Почти до двух часов ночи он сидел за рулем. Дверцы были заперты изнутри, стекла подняты, фары погашены, автомобиль замер у самого края утеса, едва ли не нависая над пропастью. Глаза Иоэля, привыкшие к темноте, следили, как вновь и вновь вздымаются в титаническом вздохе и опадают мехи моря. Оно дышало широко и вольно, но не было в нем покоя. Будто задремавший исполин, мучимый кошмарными видениями, вздрагивал время от времени во сне. То слышался сердитый прерывистый выдох, то лихорадочная одышка. И все перекрывал шум дробящихся волн, которые то и дело набрасывались на берег и исчезали с добычей где-то в глубине. То тут, то там по черной поверхности пробегала светлая пенная зыбь. Изредка в вышине, меж звездами, возникал бледно-молочный луч, может быть дрожащий свет далекого маяка.
      Прошло какое-то время, и Иоэль уже с трудом мог отличить шум волн от пульсаций крови, прилившей к голове. Как же тонка пленка, отделяющая внутреннее от внешнего. Бывало, в минуты особо сильного напряжения ему чудилось, будто мозг захлестнуло море. Именно такое ощущение обрушенной на него воды испытал он в Афинах, когда выхватил пистолет, чтобы отпугнуть хулигана, угрожавшего ему ножом в углу аэровокзала. Или в Копенгагене, когда удалось наконец миниатюрной фотокамерой, замаскированной под пачку сигарет, сфотографировать у стойки в аптеке знаменитого ирландского террориста. Той же ночью в «Пансионе викингов» он услышал сквозь сон несколько близких выстрелов и залег под кроватью. И хотя воцарилась глубокая тишина, предпочел не выходить, пока сквозь щели жалюзи не пробился первый свет. Лишь тогда он вышел на балкон, исследовал стену, сантиметр за сантиметром, и в конце концов обнаружил в штукатурке две дырочки, возможно следы от пуль. Он обязан был все проверить и найти ответ, но поскольку его дела в Копенгагене подошли к концу, не стал ничего доискиваться, а собрался и быстро покинул и гостиницу, и город. Перед выходом, поддавшись какому-то импульсу, до сих пор не осознанному, он замазал зубной пастой те два отверстия в штукатурке, на наружной стене, так и не зная, были ли то следы от пуль и есть ли тут связь с ночными выстрелами, которые он вроде бы слышал. И если вообще стреляли, имело ли это к нему какое-то отношение. Паста скрыла всякие следы выщербин…
      «В чем же здесь дело?» — спрашивал он себя, устремляя взгляд в сторону моря, но ничего не видя. Что кидало его от площади к площади, от гостиницы к гостинице, что мчало от одной конечной станции до другой в шуме ночных поездов, летящих сквозь леса и тоннели, рассекая пространства темноты желтым прожектором электровоза? Почему он мчался? Зачем заделал дырочки в стене и ни единым словом не обмолвился об этом в рапорте? Однажды, зайдя около пяти утра в ванную, где он я как раз брился, она спросила: «Куда ты все время мчишься, Иоэль?» Почему и он я ответил тремя словами: «Это моя служба, Иврия, — и тут же добавил: — Что, снова нет горячей воды?» А она — в белом, как всегда, но еще босиком, светлые волосы упали на правое плечо — задумчиво кивнула несколько раз, назвала его беднягой и вышла.
      Если человек, очутившийся в глубине леса, хочет раз и навсегда разобраться, чтО есть, было и, возможно, будет, а чтО всего лишь обман чувств, он должен стоять и вслушиваться. Что, скажем, заставляет гитару умершего стонать за стеной низким голосом виолончели? Где граница между тоской и томлением лунатика? Отчего замерла его душа, когда Патрон произнес слово «Бангкок»? Что подразумевала Иврия, когда говорила, всегда в темноте, тихим, проникновенным голосом: «Я понимаю тебя»? Что же на самом деле произошло много лет назад у тех кранов в Метуле? И что стоит за ее смертью в объятиях соседа, в мелкой луже посреди двора? Существует или нет «проблема» Неты? И если существует, то от кого из двоих унаследована? Где берет начало его предательство, если вообще это слово тут к месту? Все это лишено смысла, если только не предположить, что любое злодейство и любая беда подспудно направляются злом надличностным, не имеющим иных мотивов и целей кроме холодного упоения смертью, и это зло холодными пальцами часовщика разбирает все на части, кроша и умерщвляя. С одним уже расправилось, а кто станет следующей жертвой, знать не дано. Есть ли защита, не говоря уже о жалости и милосердии? А может, не защищаться, а просто встать и исчезнуть?.. Но даже если случится чудо и замученный хищник освободят от невидимых скреп, все еще остается вопрос: как и куда рванет безглазый зверь?
      В небе, над кромкой вод, замигали огоньки маленького патрульного самолета с охрипшим бензиновым двигателем. Медленно и совсем низко он летел с юга на север, и на концах крыльев поочередно вспыхивали то красные, то зеленые огоньки. Вот он уже пролетел мимо, и только безмолвие моря дышало на ветровое стекло машины, покрывая его влагой снаружи и внутри. Ничего не было видно. Холод все усиливался. Еще немного, и начнется обещанный дождь.
      …Сейчас мы выйдем, протрем стекла снаружи. Включим отопление, прогреем слегка машину изнутри. Развернемся и направимся в Иерусалим. Машину поставим на соседней улице, из предосторожности. Под покровом тумана и темноты проберемся на второй этаж. Не зажигая света на лестнице. С помощью изогнутой проволочки и маленькой отвертки без звука, без шороха откроем дверной замок. И так, босиком, в полном молчании, проникнем в его холостяцкую квартиру и появимся перед ними молча, внезапно, сохраняя хладнокровие, с отверткой в одной руке и проволочкой в другой. Извините, не отвлекайтесь, я не собираюсь устраивать сцену, мои войны уже закончены, я только попрошу тебя вернуть мне пропавший шарф и книгу «Миссис Дэллоуэй». Я буду вести себя хорошо. Уже начал вести себя немного лучше. Что же до господина Эвиатара… Здравствуйте, господин Эвиатар! Не будете ли вы так добры, не сыграете ли нам старинную русскую мелодию, которую мы любили, когда были вот такими маленькими? Мы потеряли все, чем дорожили, и оно уже не вернется никогда. Спасибо. Этим и ограничимся. Простите за вторжение. Вот я уже исчезаю. Адье! И — как это по-русски? — прощай!
      Было немногим более двух, когда он вернулся и поставил машину, дав задний ход, по обыкновению, в самый центр под навесом: капотом вперед, к улице, в полной готовности рвануться в путь, не теряя ни секунды. А затем последний патрульный обход лужаек — той, что перед домом, и той, что позади него. Проверил он и веревки, на которых сушилось белье: не забыто ли что-нибудь? На мгновение он испугался, увидев, что из-под дверей сарая с садовыми инструментами, пробивается свет. Но тут же вспомнил, что, уходя, оставил там зажженный фонарь и, хотя батарейка на последнем издыхании, он все еще работает.
      Против собственного намерения вставить ключ в замочную скважину своей квартиры он воткнул его в замок соседской двери. Три-четыре секунды Иоэль настойчиво пытался открыть замок — нежностью, хитростью, силой, — пока, осознав ошибку, не начал отступать, но в это мгновение дверь открылась, и Ральф прорычал голосом сонного медведя: «Сome in, please, come in. Погляди на себя. Первым делом drink. Ты выглядишь совсем замерзшим, да и бледен как смерть».

      После второй порции выпивки — на сей раз не дюбонне, а виски, без содовой и безо льда — Ральф, краснолицый, крупный, напоминавший голландского фермера с рекламы дорогих сигар, настоял на том, чтобы Иоэль бросил оправдываться. Или что-либо объяснять. «Never mind. Не имеет значения. Мне неважно, что привело тебя к нам посреди ночи. Ведь у каждого человека есть враги и есть несчастья. Мы никогда не спрашивали тебя, чем ты занимаешься. Кстати, и ты никогда не спрашивал меня об этом. Но в один прекрасный день ты и я еще сделаем кое-что вместе. У меня есть предложения. Разумеется, я не стану приставать с этим посреди ночи. Поговорим, когда ты будешь готов. Ты увидишь, я кое-что могу, dear friend. Что тебе предложить сейчас? Ужин? Горячую ванну? Даже самым большим мальчикам пора в постель».
      От внезапно навалившегося дремотного изнеможения, от усталости или по рассеянности он позволил Ральфу отвести себя в комнату, где можно было прилечь. А там в подводном, зеленоватом, приглушенном свете увидел Анну-Мари.
      Она спала на спине, как ребенок, руки раскинуты, волосы рассыпались по подушке. У самого лица лежала маленькая тряпичная кукла с длинными ресницами из льняных нитей. Завороженный и обессиленный, стоял Иоэль, опираясь на этажерку, и разглядывал женщину. Она не казалась сексуально привлекательной — в ней было что-то невинное и трогательное. И вглядываясь в нее, он вдруг так ослабел, что не в силах был противиться Ральфу, который начал раздевать его с мягкой настойчивостью любящего отца: расстегнул брючный ремень, выпростал рубашку, быстро справился с ее пуговицами, стянул с Иоэля майку, наклонился, чтобы развязать ему шнурки на ботинках, один за другим снял носки с покорно протянутых ног, взялся за язычок «молнии» на брюках, стащил их вместе с трусами и бросил на пол. А затем, обхватив Иоэля за плечи, словно учитель плавания, подводящий к воде нерешительного ученика, направил его к кровати и откинул одеяло. Когда же Иоэль лег, тоже на спину, рядом с Анной-Мари, которая не проснулась, Вермонт бережно накрыл обоих, прошептал «Good night», — и исчез.
      Иоэль приподнялся на локте, разглядывая в слабом, зеленоватом, будто сквозь воду пробивающемся свете милое детское лицо. Любовно, с нежностью, почти не прикасаясь, поцеловал уголки сомкнутых глаз. Казалось, так и не проснувшись, она обхватила его руками, сцепив пальцы у него на затылке, так что волосы слегка приподнялись. Закрыв глаза, он в то же мгновение уловил сигнал опасности, зазвучавший где-то внутри: будь осторожен, дружище, проверь пути к отступлению! — но отмахнулся, подумав: «Море не убежит». И стараясь, чтобы ей было хорошо, даря удовольствие за удовольствием, словно балуя брошенную всеми маленькую девочку, он почти забыл о себе. Именно это доставляло ему наслаждение. Так что даже глаза неожиданно наполнились слезами. Может, еще и потому, что, уже погружаясь в сон, он почувствовал или догадался, что брат ее поправил прикрывавшее их одеяло.

      Еще не было и пяти, когда он встал и тихо оделся, размышляя почему-то о том, что однажды услышал от соседа, Итамара или Эвиатара: будто бы встречающееся в Библии слово «шебешифлейну» звучит так, словно принадлежит оно польскому языку, а слово «намогу» походит на русское. Он не устоял перед искушением и пробормотал приглушенно: «Шебешифлейну… намогу…» Но Анна-Мари и ее брат продолжали спать: она — на широкой кровати, он — в кресле перед телевизором. Иоэль вышел на цыпочках, не разбудив их. Обещанный дождь и в самом деле пошел, правда, совсем мелкий — всего лишь серая изморось в темноте переулка. Желтоватые скопления тумана обозначились вокруг фонарей. Пес Айронсайд подошел к нему и обнюхал ладонь, выпрашивая ласку. Иоэль приласкал его, перебирая обрывки мыслей: «Ухажеры… кризисы… море… И не удовлетворил он страсти своей… Ветерок подул — и нет его… И стали они плотью единой…»
      Едва открыл он калитку своего сада, как в конце переулка что-то забрезжило, в мутно-белесом свете проступили колючие иглы дождя, и на секунду показалось, будто дождь не падает с неба, а поднимается с земли. Тут Иоэль рванулся с места и повис на окне «суситы» в тот самый момент, когда разносчик газет чуть-чуть опустив боковое стекло, уже собирался швырнуть газету. Пожилой человек, возможно, пенсионер, с тяжелым акцентом уроженца Болгарии, стал возражать: дескать, ему не платят за то, чтобы он выходил из машины и возился с почтовыми ящиками, ведь для этого пришлось бы глушить двигатель, включить первую передачу, чтобы машина не скатилась под уклон, нельзя же полагаться на ручной тормоз… Иоэль перебил его, вытащил кошелек, сунул в руку тридцать шекелей и сказал: «В Песах получите от меня еще». На этом проблема была исчерпана.
      Но когда он уселся на кухне, обхватив застывшими руками чашку только что налитого кофе и уткнулся в газету, ему стала ясна связь между маленькой заметкой на второй странице, траурным объявлением, и сообщением в вечерних новостях. Диктор телевидения допустил ошибку: таинственная авария произошла не на Тайване, а в Бангкоке. Человек, который погиб в ней (о чем и поставили в известность семью), не был бизнесменом, и звали его Йокнеам Осташинский, известный приятелям как Кокни, а более узкому кругу друзей — под прозвищем Акробат. Иоэль закрыл газету. Сложил вдвое, потом еще раз, с осторожностью, вчетверо. Поместил на угол кухонного стола, чашку с кофе отнес в раковину, вылил туда ее содержимое, ополоснул, намылил, снова ополоснул, тщательно вымыл руки, потому что к ним могла пристать типографская краска — ведь он держал газету. Затем вытер чашку и ложечку, положил на место. Он вышел с кухни и направился в гостиную, еще не зная, что будет делать; идя по коридору, миновал закрытые двери комнат, где спали его мать и теща, оставил позади комнату с двуспальной кроватью и остановился перед входом в кабинет, опасаясь помешать кому-то неведомому. Поскольку идти ему было некуда, он вошел в ванную, побрился и, обнаружив, что на этот раз горячей воды, к счастью, вдоволь, разделся, стал под душ, искупался, вымыл голову, снова старательно намылился от ушей до пяток, даже протер намыленным пальцем анальное отверстие, после чего несколько раз вымыл с мылом этот палец. Выйдя из-под душа, он вытерся и, перед тем как одеться, на всякий случай протер тот палец одеколоном. В шесть часов десять минут он вышел из ванной, в половине седьмого приготовил завтрак для трех женщин: поставил на стол мед и варенье, нарезал свежий хлеб и даже сделал салат из мелко наструганных овощей, заправив его маслом, черным перцем, травами, чесноком и луком. Насыпал в кофеварку первоклассный кофе, расставил на столе тарелки, разложил столовые приборы и салфетки. Так дотянул он до без четверти семь и лишь тогда позвонил Кранцам, чтобы спросить, не сможет ли и сегодня взять у них второй автомобиль, так как его машина, видимо, понадобится Авигайль, а ему, Иоэлю, необходимо срочно поехать в Тель-Авив, а может, и еще дальше. Кранц тут же ответил: «Нет проблем». И пообещал, что через полчаса они прибудут с Оделией на двух машинах и ему оставят не маленький «фиат», а голубой «ауди», который только два дня тому назад прошел техобслуживание и сейчас бегает как зверь. Иоэль поблагодарил Кранца, передал привет Оделии, а положив трубку, немедленно вспомнил: ни Лизы, ни Авигайль нет дома, они еще позавчера уехали на зимний фестиваль на горе Кармель и вернутся только завтра, так что зря он готовил завтрак на четверых и зря потревожил Кранца с Оделией, заставив их снарядить целый караван. Но по какой-то свойственной разве что упрямцам логике решил: «В чем дело? Вчера я оказал им большую услугу и вправе ждать ответной — не так уж это сложно для них». Он вернулся на кухню и убрал лишние приборы, оставив тарелки лишь для себя и Неты, которая проснулась в семь, приняла душ и появилась на пороге не в широченных штанах и просторной, как плащ-палатка, блузе, а в школьной форме — синей юбке и голубой блузке. В это мгновение она показалась Иоэлю красивой, привлекательной и даже почти женственной. Войдя, спросила:
      — Что случилось?
      Он помедлил с ответом, потому что ненавидел ложь и в конце концов сказал:
      — Не сейчас. Объясню при случае.
      По-видимому, «при случае» придется объяснить и то, почему Кранц и Оделия — вот они, уже перед домом — пригнали мне «ауди», хотя наша машина в полной исправности. В том-то и беда, Нета: когда начинаются всякие объяснения, значит, что-то не в порядке. А теперь иди, чтобы не опоздать. Извини, что сегодня не смогу подбросить тебя в школу. Несмотря на то что вот-вот в моем распоряжении будут целых два автомобиля.
      Как только закрылась дверь за Нетой, которую Кранцы, едущие в город на маленьком «фиате», вызвались завезти по дороге в школу, Иоэль бросился к телефону. Больно ударился коленом о тумбочку в коридоре, на которой стоял аппарат. Телефон грохнулся на пол и, падая, зазвонил. Иоэль схватил трубку, но ничего не услышал. Даже привычного гудка, свидетельствующего, что телефон подключен. Видимо, от удара он вышел из строя. Иоэль пытался наладить его, стуча со всех сторон по корпусу, но безуспешно. Поэтому он ринулся, задыхаясь, к Вермонтам, но по дороге вспомнил, что сам поставил в комнате Авигайль дополнительный аппарат, чтобы пожилые женщины могли звонить прямо оттуда. К полному изумлению Ральфа, он пробормотал:
      — Извините, я объясню потом, — развернулся у самой двери и понесся домой.
      Наконец он дозвонился в приемную Патрона и тут же выяснил, что напрасно торопился: Ципи, секретарша Патрона, только-только появилась на работе, «прямо в эту самую секунду». Двумя минутами раньше Иоэль не застал бы ее на месте. Она всегда знала, что между ними существует какая-то телепатия. И вообще с тех пор как Иоэль уволился… Но Иоэль прервал ее. Ему нужно увидеться с Братом. Как можно скорее. Сегодня. Утром. Ципи сказала:
      — Подожди минутку.
      Он ждал по крайней мере четыре минуты, прежде чем снова услышал ее голос. Пришлось довольно резко потребовать, чтобы она передала сказанное, опустив извинения. Выяснилось, что Учитель продиктовал Ципи свой ответ и приказал прочитать Иоэлю слово в слово, ничего не меняя и не добавляя: «Нет никакой спешки. Мы не сможем назначить тебе встречу в ближайшее время».
      Иоэль выслушал. Сдержался. Спросил у Ципи, известна ли дата похорон. Ципи снова попросила подождать, и на этот раз его продержали на линии еще дольше. И только он собирался в сердцах бросить трубку, как Ципи произнесла:
      — Пока еще не решено.
      Задавая следующий вопрос: когда позвонить снова, он уже знал, что не получит ответа, пока Ципи не посоветуется. Наконец ответ пришел: пусть следит за газетными объявлениями, так и узнает…
      А когда она поинтересовалась, уже совсем иным тоном:
      — Когда же наконец мы тебя снова увидим? — Иоэль ответил ей тихо:
      — Довольно скоро.
      Прихрамывая из-за боли в колене, он подошел к «ауди» Кранца, завел машину и поехал прямо туда. Даже не вымыл и не вытер посуду, оставшуюся после завтрака. Все оставил на кухонном столе. Даже крошек не смахнул, возможно удивив этим двух-трех оставшихся зимовать птиц, которые уже привыкли подбирать эти крошки после завтрака, когда он выходил из дома и вытряхивал скатерть над травой.

      — Сердится не то слово, — сказала Ципи. — Он скорбит.
      — Понятно.
      — Нет, ты не понимаешь. Он скорбит не об Акробате. Он скорбит о вас обоих. На твоем месте, Иоэль, я бы не стала приходить сюда сегодня.
      — Скажи, что случилось там, в Бангкоке? Как это произошло? Расскажи…
      — Я не знаю.
      — Ципи…
      — Я не знаю.
      — Он велел тебе ничего мне не рассказывать?
      — Я не знаю, Иоэль. Не дави на меня. Не только тебе трудно пережить все это.
      — Кого он винит? Меня? Себя самого? Этих негодяев?
      — На твоем месте, Иоэль, я бы не стала приходить сюда сегодня. Иди домой. Послушай меня. Иди.
      — У него кто-то есть в кабинете?
      — Он не хочет видеть тебя. И это еще мягко сказано.
      — Только доложи ему, что я здесь. Или, впрочем…
      Иоэль вдруг опустил жесткие пальцы на ее слабое плечо:
      — Впрочем, погоди. Не говори ему. — В четыре шага он достиг внутренней двери, вошел без стука и, закрывая за собой дверь, спросил: — Как это случилось?
      Учитель — располневший, ухоженный, с лицом тонкого знатока искусств, седые волосы подстрижены аккуратно и со вкусом, ногти тщательно подпилены, от пухлых розовых щек исходит запах лосьона для бритья, похожий на аромат женских духов, — поднял глаза на Иоэля. Иоэль был начеку и не отвел взгляд. И тут же заметил, что в суженных зрачках Патрона желтым светом блеснула жестокость раскормленного кота.
      — Я спрашиваю: как это произошло?
      — Это уже не имеет значения, — ответил Патрон с певучим французским акцентом, на сей раз подчеркнуто преувеличенным. Казалось, он испытывает какое-то злорадное удовольствие.
      — Я имею право знать.
      И тогда Патрон проронил, без вопросительной интонации и без подчеркнутой иронии:
      — В самом деле.
      — Видишь ли, — сказал Иоэль, — у меня есть предложение.
      — В самом деле, — повторил Патрон. И добавил: — Это уже не поможет, товарищ. Ты никогда не узнаешь, как это случилось. Я сам позабочусь, чтобы ты никогда не узнал. И с этим тебе придется жить.
      — Мне придется с этим жить, — признал Иоэль. — Но почему мне? Ты не должен был посылать его туда. Ты послал его.
      — Вместо тебя.
      — Я, — Иоэль попытался подавить поднимавшуюся в нем волну тоски и гнева, — я бы вообще не попался в эту ловушку. Я бы не купился на все эти байки. На это предложение что-то передать снова. Я не поверил. С той минуты, как вы рассказали, что девушка требует меня и подкидывает вам всякого рода намеки на наши личные связи, с той самой минуты у меня появилось дурное предчувствие. Это скверно пахло. Но ты послал его.
      — Вместо тебя, — повторил Патрон с особой медлительностью, произнося каждый слог раздельно, — но теперь…
      И тут, словно по заказу, старинный квадратный бакелитовый телефон, стоявший на столе, издал какой-то хриплый, дребезжащий звон, и Патрон, осторожно подняв треснувшую трубку, произнес:
      — Да…
      А затем еще десять минут сидел, опершись на спинку стула, неподвижный, не произнося ни слова, за исключением двух раз, когда он повторил свое «да».
      Иоэль же повернулся и подошел к единственному окну, из которого было видно море, зеленовато-серое, густое, словно каша, зажатое между двумя высокими домами. Он вспомнил, что менее года тому назад все еще мечтал унаследовать этот кабинет в тот день, когда Учитель удалится в деревню философов-вегетарианцев в Верхней Галилее. Бывало, рисовал себе приятную сценку: он приглашает Иврию под тем предлогом, что нуждается в совете, как обновить интерьер, заменить мебель, оживить унылый обветшавший кабинет. Вот здесь, перед собой, он собирался усадить ее. На том самом стуле, на котором сам сидел минуту назад. Словно сын, стремящийся поразить свою мать после долгих лет серого существования. Ну вот, из этой монашеской кельи твой муж руководит службой, которую многие считают самой эффективной в мире. Пришло время сменить доисторический письменный стол, примостившийся меж двух металлических канцелярских шкафов, убрать отсюда кофейный столик с нелепыми плетеными креслами. Что ты думаешь об этом, любимая? Может, вместо древней рухляди поставим тут телефон с кнопками и автоматической памятью? Выбросим шторы, превратившиеся в тряпье? Оставить или нет в память о минувшем картины на стенах — «Стены Иерусалима» Литвиновского и «Переулок в Цфате» Рубина? Следует ли сохранить копилку для пожертвований в Еврейский национальный фонд с надписью: «Принесем земле избавление». И с картой Палестины, от Дана до Беер-Шевы, по которой Мухиными следами разбросаны пятнышки: клочки земли, которую евреи смогли выкупить до тысяча девятьсот сорок седьмого года. Что мы здесь оставим, Иврия, а что выбросим навсегда? И вдруг, словно легкая судорога, предвестник страстного желания, пришла Иоэлю мысль, что еще не поздно. И что, по сути, смерть Акробата приближает его к цели. И если он того захочет, если будет вести себя расчетливо и точно, если начиная с этой минуты станет обдумывать каждый свой шаг, не допуская ни единого промаха, то спустя год или два сможет пригласить сюда Нету под тем предлогом, что ему необходимо посоветоваться, как обновить интерьер кабинета. Он сможет посадить ее как раз напротив, здесь, перед собой, по ту сторону письменного стола и со всей возможной скромностью объяснить: можно сказать, что твой отец — кто-то вроде ночного сторожа.
      И как только вспомнил он о Нете, пронзило его ослепительно-острое осознание того, что спасением своей жизни он обязан ей. Именно она не дала ему на этот раз отправиться в Бангкок, чего он в глубине души страстно желал. Если бы не ее скрытое упрямство, капризная интуиция, провидческий дар, доставшийся ей вместе с «лунной» болезнью, то вместо Йокнеама Осташинского он, Иоэль, лежал бы в герметичном цинковом гробу где-то во чреве гигантского самолета «Джамбо» компании «Люфтганза», летящего сейчас в темноте над Пакистаном или Казахстаном, по пути из Таиланда во Франкфурт, а оттуда — в израильский аэропорт Лод, а оттуда — на то самое кладбище в скалистых горах под Иерусалимом, где Накдимон Люблин насморочным голосом прочтет по нему поминальную молитву кадиш, смешно перевирая арамейские слова. Только благодаря Нете он спасся от той поездки. От паутины соблазна, что раскинула для него та женщина. И от той судьбы, которую уготовил для него этот округлый, жестокий человек, называвшийся по временам, когда возникала необходимость чрезвычайной связи, его братом.
      Наконец Патрон произнес:
      — Хорошо, спасибо, — положил трубку и обратился к Иоэлю, продолжив фразу точно с того места, где она была прервана десять минут назад, когда задребезжал обшарпанный телефон: — Но теперь все закончено. И я бы хотел, чтобы мы немедленно распрощались.
      — Минутку, — сказал Иоэль, проводя, по привычке, пальцем между шеей и воротничком рубашки. — Я ведь сказал: у меня есть предложение.
      — Спасибо, — ответил Патрон. — Слишком поздно.
      — Я, — Иоэль предпочел пропустить обиду мимо ушей, — готов добровольно отправиться в Бангкок и выяснить, что же там случилось. Хоть завтра. Хоть этой ночью.
      — Спасибо, — повторил Патрон, — но у нас уже все в полном порядке.
      За его усилившимся акцентом Иоэлю почудилась легкая насмешка. Или сдержанный гнев. А может, всего лишь нетерпение. Некоторые слова он подчеркнуто произносил на французский манер, с ударением на последнем слоге, как будто кокетничал, пародируя новоприбывшего репатрианта из Франции. Патрон поднялся и заключил:
      — Не забудь передать моей любимой Нете, чтобы позвонила мне вечером домой по поводу того дела, о котором мы с ней говорили.
      — Погоди, — не сдавался Иоэль, — хочу, чтобы ты знал: я готов сейчас взвесить возможность частичного возвращения на работу. Быть может, на полставки. Скажем, в отдел аналитических исследований? Или наставником молодых, проходящих стажировку?
      — Я же сказал, товарищ: у нас все в полном порядке.
      — Или даже в архиве. Мне безразлично. Мне кажется, я еще могу быть полезен…
      И покинув уже кабинет Патрона, шагая спустя две минуты по коридору, грязные стены которого наконец-то покрыли звукоизолирующим материалом и дешевыми пластмассовыми плитами под дерево, вспомнил Иоэль насмешливый голос Акробата, сказавшего ему здесь совсем недавно: «Любопытство сгубило кошку». Он зашел в комнату, где сидела Ципи, и, бросив:
      — Позволь-ка мне на минуту, я потом все объясню, — схватил трубку внутреннего телефона, стоявшего на ее столе, и почти шепотом спросил у человека, сидевшего за стеной: — Скажи мне, Ирмиягу, что я сделал?
      Не торопясь, по-учительски терпеливо ответил Патрон:
      — Ты спрашиваешь, что сделал? — и продолжил, словно диктуя стенографисткам формулировки протокола: — Пожалуйста. Получай ответ. Ответ, который тебе уже известен. Ты и я, товарищ, мы оба дети-беженцы. Те, из кого фашисты делали мыло. Они рисковали своими жизнями, чтобы спасти нас от нацистов. Они тайком перебросили нас сюда. И еще они воевали, были ранены, погибали, чтобы создать для нас Государство Израиль. И подали его нам на блюдечке с голубой каемочкой. Они подняли нас прямо из грязи. И оказали нам великую честь — поручили работу на самом ответственном участке. В святая святых. Это ведь к чему-то обязывает, не так ли? Но ты, товарищ, когда в тебе возникла нужда, когда тебя позвали, начал считаться: мол, пусть пошлют кого-нибудь другого. Пусть пойдет один из них. Вот и послали. Так что будь добр, отправляйся домой и живи с этим. И не звони нам по три раза на день с вопросом: когда похороны? Жди сообщения в газетах.