объективная действительность выступают против церковных устоев. Никогда не было у нас такого, а тут - на тебе! Это знак, который мы должны рассматривать как открытый намек всем, кто не хочет отказываться от одурманивания народа, от служения богу...
      Виталий молча слушал. Непонятное волнение закралось в душу. Это было совсем не похоже на представление. Сама жизнь ворвалась в амбар-театр.
      На улице между тем пошел дождь. Его тугие капли забарабанили по железной крыше, и почти тут же их удары слились в мощный гул. Сразу же сквозь многочисленные дыры в крыше тонкие холодные струйки потекли серебристыми нитями на зрителей и "артистов". Геннадий вынужден был даже сменить место, потому что как раз над его головой зияла большая проржавленная дыра. Виталик натянул на голову сатиновую косоворотку, то же самое сделали и другие. Никто не расходился.
      Бледный поп попытался возразить Геннадию, но голос у него сорвался. Прямо на старика стекала ржавая вода, однако он не двигался с места, словно пришитый. Смешно дернул носом, провел рукой по лицу. Было похоже, что он вот-вот заплачет.
      - Отче, допрыгался, - проговорил неторопливо Федор Связной - крепкий носатый парень с маленькими поросячьими глазками на скуластом лице. - А ведь тебе давно было говорено: не мути наших старых баб и дедов, убирайся по-хорошему восвояси. Теперь за все эти беззакония будешь нести ответ. Сам, собственной персоной. Но неужели и вправду обворовали? - усомнился он.
      - Решетку ажурную с окна сорвали, - хрипло произнес поп.
      - А помнишь, я тебе говорил, когда забор чинил: "Беда будет, нужно штыри цементом залить, все они расшатанные от времени". Ну теперь, значит, кто-то на христово имущество и позарился. Однако обидно, - с горечью заключил Федор. - И ты, Генка, здесь свои права не качай. И не путай редьку с яичницей. Грабеж есть грабеж!
      - Я знаю, кто мог самолично это сделать! - под нарастающий шум дождя на весь амбар фальцетом закричал мужик со впалой грудью, реденькими рыжими волосиками и оттопыренными ушами на большой голове. Глаза его горели. Он быстро пробрался к краю сцены. - Я догадываюсь! Решили, значит, что при новой власти все можно. Вот он, - рыжий решительно ткнул пальцем в сторону Генки, - он и виноват. Кто ж, кроме него, на такое способен. На том крест кладу! - Он суетливо перекрестился и с широко открытыми глазами, не мигая, застыл.
      Совершенно не ожидая такого поворота событий, Кривеньков даже присел от неожиданности. Мигом разъярившийся поп Алексей медленно пошел на него, угрожающе выдвинув вперед густую бороду. В амбаре заулюлюкали. Свист и топанье ног, крики "Ату его!", "Тащи в каталажку!", "Братцы, да что же это?", басистый смех, ругань, бабий визг и дробный перестук утихающего дождя - все это слилось в мощный гул, наполнявший сердце Виталия отчаяньем. "Генка украл! Не может быть! - пронеслось у него в голове. - Но почему же никто не встанет и не опровергнет это? Почему сам он молчит?" Для Виталия Кривеньков был примером во многом, он завидовал его решимости, энергичности.
      Робкий, стеснительный парень среди своих сверстников слыл тюхой-матюхой. Вообще-то сам Виталик знал, что не такой уж он простой. Все-таки много читал и даже втайне сочинял стихи. Остро чувствовал чужую боль и радость. Когда Генка влюбился в соседскую Нину, то первому рассказал об этом Виталию. Тот искренне радовался за друга, старался смотреть на мир его глазами. Но не всегда это получалось. И невольно рождались строчки: "В жилах моих не кипит моя кровь, сердце мое не терзает забота. Неужели на свете бывает любовь? Мне, ей-богу, не верится что-то". Он зачеркнул "ей-богу" и поставил "ребята" - так, он считал, будет более убедительно. Виталий поэтически воспринимал окружающую действительность, смотрел на мир глазами мечтателя. И порой страдал от насмешек товарищей...
      "Театр" по-прежнему бушевал, священник размахивал кулаками. На сцену поднялось еще несколько человек. Один лишь Федор Связной пытался защитить Генку. Отчетливо был слышен резкий голос рыжего.
      - Я давно знал, что вся эта голытьба не за здорово живешь агитацию промеж нас ведет. Для них ничего святого нету, ради собственного благополучия они не только церковь ограбят - родную мать по свету пустят!..
      - Да с чего ты взял, что это он! - крикнул Федор. - За ложные показания знаешь что бывает?
      - Знаю, и ты меня не пугай. Я факты имею. Вот эта кепочка, ее все у нас знают, потому как добрый христианин такую полосатую гадость носить постесняется... - Он победно, словно флагом, замахал головным убором.
      Все сразу узнали кепку. Геннадий носил ее не снимая почти круглый год, несмотря на мороз или жару. Прошлым летом гостил у родственника в Нижнем, и там ее подарил ему какой-то авиатор. Кривеньков ему большую услугу оказал. Была ветреная погода, но летчик, желая доказать, что его машине ветер не помеха, стал приглашать с собой в полет охотников из публики. Никто не решался, и тут вдруг вызвался Генка...
      - Вот эту безобразию я подобрал утром возле церкви, как раз в том месте, где окно. Но я, конечно, и мысли не допустил, что при этом, значит, нечистое дело совершилось, и хотел ее преспокойненько вернуть хозяину. А получилось, что хозяин-то - преступник!
      - Ай да Генка, ай да артист!
      - Судить таких надобно!
      - А еще грамотный.
      - Чертово племя, ничего святого для них нет!
      - За воровство руки обрубать надо!
      - Бог все видит, себя в обиду не даст!..
      Федор выхватил у обличителя кепку и стал пристально ее рассматривать.
      - Это еще не доказательство, - неуверенно проговорил он, стараясь оттянуть время.
      - А нам они не требуются, - раздувая ноздри, гаркнул прямо ему в лицо Матвей Митрофанович, всего несколько минут назад участвовавший в инсценировке. - Я только об одном жалею - что этот паршивец втянул меня в свои занятия. Грех меня попутал. С жуликом связался. - И, ни на кого не глядя, тяжелой походкой направился к выходу.
      - Дядя Матвей, да не верь ты им! - закричала ему вслед Нина. Она закрыла лицо руками и громко, навзрыд заплакала, Матвей Митрофанович на минуту остановился. Лицо его выражало безразличие и разочарование. Он устало махнул рукой и снова пошел к двери. Но покинуть амбар не успел. На пороге стоял Егор Иванович Тупиков - участковый милиционер. Он энергично забрался на сцену.
      - Отпустите его, - приказал Тупиков двум рослым парням, державшим Кривенькова за руки.
      Собравшиеся заинтересованно молчали, приготовившись ловить каждое слово сотрудника милиции. Но тот молча увел Геннадия. Неожиданно вперед выбрался взлохмаченный парнишка. Он озорно блеснул глазами и громко объявил в зал:
      - Концерт продолжается! Песня "Мурка". Слова народные.
      И тут же получил подзатыльник кого-то из взрослых.
      ...Судно качнуло, звякнула посуда. Из открытого окна послышались отрывистые команды. Виталий пристально всматривался в ночную мглу, пытаясь определить, какая пристань за бортом.
      - Васильсурск! - раздалось из темноты.
      - Завтра к обеду в Нижнем будем, - сказал Евгений Николаевич.
      Они вышли на палубу. Свежий ветер приятно холодил лицо. Виталий всматривался в ночь, стараясь различить прибрежные постройки, но ничего, кроме темных пятен, не было видно. Его спутник достал пачку папирос, долго шарил в ней пальцами, потом резко смял и выбросил за борт.
      - Кончились, - огорченно проговорил он. - Сбегай-ка в каюту, там на столе должно быть курево.
      В голове Виталика еще шумело от выпитого. Он шел не спеша, испытывая какое-то радостное чувство. Тускло расцвеченный неяркими огнями пароход, на котором он так неожиданно очутился, проплывающие крутые берега - все это волновало. Он давно мечтал о таком путешествии.
      На столе было пусто. Внимательно осмотрев каюту, Виталий решил заглянуть в чемодан дяди - возвращаться с пустыми руками не хотелось.
      Он аккуратно поставил чемодан на кровать и, открыв замки, легко приподнял крышку. Сразу же увидел два больших подсвечника, перевязанных носовым платком. Они лежали на полотенце, из-под которого виднелся край иконы. Внутри у парня похолодело. Оцепенение прошло быстро. Он все понял, но как быть дальше - не знал. Наконец увидел папиросы. Взяв одну пачку, плотно закрыл чемодан и поставил на прежнее место. Вот так дядя! Выходит, это он обчистил церковь! "Что же делать, как быть, что предпринять?" Мысли лихорадочно путались, опережая друг друга. Виталий почувствовал, как по спине прокатилась струйка пота.
      - Тебя только за смертью посылать, - услышал он за спиной недовольный голос Евгения Николаевича. - Что с тобой? - Дядя молча вгляделся в лицо "племянника". - Не можешь пить - не берись. Похмелье выходит. Давай-ка спать...
      Тонкий луч солнца упал на Виталия. Он проснулся. Полумрак каюты, казалось, дрожал в такт работающим поршням машины, увлекающей пароход по серым волнам реки. Рядом, широко раскинув руки, тяжело сопел Евгений Николаевич. Виталий перевернулся на живот, сгреб подушку, удобно подложил ее под грудь и стал смотреть в окно, за которым проплывал берег, сплошь заросший кустарником. Короткий сон немного снял напряжение минувшей ночи, но в голове все еще стоял какой-то звон. Молодой человек не испытывал страха. Но никак не мог смириться с мыслью, что этот человек не тот, за кого выдает себя.
      - Не спишь? - "дядя" грузно перевернулся на бок и потянулся за папиросой.
      Его голос вернул Виталия к действительности. Как же себя вести? Признаваться, конечно, нельзя.
      - Чего смотришь? Или не узнаешь? Не дрейфь, набирайся сил - ты мне еще пригодишься. В Нижнем нас ждут великие дела...
      Голос опасного спутника, казалось, звучал откуда-то издалека. Парень попытался было улыбнуться, но внезапно понял истинный смысл этих слов и весь сжался.
      Огромный двухведерный самовар, блестя начищенными боками, попыхивал струйками пара. Его разлапистые ножки плотно приросли к массивному столу, покрытому свежевыстиранной скатертью. Молодой буфетчик ловко орудовал заварным чайником, одновременно наполняя стаканы и чашки крутым кипятком.
      - Правильно на востоке говорят: чай лучше мяса, - услышал Виталий густой бас кряжистого старика, направляющегося к их столу. Старик аккуратно поставил на свободное место две наполненные до краев чашки и грузно опустился на стул. - Но дальше они добавляют: а мясо есть - и чая не надо! - Он сочно загоготал, лукаво подмигнув при этом проходившей мимо женщине.
      Евгений Николаевич, несколько осунувшийся с похмелья, постепенно обретал нужную форму. С явным удовольствием быстро выпил всю кружку и покрылся легкой испариной, затем вытер лицо платком и несколько устало бросил:
      - Потеем - значит, живем.
      - Это вы совершенно правильно заметили, молодой человек, - оживленно поддержал его дед. - Только по нынешним временам чай не тот пошел. Разучились его у нас и готовить, и церемониал соблюдать. Водохлебистый народ нынче пошел, лишь бы водой брюхо налить. А то, что ко всякому делу подход нужно иметь, про это забывают. Ну да шут с ними! Так, наверное? обратился он к парню, стараясь заглянуть в глаза.
      Виталий покраснел и, не найдя, что ответить, растерянно стал стряхивать со скатерти хлебные крошки.
      - Сынок ваш? - спросил старик у Евгения Николаевича.
      - Племянник, - ответил тот, с интересом включаясь в разговор. - Вот ведь говорят: молодость - это сила, энергия, задор. Коли так, молодым и карты в руки. А на деле, пожалуйста, - ни бе ни ме. Что ты как вареная курица? Выше голову!..
      - А отец его что же? - поинтересовался сосед.
      - Его отец на фронтах гражданской войны потерялся, - бодро ответил "дядя". - Погиб, можно сказать, за правое дело.
      Помолчали. В душе Виталия была тоска. Может, встать и уйти? Но на это не хватало решимости.
      - Да, многих унесло то время. - Старик тяжело вздохнул и перевернул чашку вверх дном. - А жизнь все равно продолжается. И вам, - вновь обратился он к Виталию, - ее в хозяйские руки брать. Так что смотрите прямо и открыто. А коль будете отворачиваться, робеть перед какой-либо незадачей, то пропадете. Поверьте на слово.
      От этих слов Виталий опять залился краской и резко встал.
      - Эге, скорее на палубу! - Дед поднялся вслед за Виталием и устремился к окну. - Мы такое увидим!..
      Свежий ветер, пахнущий спелыми яблоками, остудил Виталия. Красивыми переливами уходили от кормы волны, размеренно покачивая рыбацкие лодки. Слева на крутом высоченном берегу стояла большая деревня. Но старик жадно всматривался в правую сторону, туда, где смутно вырисовывались старые постройки.
      - С нашей посудины монастырь не очень хорошо виден, а жаль. Чудо! Время, время... вот единственное, перед чем бессилен человек.
      - Загадками говорите, папаша, нам бы попроще, - прервал его Евгений Николаевич.
      - Пожалуйста. Это - знаменитый Макарьевский монастырь. Макарий был покровителем всей волжской торговли. На этом месте когда-то открылась ярмарка. Сколько эти берега повидали: слезы, кровь, горе людское. Денежки, брат, требуют жертв. Да и в Нижнем на ярмарке, куда мы путь держим, тоже страсти бурлили.
      - Постой, батя, что-то я не пойму, какая тут связь? - спросил Евгений Николаевич.
      - Где связь?
      - Между этими двумя ярмарками.
      - Самая прямая. Да вы что же, истории не знаете?
      - Как это не знаю. Учил, небось, за партой сидел. Только нам все, помню, больше про царей, а чтобы про другое - ни слова.
      - А вот это напрасно. Когда-то здесь, - он широко повел рукой, торговый Восток сталкивался с Западом. Ни одного года не проходило без беспорядков. Драки, кутежи, а зачастую и разбойные нападения. В те времена вот этим селом, что на левом берегу, владел князь Грузинский. Он был легендарной личностью. Никого не боялся. С самим государственным канцлером графом Румянцевым имел крупную ссору. Особенно его ненавидела полиция. Да... В харчевнях ели на деревянных тарелках, ни ножей, ни вилок не подавалось. Рыбу раскладывали на свежей траве. Подавали стерлядей. Катались по Волге в разукрашенных лодках с песенниками...
      Виталий слушал рассказ, и воображение рисовало перед ним картины прошлого. Когда речь зашла о пожаре, который слизал все деревянные ярмарочные постройки, юноша мысленным взором увидел высокие языки пламени, казаков, оцепивших ярмарку, услышал крики...
      - Все церкви Нижнего, - продолжал знаток истории, - звоном колоколов оповещали закладку новых торгов. Выбрали место, где Ока впадает в Волгу. Был крестный ход. Сам губернатор проехался на шестерке лошадей. И все это - в честь открытия Нижегородской ярмарки, заменившей сгоревшую Макарьевскую. Об этом мне часто рассказывал мой отец. - Старик не скрывал восхищения. - Мальчишкой батя служил кучером у графа Котельникова.
      Между тем пароход уже давно миновал место, которое так красочно описал случайный собеседник, и подходил к Нижнему.
      Виталий, крепко вцепившись в деревянные поручни палубы, во все глаза смотрел на открывающуюся панораму города. Слева по крутому, изрытому оврагами склону лепились пригородные постройки. На самой вершине они казались игрушечными - настолько высоко взметнулся над Волгой берег. В стороне остался Печорский монастырь - на его купола старик с величавой сосредоточенностью долго крестился. Ясно просматривались широкие аллеи Александровского парка, косыми уступами сбегающие к подножию откоса. Затерявшиеся в зелени акаций и молоденьких лип питейные заведения уже окутались дымком растапливаемых печей.
      Пароход, сопротивляясь быстрому течению, медленно обходил высокий берег, осторожно, словно на ощупь следуя за десятками других посудин, подходящих к причалу. Все отчетливее вырисовывался из тумана старый город. И вот на склонах крутого откоса выросли огромные стены Нижегородского кремля, соединенные приземистыми башнями. Виталий был буквально захвачен этим зрелищем. Высоко в небо уходил пирамидальный купол Архангельского собора. А чуть дальше, у дебаркадеров, ярко, до боли в глазах светилась позолоченными чешуйчатыми маковками Строгановская церковь.
      Город, вернее его небольшая часть, где с обилием церквей, массивных помпезных зданий соседствовали ветхие, убогие деревянные постройки, всевозможные сараи, амбары и другие подсобные помещения, где в широкие и глубокие съезды, вымощенные булыжником, стекались почти отвесные извилистые тропинки, - предстал как огромное живописное полотно.
      На Стрелке, на стыке Окского и Волжского берегов, сквозь призрачную синеву все более отчетливо вырастал силуэт собора, построенного в честь Александра Невского - уроженца здешних мест. А за ним... бурлила ярмарка. С причаленных судов по упругим сходням почти бегом скатывались грузчики. Огромные тюки, ящики, бочки словно не имели веса - так плавно проплывали они на спинах людей. Но взмокшие просоленные рубахи грузчиков, их перекошенные от напряжения лица, редкие натужные выкрики говорили о том, с каким трудом дается им эта работа, каких усилий она требует.
      Особенно многолюдно, шумно и весело у одетых в камень берегов Сибирских пристаней. Вот три артели разгружают баржу, в ней рис, изюм, курага, орехи - товар из Персии. Грузчики ловко вскидывают на спины ящики, мешки. Рядом пароход с хлопком, спрессованным в восьмипудовые тюки, с каракулем в связках сотнями. На Московском вокзале около пакгаузов вереницы вагонов. На них мелом - "Н-Новгород" и "Н-Н", без конца. Мануфактура, обувь, табак. С другой стороны от пакгаузов по шоссе непрерывно движутся ломовые извозчики, автомобили, нагруженные товаром. Покрикивают возчики, тарахтят, испуская клубы дыма, машины...
      - Долго, долго собираемся, товарищи! Прошу садиться. - Григорий Петрович Себекин нетерпеливо переложил с места на место стопку бумаги. Гущин, что ты там жмешься у двери? Проходи ближе, вот здесь свободный стул. Присаживайтесь, пожалуйста, пора начинать. - Он скорее для солидности, чем по необходимости, откашлялся в кулак, по-хозяйски оглядел заполненный сотрудниками Красный уголок комендатуры ярмарочного уголовного розыска и вдруг нахмурился: - Хоть и не время сейчас об этом говорить, но вот вынуждаешь ты меня, Ромашин, при всех тебе замечание делать. В который раз призываю тебя в смысле ношения формы - тебе все неймется. Ты посмотри на себя. Какой ты, к лешему, милиционер? Так, лавочник неудавшийся. Гимнастерка грязная, пуговица отсутствует, сапоги нечищеные, а главное куда ремень девал? Ты чем это подпоясался, грузинским кушаком? Смешного тут мало, товарищи! - Он повысил голос, и от этого его речь, потеряв былую плавность, зазвучала властно и негодующе. - Сколько можно говорить: мы здесь не для абы-кабы, извините-подвиньтесь. Мы - Советская власть. И хватит нам уже лаптями да заплатами гордиться, вперед их выставлять. Да что я вам здесь политграмоту читаю, сами не маленькие. Все! С тобой, Ромашин, разговор будет особый...
      Себекин, вскипев, быстро успокоился. Крупного телосложения, плотно сбитый, он весь был словно выточен из камня. И, как большинство сильных людей, имел спокойный, рассудительный нрав. Состояние раздражения, в которое он впадал крайне редко, обычно выбивало у него почву из-под ног: он запутывался в собственных словах, терял мысль, из-за этого еще больше смущался, краснел от неловкости, наконец, сделав глубокий вдох и махнув рукой, оставлял не свойственную ему манеру держать себя с подчиненными. В его массивной фигуре, несмотря на четко подогнанную форму, было мало военного. Это казалось тем более странным, что с армейской жизнью Себекин познакомился еще в первую империалистическую. Многое повидал парень из деревушки, затерявшейся в дремучих лесах: и смерть товарищей, и грязь траншей, и неуютность израненной снарядами, залитой дождями чужой земли. Митинги, ночи у костров, долгие разговоры в теплушках...
      Революцию он принял как само собой разумеющееся: в ту пору, когда бурлила молодая кровь, когда события воспринимались не столько умом, сколько сердцем, не было времени на долгие размышления. Под Царицыном в одном из многочисленных боев его ранило. Пуля застряла в мякоти бедра. Ногу оперировали, свинец вытащили, но шов не заживал. Вот в те долгие дни и ночи, проведенные на госпитальной койке, и начал он серьезно осмысливать происходящее. Друзья слали письма, рассказывали о боевых делах. По всем фронтам белые несли потери - молодая Советская республика раздвигала плечи, мощными ударами отбрасывая врагов со своей территории.
      Через три месяца Себекин вновь взял в руки винтовку, дрался с еще большим остервенением: в Курмаше в белобандитском мятеже был зверски убит его брат Сергей - заместитель председателя укома партии...
      Григорий Петрович еще раз поправил бумаги на столе, переставил чернильницу, попробовал на устойчивость массивное, из мрамора пресс-папье.
      - Значит, доверено нам с вами ответственнейшее дело - охрана общественного порядка на Нижегородской ярмарке, - начал он медленно, растягивая слова, как бы собираясь с мыслями. - Дело это вдвойне серьезное, потому как здесь нынче, можно сказать, весь мир собрался. Судите сами: персы, индусы, китайцы, японцы - это с одной стороны. С другой - французы, греки, немцы. А все потому, что им не только хочется свой карман потуже набить, хотя, конечно, это для них первейшее дело. По моему разумению, у всех этих иностранцев к нам особый интерес. Любопытство их раздирает: как это мы в нашей стране теперь самостоятельно хозяйничать будем, сумеем ли на деле выполнить наши планы. Понял, Ромашин?
      Тот шмыгнул носом, рассеянно улыбнулся, не ожидая, что с таким вопросом начальник обратится именно к нему, и с готовностью закивал.
      - А мне кажется, что ничего ты не понял, - не сердито, но уверенно продолжал Себекин. - Иначе бы свое обмундирование в порядок привел. На тебя здесь, можно сказать, вся Европа и Азия смотрят. И такие вот неряхи для их пропаганды в самый раз подходят. Ведь буржуи каждой нашей промашке рады. Потому как они считают, что народ - темная толпа, не способен он государством управлять, от него, дескать, ничего хорошего не жди. И ты, Ромашин, своим видом льешь воду на их мельницу...
      Себекин отпил из стакана воды, обтер рукавом гимнастерки губы и внимательно осмотрел всех сидящих в кабинете. Ромашин спрятался за спину широкоплечего Гущина. Григорий Петрович усмехнулся:
      - Стыдно тебе, Ромашин, вот и прячешься. Но это все цветочки. Сейчас и до ягодок доберемся. Значит, с одной стороны, международная ярмарка, с другой - мы с прямотой вынуждены констатировать: преступный элемент заполнил Нижний Новгород. Сюда, на ярмарку, как мухи на мед, слетелись и продолжают слетаться жулики и проходимцы всех мастей. Этот факт наиглавнейший для нас. От него мы должны отталкиваться, направляя все свои действия. Сил у нас недостаточно, людей явно мало для такого скопища, но наша революционная убежденность в непримиримой борьбе с ними и, главное, то, что Советская власть надеется на нашу беззаветную преданность ей, вот наше дополнительное оружие, наша моральная сила, откуда мы должны черпать энергию, умение и все такое прочее...
      Налетевший ветер хлопнул раскрытой форточкой. В проеме окна было видно, как огромная темная туча заволакивает небо: в комнате стало пасмурно. Тугие капли крупного дождя дробно застучали по стеклам.
      - Теперь конкретно. Оперативная обстановка в связи со сказанным тяжелая. В течение последних нескольких дней отделение уголовного розыска было занято поимкой крупной шайки. В шайке - небезызвестные нам всем Абадюк Хайротдинов, Абяз Хазянов, братья Мусины, Хасян Якутов и целый ряд пособников и укрывателей. Они имели штаб-квартиру в Канавине, а преступления совершали на ярмарочной территории. За ними числятся кражи ящика эмалированной посуды на складе металлосиндиката, 400 пар кожаных рукавиц из ярмарочного склада Богородского райпроизводсоюза и мехов и шуб на сумму 10 500 рублей из оптового склада Госторга.
      Григорий Петрович снял очки, надетые им специально для того, чтобы зачитать выдержки из рапорта.
      - Должен сказать, что, если бы не находчивость и мужество Степана Гущина, воры до сих пор продолжали бы свои махинации. Товарищ Гущин выследил главаря и чуть не поплатился жизнью, когда в ресторане "Европа" решил задержать его. Тем не менее главарь был схвачен. От лица службы выношу тебе, Степан, благодарность. И пусть твои дела будут примером для других.
      Гущин залился краской, засмущался, но похвалу принял с явным удовольствием. Ромашин восторженно хлопнул его по плечу и полез искать руку, чтобы тут же поздравить с успехом. Он долго тряс его мосластую пятерню, пока к ним не подошел Себекин.
      - Спасибо, дружище! Буду ходатайствовать о твоем персональном поощрении, - сказал он. - К сожалению, подобный подход к делу наблюдается не у всех. Еще раз предупреждаю, что мы поставлены здесь не грибы-пироги есть, а честно нести нашу нелегкую службу. Говорю это потому, что шайка не дает покоя.
      Дверь в кабинет открылась, и на пороге появился Сербинин милиционер, исполняющий обязанности дежурного по отделению.
      - Товарищ начальник, - с надрывом заговорил он, - никакого спасу нет! Извиняйте, конечно, что нарушаю ваше собрание, но тут одна гражданка из меня последние нервы вытянула. До вас просится, прямо как гидра...
      - Это ты напрасно! - перебила возникшая у него за спиной полная женщина. - Что же получается? Мы, можно сказать, одной ногой от буржуазного мира ушли, а тут, пожалуйста, жульничество, да такое беспардонное, что плакать хочется. И не только плакать, а выть хуже волка затравленного, потому что нигде справедливости нету... Обидно, товарищ начальник, обидно за ваших бойцов, которые не хотят понять мое горе. Что я теперь Петру Ивановичу, жениху моему, скажу? Ведь это он меня деньгами снабдил, чтобы я, значит, к свадьбе украшения себе купила...
      - Тут вот какое дело, - перебил ее дежурный. - Гражданка эта полную фиаску потерпела ввиду того, что на дешевку польстилась...
      - Откуда я могла знать, что они поддельные? Ведь ярмарка у нас нынче советская, значит, и обмана не должно быть.
      - Правильно, ярмарка наша, советская, - усмехнулся Григорий Петрович, - да только чужого элемента на ней как на дворовой собаке блох. Говорите толком, что произошло.
      - Вы не подумайте дурного про меня. Я вдова красного командира. Шатулина я, Нина Михайловна. Может, слыхали про моего мужа, под Ростовом его белые шашками порубали... - Глаза ее повлажнели. Она протянула Себекину покупку. - Вот, думала, что эти браслеты золотые, вы посмотрите, какая тонкая работа, фирма "Фаберже" и даже проба есть - 56, видите? Вот, а дома с соседями разобрались - медь, побрякушки поддельные. Разве так можно с честными покупателями обращаться? А такой приятный молодой человек. При галстуке, манеры обходительные. Срам один и только... Что я теперь скажу Петру Ивановичу?..
      - Пока молчите, Нина Михайловна, - посоветовал Себекин, - вернем мы ваши деньги. Найдем мошенника, и все будет в порядке. Может, это Константинов - Губошлеп?
      - Он не губошлеп, товарищ начальник. Он очень интеллигентный. Только никак я не могу понять, как он мог медные побрякушки выдавать за золотые! А может, он заблуждался, может, его тоже обманули? Ах, как все это неприятно!..
      - Помолчите, пожалуйста, - нетерпеливо перебил женщину Гущин. - Он взял у начальника браслеты и стал их внимательно рассматривать. - Вас не остановишь - вы до вечера будете исповедоваться. Дело это ясней ясного. Он это, Губошлеп. Брать будем.
      - Действуй, Гущин. Только смотри, хитрый он, этот Константинов, бестия еще та...
      Виталий внимательно вглядывался в лицо моложавого мужчины. Гладко выбритый подбородок, аккуратно зализанные смазанные бриолином черные волосы. Но есть что-то неприятное в его манерах, подчеркнуто вежливых, предупредительных.
      - Да, Евгений, трудные времена пошли, - говорил тот, наливая в приземистые рюмки зеленого стекла бенедиктин. - Но я рад за тебя, рад нашей встрече. У меня как сердце чувствовало, что увижу тебя здесь. Кстати, в соседнем номере знаешь кто проживает? Петька Нос.
      - Что-то не припомню, - сморщился Евгений Николаевич и покосился на "племянника". - Ты лучше, Григорий, о себе расскажи. Чем промышляешь, как успехи?
      - Промышляю я все в том же качестве, - отозвался собеседник. - Только вот что-то пить стал, порой даже страшно бывает. Потому как скука несусветная. Представляешь, в таком людском водовороте - один, не с кем слова молвить. Вот и заглушаю тоску... Вчера с одной дамочкой дело имел. Браслетики ей пришлось почти за полцены продать. Ну да я не внакладе, а уж как она - не знаю. Но особа чувствительная и разговорчивая. Если бы не наша, так сказать, торговая сделка, можно было бы и якорь бросить в ее квартире, так как вдова она и от этого страдает и мучится. М-да, правда, жених есть... Но он ей не нравится... Староват, говорит. А теперь, после моих браслетиков, совсем разонравится. Ха-ха-ха.
      Виталий подошел к окну, раздвинул тяжелые бархатные шторы с кистями, распахнул рамы. Многоголосый гул ярмарки ворвался в комнату. Небольшая площадь перед гостиницей "Неаполь", где они сняли номер, была до краев заполнена людьми. В глубине ее разместился кинотеатр, в центре - карусель, чуть левее - цирк-шапито, за ним - зверинец. Залихватски наигрывали гармоники, бухали барабаны, рыдали шарманки. Возле цирка зазывал на представление клоун. Слышно было, как он кричит в трубку-рупор:
      - Представление начинается! Колоссальные номера! Бурый медведь двенадцати пудов весом борет знаменитого, всемирно известного борца за пять минут. Заходите, заходите, последний звонок!..
      А у кинотеатра - афиша, огромная, яркая: "Девушки тоже ошибаются" американский кинофильм.
      Рядом другая реклама: "Кино "Палас". Впервые в Н.-Новгороде. Люси Дорэн в новом боевике "Опаленные крылья". Исключительно по постановке и сюжету".
      Вчера Виталий с утра бродил по ярмарке, обошел все торговые ряды, побывал на Флажной площади. Здесь он встретил словоохотливого дворника с изъеденным оспой лицом. Тот стал делиться впечатлениями:
      - Кабы ты был на открытии, еще больше бы подивился. Не хуже, чем при царе-батюшке. Флаг, значит, подняли под оркестр. Потом речи начались. Вначале председатель губисполкома выступил. Народищу - тьма! Приветствия пошли. Объявляют: от западнокитайского купечества выступает господин Аким Беев. Выходит - маленький, смотреть не на что, но глаз острый. Что-то пролаял. Переводчик: дескать, торговать - значит дружбу крепить. Правильно сказал. За ним - Аскар-Заде - от персидских, значит, торгашей. Этих только двоих и запомнил. Вот так-то, малец, - перекинув метлу из руки в руку, заключил дворник. - Да ты походи тут. Вот, видишь, какой красавец, - это павильон Госторга, там все: и техника, и безделушки, и ткани. Дальше павильон торговли с Востоком. Бразильский пассаж. Только денежку подавай, а товар любой найдется...
      У Бразильского садика бросилась в глаза вывеска: "Столовая "Лазурная пристань" открыта до 4 часов утра. Беспрерывное кабаре. Цены общедоступные. Кавказская кухня. Распорядитель В. И. Пряхин". Виталий попробовал представить себе этого Пряхина - усатого, с брюшком, с сальной улыбочкой, угодливо склоняющегося в низком поклоне. Из столовой валит пар от жареного мяса, слышны пьяные песни, звон посуды, веселый смех...
      - Завидую я тебе, Женя! Сильная ты личность, - завистливо бормотал Константинов. Он заметно опьянел, обмяк, галстук съехал в сторону, белая сорочка сбоку вылезла из брюк. - Разве о такой жизни я мечтал? Помнишь, когда учились, какими мы были? Весь мир, казалось, лежал у ног. И пройти по нему мы собирались честно, открыто... с достоинством, черт возьми! Ан не получилось... Я свою жизнь нынешнюю ни во что не ставлю. Аферист и мошенник. Тьфу! Противно. Правда, сморчки кругом. Новое поколение, новую жизнь строит... Ты веришь, что они действительно чего-нибудь добьются?
      - Ни во что я не верю, кроме... - Евгений Николаевич глубоко затянулся папиросой и изучающе стал смотреть на приятеля. Выждав небольшую паузу, он с презрением бросил: - Да ты действительно Губошлеп. Совсем раскис.
      - Детишек, Женя, жалко. Кормить их надобно...
      - Вот-вот. А ты мало того что сам ни черта путного не делаешь, так и то, что дармовым путем нажил, пропиваешь тут же. Скажи спасибо Галине, жене своей, - кабы не она, сгинул бы ты уже вовсе. Как вы живете-то? Она все там же, в буфете на пристани работает?
      - Ага, - с готовностью отозвался Константинов. - Уходил я от нее. Снова пришел.
      Евгений Николаевич зло рассмеялся:
      - Детишек... Себя тебе жалко.
      - Не сердись, Женя. К черту все... Давай лучше я тебе песню спою. Только гитары, жаль, нет, единственной моей подружки настоящей... Константинов повернулся к Виталию: - В соседнем номере цыгане живут. Пойди попроси у них гитару. Они дадут...
      Дверь открыл кучерявый цыган с большим животом, наполовину голый.
      - Гитару? Соседи? А не брешешь? Тогда держи.
      - Вот она, голубушка, - обрадовался Губошлеп. - Поди сюда. Спасибо, милый.
      Он начал перебирать пальцами струны. Густые печальные звуки поплыли по комнате. Еще несколько вступительных аккордов - и забилась песня, словно обессилевшая птица.
      Ты пришла, как фея в сказке старой.
      И ушла, закутанная в дым...
      Низко понурив голову, Губошлеп замолчал.
      - Обидно, Женя, - через минуту тихо проговорил он. - Я очень любил первую жену. Черт меня дернул... Пил как все... Изменял, конечно. Но ведь детей у меня не было. Три года мы прожили с Людмилой. Потом эта Галка подвернулась. Родила двойню. Да у нее девочка от первого мужа. Трое на моей шее. Думаешь, легко? А душу облегчить не с кем. Эх!..
      И он вдруг под резкие аккорды запел что-то разухабисто-веселое.
      - Довольно, Григорий, - грубо остановил его Евгений Николаевич. - Ты окажи прямо: деньги тебе нужны? Вижу, сидишь на мели. А раз так, благодари бога, что меня встретил. Кое-какой товарец есть, нужно продать. Сам я этим делом заниматься не буду, некогда. Ты мне поможешь. - Он достал из-под кровати чемодан. - Племянник, закрой дверь на ключ. Нам свидетели не нужны. Вдруг зайдет кто.
      Виталий словно во сне выполнил приказ. Щелкнули замки чемодана, и появились золотые подсвечники, за ними и другая церковная утварь.
      - Узнаешь? - обратился к парню Евгений Николаевич. - Они самые...
      - Так ведь это же... Выходит, что вы... А за что же тогда Генку?..
      - Ну вот что! - почти шепотом проговорил "дядя". - Догадался и раньше, что ты меня считаешь грабителем. А это Генка обворовал, я у него только купил. Зачем ему, твоему Генке, побрякушки эти? Ему деньги нужны были. На свадьбу. Ведь он жениховался с девахой, как ее...
      - Нина.
      - Вот-вот. Свадьбу хотел играть, а денег нет. Такая, понимаешь, история получилась. Но это уже в прошлом. А сейчас смотри у меня, пригрозил он, - никому ни слова. Здесь нас сам дьявол не сыщет. Эта ярмарка для того и предназначена, чтобы...
      Не договорив, Евгений Николаевич поставил подсвечники на стол, отошел на шаг и восхищенно зацокал языком:
      - Какой товар, Гриша! Прелесть. Цены им нет. Музейная редкость. Ай-яй! Красотища, великолепие!
      Глаза его жадно блестели, он весь преобразился. Разрумяненное лицо, влажные губы - все в нем дышало какой-то непонятной страстью.
      Он поднял руки и сильно хлопнул ими себя по бедрам.
      - Имею слабость, Григорий, грешен. Но эти сокровища разве не стоят того?
      - Стоят, Женя, стоят! - горячо поддержал Губошлеп. Он судорожно схватил один подсвечник и стал пристально рассматривать.
      - Не бойся, не подделка, - успокоил "дядя", наливая в рюмки вино. Вот за такую красоту и выпить можно с наслаждением. Только не продешеви. А скроешься - под землей найду, ты меня знаешь...
      Они выпили. Хозяин чемодана еще больше оживился. Словно какая-то сила взбодрила его. Он обнял пьяного Константинова за плечи и, горячо дыша ему в лицо, страстно заговорил:
      - Верить можно только вот в это! - Он кивнул на церковную утварь, золотым огнем переливающуюся в свете тусклой лампы. - И больше ни во что! Люди тысячелетиями из-за золота грызли друг другу глотки, шли на смерть, совершали немыслимейшие по своей дерзости и риску поступки. Все летит в этом мире вверх тормашками, одни идеи побивают другие, но они все, идеи, призрачны, эфемерны. В них можно слепо верить, но только до поры. А вот это - он высоко, как факел, поднял над головой подсвечник, - вечно! В этом - истинный смысл. И ничто, никакие силы не способны заставить человека, и меня в том числе, отказаться от величайшего соблазна обладания такими богатствами.
      Он встал и возбужденно заходил по комнате.
      - Впрочем, Григорий, тебе, я вижу, всего этого не понять. Ты ползаешь по земле, как червяк, и надеешься таким образом обрести счастье. Увы, дорогой... А мне наплевать на то, что там еще придумали передовые умы. Пусть возятся, копошатся. Мой внутренний голос говорит мне - делай так, и я его слушаю. Человек не должен быть палачом своих желаний. Разумеется, в пределах разумного...
      Резкий стук в дверь прервал его пламенную тираду. Евгений Николаевич встрепенулся и тут же вновь стал прежним: ушел в себя, помрачнел, насторожился. Стук повторился. Ловким движением он сорвал со стола подсвечники и сунул их под крышку чемодана.
      - Открывай!
      В дверях стоял Гущин.
      - Я из уголовного розыска, - спокойно представился он. - Вы, Константинов, пройдете со мной, а вас прошу предъявить документы.
      Ни один мускул не дрогнул на лице Евгения Николаевича. Только чуть заметно заходили желваки. Ничем иным не выдавая внутреннего напряжения, он достал из бокового кармана пиджака паспорт:
      - Прошу.
      - Сухов Евгений Николаевич, 1900 года рождения, - прочитал сотрудник милиции. - Чем занимаетесь?
      - Студент, учусь в Харькове, в политехническом. Интересуюсь техническими новинками. С этой целью и сюда с племяшем прибыл. У меня, собственно, под Нижним в деревне родственники проживают. Каникулы решил на Волге провести, с пользой, разумеется. Меня, в частности, дверные устройства интересуют, а здесь они широко представлены.
      - Понятно. А с этим субъектом в каких связях? Тоже родственник?
      - Нет, что вы! Не приведи господь. Напросился в гости. Когда-то были знакомы. Переживает ужасный кризис, душевную депрессию, так сказать. Зашел поплакаться. В семье у него, действительно, неполадки. Я даже не знал, как от него отделаться. Спасибо, выручили. Что-нибудь серьезное?
      - Так, пустяки, - ответил розыскник. - Долго мы его не задержим.
      - А в чем, собственно, дело? Почему я должен куда-то идти? - вдруг заартачился Константинов.
      - Идите, дорогой, идите, - мягко проговорил Сухов. - Не задерживайте товарища. Там разберутся. С властями лучше жить в мире и согласии, иначе по шее можно схлопотать, неровен час. Шучу, простите... - улыбнулся он Гущину.
      Ночью Евгений Николаевич покинул "Неаполь". Виталию сказал, чтобы завтра же ехал домой, а у него самого, мол, есть неотложные дела в губотделе народного образования.
      Утром Виталий проснулся, когда уже было совсем светло. Соседняя кровать пустовала, и от этого парень почувствовал себя легко, раскованно, словно скинул с плеч тяжелый груз. Все-таки странный, непонятный этот дядя. Вроде как не от мира сего. Дались ему эти подсвечники... Только Генка... неужели он?
      Но думать, рассуждать дальше было некогда, да и не хотелось, попросту говоря. Он был уже весь там, на ярмарке, которая вновь звала многоголосием торговых рядов, музыкой оркестров, возгласами зазывал. Он быстро пересчитал деньги - на билет хватит вполне - и выбежал на улицу.
      Прохладный ветер с Оки принес запахи конского помета, пригорелого масла и еще чего-то трудноуловимого. Разноцветие одежды, вывесок, реклам, вымпелов и флагов настраивало на веселый, беззаботный лад.
      На невысокой полукруглой эстраде выступают два комика - один в шелковом костюме клоуна, другой одет под Петрушку.
      - Скажи, Бим, часы у тебя есть?
      - Есть. А что, тебе их отдать? - отвечает тот и громко смеется.
      - Я время хотел у тебя узнать, а ты все остришь. Таким юмором только гвозди забивать. Что, съел?
      - В твою дурную голову! - под дружный смех собравшихся парирует Бим и исчезает за кулисами. Тут же возвращается, и Петрушка громко сообщает на ухо своему партнеру, что от него не отрывает глаз одна солидная дама, влюбилась, наверное.
      - Что ты на это скажешь, Бим? Ведь ты же женат...
      - Скажу, что у этой женщины отличный вкус!
      Смех, аплодисменты...
      У качелей - очередь. Пухлая розовощекая молодая женщина в длинном цветастом сарафане, поплевывая шелуху от семечек, качает головой в такт раскачивающимся люлькам. В крайней из них двое парней с силой натягивают на себя канаты и с каждым махом подлетают все выше. Вот они уже замирают, достигнув наивысшей точки, параллельно перекладине, а вот уже и взлетают над ней...
      - Вот окаянные! - обращаясь к Виталию, восклицает женщина. В ее голосе и восхищение, и страх. - Перестаньте, слышите! Ведь вы перевернетесь! - кричит она. Но ребята уже и сами чувствуют, что хватили лишку.
      - А ведь только что судачили, - продолжает женщина, вновь энергично лузгая семечки, - что ежели в эту самую люльку заберутся, это будет изменой ихнему комсомольскому делу. Дескать, качели эти - буржуазный пережиток, обывательщина и мещанство. Оно, конечно, качаться - мещанство и недостойно комсомольца, а все же ой как хочется. Чудаки, да и только. Вон лица-то как раскраснелись. А ну сходите, наша очередь!..
      Гудит, переливается красками ярмарка. Деловито снуют по Волге и Оке большие и малые пароходы, бесконечной вереницей тянутся подводы, цокают копытами по булыжнику холеные скакуны, запряженные в легкие пролетки.
      Виталий отправился в промышленный павильон. Внимательно осмотрел станки, инструменты. Возле изделий павловских металлистов заметил оживление. Высокий мужчина с усами в соломенной шляпе вертел над головой какую-то диковинную штуку и негромким басовитым голосом пояснял:
      - Этот складной перочинный нож - единственный в мире! Он сделан в виде свиньи и имеет 104 отделения, откуда можно извлечь всевозможные предметы слесарного, столярного, сапожного, канцелярского, столового и косметического назначения. Спешите видеть! Нельзя без истинного восторга любоваться этой замечательной кустарной работой русских мастеров!
      Виталий широко раскрытыми глазами смотрел на уникальную поделку. Он протянул руку, чтобы взять и поближе рассмотреть ее, но мужчина резко отпрянул:
      - Напрасно, молодой человек. Трогать не даем, только ежели при наличии денег приобрести желаете...
      - Позвольте, милейший. - За спиной у Виталия грузный высокий мужчина в коричневом клетчатом пиджаке доставал из кармана большие очки в золоченой оправе. Он явно заинтересовался предлагаемым товаром. Рядом, держа его под руку, стояла стройная женщина с красиво уложенными волосами. Она о чем-то заговорила на незнакомом Виталию языке и стала оттаскивать своего попутчика в сторону. О чем они толковали, разобрать было невозможно. Единственное, что уловил Виталий, так это их имена, потому что дама постоянно твердила "Эдди", а тот обращался к ней "Кэт".
      Наконец Эдди все-таки убедил подружку и обратился на русском языке, но картавя, к хозяину ножа:
      - Сэр, эта "свинья" мне нравится. - Я - коллекционер, любитель таких вещей. Я покупаю. Вижу с первого взгляда - нож превосходен. Только подумать, сто четыре предмета, такого у меня еще не было.
      - И ни у кого не было и не будет, - гордо ответил торговец и вновь поднял уникальный складник над головой. - Единственное в своем роде изделие куплено американским джентльменом за вполне достойную плату, объявил он. - Я не ошибся, вы из Америки?
      - Да-да, - поспешил подтвердить получатель, отсчитывая деньги из бумажника.
      - Для нашего города это большая честь. Надеюсь, вам понравилась ярмарка?
      - Конечно. Правда, мы приехали только вчера, еще не все посмотрели, но и то, что видели, замечательно, - сказал Эдди, сияя. - Большое вам спасибо! Я много слышал об умельцах из города Павлова...
      Председатель ярмарочного комитета Сергей Михайлович Малышев - высокий седой старик с окладистой бородой в светлом чесучовом костюме, ладно облегающем его стройную, несмотря на преклонный возраст, фигуру, принимал посетителей. К нему шли коммерсанты и представители зарубежных фирм, купцы и судоводители, репортеры центральных и местных газет, артисты, музыканты, художники, профсоюзные работники.
      С утра он был занят с одним из сотрудников СТО - Совета Труда и Обороны. Тот недоумевал: "Зачем нужно было затрачивать громадные средства, загромождать транспорт ярмарочным грузом, стягивать сюда столько деловых людей? Не проще ли было объявить неделю сделок в Москве? Действительно, посмотришь на вывески: Госторг, Бумтрест, Резинотрест, Центросоюз и так далее. Все, с кем имеешь дело в Москве. Зачем же надо было огород городить?!"
      - Эх, батенька! - отреагировал Малышев. - Слыхали уже. Не чувствуете пульса жизни, особой атмосферы в торговых рядах... В Москве день еще только начинается, а у нас уже Центросоюз успел продать Госторгу около миллиона пучков разных кишок в обмен на сахарный песок. В столице все слишком чопорно... Ярмарка - это же еще и выставка, - продолжал Малышев, все более увлекаясь. - Да еще какая!
      - Вижу, с вами не поспоришь, - улыбнулся гость.
      Неожиданно настроение Сергею Михайловичу испортил начальник местной пожарной команды: ни слова не говоря, он сердито прошел прямо к его столу и протянул рапорт с требованием закрыть все павильоны.
      - Да, да! - твердо проговорил пожарный. - Или вам не поздоровится.
      Малышев сморщился. Это уже восьмой визит.
      - Успокойся, Егор Егорович, - сказал он устало. - Примем меры. А ну-ка пригласите ко мне Антипушкина.
      Через некоторое время появился Антипушкин - согнутый в пояснице, подобострастно угодливый человечек.
      - Почему не выполнил моего распоряжения? Да не топчись ты перед самым носом, отойди подальше.
      - Я, простите, Сергей Михайлович, потому как из бывших извозчиков, несколько не удерживаюсь по части спиртного, но в норме, и больше ни-ни...
      - Я тебя последний раз предупреждаю, - строго произнес Сергей Михайлович. - Или ты немедленно выполнишь все предписания пожарных, или катись к чертовой бабушке, мне такие работники не нужны.
      - Но позвольте, Сергей Михайлович! Емкости под песок и воду уже изготовлены и завезены по местам. Осталось их заполнить.
      - Вот идите и заполняйте. Немедленно! Вы что же, хотите спалить всю ярмарку?
      Оставшись один, Малышев посидел еще какое-то время в кресле. Монотонно отсчитывали секунды напольные часы. Их четкий ритм восстановил силы. Он вспомнил о неотложных делах. И потянулся к телефону.
      Несмотря на солидный возраст, Малышев обладал удивительной способностью забывать о недугах. А может, просто старался обмануть их, не обращая на них внимания. На первое место в жизни он всегда ставил дело, которое ему было поручено. При этом руководствовался двумя основными принципами. Первый касался работы: делай все как можно лучше, плохо само получится. Второй помогал ему выглядеть в его возрасте подтянутым, собранным и энергичным: культурный человек никогда не позволит себе состариться.
      В дверь властно постучали, и тут же кабинет заполнили человек десять шумных, энергичных, самоуверенных американцев - члены делегации видных фабрикантов, банковских деятелей и журналистов. Среди них были и Эдди с Кэт.
      - Прошу, господа, проходите, рассаживайтесь. - Приветливо улыбаясь, Малышев поднялся с кресла.
      - Будьте как дома, - по-русски произнес Эдди и тоже улыбнулся, но как-то натянуто.
      Руководитель делегации Гарри Шервуд - мужчина средних лет, не в меру располневший, с маленькими колючими глазками - имел тонкий детский голосок. Он свободно уселся в кресло напротив председателя комитета, снял висевший на шее фотоаппарат и небрежно положил его на край стола.
      - Мы очень признательны за оказанный нам теплый прием, - сказал Шервуд, как только наступила тишина. - С большой пользой для себя мы познакомились с Нижегородской ярмаркой. Выставленные на ней товары говорят о больших потенциальных возможностях Советской России. Члены делегации пришли к выводу, что ваша страна может быть для нас выгодным партнером. Более того, уже есть конкретные торговые соглашения. Например, мистер Фишер, присутствующий здесь, заключил сделку на покупку большой партии деревянных поделок, украшенных хохломской росписью. Еще один наш коммерсант ведет переговоры о закупке пушнины. Есть и другие примеры делового сотрудничества представителей наших фирм с вашими.
      - Меня поразил колорит ярмарки, - горячо продолжил разговор молодой человек - журналист из газеты. - Я впервые попал на берега Волги. Это очень красивая и очень, как мне кажется, русская река. Особенно здесь, где в нее впадает Ока. Замечательное место!
      Переводчик едва успевал за ним. Малышев внимательно слушал.
      - Здесь родился Максим Горький, - писатель, который у нас в Америке пользуется большой известностью, - продолжила разговор пожилая дама в кружевной кофте с широкими манжетами. - Он очень хорошо отобразил местную жизнь, опустившихся людей... Певец босяков...
      - А это правда, что Сатин - действительное лицо и что он из образованных, а когда попал на дно, умилял богатых барышень тем, что просил у них милостыню по-французски? - поинтересовался журналист.
      Вопросы сыпались один за другим. Хозяин кабинета охотно отвечал на них. С гордостью подчеркнул, обращаясь к даме, что Горький не столько певец босяков, сколько певец свободы, революции, что знаменитая Ниловна, героиня его романа "Мать", до сих пор живет в Красном Сормове.
      Расставались как давние и близкие друзья. В дверях Эдди с Кэт задержались.
      - Я немного говорит по-русски, - смущаясь, произнес Эдди, не выпуская из своих ладоней руку Малышева. - Вы очень правильный старик. Вы патриот. Это о'кей! Спасибо!.. - Он замолчал и почему-то пугливо оглянулся на дверь. - Наш поезд уходит вечер, тридцать минут после восьми, поспешно продолжал он. - Маленький пустячок, просьба, одолжение... Краска залила лицо американца, он виновато опустил глаза.
      - Я слушаю, говорите, - попытался успокоить гостя Малышев. - Вам что-нибудь нужно?
      - Видите ли, у нас с Кэт украли саквояж...
      - Как? Где?
      - Здесь, на ярмарке. Вы не волнуйтесь, ничего страшного. Это пустяк, - заверил Эдди. - Я понимаю, сейчас не время об этом говорить. Мы тактичные люди. И наш руководитель запретил мне это делать. - Он говорил быстро, почти скороговоркой, но с той поспешностью, какая появляется после сомнений, закончившихся твердым решением. - Саквояж - пустяк. В нем цены нет. Там личные мелкие вещи: несессер, носки, бутылка виски...
      Кэт вставила что-то, но Эдди раздраженно отмахнулся:
      - Пустяк - джемпер! Все - пустяк, кроме одного, перочинный нож. Я купил его на ярмарке. Если бы вы видели! Это произведение большого искусства. Это - фурор для моей коллекции. Я был горд и счастлив. И вот такой конфуз. Извините, мистер Малышев. Если это возможно, поймайте вора. Я готов заплатить достойную цену. Я - джентльмен, и поверьте, только этот нож заставляет меня переступить законы приличия!..
      Ни слова не говоря, Малышев прошел к столу и снял телефонную трубку.
      - Соедините меня с начальником уголовного розыска. Товарищ Себекин? Это председатель ярмарочного комитета. Очень прошу вас, поднимитесь ко мне, пожалуйста. Почему не можете? Представители из Москвы? Из Главного управления? Очень кстати. Дело не терпит отлагательства. Жду.
      Виталий не уехал ни на следующий день, ни через день. Он не мог просто так покинуть ярмарку. Особенно долго ходил среди тесно заставленных витрин выставки Наркомфина СССР. За стеклами были выставлены различные денежные знаки: и николаевские кредитки, и марки стоимостью от копейки до 500 рублей. Вот разноцветные билеты красного правительства Крыма с надписью "обеспечиваются всем достоянием Крымской республики". Дальше Колчаковские обязательства - "язычки", как их называли, отпечатанные на простой, непрочной, без водяных знаков бумаге. Юденич, Деникин, Врангель, грузинские меньшевики, азербайджанские мусаватисты - все выпускали копейки, рубли, тысячи, шаги, карбованцы...
      Виталий склонился над врангелевской "липой" под громким наименованием "кредитные билеты казначейства командования Главными вооруженными силами Юга России".
      - Да, мечтаний у разных баронов было много, - услышал он голос пожилого красноармейца, - да нынче у нас, в Сибири, этой ерундой стены оклеены...
      Виталий хотел было после этой выставки пойти на пристань, но тут заметил огромный плакат: "На днях состоится последняя новинка спортивного мира: футбол на велосипедах".
      Он забился в укромный угол и стал шарить по карманам, складывая всю мелочь в руку. Оказалось, он уже достаточно поистратился. А куда, собственно, ушли деньги? Ну, качели, ну, пряник, потом кружка кваса. Ах, да, купил матери платок - небольшой, но такой красивый, она ему будет очень рада. И все, кажется. Итак, решено: он обязательно посмотрит футбол на велосипедах - и домой...
      Виталий вновь вернулся к афише. Начало зрелища было указано - 4 часа дня, а вот в каком месте оно будет - неизвестно. В это время на него с маху налетел парень с огромным тюком на плечах. Круто развернувшись, он, чтобы не упасть, был вынужден опустить ношу на землю. Усевшись на тюк верхом, незнакомец вытер подолом рубахи вспотевшее лицо и снисходительно усмехнулся:
      - Так тебе кто-нибудь оглоблей в рот заедет. Чего зенки-то вылупил? Видишь, человек с грузом - уступи дорогу, гриб поганый. Как вот двину...
      - А не знаешь, где это будет? - спросил Виталий, ткнув пальцем в афишу.
      - Это будет вон там, - парень скрестил руки так, что левый указательный палец показал в одну сторону, а правый - в противоположную. И улыбнулся: - Интересуешься? Зря. Ничего интересного. Я был. Такое на любителя. Представляешь, выезжает на поле дюжина молодцов, разукрашенных как папуасы, в смысле одежды. И вот лупят по мячу кто во что горазд. А велосипеды у них получаются ненужным предметом. В общем - мура. У тебя закурить нету?
      Виталик отрицательно завертел головой. Парень дернул носом.
      - Тебе, вижу, делать нечего. Маешься, так сказать. Айда к нам. Нам во как, - он провел ладонью по горлу, - люди нужны. Сам-то откуда будешь? Местный?
      - Из деревни я. Тут неподалеку. Домой мне надо.
      - Ага, понятно, дети ждут, хозяйство тоже: скотину подоить, накормить, хлев почистить. Ясно.
      - Да нет. Я с матерью живу. У нас одна коза да кур шесть штук.
      - И все?
      - Все.
      - Не густо, прямо сказать. Тогда тем более айда к нам. Тебе ведь что нужно? Хозяйство поднимать. А это значит - для начала деньгу зашибить. Правильно? То есть найти подходящую работу. Вот я тебе и предлагаю...
      - А что делать-то?
      - Ну, прежде всего ты почувствуешь себя человеком. И откроются тебе все прелести жизни. То есть наряду с материальной выгодой ты обретешь духовную перспективу. Это тебе не велосипеды. У нас, брат, что ни день, то все новые и новые ощущения. Представляешь, через неделю-другую твоя душа не ржавая лужа, а родник свежей, прозрачной воды.
      - Ну и что?
      - Вот и идем со мной.
      - Куда?
      Парень поднял ноги и резко крутанулся на тюке. Остановившись, таинственно поманил Виталия пальцем.
      - В театр!
      - А что ж я там делать буду?
      - Декорации таскать.
      - Тю-у!..
      - А ты не тюкай, - он встал и сделал важный вид. - Не тюкай, если ничего в искусстве не понимаешь. Это, знаешь ли, не каждому дано. Я вот не скрываю: мечтаю певцом стать. И стану. Только, кажись, со слухом у меня чего-то не совсем. Зато голосище! Вот послушай.
      Широко разведя руки в стороны, он пропел: "Как во городе было, во Казани". Потом протянул Виталию руку:
      - Меня Павлом звать. А тебя?
      - Виталий.
      - Победитель, значит. Это уже знак. Только что-то ты грустный чересчур. Голодный, небось. У меня две воблы есть, а пиво... "Певец" не договорил: перед ним стоял невесть откуда появившийся милиционер. Он сдвинул на затылок фуражку и строго спросил:
      - Чего орешь, как оглашенный? Порядка не знаешь? А в тюке что? Откуда взял? Украл?
      - Я? Украл? - обиженно-гордо спросил Павел и презрительно сплюнул. Не по адресу обратились.
      - Показывай, что несешь! - приказал милиционер.
      - Что да что! - взорвался Павел. - Виташа, помоги откупорить. Пускай смотрит.
      Ребята развязали тюк. Показался фанерный короб, туго набитый разноцветными тряпками.
      - Так-так, - многозначительно произнес сотрудник милиции и двумя пальцами извлек из короба расписанный золотом халат с высоким воротником.
      - Чей? - строго спросил он, сдвинув брови.
      - Рамзеса.
      - Понятно. А это? - милиционер подхватил шелковую вышитую цветами женскую кофточку.
      - Маргариты.
      Милиционер понимающе кивнул.
      - Заворачивайте все это снова и пройдемте...
      - Куда это? С какой стати? - запротестовал Павел. - Послушайте...
      - Слушать будем в отделении. А ну быстро! - перебил его милиционер и сам стал собирать разбросанные веревки.
      Ромашин шел чуть сзади, держа наган наготове. Прибегнуть к оружию он решил после того, как задержанные парни попытались было улизнуть. Он все-таки поймал их. Вокруг собрались праздные гуляки. От стыда, невозможности объяснить что-либо Виталий готов был провалиться сквозь землю. Нелепейшее положение, в которое он попал, вначале даже немного рассмешило его, но потом, видя, что дело принимает серьезный оборот, он испугался. Ребята медленно и покорно поплелись в указанном направлении. По сторонам слышались реплики в их адрес.
      - Эй, жулики! Попались...
      - А за что их?
      - За дело. Видать, крупные мастера, не гляди что молодые.
      Ромашин старался держаться на расстоянии, время от времени покрикивая на зевак, чтобы не путались под ногами. На левом сапоге у него отскочила подметка, поэтому он шел, чуть припадая на бок. "Эти двое, видать, воришки неопытные, - размышлял он. - А впрочем, как знать. Ишь какие умники одурачить захотели. Рамзай Маргарита. Постой, постой... - От пришедшей мысли милиционер даже почесал в затылке дулом нагана. - Цыгане! Эти, наверное, сбывают им краденое. Проговорились, голубчики. Всех разыщем, и Рамзая с Маргаритой, и еще кого надо..."
      Ромашин был характера прямого, бескомпромиссного. В служебных вопросах он проявлял крайнюю щепетильность. Но, в отличие от тех, кто строго руководствовался инструкциями, приказами, наставлениями, он всегда действовал, как сам любил говорить, "по линии сердца". Это зачастую приносило ему массу неприятностей. Себекин долго присматривался к Ромашину, стараясь понять природу его внутренней неуспокоенности. Честность и совестливость - эти качества были мерилом и главной пружиной всех действий Ромашина. Они восполняли недостаток образования, профессиональных навыков, служили ему верным ориентиром в любых, даже самых непредвиденных ситуациях.
      С месяц тому назад домой к Ромашину прибежала заплаканная соседка.
      - Что делать? - нервно спросила она. - Посоветуйте. Кажется, попали мы с дочкой в неприятную историю, из которой не знаю как и выбраться...
      Ее дочь Галя, кроткая, юная, как-то незаметно выросла, превратилась в красавицу. При встречах он невольно любовался ею. Не знал только, что живший в дальнем конце их улицы Борька Сивун, специалист "по женским вопросам", устроил за девушкой настоящую охоту. Проходу ей не давал.
      Однажды Сивун проводил ее до калитки дома. Галя искоса поглядывала на провожатого, смущенно потупясь, слушала.
      - Мы с вами, Галя, находимся на переднем крае эпохи. - Борька попытался обнять ее за плечи, но она отстранилась. - Напрасно вы жеманитесь. Извините, я всегда говорю то, что думаю. Это мой принцип. Так вот, бурное наше время требует действий. И я действую. Оглянитесь вокруг. Нищета, разврат, пьянство сдавили горло нашей республике. Вы чувствуете, сколько драматизма в этих словах? Но не безысходности, нет. Выход есть. Он в наших с вами действиях и поступках. Но что может сделать маленький человек в масштабах общества? Я, знаете ли, работаю на мыловаренном заводе. Быть причастным к гигиене народа - это вселяет гордость. Но этого мало. Посмотрите сюда.
      Тыча себя в грудь, увешанную всевозможными значками (в основном это были жетоны добровольных обществ, которые он приобретал везде, где только мог), Борька с упоением рассказывал о том, как он участвует в строительстве нового общества.
      - Замечательно! - восхищенно воскликнула Галина, Тут ее внимание привлекла металлическая бляшка с надписью "О-во "Долой преступность"". Даже такое общество есть? Вы знаете, Боря, мне порой бывает очень страшно. На той неделе наших соседей обворовали. Средь бела дня. Кошмар какой-то! Мы с мамой ночами не спим, вздрагиваем от каждого шороха. В сегодняшнем номере "Нижегородской коммуны" не читали объявления? - Она протянула вытащенную из сумочки газету. - Вот, пожалуйста...
      Кавалер развернул газетный лист и в правом верхнем углу прочитал: "Укравшего у меня бумажник с деньгами и документами в вагоне трамвая прошу деньги взять, а документы доставить по адресу: Кооперативная, 25, магазин "Труд инвалида", В. А. Ширтову".
      Сивун неопределенно хмыкнул: этот самый бумажник, уже наполовину опорожненный, лежал у него в кармане. Там и денег-то было с гулькин нос.
      - Стоит ли об этом думать, тем более такой прелестной девушке! наигранно веселым голосом проговорил он. - Вы посмотрите, что за вечер сегодня! Чудо! Жизнь - прекрасная штука. - Он вновь попытался обнять Галю.
      Он обещал, что они поженятся, поедут к Черному морю и наживут красивой, счастливой жизнью...
      Но вышло все мерзко. Сивун с Галей подали заявление в ЗАГС, а через три дня он забрал его назад.
      Узнав об этом, Ромашин побагровел от негодования. Соседка плакала, вытирая кончиками платка обильные слезы.
      - Ить у него на все свои отговорки, - жаловалась она. - Свободная любовь, говорит, время, дескать, нынче такое. Негодяй! Обесчестил девку...
      - Нет таких законов, за которыми подлецы могут прятать свои грязные делишки, - мрачно произнес сотрудник милиции. - Судить его будем! - сказал он убежденно. - По всей строгости и справедливости Уголовного кодекса республики. Не пройдет ему этот номер, мамаша.
      - Он вывернется, всех одурачит...
      Но вывернуться Сивуну не удалось. Дельный совет дал Гущин.
      - Во-первых, сам этот Сивун, - сказал он, - давно у нас на особом учете. Когда задержали группу спекулянтов коврами, ему чудом удалось уйти от суда. Тогда еще ему сказали: если не бросишь - все равно попадешь на скамью подсудимых. Ты бы попробовал поговорить с ним поласковей, предложил Гущин. - Глядишь - сболтнет лишнее, у него язык-то длинный. А я пока у юристов проконсультируюсь.
      Сивуна Ромашин нашел в саду, под раскидистой яблоней.
      - Никуда я не пойду, - нахально заявил тот на предложение потолковать в милиции. - А на твои бесправные действия жаловаться буду.
      - Давай беседовать здесь.
      - Я буду жаловаться.
      - Зачем так волноваться? Я по-соседски заглянул. Закурим?
      Красавчик недоверчиво глянул на милиционера, но все-таки полез в карман за папиросами. Вытаскивая пачку, он неожиданно выронил бумажник с вышитыми инициалами "В. А. Ш.".
      - Ого! - многозначительно отреагировал Ромашин. - А буковки-то чужие, да и остальное... Ну что ж, теперь, хочешь не хочешь, придется пройти со мной.
      Между тем Гущин, сам того не желая, вызвал острую дискуссию между начальником милиции Себекиным и следователем.
      - Позвольте, Григорий Петрович, - возбужденно говорил последний. Прежде всего мы должны ответить на вопрос: есть ли в действиях Сивуна состав преступления? Иными словами, кроется ли в его поступке социальная опасность, угрожающая правопорядку, установленному нашей рабоче-крестьянской властью? Если мы установим наличие таковой, значит, должны будем найти и соответствующую статью в Особенной части Уголовного кодекса.
      - Сомневаюсь.
      - Своим поступком сей гражданин дискредитировал наше семейное и брачное право в глазах широких крестьянских и рабочих масс. Вот почему его действия вызывают особое возмущение, и плохие мы будем работники, если не найдем статьи.
      - Это пока лозунги... - заметил Себекин.
      - Сивун явно обманул девушку, склонив ее зарегистрироваться в ЗАГСе. То есть он отнял у потерпевшей основание к сопротивлению.
      - К тому же вор он, - угрюмо произнес незаметно появившийся Ромашин. - Пригласить его сюда?
      Вскоре состоялся суд. Сивуну пришлось отвечать сразу за два совершенных преступления...
      Об этой истории Ромашин вспоминал часто, так свежа она была в памяти. И теперь, сопровождая двух мальчишек, размышлял о тех событиях.
      Комендатура ярмарочного уголовного розыска, куда Ромашин привел задержанных, занимала правую половину небольшого каменного особняка. От его замшелых выщербленных стен веяло сыростью, рядом шумели ветвями высоченные тополя, под ними тянулись к солнцу две молоденькие липки и куст сирени. От особняка до самой Волги раскинулся болотистый пустырь, поросший мелким ивовым кустарником.
      На дверях висело объявление: "К сведению потерпевших. В ярмарочном уголовном розыске имеется ряд вещей, как-то: носильное платье, белье, золотые и серебряные изделия и т. д., отобранные у разных лиц в связи с сомнением в принадлежности им этих вещей. Потерпевшие могут осматривать эти вещи ежедневно у дежурного".
      - Чего ты их привел! - спросил дежурный у Ромашина, кивнув на ребят.
      - Вот именно, что мы ему сделали? - встрепенулся Павел.
      - Сядь на лавку! - приказал сопровождающий. - Сейчас узнаешь, что. Цыган здесь?
      - Сидит в камере.
      - А ну-ка выводи его сюда, Степан! Очную ставку сейчас устроим.
      Дежурный пошел в глубь коридора, позванивая связкой ключей. Вскоре вернулся вместе со смуглым брюнетом. Виталик сразу же узнал его: это был тот самый жилец, у которого он в гостинице одалживал гитару. Цыган заулыбался.
      - И ты, голубок, попался? Что ж так неаккуратно?
      - А то и попался, что вы из одной шайки будете, - сказал Ромашин. Посмотри-ка на эти вещи. Узнаешь?
      - Нет, - цыган покрутил головой, - это барахло не наше, - и пренебрежительно бросил обратно вынутый из тюка расписанный золотом халат.
      - Ты не увиливай, а говори прямо. Рамзая знаешь?
      - Кто это?
      - А вы, товарищ милиционер, Верди знаете? - вставил Павел.
      - Тоже вор? - спросил Ромашин.
      - Нет, композитор, итальянец. Он оперу написал, называется "Аида". Может, слыхали?
      - Ну и что?
      - А то, что Рамзес - действующее лицо этой оперы. Вот темнота! Пашка хлопнул себя по коленкам. - Как вас таких здесь держат?
      - Но-но, ты не очень...
      - Да поймите, костюмы эти - для театра, чтобы на сцене разных фараонов, князей и их дамочек в натуральном виде представлять. На гастроли мы сюда приехали. Сам Семен Глебович Кустовский в главной роли. А я его помощник. Вы же нам спектакль срываете. Кустовский этого не простит. Для него угро - плюнуть и растереть.
      - Какого черта ты мне голову морочишь? Кустовский! Да мне хоть сам Христос!.. - Милиционер отошел к зарешеченному окну и закурил, не зная, что делать. - Эти штучки у тебя не пройдут. Много вас тут, таких гастролеров, понаехало. Разберемся. Всех троих под замок, - приказал он дежурному. - Пускай посидят, подумают... До чего наглый народ пошел! Я тебе поору на всю ярмарку, это тебе не старое время! И про Аиду с Верди забудешь.
      - Может, у меня талант прорезается, - высоким голосом затянул Павел. - Я, может, артистом стану. Впрочем, разве такой чурбан что-нибудь поймет? А еще форму надел. Пойдем, Виташек, чего с ним попусту говорить. - И он решительно направился к выходу.
      - Стой! Назад! - громко крикнул Ромашин. - За оскорбление вдвойне получишь.
      Григорий Петрович Себекин был у себя на втором этаже. Он догадался, что пришел Ромашин с задержанными: его зычный голос раздавался по всему помещению. Себекин недовольно поморщился, продолжая внимательно слушать своего московского гостя - Гряднова, инспектора по особо важным делам Главного управления.
      - Так вот, речь идет, как вы понимаете, о крупном преступнике, говорил тот, - на счету которого десятки дерзких ограблений. Он переезжает из города в город под разными фамилиями. На места мы разослали ориентировки, где указываются основные способы, которыми пользуется этот тип. В основном он похищает музейные ценности, золото и платину. По нашим предположениям, это некто Ядров. Осужденный в 1923 году в Тамбове за служебные преступления, он освободился под поручительство и совершил две крупные кражи: сначала из Тамбовского губкожтреста, а затем из местного государственного музея, где захватил более 700 штук золотых и серебряных монет и медалей. Еще одну крупную кражу совершил в Саратове. Здесь он одного серебра "взял" более пуда, - продолжал Гряднов, закуривая папиросу. - Мы имеем основания предполагать, что разгром, учиненный в Государственном Эрмитаже 22 сентября 1925 года, также дело рук Ядрова.
      Себекин сосредоточенно тер щетину подбородка, понимающе кивал. О знаменитом нападении на Эрмитаж он знал не только из специальных сообщений. Об этом много писалось в газетах.
      - Обломки похищенных вееров, кажется, были найдены около полотна Октябрьской железной дороги? - спросил Григорий Петрович.
      - Да. Кроме вееров он вынес серебряный ларец, украшенный золотом и драгоценными камнями. А когда поехал в Москву сбывать драгоценности, то обломки вееров выкинул из окна поезда. Часть похищенного мы изъяли из ювелирных магазинов Ленинграда.
      - Но почему вы думаете, что он действовал в одиночку?
      - Косвенные данные свидетельствуют о том, что все эти грабежи дело рук одного лица, максимум двух. Мы все время идем по следу, но увы... Вы, наверное, слышали об ограблении музея Горного института? Преступники поднялись сначала на чердак, там пытались взломать стену. Затем по веревке, укрепленной на крыше, спустились до окна третьего этажа...
      Резкий телефонный звонок прервал их беседу.
      - Слушаю вас, - снял трубку Себекин. - Да, Сергей Михайлович. - Он узнал Малышева. - Что случилось? Сейчас никак не могу, занят. Товарищ из Москвы. Серьезное дело? Хорошо, освобожусь и буду у вас.
      - Так вот, - продолжал Гряднов. - На третьем этаже они выставили форточку и проникли внутрь. Взломав запоры на дверях, через колонный зал попали к витринам с драгоценными минералами. Натворили они там... Разбросали уникальные экспонаты, разбили художественные изделия из ценных камней. Были похищены три самородка золота, платины, выломан из раковин ценный жемчуг. Украдено в целом на сумму около четырехсот тысяч рублей.
      - Понятно, - сказал Себекин. - Может, чаю желаете, Василий Петрович?
      - Чай будем пить после, - ответил Гряднов и выразительно объявил: По нашим предположениям, Ядров должен быть здесь, на ярмарке.
      Себекин задумался:
      - Но пока он о себе не давал знать.
      - Обязательно даст. Подготовьте мне, пожалуйста, оперативные материалы, я хотел бы с ними познакомиться.
      Гряднову отвели отдельную комнату, из которой он не выходил в течение трех часов. Папка с грифом "секретно" оказалась объемистой: за короткий срок агентами уголовного розыска было задержано около 400 преступников самых разных специальностей. Инспектор полистал дело об ограблении Бразильского пассажа. Вор проник туда с помощью подкопа и украл очень дорогие пуховые платки. Он был задержан. Вещи он спрятал в разрушенных постройках, часть продал. Нет, на Ядрова это не похоже... Вот сообщение о том, что при облаве в притонах Гордеевки задержанный Тимофей Камышев схватил со стола нож и хотел ударить агента. Во время рукопашной подоспевшие на помощь сотрудники ярмарочного уголовного розыска обезоружили преступника. В квартире были арестованы Василий Стерлядкин, Яков Колышев и укрыватель Голов. При обыске взято 24 пары валяной обуви, украденной на Сибирских пристанях... Не то, все не то.
      Из отдельной пачки бумаг, сколотой большой канцелярской скрепкой, Гряднов узнал историю поимки преступной группы, которую возглавлял неуловимый рецидивист Макаров по кличке Петька Нос. За его шайкой числилось немало крупных "дел".
      Гряднов устало откинулся на спинку стула. В открытое окно доносились гудки пароходов. Он прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Зацепиться было не за что. Но чутье подсказывало, что тот, за кем он охотился уже почти два года, должен быть здесь и рано или поздно обязательно объявиться. Инспектор решил провести совещание, проинструктировать каждого агента и, отобрав двоих-троих наиболее смышленых, действовать согласно плану, разработанному еще в Москве.
      - Чего притихли? - бодро спросил цыган. - Выше голову, молодцы. Вот какую нам шикарную кибитку отвели. Теперь отсюда не скоро выберемся. А мне-то, кажись, вообще тут дадут постоянную прописку...
      - А за что вас? - поинтересовался Виталий.
      - Так тебе все сразу и расскажи! А может, ты специально ко мне подосланный. Скажите лучше, вас по какой необходимости в эту помойку сунули? Что творят! Скоро грудных детей за решетку сажать будут.
      Его голос, глухой и дребезжащий, заполнил всю камеру. Маленькое перечеркнутое металлическими прутьями окно пропускало мало света. Грязные с водяными потеками стены были сплошь исписаны. Чьи-то инициалы, целые фразы... Справа у двери было выдавлено: "Мама, я тебя помню", а чуть ниже - "Филька - предатель". Под окном расписался какой-то Хлынов.
      - Мы с ним артисты! - сказал Павел с достоинством. - А за что нас сюда притащили, наверное, ни один прокурор не объяснит.
      - Вещи-то, небось, ворованные?
      - Нет. Все из-за моей глотки. А его, - показал он на нового приятеля, - вообще ни за что "замели". Мы с ним полчаса назад познакомились.
      - Вот как? Ежели у вас все в порядке, отпустят. А мне - крышка.
      - Может, обойдется.
      - Много ты понимаешь. Эх, кабы выйти отсюда, хоть на часок! - Цыган подошел к окну и, протянув руку, дернул за металлический прут. - Черта с два! А надо бы, ох как надо!.. - Он заерзал на дощатых нарах, толкнул Виталия грязным хромовым сапогом в бок. - Перейди, паря, на другую лавку, я спать буду. - Потом вытянул ноги, положил под голову руки и закрыл глаза.
      Ребята притулились напротив.
      - Ты не горюй, - тихо сказал Пашка соседу. - Не век же нас здесь держать будут. Разберутся или Кустовский выручит. Он уже меня в Казани вот таким же манером вызволял. Он человек, Семен Глебович. А какой тенор заслушаешься! Мне далеко до него.
      Павел встал, прислонился к двери, прислушался. Раздалась гулкая торопливая чечетка по лестнице, кто-то быстро сбегал вниз, кинул на бегу: "Я ненадолго к Малышеву", - и снова тихо.
      - Представляю, что сейчас в театре творится. Костюмерша тетя Клава такой балаган устроила!.. - Он снова подсел к Виталию и грустно, низко опустив голову, сказал: - Выгонят меня, наверное. Ну и ладно, пойду опять кочегаром на пароход. Как-никак специальность имею. Две навигации ходил. И если бы не подвернулся в начале прошлого лета этот Кустовский, до сих пор сидел бы у котла... А знаешь, здорово, - оживился он. - Меня капитан уже обещал старшим сделать. Горя бы не знал, песни распевал. А что хорошего декорации да костюмы таскать...
      - Знаешь что, перестань, пожалуйста. Есть очень хочется, и на душе тошно, - перебил его Виталий. - Помолчим лучше...
      Как все-таки получилось, думал он, вместо того чтобы плыть сейчас домой, он вот здесь, с какими-то незнакомыми людьми. Это только представить - в тюрьму попал! Мать узнает - в обморок упадет. А как же Генка? Ему, небось, похуже. И как же он про дружка забыл? Нужно все рассказать. Вот вызовут на допрос, и он обязательно выведет "дядю" на чистую воду. Генку отпустят, и они вместе поедут в деревню...
      - Гей, мальцы, вы что, спать сюда пришли? А ну встряхнитесь! - Цыган сидел на нарах, по-турецки скрестив ноги, и сосредоточенно скреб пятерней волосатую грудь.
      Виталий с трудом разомкнул глаза. Он заснул на плече приятеля, который тоже задремал, прислонившись к стене. Виталий зябко поежился, шмыгнул носом и недовольно покосился на цыгана.
      - Просьба у меня к вам, - сказал тот, вставая с нар и подсаживаясь к ребятам. - Слушайте, друзья, есть у меня к вам дело. Не хотел я об этом говорить, да, видно, ничего не поделаешь - надо. Мне совсем конец пришел это я точно знаю. Под самую завязку срок присобачат. Опознал меня здесь, на ярмарке, колхозный председатель, у которого я в кузне около месяца работал. Все думал новую жизнь начать, осесть в одном месте. Да не выдержал, узнал, что по соседству остановился табор, в котором две мои сестры, попрощался с председателем, все как полагается, чин-чинарем - и был таков. Он тогда мне еще долго руку жал, уговаривал остаться. Я ведь и лошадь подковать, и борону починить, и другие кузнечные дела - все умею. И работу эту люблю. Но, наверное, вольную жизнь еще больше. Эх, мальцы, никто нашей жизни не понимает! - Цыган покрутил головой. - Для этого нужно иметь сердце, кровь цыганскую. Вдохнул я вольного ветра и как заново родился! А может, это мне сейчас так кажется, тогда я об этом не думал. А председатель... ему кузнец позарез нужен был. Жили мы с ним душа в душу. А вот на ярмарке не поладили. Узнал он меня - и скандал.
      - Чего ж так?
      - Двух колхозных кобылиц я с собой тогда прихватил. Дюже хорошие лошадки, жаль было расставаться. Теперь ничего нету. Лошадей продал, табор ушел на другое место... А я вот здесь с вами кукарекаю...
      Он рассмеялся и закачался на скамье.
      - И гитару, ту самую, что ты у меня брал, разбили. Отпелась голубушка. Слушай. - Он повернул лицо Виталия за подбородок к себе. - Дело у меня. Доверяю его вам, но чтобы не подвели, чтобы по совести, как среди людей, а не скотов... Подсвечники я у твоего знакомого купил, что в гостинице был, помнишь? Когда милиция этого длинного увела, он мне почти тут же гитару мою занес. И предложил купить золотые подсвечники. Деньги у меня были, я на ярмарке кобылиц продал. И закопал я эту покупку... вовек никто не догадается - где. Так вот, мальцы, это золото нужно вернуть моей сестре. Она вас отблагодарит. Мужик ее с двумя маленькими детишками бросил, тоже цыган, но он только так называется, а по нутру своему сволочь. Ушел в другой табор. Не успел я ему кровь пустить. Теперь поздно. А Розу жалко. Зима скоро. Так вот, золото я зарыл под вязом на берегу речки возле Котова, где лощина, Зеленая Щель называется. Это место в том районе известное. Поляна такая, а на ней мы костер жгли, вот как раз под ним и схоронены они. Пепел разгребете, и в тряпке, моем кушаке красном, они завернуты. Никто, ни один человек про то не знает... только я да теперь вы.
      - А где же мы твою сестру найдем? - спросил Павел, который широко раскрытыми глазами смотрел на рассказчика.
      - Это просто. За ярмарочным собором, где коновязь, там ее рабочее место. Розой ее зовут. Намекнете ей - мол, так и так, от брата твоего Николая Гуденко, сидели вместе... Очень прошу!..
      Малышев встретил Себекина холодно.
      - Знакомьтесь, - кивнул он в сторону расположившегося на диванчике в дальнем углу кабинета сухопарого старика. - Семен Глебович Кустовский. Между прочим, с жалобой на вас...
      - На меня? - недоуменно спросил Григорий Петрович, пристально всматриваясь в посетителя.
      - Видите ли. - Тот встал и, засунув пальцы рук в карманы жилетки, принялся деловито прохаживаться по кабинету, словно был его хозяином. Вот уже сорок лет я являюсь антрепренером театральной труппы. И в течение всего этого времени каждый год мы всегда были желанными гостями ярмарки. И всегда имели колоссальный успех. Еще бы! Вы, конечно, слышали имена Садовского, Румянцевой, Житова? Это великолепнейшие артисты! Они умели держать публику в руках, как хороший жокей сноровистую лошадь. И направляли ее куда хотели. М-да... Но я, собственно, не о лошадях. Я совершенно не могу понять, куда, в какие сусеки захоронены лучшие человеческие качества, а именно: доброжелательность, взаиморасположение, наконец, уважительное отношение друг к другу. Куда все это подевалось? Почему грубость, озлобленность и неприкрытое хамство сегодня держат верх, попирая то, что все времена делало всех людьми? Почему, я вас спрашиваю?
      - Я что-то не пойму, - недоуменно заморгал Себекин.
      - Вот и я тоже никак не могу понять, с какой стати вверенные вам люди, уважаемый милицейский комендант, задерживают моего костюмера и запирают на замок? А этот дежурный ваш - вообще какой-то цербер. Немедлено верните мне театральные костюмы! Вы срываете спектакль! Хорошего мнения будет о вас собравшаяся публика, если я сообщу ей, что ввиду неожиданных обстоятельств спектакль переносится в милицейский участок. Вы этого хотите?
      - Успокойтесь, Семен Глебович, - примирительным тоном сказал Малышев и стал наливать воду из графина в стакан... - Успокойтесь, дорогой. Сейчас товарищ Себекин все уладит.
      - Конечно, конечно. - Григорий Петрович снял телефонную трубку. Дежурный. Кто задержал костюмера? Ромашин? Позови его. Нету? А в чем дело? Так... Гони их обоих в три шеи! Да... правильно. Ну, он у меня дождется! Доберусь я до этого Ромашина, ох, доберусь!..
      - Ну зачем же вы так? - опустив глаза, тихо сказал Кустовский. - Ведь мы только что говорили о доброжелательности. Вот что должно стать главным связующим звеном между людьми. Все надо делать спокойно, беречь друг друга...
      Кустовский сидел на диванчике, свободно откинувшись на спинку и положив ногу на ногу. Эта артистическая поза и вся его манера говорить то спокойно, то с надрывом - вдруг взбесили начальника милиции.
      - Недоразумение получилось. - Он еле сдерживал нахлынувшую ярость. От лица службы прошу извинить. Только и вам я скажу, что все эти ваши штучки вроде доброжелательности и прочего - вздор, который вы пытаетесь возвести в принцип. А в чем суть этого принципа? Чтобы отгородиться от того, что вокруг творится. Вы розовые очки снимите да оглянитесь! Земля горит. Вы газеты читаете? С процессом Дружиловского знакомы?
      - Причем здесь все это? - Кустовский устало взялся за виски. - Не путайте, дорогой, пресное с кислым...
      - Нет уж, коли начали, то давайте до конца выскажемся. Вот я вас почти не знаю. Да и театром мне как-то все недосуг было заниматься. Других дел по горло. Хотя в молодости пылал...
      - Неужели? Никогда бы не подумал, - искренне удивился Кустовский. Так-так, продолжайте.
      - Я не об этом, - отмахнулся Себекин. - Мало ли кто о чем из нас в детстве мечтал... Время все расставило по местам. И поэтому мне непонятны такие, как вы. Между прочим, с Дружиловским мы вместе учились в школе прапорщиков. А пути наши разошлись. Его, как контрреволюционера, расстреляют. И правильно. А вы говорите - доброжелательность. Да что там...
      - Ну конечно, вы же милиционер, - задумчиво протянул Кустовский. Щит и меч, оружие, насилие, власть...
      - Чепуха! - отрезал Себекин. - Не это главное. Впрочем, с вами на подобные темы бесполезно говорить.
      - Разумеется. И не сердитесь. Бегу. Иначе мы действительно сорвем спектакль. А вы, я вижу, человек крепкий. Люблю таких... и боюсь.
      Во время разговора Малышев занимался какими-то подсчетами и не проронил ни слова.
      - Значит, говорите, были знакомы с Дружиловским? - спросил он, продолжая изучать столбцы цифр. - А что, недурно... - Это уже относилось, по-видимому, к тому, что он написал. - Так за что же расстреляют вашего знакомого?
      - После гражданской он служил у поляков, в генеральном штабе, и немало крови попортил нашим. Кстати, он составлял разные фальшивки, якобы исходящие от Советского правительства.
      - Ах, вот как?
      - Да вот совсем свежий факт. Вчерашние газеты напечатали сообщение из Берлина. Дескать, в прессе опубликовано письмо германских рабочих. И комментарий. Мол, если рабочие намерены вступить добровольцами в Красную Армию, они должны явиться в одно берлинское учреждение, откуда их отправят в "Третий полк ЧК". Чистой воды провокация.
      - Вы давно в партии, Григорий Петрович? - неожиданно спросил Малышев.
      - С октября 1918 года. Как раз в годовщину революции вступал. Прямо на боевой позиции.
      - Даже так? - улыбнулся председатель ярмарки. - У меня было все прозаичнее. Впрочем, как сказать. Всероссийскую октябрьскую стачку помните? 1905 год. Вон уже сколько лет прошло, а день тот отчетливо стоит в памяти. Нижний гудел, как улей. Стачки, забастовки... У нас в городе было организовано пять вооруженных дружин. Наша Канавинская считалась самой боевой. Мы собрались на митинг у Московского вокзала. И вдруг крики: "Полиция!" И действительно - видим толпу, впереди полиция с белым флагом, иконами и портретом царя... На славу угостили мы их тогда. Человек двадцать они потеряли.
      - Удрали, небось, после этого? - спросил Себекин.
      - Как бы не так. Удрали, да не совсем. К тому времени к нам прибыла часть городской боевой дружины. Мы разделились на две группы. Первая закрепилась на вокзале, вторая - напротив, через дорогу, в каменном здании Башкирского училища. Оба здания забаррикадировали, окна и двери заложили разными предметами, мебелью. Две баррикады построили на подступах к училищу. И вот - ночь. Никто не спит, разумеется, курим, шутим, вполголоса песни поем. Перед рассветом узнаем, что восставшие в Сормове рабочие разгромлены и освободившиеся подразделения власти направляют против нас. Долго мы отстреливались. Но силы были неравными. С боем пробили кольцо казаков. И все...
      Малышев подошел к часам, открыл стеклянную дверцу и с шумом поднял опустившуюся на цепочке почти до пола большую цилиндрическую гирю.
      - Тяжелая, понимаешь, эта штука, которая временем распоряжается. А знаешь, почему я про все это вспомнил? - обратился он к Себекину. Вдумайся в смысл этого слова или понятия, как угодно, - реакция. Она стремится умертвить все живое, лучшее. Когда я задумываюсь над природой этой темной силы, то вспоминаю прежде всего время после революции 1905 года. Но одно дело, так сказать, непосредственное проявление реакции в лице государственного, полицейского аппарата и совсем другое, когда ее несет в себе конкретный человек. Кстати, Кустовский - именно такой. Я его давно знаю. Люди, подобные ему, смотрят на все как бы со стороны. Их реакционность - это их равнодушие, которое зиждется на самолюбовании в искусстве. Реакционный дух ощутим и в прожектерстве, и в бюрократизме, и в пьянстве, и в тунеядстве, и в воровстве, и в проституции - во всем, что тянет человека вниз, закабаляет его привычкой следовать низменным инстинктам. Мы взялись побороть эту темную силу. Но, наверное, делать это надо не только с помощью карательных мер, - улыбнулся Малышев. - Ведь так, Григорий Петрович?
      - Нет, не так! - горячо возразил Себекин. - Все это, по-моему, интеллигентские выверты. Только с помощью карательных мер! И я удивляюсь, как вы этого не понимаете, вы, прошедший такую серьезную школу революционной борьбы. Возможно, и придет время, когда мы будем заниматься уговорами, разъяснениями, увещеваниями. Но сейчас контрреволюционная гидра ненавистью дышит в лицо республики, мы должны каленым железом выжигать эту сволочь.
      - Даже так?
      - Иначе сами поплатимся жизнью.
      - Но ведь так можно и дров наломать. Взять хотя бы нашу ярмарку. Вокруг нее такой ажиотаж поднят. С одной стороны, это нам на руку, а с другой? Темные силы дают о себе знать. Пожалуйста, последние факты. Зарубежная цензура запретила печатать в газетах объявления о Нижегородской ярмарке. Представляете? Эти данные мы получили из Константинополя. Но люди тянутся к нам, несмотря ни на какие запреты. Только что я беседовал с членами американской делегации...
      И тут Малышев, словно его кольнули чем-то острым, выскочил из кресла, хлопнув себя по лбу.
      - Конфуз ведь получился, Сергей Петрович! У американцев стащили саквояж. Надо же быть таким растяпой - совсем забыл. А ведь именно для этого сообщения я и позвал вас. Необходимы срочные меры. Гости уезжают в Москву вечерним поездом. Следовательно, осталось чуть больше трех часов. Хватит вам времени, чтобы поймать вора? Мобилизуйте все силы, но саквояж необходимо вернуть. Дело престижа. У нас и так много всяких накладок, а тут еще это...
      Дебаркадер, где работала буфетчицей Галина Константинова, жена Губошлепа, с началом каждой навигации намертво пришвартовывался метрах в ста от моста вверх по Оке. Ни пассажирские, ни грузовые пароходы сюда не приставали, зато почти круглые сутки отсюда уходили к противоположному берегу и возвращались через 15 - 20 минут маленькие речные трамвайчики, соединяющие верхнюю часть города с ярмаркой. Жизнь на дебаркадере прекращалась поздней ночью и рано утром закипала вновь. Ожидающие очередного рейса пассажиры поднимались в буфет по узкой крутой деревянной лестнице. Большая часть столиков располагалась на открытой веранде. Сам же буфет с небольшой кухней, где постоянно дымилась печь, занимал надстройку и имел две входные двери.
      Помощница Галины, пожилая высокая женщина, выполняющая обязанности уборщицы и посудомойки, не успевала следить за чистотой - заваленные грязной посудой столы осаждали надоедливые мухи, на полу валялись яичная скорлупа, арбузные корки, рыбная чешуя. Несмотря на бойкое место, народу было немного, да и пришедшие сюда не задерживались: спешили допить свой чай и быстро спускались вниз, чтобы успеть занять место на одной из лавок на верхней палубе очередного суденышка. И все же кое у кого этот буфет пользовался особой популярностью. Здесь встречались, завтракали, обедали и ужинали люди, подобные Константинову. Со стороны они выглядели обычными пассажирами, оживленно обсуждающими коммерческие проблемы.
      ...Гущин предложил занять место у окна, в затемненном углу. Константинов брезгливо поморщился: стол был сплошь заставлен грязными тарелками. Он подошел к стойке и натянуто улыбнулся жене.
      - Где эта бандерша? Пускай порядок наведет. У меня с товарищем, - он кивнул в сторону Гущина, - разговор предстоит.
      Возвратившись от Малышева, Себекин тотчас вызвал к себе Гущина, но его не было в отделении. Дежурный доложил, что задержанные Ромашиным ребята выпущены. Но один из них не пожелал уходить.
      - Вас дожидается, Григорий Петрович, - объяснил он. - Что-то, говорит, у него есть важное.
      - Пусть подождет. Потом. А сейчас живо всех ко мне. Гущина разыщи в первую очередь.
      Бригада агентов уголовного розыска, выделенная губернским управлением милиции специально для обслуживания ярмарки, состояла из семи человек. Двое из них дежурили в районе Московского вокзала, один на Ромадановском вокзале, остальные обслуживали ярмарочную территорию. Гущин явился в кабинет начальника комендатуры первым и сразу же, узнав, что случилось, предложил свой план розыска пропавшего саквояжа.
      - Для этого нужно использовать Константинова, - уверенно сказал он.
      - А где этот мошенник? Ты задержал его?
      - Да, он сейчас сидит в нашей комнате. Опять слюни распустил. Плачет. Вместе с ним мы обойдем все подозрительные места, где обычно собирается местное жулье.
      - Может, это дело рук заезжих гастролеров? Понимаешь, кровь из носа, а саквояж должен быть у нас. Специально ведь постовым наказывал особенно тщательно следить за охраной иностранцев. И вот пожалуйста. Кстати, о саквояже - он небольшой, желтый, из кожи. Внутри, как говорит хозяин, ничего особенного, но вот перочинный нож он на ярмарке приобрел уж очень какой-то диковинный. В общем, поезд у них в 20.30 уходит, и поэтому скорее зови сюда Константинова.
      Гущин привел задержанного. Тот, виновато согнувшись, боязливо присел на предложенный стул.
      - Значит, так. - Себекин встал из-за стола. - За фальсификацию драгоценных изделий тебе грозит пять лет тюрьмы.
      - Но войдите в мое положение. Я просто...
      - Никаких "просто". Закон для всех один. Но тебе предоставляется возможность избежать наказания. Сиди и слушай. Два часа назад кто-то из ваших обокрал американскую делегацию. Саквояж, на который позарились эти прохвосты, необходимо вернуть его владельцу. Чуешь, куда я клоню? Ты должен вместе с нашим сотрудником обойти все злачные места, встретиться со всеми, кто так или иначе может иметь к этой краже отношение. Словом, закончил Себекин, - от этого саквояжа зависит твоя дальнейшая судьба. Понял?
      - Чего же не понять? А вдруг мы не найдем его? Попробуйте в такой сумятице, сутолоке, где жулик жуликом погоняет, саквояж найти. Но попробовать можно... А если выгорит, отпустите?
      - Я же сказал. Он еще и торгуется. Тебя как звать-то?
      - Григорий Петрович.
      - Ну вот видишь, тезки мы с тобой. Действуй, Григорий Петрович.
      - Я ведь помочь всегда пожалуйста, - жарко дышал в самое ухо Гущину Константинов. Перед ними на столе возвышалась бутылка водки и закуска, две порции холодца, помидоры, огурцы. - Мне это раз плюнуть! Только ведь не получится. Ты хоть раз иголку в стоге сена искал? Нет? И я нет. Бесполезное дело...
      - Кончай трепаться, давай-ка лучше выпьем, - предложил Гущин.
      - Это давай. Это раз плюнуть.
      Поставив стакан, Константинов сразу же стал быстро заглатывать холодец, а Гущин долго цедил содержимое стакана, потом почти минуту тянул воздух через приставленный к ноздрям ломтик хлеба и только после этого стал не спеша закусывать.
      Мысль начать именно с этого буфета подал сам задержанный.
      - Во-первых, - убеждал он, - жена успокоится, когда меня увидит. А во-вторых, надо обязательно горячительного принять. Ничего особенного. Меня здесь каждая собака знает, а тебя я представлю профессором. Жаль, ты очки не носишь, физиономией вполне солидно выглядишь.
      - Брось ты эти шутки, - буркнул сотрудник милиции, но предложение принял.
      Галина внимательно слушала Константинова, который торопливо что-то шептал ей. Лицо женщины, тронутое морщинами, то хмурилось, то расплывалось в улыбке, то принимало грозный вид. Наконец она звонко засмеялась, легко хлопнула обеими руками Константинова по плечам и вытащила из-за стойки бутылку.
      - Небольшой, желтого цвета? - переспросила она. - Кажись, что-то подобное я видела. Заграничное сразу видать. Были здесь трое. Двоих я не знаю, а вот третий, забыла как его зовут, он грузчиком на восьмом причале работает, где склады с продуктами.
      - Кто же это? - спросил Гущин, подходя к ним ближе. - Надо туда срочно идти.
      - Делать там нечего, - ответила Галина. - Сейчас там никого нет. А эти трое здесь еще будут. Посидите, подождите. Может, какие другие новости появятся. У нас здесь как на телеграфе. Да вы не волнуйтесь, господин профессор, найдутся ваши вещички.
      - Поезд у меня в восемь тридцать отходит, - озабоченно сказал Гущин.
      - Успеете. Вокзал рядом. Закусывайте, пожалуйста...
      Вновь налитую водку Гущин отставил в сторону. Тем временем Галина вышла из-за стойки и присела возле них на свободный стул.
      - А вы и вправду ученый? - спросила она. - По какой же, простите, части? Может, по медицинской?
      - Нет, - остановил ее Константинов, - он по технической линии. Паровозы изобретает.
      - Правда? Это, наверное, так интересно. Кругом техника. Подумать только: в небе аэропланы как живые летают. Что же вы водку отставляете? Может, брезгуете нашим угощением? Лучшего не имеем. Время, сами видите, какое...
      - Иди, дорогая, к стойке, вон какая-то парочка тебя дожидается, опять остановил ее муж. - Мы уж здесь сами как-нибудь договоримся.
      - Да вы не беспокойтесь, я, собственно, по этому делу не мастак, сказал Гущин. - А потом - служба. У нас в этом смысле очень строго.
      - Вот-вот, - повеселел Губошлеп. - Паровозы, они ведь тоже смотрят, кто с ними работает. Ежели пьяный - сразу на дыбы и в депо...
      - А ну тебя! - махнула на него рукой Галина, вставая. - Все бы шутки шутил. А то, что серьезный человек по-серьезному к жизни относится, это тебе не нравится. Иду, иду, - крикнула она нетерпеливым посетителям и поспешила занять свое место в буфете.
      Мухи кружились над столом. Сквозь грязное окно, отражаясь в застекленной веранде, пробивались лучи заходящего солнца.
      - А люди, между прочим, как эти мухи, - заявил Константинов. - Злые и жадные. И только мешают друг другу. - Он с небрежным раздражением бросил на скатерть вилку, подпер кулаком голову и тупо уставился на Гущина. Тоска меня в последнее время разъедает, прямо как ржавчина. Места себе не нахожу. От этого и экспериментирую по части определения пределов человеческой жадности. Ты вот как считаешь, чем можно жадность побороть? Она ведь как пот, чуть что - и наружу. А от нее, между прочим, все наши беды, все муки. Только одни жадность силой называют, другие - умением жить, третьи - еще лучше придумали - тягой к знаниям. Блеф это! Все идет у человека от жадности. И видимо, никаким железом из него не выжечь этого. Только я одного никак не пойму: на что большевики надеются, когда агитируют население за новую жизнь? Вообще-то тут расчет есть. Каждому интересно честным побыть, заманчиво на вкус попробовать благородства. Потому как каждый знает, что в нем свинского больше, чем всего прочего, во сто крат. А вдруг и впрямь у него что-то прорежется, ангельские крылышки прорастут. Да чепуха все это на постном масле... Давай выпьем.
      - Нет! - резко ответил милиционер. Он отстранился от стола, облокотился на спинку стула и стал медленно покачиваться. - Тебе все чепуха! И этой чепухой ты свою, как сам говоришь, поросячью жизнь прикрываешь. Я тебя насквозь вижу.
      - Ну и что, прогнил - дальше некуда? Брешешь. Мы с тобой ничем не различаемся. Внутренности у всех одинаковые.
      - Правильно. А мозги разные.
      - Почему же они разные? Извилины у всех тоже одинаковые. Только у меня в одну сторону, а у тебя - в другую. Ты какого хрена в милицию работать пошел? Наверно, не от хорошей жизни. Тоже небось потеешь...
      - По роже твоей двинуть охота, - сказал Гущин. - Да придется потерпеть малость.
      - Вот-вот, потерпи, еще появится у тебя этот зуб. Только бы по роже и давал. А я, может, враскорячку хожу. Одной ногой с этими, - Константинов махнул в сторону, - а другой с вами. В комсомоле ведь состоял. Исключили. Правду искал...
      - Нашел?
      - Кого?
      - Правду.
      - Как видишь. Сижу вот с тобой здесь наполовину арестованный и смотрю сквозь этот стакан, как она, правда, мне ухмыляется. Эх!.. Где моя гитара? Душа песни просит.
      Он сходил в закуток, отгороженный большой серой холстиной, и тут же вышел, взволнованно-бледный, с гитарой, подчеркнуто нежно обнимая ее. Тронул струны и запел:
      Всюду на земле свои законы.
      Всюду правда-матушка своя.
      Ну а мне б смотреть в лицо иконы,
      Где сияет мордочка твоя.
      - Ого, Губошлеп концерт дает! Почем входные билетики?
      К ним за столик подсаживались двое: один в ярко-красной рубахе и широченных шароварах, заправленных в оборванные брезентовые сапоги, другой в выцветшей тельняшке поверх заплатанных галифе английского сукна и босиком.
      - Угощайтесь, ребята! Вопрос к вам имеется. - Гитарист подставил им стаканы с выпивкой. - Вы пока, значит, посуду очищайте, а я песню закончу. Только, чур, не чавкать на весь салон. Это к тебе относится, рыжий. - Он строго посмотрел на парня в тельняшке. - А этого я что-то не припомню. Но все равно пей, мало будет - еще нальем.
      В жизни может всякое случиться.
      Это очень мутная река.
      Ты одна, небесная жар-птица,
      Озаряешь сердце мне пока!
      - Это кто же жар-птица? - блаженно улыбаясь, спросил парень в красной рубахе, держа в вытянутой руке стакан. - Водка, что ли? Правильно поешь, жар от нее бывает очень большой, и она единственная сердце согревает. Меня Ваней зовут, будем здоровы! - И он, словно в воронку, вылил жидкость в запрокинутый рот, не сделав при этом ни одного глотательного движения. Готово! - бодро сообщил он компании и полез за закуской. В это время к ним опять подошла Галина.
      - А где же третьего потеряли? - зло спросила она, собирая со стола грязную посуду.
      - Спит под кустиком на речке, - сообщил Иван, улыбаясь буфетчице. Может, и мы с тобой туда отправимся?
      - Убери руки, рвань босяцкая! - буфетчица сильно толкнула парня в плечо. Тот зашатался на стуле, но не упал.
      - Время к вечеру идет, придется фонари кой-кому навесить. Константинов обиженно-пьяным взглядом сверкнул в сторону Ивана.
      - Это он шутит, хлопцы, - стал унимать назревающий скандал рыжий. Ты что же, Ванек, на чужую бабу рукава засучиваешь, ежели вот этот, - он указал на Константинова, - ейный муж.
      - Сказать надо было. А так мне все едино, потому как до женского полу я очень неравнодушный... - оправдывался тот. - Извини, друг. Она у тебя со всеми прелестями, женщина что надо...
      - Ладно, чего там, - вставил Гущин. - Лучше давайте о другом. Григорий Петрович, неудобно получается. Ты бы познакомил меня со своими приятелями.
      - Действительно, куда-то нас не туда повело, - сказал Константинов. Но будем считать инцидент исчерпанным. Вам, ребята, можно сказать, повезло: сей человек, - он указал на Гущина, - даже не догадываетесь кто! Не узнаете? - Константинов сделал паузу. Все молчали. Только милиционер угрожающе приподнялся, готовый в любую минуту к решительным действиям, если вдруг Губошлеп не выдержит, зарвется, выдаст их уговор. - А ведь читать вы умеете. Тем более если крупно написано. А его фамилия по всей ярмарке буквами с эту бутылку: профессор Спиров выступает с общедоступной лекцией на тему "Вино, жизнь и смерть".
      - Рад познакомиться с вами, профессор! - Иван протянул руку.
      В разговоре вскоре выяснилось, что парочка с саквояжем знакома. Гущин, нетерпеливо ерзая на стуле, внимательно слушал все, что говорили подсевшие к ним грузчики. Саквояж стащил третий приятель, который отсыпался на восьмом причале.
      - Ну а где теперь-то саквояж?
      - Продан. На что и пили. Тут же, на пристани, вместе со всем содержимым. Его увез в деревню какой-то бухгалтер, - объяснил Иван, а его напарник зло добавил:
      - Обобрал он нашего кореша, можно сказать, бессовестным образом. Вещь-то заграничная, особо качественная, ей цены нет, а он ее вместе со всеми потрохами за бесценок купил. Торговаться некогда было. Страсть как выпить хотелось.
      - Из какой деревни этот бухгалтер? - Гущин решительно встал, стараясь не выдать себя. Он мог бы, конечно, всех троих за спокойную душу препроводить в участок, но сейчас было не до того. Саквояж ускользнул буквально из-под рук. А теперь где его искать? Да и времени в обрез, до отхода поезда чуть меньше часа. Вот незадача...
      - Кажись, в Ковалихе он проживает, - сказал обладатель галифе. - Это рядом, на том берегу, сразу под Нижним. Я его признал, брательник мой по соседству с ним обженился.
      - А не путаешь? - нетерпеливо спросил Гущин. - Точно в Ковалихе?
      - А чего путать, ежели я сам оттуда.
      - Тогда бегу. Ты, Константинов, завтра ко мне придешь...
      Но договорить он не успел. Прямо на них шла Шатулина, та самая особа, которой Константинов недавно так удачно сбыл поддельные браслеты.
      - Так вот ты как моими делами занимаешься! - Она с кулаками накинулась на розыскника. - Водку хлещешь с этими мерзавцами! Свою честь в этом гадюшнике пропиваешь!..
      - Потише, дамочка, уймите свой пыл. Здесь не место для объяснений. Гущин схватил ее за руку. - Вы, по-видимому, обознались.
      - Ах ты лгун! А в милиции что говорил? Отвечай, за сколько продался? А еще уголовный розыск! Все вы там заодно! - кричала Шатулина.
      - Некогда мне, тороплюсь я, - отбивался милиционер.
      - Нет, ты подожди, ты ответь, кто это тебе дал такое право - водку пить? Небось, на мои деньги?..
      Гущин понял, что пора исчезать. Он выждал момент и бросился к двери.
      На какое-то время стало тихо: слышно было только легкую дробь каблуков по лестнице, ведущей вниз, да пронзительное жужжание большой мухи, бьющейся в стекло.
      - Это что же получается? - Иван медленно встал, злобно глядя на Губошлепа. - Менту нас хотел продать, который профессором прикинулся?
      Его приятель подтянул галифе и вплотную подошел к Константинову.
      - Отойдите, дамочка, в сторонку, сейчас мы этого гада бить будем.
      - Бросьте вы, ребята! Чего уж... - испуганно бормотал Губошлеп, вместе со стулом отъезжая в самый угол.
      Кусок мокрого хлеба, резко брошенный Иваном, угодил ему в переносицу. И тут же сильным ударом гитарист был брошен на пол.
      - А-а-а!.. - истошно закричала Шатулина, ничего не понимая. Из-за стойки тигрицей выскочила Галина. Супруг ее исподлобья смотрел на нападавших, защищая голову руками. Из носа у него текла кровь, на глазах блестели слезы.
      На столе Себекина беспрерывно трещал телефон. Два раза звонил секретарь Нижегородского комитета РКП(б) Максим Максимович Ульянов. Начальник милиции Нижегородской губернии Василий Иванович Тройченко велел каждые полчаса докладывать лично ему о том, как идут поиски похищенного, с интервалом в пять - десять минут справлялся об этом же Малышев.
      Разосланные во все концы города агенты уголовного розыска зорко оглядывали каждого, особенное внимание обращая на желтые и коричневые саквояжи и чемоданы. При подозрении их содержимое осматривалось, а наиболее рьяные владельцы доставлялись в комендатуру. Вскоре здесь скопилось уже много людей. Задержанные возмущались. На все их претензии Ромашин, который к этому времени заступил на дежурство по отделению, отвечал рассудительным тоном, призывая к порядку:
      - Граждане, прошу соблюдать спокойствие. Потому как вы есть жертвы капиталистической отрыжки в лице мелких жуликов, которые нас позорят, обратно же, перед капиталистами...
      Спустившись вниз, Себекин быстро оглядел публику и коротко приказал:
      - Гони всех к чертовой бабушке!
      - Есть! - четко ответил Ромашин. - А ну живо все отсюдова, очищай лавки!
      Начальник нетерпеливо смотрел на часы, размеренно тикавшие на стене. Гущин почему-то молчит... Куда он запропастился?
      Когда все задержанные с саквояжами и чемоданами высыпали на улицу, навстречу Себекину из темного угла вышел высокий юноша. Это был Виталий.
      - А ты чего не идешь домой? - уже взявшись за перила лестницы, чтобы подняться в свой кабинет, спросил Себекин.
      - Он это... того... Не хочет. Как я его по недоразумению привел сюда утром, так он с тех пор и сидит здесь, вас дожидается, - робко сказал Ромашин. - Уж я и так и сяк его гоню - ни в какую. Уперся как бык.
      - Что у тебя?
      - Свечи, которые, значит... - начал, запинаясь, Виталий.
      - Какие свечи? Чего ты мямлишь?
      - Вот и я удивляюсь, - вставил Ромашин. - Одних сюда силком не затянешь, да сам же еще недавно упирался, а теперь не вытолкнешь. Тебе что, медом здесь намазано? А ну шагай, коли говорят. Не то опять за решетку посажу.
      - Подсвечники то есть, из церкви, - пытался объяснить парень. - Цыган у моего дяди купил.
      - Купил, ну и что? - Это уже спрашивал Гряднов, спускавшийся по лестнице вниз. - Иди, Григорий Петрович, там опять тебя к телефону. Мы здесь разберемся... Так какие такие подсвечники?..
      Узнав о краже церковных драгоценностей, Гряднов оживился. Он усадил Виталия на скамью у окна и, стараясь успокоить его, попросил рассказать все по порядку, не торопясь. Тот выложил что знал.
      - А Генку милиция забрала... Выходит, ни за что ни про что. Нужно его выручить... - закончил Виталий.
      - Когда это было?
      - Дней пять назад.
      - Странно. Почему-то нигде в документах этот случай не фигурирует. Мы вот что с тобой сейчас сделаем. Я попрошу лошадь, и поедем искать эти самые подсвечники. История сомнительная, но проверить надо...
      - А как же Генка?
      - Успеет твой Генка, никуда не денется, подождет.
      Гряднов зашел к Себекину и вскоре вернулся, на ходу застегивая китель.
      - Сейчас подвода придет. Если цыган тебе не наврал - быть интересному делу. Жаль, его уже в губернский суд отправили. Но мы и вдвоем справимся. А? Как считаешь?
      Парень неопределенно пожал плечами. А вдруг цыган действительно обманул? Да нет, не мог он все это выдумать, откуда бы он про подсвечники догадался... Ведь Виталик видел их в чемодане Евгения Николаевича.
      Через мост, низко провисавший над самой водой между частыми деревянными понтонами, лошадь вывезла их на дорогу, которая шла вдоль главных причалов Нижнего - сюда пришвартовывались крупные пассажирские и грузовые суда. Здесь возвышалось здание речного вокзала, по бокам которого слегка покачивались на воде дебаркадеры. Пароходы попыхивали паром. Одни медленно отходили, вспенивая волжскую рябоватую гладь, другие в ожидании места стопорили ход и, медленно загребая упругими лопастями, подходили к причалам. Стоянок на всех не хватало, поэтому пароходы грудились у некоторых дебаркадеров, состыкованные боками по два, а то и по три в ряд.
      С Волги дул свежий ветер, пахнущий рыбой и мокрыми канатами. Возница - мужичок неопределенных лет, низкорослый, с бельмом на левом глазу, весь какой-то серый, начиная от затасканной, застиранной немудреной одежонки и кончая мучнистого цвета морщинистым лицом и реденькими пепельными волосами, - оказался бойким на язык. Как и все волжане, он сильно упирал на "о", но у него это "оканье" получалось уж очень сочным. Дорога на Котово, по его собственному выражению, была для него известней известного, лощина Зеленая Щель - тоже.
      - Часа два прокондыбаем, - сказал он. - Сейчас по Похвалинскому съезду наверх подымемся, деревню Печоры проедем, справа Лапшиха останется, а там уж и недалеко. Но, мосластая, поспешай! Сколько времени-то?
      - Девятый час, - ответил Гряднов, посмотрев на часы. - Темно уже будет, когда доберемся.
      - А вы по какой надобности туда прокатиться вздумали?
      - Клад ищем.
      - Ну-ну. Слыхал я, что среди людей есть немало таких искателей. До сих пор ищут. Все штаны пообтрепаны. Умные мужики говорят, что это вроде болезни. Как человек себе чего втемяшит в голову, так пиши пропало. Каких только чудес не бывает на свете! То тебе революция, то бандитизм, то пожар, то голод, то ярмарка, то клад... А мне, честно скажу, все нипочем: погоняю свою кобылу уж и не знаю сколько лет, счет потерял, и все вроде на моих глазах проходит, а на деле все мимо, как вода за бортом. Чудно...
      Он тряхнул вожжами и покосился на Гряднова, сидевшего к нему боком.
      - Чего это у тебя из-под кителя выпирает? - и ткнул кнутовищем в его поясницу. - Пушка, что ли? Из милиции, значит. Без пушки вашему брату нельзя. Сейчас, правда, потише стало. А то, бывалыча, одни бандитские сюрпризы. В прошлом годе двоих судили. Их так и звали в народе братья-разбойники. Как раз в мае один наш мужик корову себе по деревням разыскивал, купить хотел. И вот между деревней Волчихой и Арзамасом к нему подошли двое неизвестных, приставили к голове пушки, тот и выложил все деньги. Правда, они его пожалели, три рубля оставили. А вскорости их поймали - и в изолятор, а они ночью - деру. Через четыре дня снова грабеж. Недалеко от села Селибобы ехали, как мы сейчас с вами, трое, среди них один был монах. И вез он с собой тысячу. Бандиты взяли лошадь под уздцы, свернули с дороги, тысячу отобрали и в лес ушли. После их уже поймали окончательно. Народу на суде было - тьма. Требовали расстрела. А губсуд решил - десять лет строгой изоляции. Но, бедолага, пошевеливайся! Может, и правильно, а может, и нет, кто знает...
      Виталий слушал рассказ возницы, время от времени поеживаясь от наступающей вечерней прохлады. Он сидел рядом с Грядновым и смотрел на пыльный тракт. Колеса, обитые железными обручами, издавали нескончаемый скрип, подпрыгивая на больших и малых ухабах и сотрясая старую и такую же серую, как и ее хозяин, телегу.
      Дорога шла по берегу, по самой его крутизне, но реки не было видно из-за плотной стены деревьев, лишь нетерпеливые гудки пароходов, изредка доносившиеся снизу, да порывы влажного ветра убеждали в ее близости.
      Далеко, к самому горизонту, где багровым пламенем алела узкая полоса заката, уходили иссиня-зеленые заливные луга.
      - Видно, мать-то тебя совсем заждалась, - услышал Виталлий голос Гряднова. - Да ты озяб вконец. А ну пробегись. Давай вместе, что-то ноги затекли. - И Гряднов легким толчком спихнул попутчика.
      Лошадь сразу пошла веселее, а они вдвоем какое-то время стояли на месте, разминая затекшие ноги и спину.
      - Как твоего дядюшки фамилия-то? - спросил московский розыскник, срывая высокий стебель ковыля.
      - Сухов Евгений Николаевич. Как и у отца.
      - Может быть, - задумчиво проговорил Гряднов и тут же добавил: - А может, и нет. Одно скажу, дело здесь пахнет керосином, и сильно пахнет. Если даже мы с тобой напрасно прокатимся, все равно родича твоего будем по всей ярмарке искать. Завтра, послезавтра, пока не найдем.
      - А как же Генка? - проронил Виталий. Он испытывал сейчас прилив энергии, желание действовать. Сбросив тяжкий груз тайны, которая так мучила его, парень почувствовал облегчение. Он неосознанно радовался случившемуся, всем существом ощущая волнующую справедливость и силу своего поступка. В нем словно что-то перевернулось, поставив на места все детали, которые до этого стояли наперекосяк.
      - Генка твой подождет, - словно издалека услышал он голос шедшего рядом Гряднова. - Но и его вызволим, только время для этого надо...
      Скрипит, покачиваясь, телега. Возчик свернул с наезженного тракта на узкую изрытую дождями дорогу, которая, извиваясь по косогору, круто спускалась через ивняк к берегу Волги. Путники чутко прислушивались к каждому звуку, напряженно вглядывались в сумерки. Здесь и начиналась лощина, именуемая Зеленой Щелью. Через минуту спуск кончился, и открылась большая поляна, окаймленная с трех сторон громадными ветлами. Из зеленых прибрежных зарослей выбегала небольшая безымянная речка, сплошь заросшая камышами. Справа почти над самой головой лошади неожиданно откуда-то вынырнула и, прочертив извилистый полукруг, скрылась в кустарнике какая-то птица. Лошадь остановилась. Виталий и Гряднов спрыгнули на землю.
      - Жди нас здесь, - сказал розыскник вознице.
      Они медленно пересекли поляну, выбрав ориентиром самую высокую ветлу, черневшую громадой развесистых ветвей на противоположной стороне. В том, что здесь совсем недавно были люди, сомневаться не приходилось: кругом валялись осколки бутылок, рваная бумага, выжженная солнцем трава была примята, а на краю большого кострища, повалившись на бок, лежал закопченный чугунный котел. Из-за него-то они и не сразу заметили, что пепелище костра разрыто. В яме, зияющей темным овалом, - пустота.
      Еще издали Гущин услышал громкие голоса, доносившиеся из распахнутых настежь окон. Прикурив папиросу, он подошел к дому и прильнул к окну сбоку. Сквозь пышную зелень на подоконнике в свете большой лампы под оранжевым абажуром, низко свисающей с потолка, видно было людей, тесно облепивших круглый стол. Они беспрестанно двигали челюстями, тыкали вилками в тарелки и ловко отправляли содержимое тарелок в рот.
      - Разве такой была наша ярмарка каких-нибудь десять - пятнадцать лет назад? - вопрошал лысенький старичок с пегой бородкой. - Гордость России, она украшала Нижний, ставила его в центр торговли Европы и Азии. Сюда съезжалась вся купеческая знать. А сейчас? Тьфу!..
      - Напрасно вы с такой нервозностью судите, дорогой Кирилл Мефодьевич, - возражал старику моложавый человек. - Это у вас старческое. Старикам всегда кажется, что все прежнее было хорошим, а нынешнее - плохое. И знаете почему? В прошлом вы - молодой, энергичный, с несокрушимым здоровьем - находились в самой гуще событий. Ведь так? А нынче кто вы? Созерцатель. Вы видите только внешнюю сторону.
      - Ах, не говорите! Разве так мы проводили время на ярмарке? Вчера заглянул в ресторан "Аркадия" - дым коромыслом, вся публика пьяная до безобразия. Кошмар!
      - Лукавите, Кирилл Мефодьевич! - отвечал ему сосед. - Вспомните свои кутежи...
      - Правильно, было, загуливали, в Волгу по сто бутылок из-под шампанского выбрасывали за ночь. Так и делалось это с размахом, с душой, если хотите - по-русски. А потом, это было не главное. Дело сперва делали, весь день в заботах, хлопотах. А уж к вечеру, к ночи... Отдушина ведь, сами понимаете, нужна. А нынче с утра за бутылку и на весь день. Как с пристани или с поезда попадают мужики на ярмарку, так первая забота выпить...
      - Ой, правда, пьют нынче!.. - вставила одна из женщин, хлопнув себя по щеке. - Как будто никаких обязанностей нет. Я бы этих пьяниц всех на дно отправила.
      - Прошу внимания! - поднял рюмку высокий блондин, сидящий спиной к окну, за которым нетерпеливо попыхивал папиросой Гущин - ему жалко было бросить большой окурок. Он прикидывал, как лучше войти и справиться о саквояже. Если официально, не признаются. Хотя вот этот лысенький - он уже выяснил - и есть бухгалтер, о котором рассказывали грузчики. Значит, саквояж должен быть здесь...
      - Прошу внимания! - голос блондина, резковато-жесткий, задребезжал. Я имею сказать тост, навеянный грустными размышлениями по поводу затронутой за этим столом темы. Ярмарки - нет! Это жалкое подобие того, что было, о чем сожалеет уважаемый хозяин дома Кирилл Мефодьевич. После октябрьских событий семнадцатого года она вообще замерла и, как мы тут знаем, не функционировала три сезона. За это время ее разграбили, почти уничтожили. И кто? Мы же, те, кто сейчас уповает на старые времена. Поэтому надо отдать должное новой власти: с каким рвением она восстанавливает былую славу нижегородского торжища! Но попытки эти тщетны. Сейчас наша ярмарка - олицетворение нэпмановской России. Только благодаря тому, что большевики пустили развитие страны в русло новой экономической политики, стало возможным реальное существование нижегородской ярмарки на советской, так сказать, почве.
      - Вы прямо как ликбез проводите по политической части, Николай Васильевич! - перебила выступавшего вторая женщина. - Можно подумать, эти мысли родились у вас за прилавком вашего парфюмерного магазина.
      - Газеты читаем и к тому же думаем! - ответил тот. - Что касается моей парфюмерии, то она здесь ни при чем. Это больше по вашей линии, для вас стараемся. - И он галантно поцеловал женщине руку.
      - Ну, только не для меня. Извините, от ваших мазей отдает коровьим пометом.
      Все засмеялись. А громче всех сам Николай Васильевич.
      Только сейчас Гущин узнал Зернова - владельца частного парфюмерного магазина. Этот "алхимик", как называл его Гущин, давно привлекал к себе внимание милиции. Ловко используя рекламные возможности, Зернов популяризировал свой товар и успешно сбывал его. Одним он предлагал элексир долгожительства, другим средство от поносов, третьим - от бесплодия. Все эти снадобья, как утверждала реклама, изготавливались на основе древнего афинского рецепта и разводились "греческой придворной водой".
      "Вот кем заняться надо, да все руки не доходят", - подумал милиционер, вновь прислушиваясь к разговору за окном.
      - Ты человек широкий, - сказал бухгалтер. - Не зря на ремонт своего дома потратил пять тысяч.
      - Да, я закончил наконец благоустройство своего гнездышка. И в пятницу прошу ко мне. А думать, что же, в любом деле необходимо. Мы здесь свои люди, и я вам скажу: без этого не проживешь. Кстати, Кирилл Мефодьевич, ты в следующий раз не забудь мне еще пачку этикеток.
      - Но, голубчик, неделю назад я тебе достал почти 12 фунтов этой дряни.
      - Разошлись. Особенно охотно берут с маркой ТЭЖЭ, Остроумова и Ремлера. Но сейчас я работаю над новой мазью - незаменимое средство для выращивания волос.
      - А как, как вы это делаете, Николай Васильевич? - заверещали женщины.
      - Все очень просто, - ответил Зернов. - Боюсь, что разочарую вас, но одно могу сказать честно: ни о каком помете и речи быть не может.
      - Так вы мази не покупаете готовыми?
      - Разумеется, нет. У меня есть собственная лаборатория. Достаточно немного коровьего молока, три капли духов - и готово.
      - Ловко!
      - Чудеса в решете!
      - Итак, дорогой Кирилл Мефодьевич, прошу ко мне в дом, где вы увидите такое, чего и в былые времена не видели. А при условии доставки этикеток, желательно французских, и того больше...
      "Вот прохвост, - злился Гущин. - Завтра ты у меня по-другому запоешь". Он бросил окурок под ноги и с силой вдавил его каблуком в мягкую землю.
      - Но мы отвлеклись, - продолжал Зернов. - Давайте, как модно сейчас говорить, товарищи, выпьем и закусим за то... Как бы вам сказать? Помните у Пушкина: "и на обломках самовластья напишут наши имена"? Так вот, и на обломках, в условиях неразберихи и хаоса, можно делать хорошие деньги. Пусть пьют. Лишь бы мы с вами не теряли человеческий облик. За него, за наш человеческий облик, и предлагаю я выпить...
      Вновь забрякали о тарелки вилки и ложки, усиленно задвигали челюстями сидящие за столом.
      - А я сегодня любопытную покупочку на ярмарке сделал, - сообщил бухгалтер, - купил по случаю у одного бродяги. Американский... - И он вытащил из шкафа желтый саквояж.
      - А все ругаете ярмарку, Кирилл Мефодьевич! - укоризненно заметила одна из женщин, восхищенно разглядывая покупку.
      - С паршивой овцы хоть шерсти клок, - ответил тот. - А вы посмотрите, что за прелесть этот нож! - И он стал доставать из ножа его многочисленные предметы.
      - Да! - Зернов широко раскрыл глаза. - Одно слово - заграница. Умеют там делать вещи, ничего не скажешь. Чувствуется марка. А качество, какое качество! Замечательно! Во сколько же вам все это обошлось?
      Гущин рывком поднялся на руках и, отстранив цветочный горшок, сел на подоконник. В руке у него был пистолет. Женщины вскрикнули, одна, потеряв сознание, стала медленно сползать со стула. Бухгалтер ошалело таращил глаза.
      - Прошу не двигаться! - приказал сотрудник милиции, увидев, как парфюмер попятился к двери. Он спрыгнул на пол и прошел к столу. - Вот мой мандат, там все написано.
      Хозяин дома трясущимися руками раскрыл протянутую ему книжицу и начал беззвучно шевелить губами, беспрерывно облизывая их языком.
      - Вслух!
      - Слушаюсь. "Предъявитель сего, Гущин Степан Борисович, есть действительно сотрудник уголовного розыска Нижегородской уездно-городской советской рабоче-крестьянской милиции, который имеет право ношения всякого рода холодного и огнестрельного оружия, хождения во всякое время дня и ночи, а также право арестовывать подозрительных ему личностей, проверять посты, в случае надобности производить разного рода обыски, что подписью и приложением печати удостоверяется".
      - Так что в отношении дамочек прошу прощения. - Гущин подошел к той, которая потеряла сознание, и дотронулся до нее. Она тут же пришла в себя и снова, слегка вскрикнув и закатив глаза, обмякла.
      - Помогите ей! - обратился Степан к Зернову. - А вы, - он ткнул револьвером в грудь бухгалтера, у которого на коленях лежал раскрытый саквояж, - соберите все, что здесь было, и передайте мне. Быстро!
      До отхода поезда оставалось чуть больше двадцати минут.
      Ромашин потянулся на стуле, напрягая мускулистое тело. Ну и дежурство выдалось сегодня! Себекин злой как черт, совсем голову потерял с этим саквояжем. Теперь уж все бесполезно. Только что он так ни с чем и уехал на станцию. Да, не сладко ему придется там, среди начальников, которые будут провожать иностранцев. Он строго приказал Ромашину сразу же, если появятся какие-нибудь сведения о пропаже, сообщить ему через дежурного. Ромашин и рад бы это сделать, да молчит телефон, в комендатуре тихо, как-то необычно тихо. Все, считанные минуты остались, скоро станционный колокол даст сигнал к отправлению.
      Он зевнул и стал озабоченно разглядывать правый сапог, подметка которого отскочила еще вчера. Надо бы ее подшить, да разве здесь выкроишь минуту свободную? Придется дома заняться. Вдруг раздался звонок.
      - Дежурный по ярмарочной комендатуре старший милиционер Ромашин у телефона.
      - Гряднов это.
      - Слушаю вас.
      - Где Себекин?
      - Отбыл на вокзал по случаю торжественных проводов чужой делегации.
      - Нашли саквояж?
      - Никак нет.
      - Жалко.
      - А чего их жалеть?
      - Ладно. Сплошные проколы. Как вообще обстановка?
      - Нормальная.
      - Из личного состава кто еще с тобой?
      - Трое, рядом на крыльце прохлаждаются.
      - Дежурите, значит.
      - Ага.
      - Надо вот что сделать. - Гряднов говорил не спеша, как бы по ходу разговора обдумывая, что предпринять.
      - Слушаю.
      - Второго парня, которого сегодня задержал, помнишь?
      - Конечно.
      - Оставь кого-нибудь за себя и сходите вдвоем, что ли, в театр.
      - В театр? А чего там? Я спектакли не люблю.
      - Напрасно.
      - У меня каждый день спектакли, товарищ Гряднов. Прямо из жизни. Как говорится, с натуральными слезами, без всяких бутафориев.
      - Это верно.
      - Так в чем дело?
      - Понимаешь, до нас кто-то уже разгреб кострище. Может, это второй. Виталий говорит, что цыган только им двоим доверил тайну.
      - Может, брешет?
      - Надо проверить. Я прошу, сходи в театр, но постарайся это сделать тихо, чтобы не спугнуть.
      - Так ведь я в форме.
      - Ну и что. Представься официально по пожарной части. Словом, разыщи того парня и... если что-то подозрительное...
      - Навряд ли.
      - А все-таки чем черт не шутит...
      - Есть!
      - Я скоро буду. Действуй.
      Только Ромашин положил трубку, вновь раздался звонок.
      - Дежурный... - как обычно начал было он, но раздраженный голос Себекина перебил его:
      - Ладно. Что нового?
      - Звонил товарищ Гряднов. У него тоже вроде как неприятности. Подсвечников нету.
      - Дались они ему...
      - В театр посылает. Так что я схожу туда. Насчет второго паренька разведать.
      - Давай. Только накажи тому, кого за себя оставишь, чтобы чуть что сразу звонил мне.
      - Обязательно.
      - Хотя уже бесполезно. Народищу на вокзале уйма. Прощальные речи произносят. Про саквояж вроде как и забыли. У меня здесь в окно весь перрон просматривается как на ладони. Гости, видно, неплохой народ! Смеются, благодарят. Ну вот, последний звонок, поезд трогается. Постой, постой, что за черт!..
      В трубке что-то резко звякнуло, и разговор неожиданно прервался. Ромашин недоуменно пожал плечами, дунул в чашечку микрофона и снова приложил ее к уху - ничего.
      ...Эдди и Кэт высунулись из окна спального вагона, приветливо улыбаясь. Вагоны качнуло, и поезд медленно пополз, поскрипывая железными суставами.
      - Мы навсегда оставим в сердце ваш город! - взволнованно говорил Эдди провожающему, идущему рядом с вагоном. - Не огорчайтесь. Нам, право, неловко, что все так вышло.
      - Извините уж. Успеха вам. Смотрите, смотрите!.. - вдруг осекся он.
      По перрону во весь опор скакал всадник. Провожающие шарахались в стороны. Это был Гущин. Дежурный по станции попытался было задержать нарушителя порядка, но сотрудник милиции сумел на скаку взять чуть вправо, и дежурный остался в стороне, ловя руками воздух. В это время машинист дал гудок, конь вздыбился и заржал. Публика ахнула. Всадник лихорадочно вертел головой, с трудом сдерживая разгоряченную лошадь. Он искал взглядом вагон, где ехала американская делегация. Как назло в этот момент огромные клубы пара обволокли отходящий состав. Гущин проскочил почти на самый конец перрона и уже в последний момент услышал голос Эдди. На какое-то время Степан замешкался, ему было не с руки кидать свою ношу. Развернув коня, он широко размахнулся, с силой бросил саквояж и попал прямо в руки американцу.
      Ярмарочный театр, куда направился Ромашин, стоял рядом с гостиным двором, сразу за ним начинались так называемые "обжорные ряды", где пестрели вывесками небольшие павильончики: "Сибирские пельмени", "Ярославские пышки", "Кавказские шашлыки", "Русский чай", "Тульские пряники". Театр был окружен кустами акации. У центрального входа горели электрические фонари. Сегодня здесь давали "Принцессу цирка" Кальмана.
      Ромашин козырнул дремавшей в разбитом кресле билетерше и прошел в фойе. Из-за приоткрытой двери, ведущей в партер, раздавались звуки оркестра. Он заглянул в зал: ярким квадратом светилась сцена с бордовым бархатным занавесом по бокам. Заканчивался первый акт.
      За кулисами рядом с Павлом, сидящим у лебедки, с помощью которой открывался и закрывался занавес, нетерпеливо топтался Кустовский. Он то и дело посматривал в зал. Публика явно скучала. Спектакль шел вяло, артистам никак не удавалось войти в контакт со зрителями, большинство из которых отрешенно смотрели на сцену, шуршали конфетными обертками, кашляли и даже перешептывались.
      "Принцессу цирка" показывали второй раз. После премьеры местные газеты на другой же день поместили ругательные отзывы. Причем не скупились на обидные эпитеты и сравнения. Кустовский бесился. Ну как можно написать, что текст пьесы "скучная преснятина" и что режиссер при желании мог бы "подать кальмановскую стряпню повкуснее", нужно было "посолить и поперчить сюжет"! Сообщив о скудном оформлении спектакля, критик опять съязвил, заметив как бы вскользь: "Впрочем, и не стоило браться". А про оркестр сказал: "У него работа небольшая: дирижер систематически отлучался либо покурить, либо вздремнуть на полчасика". Кустовский был уязвлен, на репетициях не скрывал злости, кричал на актеров. Спектакль решили прогнать еще несколько раз - доказать, что провал премьеры - досадная случайность. И вот опять неудача. Кустовский это понял с первых же минут. А тут еще утренний визит...
      Он сразу узнал своего бывшего статиста, хотя тот заметно возмужал, из юноши превратился в солидного мужчину.
      - Ну-ну, рассказывай, Женя, как ты, где служишь, чем занимаешься? Сколько же мы с тобой не виделись? Считай, около семи лет. Вон ты какой стал...
      Евгений Николаевич Сухов - это был он - навестил режиссера сразу после репетиции, за полтора часа до начала спектакля. Они сидели в маленьком кабинетике, где из мебели было только огромное зеркало, тумбочка с гримом, два полумягких стула и деревянная вешалка.
      - Бедно живете, - сказал Сухов, усаживаясь на стуле и презрительно оглядывая стены с потускневшими порванными обоями.
      - Бедно, Женя, бедно. В этом сезоне вообще погорели. Ты помнишь Граховского и Харлина - актеры так себе, но жить на что-то надо. И вот через газету их друзья обратились с просьбой помочь бедствующим. И что ты думаешь? От конторы ярмарки поступило несколько рублей, чистильщик сапог прислал что смог. А купцы - ни копейки. Да мне и самому носить нечего. Разве это костюм? Стыдно на людях показаться...
      - Узнаю старого приятеля - сразу плакаться! На, держи, думаю, по первости тебе этого хватит. - Гость, развернув бумажник, отсчитал несколько червонцев и положил их на тумбочку. - Бери, бери, после отдашь. А нет, так и не обижусь. Я ведь жизнь артистов очень хорошо понимаю. У вас так: душа в полет просится, а пустые карманы к земле тянут.
      - Так ведь жалованье нам положили нищенское, не разгуляешься.
      Евгений Николаевич встал, достал платок и громко высморкался.
      - Как говорил мой знакомый Шершов, он заготовителем лесоматериалов работает, неважно, сколько ты получаешь, важно, сколько расходуешь.
      В это время в дверь заглянул Павел. Он блеснул глазами, хотел что-то сказать, но, увидев незнакомого, прикусил язык.
      - Что у тебя? - спросил Кустовский. - А ну заходи.
      - Да нет. Я так... - замялся Павел.
      Но в комнату все же зашел, плотно сжимая какой-то сверток. Это были подсвечники, те самые, которые закопал цыган. Как только они расстались с Виталием, Павел отнес тюк с костюмами в театр и сразу же, никому ничего не сказав, бросился на розыски стоянки табора. Ему повезло. До поворота к Зеленой Щели его подвезли мужики, возившие на ярмарку пшеницу. На все остальное понадобилось каких-то двадцать минут. Назад он возвращался не верхней дорогой, по которой ехали Гряднов с Виталием, а нижней. Около трех километров он бежал, подгоняемый нетерпением, хотел скорее получить совет. Но, конечно, не от первого встречного, а от того, кому доверял, кого считал своим другом. Вот почему, соскочив с отчаливающего от пирса небольшого катера, Павел сразу же бросился на поиски Кустовского.
      - Познакомься, - произнес Кустовский. - Это Евгений Николаевич, когда-то начинал как и ты. Но не выдержал, ушел и теперь, насколько я понял, не жалеет. Стал солидным человеком. Не то что мы с тобой. Провинциальные, никудышные актеришки...
      Павел исподлобья глянул на Сухова, а тот, видя, что его встречают неласково, приветливо улыбнулся и первый протянул руку.
      - Выше голову, пацан! - бодро сказал гость. - На-ка закури лучше. Дело у меня к тебе есть... Я, правда, еще не сказал о нем нашему режиссеру. Что ты там под мышкой прячешь? А ну покажи. - И он с силой резко дернул к себе сверток. - Ого! - Гость пристально взглянул Павлу в лицо. Тот молчал, закусив губу. Еще минута - и Павел накинулся бы на Сухова, но тот уже развернул красный цыганский кушак. Увидев подсвечники, он вздрогнул и тут же лихорадочно стал заворачивать их обратно.
      - Не может быть, - тихо проговорил Сухов. - Где ты это взял? Только не говори, что нашел. Попался, голубчик...
      - Это я... мы...
      - Что ты мыкаешь? Знаешь ли ты, что эти золотые побрякушки ворованные? Милиция с ног сбилась, разыскивая их. - Легкий румянец подернул скуластое лицо Сухова. Темные зрачки его холодно блеснули. Кустовский ничего не понимал. Он с немым укором смотрел на своего работника.
      - Теперь ему крышка, - отойдя в угол, проговорил Сухов. Расстреляют, как пить дать расстреляют. Ай-я-яй! Такой молодой и такой... Ты понимаешь, Семен Глебович, он у тебя грабитель, обворовал церковь, и стоит мне только заявить... - Евгений Николаевич подошел к зеркалу, машинально поднял коробку с гримом, повертел ее в руках. - Не вижу выхода. Как полноправный член общества я должен немедленно сообщить властям об этом гнусном поступке, свидетелем которого неожиданно стал...
      - Что же ты молчишь, Паша? Объясни наконец, - испуганно проговорил Кустовский.
      - Объяснять здесь нечего, все ясно, - резко бросил Сухов, положив грим на место. - Эти подсвечники мне хорошо знакомы. Сделаем так. Уж коли ты, братец, запятнал свою честь и совесть, то стереть с них грязные пятна можешь, только исполнив мое поручение. Да-да, у меня к тебе есть дело, я уже говорил об этом. Никаких объяснений я слушать не желаю. Ты, парень, у меня вот здесь. - Он, крепко сжав сверток, высоко поднял его над головой. - Но не дрейфь. Все, что ни происходит, к лучшему. И радуйся, что эти подсвечники попали именно ко мне.
      "Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова. - Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда крышка. А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь..."
      - А дело мое такого свойства. - Евгений Николаевич зашагал по комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни перед тобой, мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока этого не понять. После спектакля ты должен... Словом, как и положено, у артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно... запалить один маленький павильон на краю ярмарки. Просто устроим микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как? Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...
      - А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова как кролик на удава. Как он мог отказаться, если действительно с этими дурацкими подсвечниками влип, словно муха в паутину, в такую переделку, что теперь только молчать и слушать.
      - Молчи и слушай, - сказал Кустовский, словно прочитав его мысли, напуганный не меньше Павла.
      - Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.
      - Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич, - сказал режиссер.
      - Пусть идет. Но помни: в одиннадцать ты должен сделать то, что я сказал. Не вздумай в милицию обращаться. На моей стороне сила, мне ничего не стоит доказать, что ты вор. А сделаешь как надо - в награду получишь золотишко. Не сделаешь... - Сухов отошел к стене и из внутреннего кармана показал ручку револьвера. - Надеюсь, понял? Иди.
      Сухов сразу плотно прикрыл за Павлом дверь. За нею слышались голоса вокалистов, музыка. Театр перед спектаклем постепенно оживал, наполнялся звуками. Кто-то громко возмущался, по коридору взад и вперед, гулко топая, сновали рабочие, подтаскивая к кулисам декорации. Часть из них устанавливали, прибивая с помощью косяков к полу на сцене.
      Кустовский, бледный от страха, смотрел на Сухова и с тоской думал о том, что же будет дальше. Он никак не ожидал такого поворота событий.
      - Женя, что же это? Я в трансе. Ты шутишь, или мне снится сон? бормотал он, глядя в угол, где стоял, опершись рукой о зеркало, незваный визитер.
      Тот сделал шаг вперед, широко расставил ноги и метнул на режиссера острый взгляд.
      - Нет, дорогой, это не сон, - он чеканил каждое слово, - это явь. Суровая и беспощадная. Человек отличается от животного тем, что наделен способностью мыслить. Ты напуган. Что ж... Каждому свое. Ничто не способно убить во мне желание действовать. Да, да! Сегодня вся эта ярмарочная бутафория, весь этот содом человеческой жадности, тупости - все полетит к черту. Есть единственное средство прекратить эту какофонию, этот гнусный мираж - огонь, всесильный, всесокрушающий. Он сожрет, проглотит эту ярмарку и тем самым свершит жестокий и справедливый суд над заблудшими овцами в человеческом обличье... Я докажу, я отомщу, я уничтожу!..
      Сухов задыхался, хрипло выталкивая из себя горячие слова. "Да он безумец!" - подумал хозяин кабинета, а вслух сказал:
      - Это безрассудно, Женя! Опомнись! Что ты говоришь?!
      - Молчи, трусливая душа! У меня отняли все. Ведь я сын лесозаводчика...
      - Твой отец был прекрасный человек, я его хорошо знал, - вставил Кустовский.
      - ...Который имел роскошный английский лимузин и который подло сбежал на нем за границу, как только начались беспорядки. Кто же, я тебя спрашиваю, уготовил мне такую судьбу? И после этого я должен смириться, подстраиваться? Ни за что! Наоборот. Мстить, беспощадно мстить - вот моя цель. Я знаю себя. Мне нужны были деньги, и я их добыл. И добуду еще. А заодно спалю ярмарку. Да, черт возьми! - По щекам его вдруг потекли слезы. - Прости, Семен. Ты видишь, я плачу. А почему? Потому что я человек жалкое существо, скотина, одним словом. За это я себя не люблю. За то, что бываю слаб, как и все. Но смириться, жить в хлеву, по-овечьи блеять никогда! - Он снова перешел на крик. Затем решительно встал. - Довольно! Проследи, чтобы мальчишка не смылся. Не сделает то, что я сказал, - оба ответите. Головой. - И стремительно вышел.
      Ромашин внимательно следил за происходящим на сцене, беспрестанно вертя головой и вытягивая шею: очень мешала сидящая впереди высокая блондинка. А спектакль его неожиданно увлек. Когда пополз занавес, он опомнился. От досады на самого себя, на то, что так близко к сердцу принимает всю эту выдуманную чепуху, он даже скривил губы и полез в карман галифе за платком, чтобы высморкаться.
      Кустовский, появившийся за кулисами, заметил Ромашина и сразу покрылся легкой испариной. "Какой черт принес сюда этого милиционера?" - с испугом подумал режиссер и наткнулся на Павла, который, вцепившись в рукоятку лебедки, отрешенно смотрел в угол.
      - А что, это будет очень красиво, если петуха пустить... - сказал он задумчиво.
      - Тише ты! - цыкнул на него Кустовский. - Кажется, милиционер сюда идет. Ну, приятель, держись, не иначе как по твою душу.
      - Кто? - встрепенулся Павел и тоже стал смотреть сквозь щель в занавесе. В это время Ромашин, пробираясь через узкие ряды, медленно направлялся к выходу.
      - А вдруг он пронюхал? Может, цыган рассказал? Только этого никак не может быть. Но все равно бежать надо, Семен Глебович...
      - Сиди смирно, поздно уже. И виду не показывай. Вот он, сюда идет... - прошептал Кустовский.
      В кулисах с противоположной стороны показался Ромашин. Он быстро прошел на сцену. Павел вдруг суматошно закрутил ручку лебедки. Огромный тяжелый занавес покачнулся и стал быстро расползаться. Зал покинули еще не все зрители. Увидя на сцене милиционера, некоторые зааплодировали. Ромашин застыл как вкопанный, впервые оказавшись в столь нелепой ситуации. У него было такое чувство, словно его голым выставили напоказ. Он криво улыбнулся, легко поклонился и начал пятиться назад.
      Кустовский дал парню легкий подзатыльник и, перехватив рукоять лебедки, принялся энергично вращать ее в другую сторону. Занавес, будто огромная усталая птица, широко взмахнул крыльями, и они сомкнулись...
      - Так, - Ромашин, красный от негодования, вращал глазами. - Клоуна из меня делаешь? Ну, я тебе покажу! Я тебе такой цирк устрою! Чего зубы скалишь? - набросился он на "шутника". - А ну пойдем поговорим. Вопрос у меня к тебе имеется.
      - Нельзя ему. Извините великодушно, но он здесь поставлен неспроста. Сейчас начнется второй акт, - залепетал режиссер, - а в нем свыше семи картин, а это значит, здесь нужен постоянный человек.
      - Ну что ж, можно и здесь.
      В стороне, готовясь к выходу, ни на кого не обращая внимания, разминалась балерина. Она резко выкидывала ногу вверх и затем тут же наклонялась, почти касаясь головой пола. Балерина заламывала руки, вставала на носки.
      - Чего это она? - осторожно спросил розыскник. - Так близко почти раздетую женщину он еще никогда не видел. - Развели, понимаешь. Совсем люди стыд потеряли.
      - Мария Егоровна, перестаньте. Вы же видите, здесь посторонние, сказал Кустовский.
      Та недовольно вытянула губки и сердито дернула плечом:
      - Всегда вы так, Семен Глебович. Вместо того, чтобы подбодрить, посоветовать, показать, накричите перед самым выступлением. Хорошо, я уйду.
      - Вот с каким контингентом нам приходится работать, товарищ милиционер, - пожаловался Кустовский. - Артисты - очень тонкий, я бы сказал, сверхчувствительный народ. А жалованье у нас сами знаете какое...
      - У нас не больше, - ответил Ромашин, - а нервов мы тратим ого сколько! Потому как народ действительно нынче пошел с запросами да с претензиями. Все ему, значит, покажи, расскажи, может быть, он после этого и поведет себя как положено, по закону, значит... Артисты, одним словом. Везде артисты...
      Он почесал в затылке. В это время прозвенел последний звонок, на сцене началась беготня. Кустовский хлопнул в ладоши.
      - По местам! Все по местам, начинаем! Как там, готовы? Отлично. Гашу свет в зале. Крути, Павел!
      Стало тихо, слышно было только шорох раздвигающегося занавеса да скрип тонких стальных тросов, наматываемых на лебедку. Но вот дирижер взмахнул палочкой, и под потолок полетели звуки оркестра.
      Сухов был крайне возбужден. Он только что сообщил персидскому купцу Абдул-беку, остановившемуся в гостинице "Кавказ", о том, что люди подобраны, что сегодня ближе к полуночи разработанный ими план будет осуществлен. Кроме Павла он сумел в тот же вечер завербовать для поджога Константинова и его жену Галину: они встретились ему у дебаркадера. Евгений Николаевич вернул супругов на берег и сразу же раскрыл, что называется, свои карты. Губошлеп то и дело прикладывал смоченный водой платок к уже начинающему затекать сине-бурым цветом глазу, болезненно морщился, а Галина, словно не слушая Сухова, тараторила обиженно-негодующе о своем:
      - Моего-то избили! Никому веры нет. Полюбуйтесь на этого красавца. И такого мне приходится кормить, поить, одевать. Дура я, дура. И чего в нем хорошего?
      - Он хороший парень, - сказал Евгений Николаевич, успокаивающе положив руку на плечо Губошлепа. - И ты его не обижай. Потому как обидеть его очень просто. Зато, если нужно, он ни перед чем не остановится. Ну, так как мое предложение?
      - Ой, Евгений Николаевич! Уехать бы отсюда куда глаза глядят. Ведь посадят его не сегодня-завтра, - в сердцах проговорила буфетчица.
      - Тем более. Вот вам и деньги на билет. Здесь хватит с лихвой в любой конец. - Сухов достал приготовленные заранее червонцы и бесцеремонно положил их женщине в сумочку.
      В том, что он уговорил Губошлепа на поджог, Сухов не сомневался: за деньги тот мог действительно сделать любую подлость. Они стали уславливаться о времени и месте. Евгений Николаевич предложил поджечь лавку с мучными изделиями, которая прилегала к главному промышленному павильону, но Губошлеп тут же решительно возразил:
      - Не пойдет. То место хорошо просматривается, милицейский пикет близко. Лучше уж спалить ювелирную мастерскую Дрягина. Полыхнет, как сноп соломы...
      - Ой, мальчики, зачем вам это? - плаксиво-испуганным голосом проговорила Галина. - А если поймают?
      - Значит, договорились, - не обращая внимания на ее слова, сказал Сухов. - Завтра утром встретимся здесь же. Будьте здоровы. - И он проворно нырнул в людской поток, устремлявшийся вверх по берегу.
      - Сука он! - зло прошипел ему вслед Губошлеп. - А ну покажи, сколько дал? - Он выхватил из рук жены сумочку, отвернулся к реке и, слюнявя пальцы, стал жадно пересчитывать деньги. Галина кокетливо улыбалась проходившим мимо красноармейцам.
      - Пойдем, курносая, с нами! - весело сказал один из них.
      - Своих дел по горло! - ответила буфетчица, отобрала сумочку у супруга, шутливо стукнула его по спине и потащила в другую сторону. Вслед им раздался озорной мужской гогот.
      - На сто грамм сшибает, - сказал один из красноармейцев.
      - С малосольным огурчиком, - уточнил кто-то.
      В театр Сухов возвратился через служебный вход и сразу же направился в комнату, где полчаса назад оставил Кустовского. Там никого не было. Он прошел к зеркалу и устало опустился на стул. Отрешенным взглядом посмотрел на свое отражение. Плотно сжал бледные полоски губ. Подойдя к двери, повернул ключ и, достав из чемодана парик, стал старательно прилаживать его на голове. Затем приклеил усы.
      Широко раскрытыми глазами Сухов всматривался в зеркало. Но видел не себя, а всполохи пламени, жадно пожирающего ярмарочные постройки. Огонь бушевал в его воображении с такой силой, что он даже невольно попятился. Мелкие бисеринки пота покрыли его лицо. Но он по-прежнему продолжал пристально всматриваться в зеркальную гладь, и вот уже на фоне огромного пожарища ему стали мерещиться несгораемые шкафы с раскрытыми тяжелыми дверцами, откуда обильным дождем сыплются золотые монеты и пачки денег...
      Отперев дверь, он выбрался в коридор. Спектакль шел полным ходом. Мимо него пробежала группа танцовщиц, они только что покинули сцену и спешили добраться до гримерной, чтобы передохнуть. Сухов проводил их долгим взглядом.
      А из-за кулис, возбужденно-испуганный, озираясь по сторонам, семенил к нему Кустовский.
      - В чем дело?
      - Евгений, ты? Нужно поговорить.
      Они вернулись в комнату.
      - Беда, Женя. Там, на сцене, милиционер. Он расколол Пашку-подлеца. Тот все ему рассказал, я сам слышал: и про поджог, и про подсвечники. Нужно что-то делать... Немедленно! Сию минуту! Наверное, во время спектакля они ничего не станут предпринимать. Боже, я, кажется, схожу с ума...
      - Спокойно, - твердым голосом сказал гость. Он почувствовал на какое-то мгновение, как мелкая дрожь пробежала по всему телу. Что-то больно кольнуло в сердце. Но, собрав в кулак всю свою волю, он постарался успокоиться.
      - Где они?
      - За кулисами. А может, уже ушли. Теперь всем нам крышка.
      - Пошли!
      - Ну ты и горазд брехать, - говорил Ромашин Павлу, который держался за ручку лебедки.
      На сцене в это время действие подходило к кульминационному моменту. Розыскник увлеченно следил за игрой артистов и, казалось, совершенно не слушал собеседника. В действительности же он лихорадочно обдумывал, как ему поступить. Если этот малый не врет, а было похоже, что так оно и есть, значит, налицо замышляемое крупное преступление, предотвратить которое нужно во что бы то ни стало, иначе... Но как это сделать? Как поймать зачинщика и всех, кого он сумел завербовать? "Спокойно, Ромашин, спокойно", - говорил розыскник сам себе, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения. Он поправил ремень, чуть коснувшись рукой кобуры с револьвером. Нужно срочно позвонить в комендатуру, предупредить Себекина, если тот уже вернулся со станции. Может, прекратить представление, разогнать публику? Но один он ничего не сделает. Да, положение... А может, зря он паникует? Может, в самом деле брехня все это? Нет как будто... Надо действовать...
      Сильный удар под лопатку пронзительной болью сотряс все тело Ромашина. Он успел схватиться за стальной трос, с трудом удерживая равновесие. Рука тут же поползла к кобуре, но сил, чтобы вытащить оружие, не было...
      - Помоги! - свистящим шепотом приказал Сухов Павлу, подхватывая враз обмякшее тело милиционера. Они оттащили его в сторону и кинули на груду пыльных матерчатых декораций, изображающих крону березы. Сухов носовым платком вытер окровавленный финский нож. Павел весь дрожал, потом вдруг стал громко икать.
      - Ты что же, сволочь, того же хочешь? - спросил Евгений Николаевич, беря парня за грудь. - Шутить вздумал? Не позволю! Тащи вон ту тряпку, надо прикрыть этого...
      Павел сгреб в охапку валявшийся у стены весь порванный, наполовину истлевший от времени задник с нарисованным на нем плесом, огромными кучевыми облаками и бакеном на переднем плане и торопливо стал укрывать им Ромашина.
      - Шевелись проворней! - шипел на него Сухов, судорожно шаря по карманам в поисках спичек. Наконец нашел их. Пальцы не слушались - спички ломались одна за другой. Но вот маленький дрожащий огонек осветил лицо Сухова. Он не спеша поднес его к марлевой зеленой тряпке.
      Спектакль продолжался, из оркестровой ямы неслась громкая маршевая музыка...
      Гущин устало спрыгнул с коня и, перекинув уздечку через гриву, повел его к воде. Яркая лунная дорожка уходила к противоположному берегу Оки, смутно вырисовывающемуся где-то далеко-далеко. Звезды усеяли темное небо. По реке двигался караван барж. Их тянул расцвеченный огнями небольшой кряжистый паровик. Навстречу ему шел двухпалубный пассажирский пароход.
      Не сняв сапоги, Гущин брел по песчаной отмели. Конь послушно следовал за ним. Почуяв воду, животное нагнулось и стало жадно пить. Человек положил ладонь на его крутой бок. Роняя большие капли, жеребец оторвался от воды, зашевелил ушами, прислушался. Приглушенно перекликались хрипловато-сиплыми гудками пароходы, громыхал по железному мосту товарняк. Где-то слышалась музыка. Но вот Гущин уловил тревожные звуки колокола. Он насторожился. Так и есть - пожар! Почти мгновенно вскочив в седло, он увидел на западе огромное зарево, оно отражалось в темной глади Оки, высвечивая ее быстрину...
      Себекин уже собирался идти домой, как вдруг зазвонил телефон. По голосу он узнал Малышева. Из окна кабинета хорошо просматривалась площадь, где располагался театр. Из-под его крыши тянулись густые клубы дыма.
      - Пожар! - послышалось в трубке. - Беда, Григорий Петрович. Срочно вызывайте пожарные части. Своими силами нам не справиться!
      И полетели по булыжным мостовым десятки подвод с бочками для воды, ручными насосами, вытяжными лестницами. В них, плотно прижавшись друг к другу, сидели пожарные, тускло поблескивали в свете уличных фонарей надраенные каски. Но мост оказался уже разведен. Маленький буксирный катер, словно нарочно не торопясь, соединял понтоны. Люди с противоположного берега молча смотрели в сторону ярмарки, над постройками которой все ярче разливалось красное зарево...
      - Где Ромашин, куда он подевался? - кричал Себекин дежурному, торопливо застегивая снятую было портупею с кобурой: оружие он обычно перед уходом домой запирал в своем сейфе.
      - Отправился, товарищ начальник, по просьбе товарища Гряднова в расположение театра, - доложил тот.
      - Ну, я ему задам! Он у меня дождется! - сквозь зубы проговорил Себекин. - Что с городом? Вызвал пожарных?
      - Так точно! Только по случаю развода моста они временно задерживаются. Зато из Канавина и Сормова уже должны быть на месте.
      - Всех наших срочно посылайте к театру. Я тоже бегу туда. Как с оцеплением?
      - Все в порядке. Райком партии выделил тридцать рабочих и двадцать милиционеров.
      - Позвони в приемный покой. Пусть высылают все кареты "скорой помощи".
      - Я уже справлялся. На ходу у них всего две кареты. Больше нет.
      - Пусть ищут, берут где угодно! Этого мало!
      Виталий и Гряднов на телеге подъехали к краю моста и замерли, глядя на пламя.
      - Вот она, наша неразворотливость, - бросил пожилой пожарный, снимая каску. - Горит, вовсю горит, а мы ничего сделать не можем. Давно говорено - нужен на этом месте большой настоящий мост. Эх!.. Да поворачивайтесь вы проворней, - закричал он двум матросам, держащим наготове причальные тросы.
      - Успеешь, - мрачно ответил один из них и прыгнул на мост. Привычным движением он закрепил подтянутый понтон, сбрасывая на стыки большие железные щиты. - Гони теперича. Если не поздно.
      Подвода, где сидели Виталий и московский розыскник, вырвалась вперед.
      Публика в панике разбегалась. Огонь не пробился в зрительный зал первым заскочив на сцену, начальник пожарной команды Егор Егорович сразу же опустил железный занавес, сделанный как раз на случай пожара. Но едкий дым уже обволакивал зрителей, поваливших к дверям.
      Егор Егорович выбежал на сцену. Она была пуста. Огонь бушевал наверху, на кулисах. По крутой лестнице он устремился под крышу, с багром в руках добрался до подвесного мостика. Неловким движением задел один из рычагов, и сверху прямо в огонь упал огромный холст.
      А внизу лихо орудовали пожарные. Один из них случайно направил струю из брандспойта на кучу тряпок, до которых еще не дошло пламя. Ткань, сбитая напором, отлетела, и все увидели раненого Ромашина. Первым к нему подскочил Себекин, наконец примчавшийся к месту происшествия.
      - Григорий Петрович... - неожиданно услышал начальник милиции. Видимо, вода привела Ромашина в чувство.
      - Что с тобой, Рома?
      - Скорее задержите...
      - Кого?
      - Павильон госторга... С крыши... Сухов... Дайте пить. Кажется, все... - Ромашин дернулся всем телом, стремясь приподняться, но тут же безжизненно упал на руки Себекина.
      Пламя вырвалось с чердаков. Кругом было светло, как днем. Молча, почти автоматически делали свою работу пожарные: лезли по лестницам наверх, качали воду.
      Сквозь заградительный занавес пробились Гряднов и Виталий. И тут же заметили убитого.
      - Кто его? - спросил инспектор у Себекина.
      - Не знаю. Понимаешь, он в самый последний момент, очнувшись, про госторг говорил, какого-то Сухова.
      - Вот как? Опять твой дядюшка, Виталик. Значит, все это его рук дело. У павильона госторга нужно немедленно поставить засаду. Он, наверное, там. Пошли.
      Но Сухов был рядом, в толпе зевак, сбежавшихся на пожар, натиск которых с трудом сдерживали рабочие. Он считал, что в гриме его не узнают, и сквозь шум старался разобрать, о чем говорят люди, склонившиеся над милиционером, которого к тому времени вынесли из здания театра. Он узнал Виталия. Неожиданно они встретились взглядами. Виталий стал пристально всматриваться в лицо Сухова, но тот успел спрятаться за соседа и поспешил выбраться из толпы. Зло усмехнувшись, Сухов подождал, пока не ушли сотрудники милиции с "племянником". Чуть в стороне, прислонившись к столбу, в окружении артистов стоял Кустовский. Он тихо плакал. Евгений Николаевич пожал ему руку.
      - Уйдите, Сухов! - вдруг взорвался режиссер. - Вы не человек. Какая же вы мразь! Прочь отсюда, жалкое ничтожество! Это ты спалил наш театр!
      Из темноты выскочил Павел. Не видя Сухова, он подошел к старику.
      - Что с вами? Успокойтесь, пойдемте скорее отсюда!
      - Паша! Милый! Это конец!
      - Да нет же, нет! Бежим на пристань. Мы успеем. Смотрите, что у меня есть. Вот они, подсвечники. Ваш приятель оставил их в театре. - Парень развернул красную тряпку. - С этим мы нигде не пропадем. Вставайте, Семен Глебович! Надо бежать.
      Сухов, сделав два шага, очутился возле Павла.
      - Женя, не трогай мальчика! - закричал Кустовский и схватил его за руку. - Не убивай, прошу тебя!
      - Пошел вон, скотина!
      Сухов, выхватив финку, хотел оторвать от себя режиссера, но в этот момент Павел сильно ударил Евгения Николаевича подсвечником по голове. Удар обрушивался за ударом, пока подоспевшие милиционеры, среди которых были и Гущин с Себекиным, не оттащили его.
      Константинов, обнимая жену, говорил ей заплетающимся языком:
      - Что бы я делал без тебя? Сокровище ты мое драгоценное.
      Они сидели за столиком трактира возле окна, из которого была видна ювелирная лавка.
      - Оставь меня. Опять напился, смотреть противно. Еле сидишь. Вставай, вроде бы уже пора...
      - Успеем, дорогая, сделать то, что нам поручено этим мерзким человеком, а именно - запалить мастерскую...
      - Ты чего кричишь?
      - Я говорю, - икая, ответил Губошлеп. - А у нас в стране говорить никому не возбраняется. Да-да, смею вас заверить...
      - Болтун! Ты посмотри, на кого ты похож. Вставай сейчас же!
      - Па-пра-шу... не оскорблять мое достоинство. Иначе... - Он встал со стула, пошатываясь.
      - Пошли, пошли отсюда! - потянула его жена. - Уже время. Сделаем дело - и на пароход. Никто нас не поймает.
      - На посошок! Нужно выпить на посошок! - Губошлеп потянулся к недопитой бутылке. - Давай, Галя, выпьем и начнем новую жизнь. И факел, который мы зажжем на этой ярмарке, будет символом нашего очищения.
      Гряднов с Виталием, обойдя здание госторга и не заметив ничего подозрительного, присели на скамейку, окруженную кустами разросшейся черемухи, и стали наблюдать. Тут они и увидели вышедших из трактира супругов. Виталий, вытянув шею, стал всматриваться в их лица. Он сразу же узнал Губошлепа. Тот, с трудом удерживая равновесие - последняя рюмка сыграла свою роль, - еле передвигал ноги и, если бы не старания жены, давно бы свалился. Наблюдатели незаметно последовали за парочкой.
      - Да пойми ты, дурья башка, - чуть не плача, причитала буфетчица, это наш последний шанс.
      Губошлеп остановился, покачиваясь.
      - О чем ты говоришь? Какой шанс? Ах, да! Где бензин, где флакон с бензином, я тебя спрашиваю?
      - Тише, в сумке у меня. Все готово. Мы только чиркнем спичкой и...
      - Давай сюда флакон. Ого, да это, оказывается, целая бутылка. Загороди меня. Вот так.
      Губошлеп, качаясь, стал выливать горючее на стену ювелирной лавки. Он не сразу почувствовал на своем плече твердую руку Гряднова.
      Теплым сентябрьским днем хоронили Ромашина. Виталий вместе с Гущиным нес венок от личного состава комендатуры ярмарочного уголовного розыска. Впереди шли двое парней с венком от рабочих механического завода, где раньше трудился погибший. Вокруг причитали старухи.
      Виталий слышал эти причитания, и они отдавались в душе тупой болью. За эти дни он заметно повзрослел, происшедшие события не прошли для него даром.
      - Товарищи! - Голос Себекина, открывшего траурный митинг, эхом пронесся над кладбищем. - Сегодня мы провожаем в последний путь рядового бойца Советской власти. Роман Ромашин был скромным, незаметным сотрудником, каких среди нас очень много. Этого человека я любил, хотя не все у нас было гладко. Трудно, товарищи, говорить, потому как слезы сжимают мне горло. Но пусть наши враги не надеются на то, что мы расслабимся хоть на минуту. Ромашин стал жертвой преступной шайки, которую мы выловили. Они хотели спалить нашу ярмарку, опорочить Советскую власть. А мы заявляем им и всем подобным: не выйдет! И не выйдет потому, что в наших рядах есть много таких, как Ромашин, наш дорогой и бесценный друг...
      Взвод красноармейцев дал несколько прощальных залпов. Большая стая галок с тревожным криком взметнулась над кладбищенскими вязами, запахло пороховым дымом... Через минуту птицы угомонились и снова стало тихо.
      Выйдя за ворота, Гряднов повернулся к Себекину:
      - Хорошо сказал. Правильно.
      Виталий шагал рядом. Инспектор перевел разговор на другую тему, стал рассказывать о том, что звонил в Москву. Там подтвердили, что под фамилией Сухов скрывался опасный преступник.
      - Настоящая его фамилия Ядров, Николай Устинович, - объяснил Гряднов. - В Витебске он участвовал в разгроме военного комиссариата, где захватил ряд документов.
      - Мой отец последнее письмо именно оттуда, из Витебска, прислал, вставил Виталий.
      - Да. Так что никакой он тебе не родственник. И судить его будут как матерого бандита, на счету которого не только убийство Ромашина, но и множество других преступных дел.
      - А Губошлеп какой номер отмочил, - улыбнулся Себекин. - Как только вы его привели, он сразу ко мне: саквояж американский нашли, так что отпускайте, и все тут. Я ему вроде как слово давал.
      - Подонок, - ответил москвич и после паузы повернулся к своему молодому спутнику. - А ведь у меня и для тебя есть новость. Нашли мы твоего Генку. Сейчас дело прекращено, его выпустили. Так что он дожидается тебя на ярмарке, на площади.
      - Вот спасибо! - обрадовался Виталий. - Побегу я тогда.
      - И тебе спасибо, - сказал Гряднов. - Будешь в Москве - заходи.
      - Обязательно! Мы с Генкой вас еще навестим. - И он быстро побежал под откос к пристани.