Если бы не Иврия, он бы и дочь назвал Ракефет, что на иврите значит «цикламен». Но между ним и Иврией установились отношения, основанные на взаимном понимании и взаимных уступках. Поэтому он не настаивал на своем, когда выбирали имя. Иврия и Иоэль оба надеялись, что дочь поправится, когда ей придет время превратиться из девочки в женщину. И оба с омерзением думали о некоем малом с мощными бицепсами, который однажды заберет ее у них. Хотя понимали, что Нета как бы разводит их по разным углам и после ее ухода они останутся друг с другом, лицом к лицу. Иоэль стыдился той тайной радости, которая изредка возникала в нем при мысли, что смерть Иврии — это знак ее поражения, а он и Нета вышли в конце концов победителями.
Греческое слово «эпилепсия» — означает «приступ», «припадок». В народе эту болезнь называют падучей. Бывает, что она имеет идиопатическое происхождение, а бывает — органическое. Есть случаи смешанные. При органическом происхождении речь идет о заболевании мозга, а не о душевном нездоровье. Симптомы болезни — приступы судорог, сопровождаемые потерей сознания, причем интервалы между приступами неодинаковы. Нередко наблюдаются предваряющие признаки, которые оповещают о наступлении приступа. Эти предвестники: головокружение, звон в ушах, туман перед глазами, душевная подавленность или, наоборот, чувство эйфории — именуют аурой. Сам припадок проявляется в одеревенении всех мышц и затрудненном дыхании, лицо синеет, иногда прикусывается язык, на губах выступает кровавая пена. Эта тоническая фаза проходит быстро. За нею в большинстве случаев наступает клоническая, которая длится считанные секунды и выражается в сильных непроизвольных конвульсиях, сковывающих различные мышцы. Конвульсии постепенно проходят, и тогда больной может моментально очнуться или, напротив, погрузиться в глубокий, продолжительный сон. В обоих случаях, придя в сознание, человек не помнит того, что с ним было. У некоторых больных приступы случаются по нескольку раз в день, у других — один раз в три года, а то и в пять лет. Кого-то они настигают днем, кого-то ночью, во время сна.
И еще внес Иоэль в записную книжку, что наряду с большими припадками (grand mal, что Иоэль перевел как «большое зло»), есть малые (petit mal — «малое зло»), приводящие к минутному помрачению сознания. Около половины детей, больных эпилепсией, страдают только от petit mal. Но бывает, что вместо больших или малых приступов (или в дополнение к ним) болезнь заявляет о себе психическими расстройствами. Они наступают с разной периодичностью, но всегда неожиданно и принимают форму депрессий, страхов, фальсификации ощущений, инстинкта бродяжничества, бредовых идей и бесплодных мечтаний, диких вспышек гнева, помрачения сознания. Некоторые больные способны на опасные, даже криминальные действия, о которых, придя в себя, начисто забывают. С течением лет болезнь, в тяжелых ее формах, способна привести к изменению личности и даже к умственной деградации. Но в большинстве случаев между приступами больной вполне нормален. Весьма распространенным является тот факт, что постоянная бессонница может способствовать обострению болезни, равно как и обострение болезни приводит к хронической бессоннице.
В наши дни падучая болезнь (за исключением пограничных и особо сложных случаев) диагностируется с помощью психомоторной электроэнцефалографии, суть которой — измерение и запись электрических импульсов мозга. Эпицентр бедствия сосредоточен в височной области. Так, иногда с помощью усовершенствованной системы обследования удается обнаружить эпилепсию в латентной, скрытой форме — сбой электрических сигналов мозга, который никак не проявляется внешне, — у близких родственников больного. Не испытывая страданий, ни о чем не подозревая, эти люди могут передать болезнь по наследству своему потомству. Ибо почти всегда болезнь носит наследственный характер, хотя в большинстве случаев передается от поколения к поколению в латентной форме, прорываясь лишь в редких случаях.
И поскольку во все времена существовали многочисленные симулянты, то уже в 1760 году в Вене доктор де Ган установил: чтобы разоблачить притворщика, достаточно проверить зрачки: только во время настоящего эпилептического припадка зрачки не сужаются, когда в них направлен луч света.
Больные эпилепсией должны избегать всяческих потрясений, физических и душевных, а также им прописываю успокаивающие средства, например различные комбинации брома с барбитуратами.
Древним, то ли Гиппократу, то ли Демокриту, приписывается изречение: «Половой акт подобен приступу эпилепсии». Аристотель же в работе «О сне и пробуждении», напротив, утверждает, что эпилепсия подобна сну и что, в известном смысле, сон и есть эпилепсия. В этом месте в своей записной книжке Иоэль поставил, заключив его в скобки, знак вопроса, поскольку ему представлялось, что половой акт и сон — вещи противоположные. Еврейский мудрец эпохи Средневековья отнес на счет эпилепсии сказанное в Книге Иеремии, 17:9: «Сердце человеческое лукавее всего и оно неисцелимо; кто может познать его?»
А еще среди прочего внес Иоэль в свою записную книжку, что с древности и до наших дней тянется за эпилепсией некий магический шлейф. Разные поколения приписывали эпилептикам то вдохновение, то одержимость, то пророческий дар. Иные считали, что они во власти демонов, иные наоборот, объявляли их почти святыми. Эпилепсию называли «божественной болезнью» (по латыни morbus divus), «святой» (morbus sacer), а равно и «лунатической» (morbus lunaticus astralis) и даже «демоническая болезнь» (morbus daemoniacus).
На Иоэля, который, несмотря на гнев Иврии, считал, что Нета больна легкой формой эпилепсии, все эти определения не производили особого впечатления. Никаких «звездно-лунных» признаков не заметил он в четырехлетней дочери в тот день, когда болезнь дала о себе знать в первый раз.
Не он, а Иврия рванулась к телефону и вызвала «скорую помощь».
А он, хотя был хорошо тренирован и отличался молниеносной реакцией, медлил, ибо показалось ему: губы девочки легко дрогнули и затрепетали, будто она сдерживала готовый прорваться смех. А потом, когда, взяв себя в руки, он устремился к карете скорой помощи с девочкой на руках, то споткнулся на лестнице, ударился о перила и пришел в себя только в приемном покое. К тому времени диагноз уже был поставлен, а Иврия сказала ему тихо: «Я тебе удивляюсь…»
С конца августа не было никаких признаков болезни. Теперь Иоэля в основном одолевали сомнения в связи с призывом в армию. Взвесив различные идеи и в особенности то, что мог бы сделать Патрон с его связями, он решил подождать и не дергаться, пока не станут известны результаты медицинской комиссии, которую она должна пройти на призывном участке.
В эти дождливые, ветреные ночи он, случалось, заходил на кухню в два-три часа ночи, в пижаме, с помятым лицом, и заставал дочь, сидящей у кухонного стола перед пустым чайным стаканом. Она сидела, прямо, не прислоняясь к спинке стула, в безобразных пластмассовых очках, равнодушная к ночной бабочке, бьющейся об абажур под потолком, вся погружена в чтение.
— Доброе утро, юная леди! Можно узнать, что читает молодая госпожа?
Нета обычно спокойно дочитывала абзац или страницу, а затем, не поднимая глаз, отвечала:
— Книгу.
— Не выпить ли нам по чашке чая? Как насчет бутерброда?
На это она всегда отзывалась односложно:
— По мне…
Так они и сидели на кухне, молча пили и ели, но по временам, и отложив книги и понизив голос, вели задушевные беседы. Например, о свободе печати. О назначении нового юридического советника в правительстве Израиля или о Чернобыльской катастрофе. Иногда составляли список лекарств, которыми необходимо пополнить домашнюю аптечку, пока не раздавался шлепок брошенной на бетонную дорожку газеты и Иоэль не срывался с места, безуспешно пытаясь поймать разносчика газет, которого уже и след простыл…
XXXII
Когда наступил праздник Ханука, Лиза испекла традиционные пончики и картофельные оладьи в масле, купила новый восьмиствольный, как положено в этот праздник, подсвечник и коробку разноцветных свечей. Она потребовала, чтобы Иоэль выяснил, какие молитвы следует читать при зажигании ханукальных свечей. А когда Иоэль удивился, что это на нее нашло, мать, чуть ли не дрожа от переполнявшего ее волнения, ответила:
— Всегда, все эти годы хотела бедняжка Иврия отмечать праздники в соответствии с еврейскими обычаями, но тебя, Иоэль, чаще всего не было дома, а когда ты появлялся, то не давал ей и головы поднять.
Пораженный Иоэль попытался что-то возразить, но мать прервала его, и брошенный ею упрек прозвучал снисходительно и немного грустно:
— Ты всегда помнишь только то, что тебе выгодно помнить.
К его удивлению, Нета в этот раз решила принять сторону Лизы.
— В чем дело? — сказала она. — Если кому-то от этого легче на душе, то, по мне, можете зажигать свечи на Хануку и костры на праздник Лаг Ба-Омер. Все, что придет вам в голову…
И только собрался Иоэль пожать плечами и уступить, как на поле боя со свежими силами ринулась Авигайль. Она обняла Лизу за плечи, и голос ее звучал тепло и проникновенно:
— Извини, Лиза, но ты меня удивляешь. Иврия никогда не верила в Бога, к религиозным традициям относилась без почтения, а всякие церемонии просто не выносила. Мы не понимаем, о чем это ты вдруг заговорила.
Лиза же, снова и снова повторяя «бедняжка Иврия», упорно стояла на своем. Лицо ее приобрело сварливое, злое и обиженное выражение, в тоне слышались раздражение и сарказм:
— Вы бы постыдились. Еще и года не прошло, как бедняжка умерла, а я уже вижу, как здесь хотят убить ее еще раз.
— Лиза, хватит. Прекрати. На сегодня довольно. Пойди полежи немного.
— Что ж, ладно. Я прекращаю. Не надо. Ее уже нет, а я здесь самая слабая. Ну и ладно. Пусть. Я вам уступаю. Как и она всегда и во всем уступала. Только ты, Иоэль, не думай, что мы уже забыли, кто не прочел по ней поминальную молитву Кадиш. Брат ее читал вместо тебя. Я думала, что умру от стыда там, на месте.
Со всей возможной мягкостью Авигайль выразила опасение, что после операции, и, разумеется, только из-за нее, память Лизы несколько ослабла. Такие вещи случаются, и медицинская литература полна подобных примеров. И ее лечащий врач, доктор Литвин, говорил, что возможны некоторые изменения такого рода. С одной стороны, она забывает, куда положила минуту назад тряпку для вытирания пыли или где находится гладильная доска, а с другой, помнит вещи, которых вообще не было. Эта религиозность тоже, по-видимому, один из симптомов, которые могут внушать беспокойство.
Лиза сказала:
— Я не религиозна. Напротив. У меня это все вызывает отвращение. Но бедняжка Иврия всегда хотела, чтобы в доме хоть немного соблюдались религиозные традиции, а вы хохотали ей прямо в лицо, да и сейчас плюете на нее. Еще и года не прошло, как она умерла, а вы уже топчете ее могилу.
— Что-то я не припомню, — заметила Нета, — чтобы она была святошей. Немного не от мира сего, возможно, но святошей — нет. Может статься, что и мне память изменила.
— Ну что ж, хорошо, ответила Лиза. — Почему бы и нет? Ладно. Приведите врача, самого большого специалиста в мире, пусть проверит каждого из нас и скажет, кто здесь псих, а кто нормальный, кто уже слабоумный, а кто в этом доме хочет уничтожить память о бедняжке Иврии.
Иоэль не выдержал:
— Довольно! Прекратите все трое! Еще немного, и придется вызывать миротворческие силы.
Слова Авигайль прозвучали несколько слащаво:
— Раз так, я уступаю. Не надо ссориться. Пусть все будет, как хочет Лиза. Пусть будут свечи, пусть будет маца. Теперь, когда она в таком состоянии, мы все должны уступать ей.
Спор прекратился, и спокойствие установилось до вечера. А вечером оказалось, что Лиза забыла, чего хотела. Она надела праздничное платье из черного бархата, подала на стол картофельные оладьи и пончики, собственноручно ею приготовленные. Но ханукальный подсвечник, без зажженных свечей, был молча водружен на каминную полку в гостиной. Почти рядом с изнывающим хищником.
Три дня спустя на ту же полку, никого не спросив, Лиза вдруг поставила небольшой портрет Иврии, который оправила в отличную раму из черного дерева.
— Чтобы мы вспоминали о ней, — пояснила Лиза. — Чтобы была какая-то память в доме.
Десять дней стоял портрет на краю полки в гостиной, и никто не проронил ни слова.
Сквозь свои очки семейного доктора ушедших времен смотрела Иврия с портрета на руины романских монастырей, фотографии которых висели на противоположной стене. Лицо ее казалось худее, чем было при жизни, кожа — тонкая и белая, глаза за стеклами очков — светлые, с длинными ресницами. Выражение ее лица на снимке Иоэль расшифровал — или ему показалось, что расшифровал, — как невозможное сочетание печали и зловредности. Струящиеся по плечам волосы уже наполовину поседели. Эта увядающая красота все еще имела над ним власть — он старался не смотреть в ту сторону, избегал заходить в гостиную. Даже девятичасовую программу новостей пропустил несколько раз. Найденная на книжной полке господина Крамера биография Давида Элазара, начальника генштаба Армии обороны Израиля, увлекала его все больше и больше. Подробности расследования обстоятельств войны Судного дня захватили его. На долгие часы закрывался он в своей комнате и, склонившись над письменным столом господина Крамера, вписывал отдельные факты и детали в таблицы, вычерченные на бумаге в клетку. Пользовался он не авторучкой, а обыкновенной вставочкой с тонким пером, макая ее в чернильницу примерно через каждые десять слов, и это доставляло ему особое удовольствие. Порою Иоэлю казалось, что ему удалось выявить определенные противоречия в выводах следственной комиссии, которая установила вину начальника генштаба в провалах, имевших место на начальном этапе войны Судного дня. Но он хорошо понимал, что без доступа к первоисточникам может выдвигать только предположения. И тем не менее пытался разобрать на мельчайшие составные события, о которых сообщалось в книге, а затем соединял их вновь и вновь, варьируя последовательность изложения. Против него, на фотографии, господин Крамер — в наглаженной военной форме с погонами и всевозможными знаками отличия, сияя от переполнявших его высоких чувств, — пожимал руку генерал-полковнику Давиду Элазару. А Элазар выглядел усталым, погруженным в себя, и взгляд его был прикован к чему-то далеко-далеко за плечом Крамера.
Временами Иоэлю чудилось, что из гостиной доносятся приглушенные звуки джаза, мелодии регтайма. Он воспринимал их не слухом, а порами кожи. И — непонятно почему — побуждало его почти каждый второй вечер отправляться в «заповедные леса» соседей, Анны-Мари и Ральфа.
По прошествии десяти дней, Лиза, пользуясь тем, что никто не сказал ни слова по поводу фотографии, появившейся в гостиной, поставила рядом с портретом Иврии снимок Шалтиэля Люблина с пышными моржовыми усами, в мундире офицера британской полиции. Тот, что всегда стоял на письменном столе Иврии в Иерусалимской студии.
Авигайль постучалась в дверь Иоэля. Вошла и увидела его склонившимся над письменным столом господина Крамера, в очках ителлектуала-католика, придававших его лицу выражение отрешенности, аскетизма и учености. Иоэль заносил в таблицу данные из книги о Давиде Элазаре.
— Прости, что врываюсь к тебе. Мы должны поговорить о состоянии твоей матери.
— Я слушаю, — сказал Иоэль и, положив ручку на таблицу, откинулся на спинку стула.
— Не следует этим пренебрегать. Нельзя делать вид, что все нормально.
— Продолжай…
— У тебя что, нет глаз, Иоэль? Разве ты не видишь, что день ото дня она все больше и больше теряет контроль над собой? Вчера подметала дорожку перед домом и прямо с метлой вышла на улицу, стала мести тротуар, пока я не вернула ее, остановив в двадцати метрах от дома. Если бы не я, она бы так и продолжала — до самого центра Тель-Авива.
— Фотографии в гостиной очень нервируют тебя, Авигайль?
— Не фотографии. Все вообще… Множество разных вещей, которых ты, Иоэль, упорно не замечаешь. Предпочитаешь делать вид, что все нормально. Вспомни: однажды ты уже совершил подобную ошибку. И все мы дорого заплатили за это.
— Договаривай…
— Обратил ли ты внимание на то, что происходит с Нетой?
Иоэль покачал головой.
— Я так и знала, что не обратил. Когда это ты обращал внимание на кого-нибудь, кроме себя? К сожалению, меня это не удивляет.
— Авигайль, пожалуйста, в чем дело?
— С тех пор, как Лиза все это затеяла, Нета вообще не заходит в гостиную. Порога не переступает. Я говорю тебе: она снова начинает скатываться в пропасть. Я вовсе не осуждаю твою мать, она за свои поступки не отвечает, но ведь ты вроде бы человек ответственный. Только она так не считала…
— Ладно, — подвел черту Иоэль, — будет произведена проверка, назначена комиссия по расследованию. Но было бы лучше, если бы вы с Лизой просто помирились — и делу конец.
— У тебя все просто, — изрекла Авигайль тоном классной дамы, но Иоэль перебил ее:
— Ты же видишь, я пытаюсь немного поработать.
— Прости, — обронила она холодно, — что пристаю с пустяками. — И вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Не однажды, после жестокой ссоры, шептала ему Иврия поздней ночью: «Но только знай, что я тебя понимаю». Что она хотела этим сказать? Что понимала? Иоэль отдавал себе ясный отчет, что ничего уже не узнаешь. Но именно сейчас этот вопрос казался ему самым насущным и самым важным. Важнее, чем когда-либо в прошлом… Большую часть дня ходила она дома в белой блузке и белых брюках, без каких-либо украшений, если не считать обручального кольца, которое почему-то носила на мизинце правой руки. Всегда, зимой и летом, пальцы ее были прохладными и сухими. Иоэля охватила острая тоска по их холодящему прикосновению, когда пробегали они вдоль его обнаженной спины, и страстно захотелось спрятать ее пальцы в своих нескладных ладонях, чтобы хоть чуть-чуть отогреть, как делают, возвращая к жизни замерзшего птенца… Было ли это и в самом деле несчастный случай? Он едва не рванулся к автомобилю, чтобы помчаться в Иерусалим, в тот дом в квартале Тальбие, и там, на месте, изучить систему внутренней и внешней электропроводки, проанализировать каждую минуту, каждую секунду, каждое движение в то утро. Но дом возник в его воображении плывущим в звуках меланхолической гитары этого Итамара — или Эвиатара? — и Иоэль знал, что такой тоски не вынесет. Так что вместо Иерусалима он отправился в «грибной лес» Ральфа и Анны-Мари. И после ужина, поданного ему, после дюбонне, после кассеты с музыкой кантри проводил его Ральф до постели сестры, и Иоэлю было все равно, вышел ли Ральф или остался: не за удовольствием он явился в тот вечер, но для того, чтобы согреть и утешить, как утешает отец, нежным прикосновением осушающий слезы дочери.
Когда вернулся он после полуночи, дом был погружен в безмолвие и темноту. На мгновение Иоэль застыл, настороженный тишиной, словно почуял приближение несчастья. Все двери в доме были закрыты, кроме той, что вела в гостиную. И когда он вошел туда, зажег свет, то обнаружил, что все фотографии убраны. И ханукальный подсвечник тоже. Он всполошился, потому что ему показалось, будто исчезла и фигурка хищника. Но нет. Ее лишь сдвинули на край полки. Иоэль, опасаясь, что статуэтка упадет, бережно возвратил хищника на прежнее место посредине полки. Он знал, что следовало бы выяснить, кто из трех его женщин убрал фотографии. Но знал также и то, что ничего выяснять не будет.
На утро за завтраком про фотографии не было сказано ни единого слова. И в последующие дни тоже. Лиза и Авигайль зажили в мире и согласии и снова посещали вместе занятия гимнастикой и курсы макраме. Иногда обе в один голос ехидно подтрунивали над Иоэлем, его рассеянностью или тем, что он ничего не делает круглый день. По вечерам Нета отправлялась в «Синематеку» или в Тель-Авивский музей. Иногда бродила по городу, рассматривала витрины, убивая время между киносеансами. Что же до Иоэля, то ему пришлось забросить свое небольшое расследование по поводу обвинения, выдвинутого против начальника генштаба Давида Элазара. Хотя и было у него серьезное подозрение, что в свое время следствие этого вопроса пошло не по тому пути и это сделало к крайне несправедливые выводы. Но Иоэль поневоле признал, что, не имея доступа к засекреченным источникам и возможности опросить свидетелей, он вряд лм установит истинные причины тогдашних военных неудач.
А тем временем вновь зарядили зимние дожди, и когда однажды он, встал поутру, чтобы подобрать с бетонной дорожки газету, на веранде рядом с кухней кошки играли с окоченевшей пичугой, по-видимому погибшей от холода.
XXXIII
Как-то, в середине декабря, в три часа по полудни заявился Накдимон Люблин, в армейском дождевике, с лицом огрубевшим и красным, исхлестанным холодными ветрами. Он привез в подарок жестяную банку оливкового масла, которое отжал им на собственной давильне, расположенной на северной окраине Метулы. А еще привез он несколько собранных на исходе лета стеблей колючек; они были уложены в черный футляр, разбитый и потертый, служивший когда-то футляром для скрипки. Накдимон не знал, что Нета утратила интерес к коллекционированию колючек.
Он прошел по коридору, подозрительно заглядывая в каждую из спален, отыскал гостиную и вступил в нее таким решительным шагом, будто давил подошвами крупные комья земли. Свои колючки в скрипичном футляре и жестянку с оливковым маслом, завернутую в мешковину, он без колебаний положил на кофейный столик, сбросил дождевик на пол рядом с креслом, в котором удобно устроился, вытянув ноги. По обыкновению, он называл женщин «девочками», а к Иоэлю обращался: «капитан». Полюбопытствовал, велика ли месячная плата, которую Иоэль выкладывает за съем этой бонбоньерки.
— И раз уж мы заговорили о бизнесе… — он вытащил из заднего кармана брюк и усталым движением положил на стол пачку пятидесятишекелевых банкнот, измятых и перетянутых резинкой, — долю Авигайль и Иоэля за полгода от тех доходов, что приносили фруктовый сад и пансион в Метуле, наследство Шалтиэля Люблина. На банкноте, лежавшей в пачке сверху, был жирными цифрами расписан счет, словно, карандаш плотника разметил линии на доске. — А теперь, — прогнусавил Накдимон, привычно используя арабское слово, — ялла! Проснитесь, девочки! Мужик умирает с голоду.
В ту же секунду все три женщины заметались, будто муравьи, которым перекрыли вход в родной муравейник. Они сновали между кухней и гостиной, едва не сталкиваясь в спешке. На кофейном столике, с которого убрали Накдимовы подношения, в мгновение ока была расстелена скатерть, и на ней тотчас же появились тарелки, тарелочки, стаканы, бутылки с напитками, салфетки, приправы, горячие лепешки — питы, всевозможные соленья, столовые приборы, хотя то только час назад закончили обедать на кухне. Иоэль наблюдал за всем с нарастающим изумлением: его поражала безграничная власть низкорослого, краснорожего, невоспитанного грубияна над женщинами, вовсе не склонными к покорности. И ему даже пришлось пристыдить себя, подавляя поднимавшуюся в нем легкую досаду: «Что за глупость, не ревнуешь же ты в самом деле…»
— Тащите все, что есть, — приказал гость тягучим, насморочным голосом, — только не заставляйте меня напрягаться и принимать решения: когда Мухаммед помирает с голоду, он проглотит и хвост скорпиона. А ты садись сюда, капитан, оставь хлопоты девочкам. Нам с тобой надо кое о чем переговорить.
Иоэль подчинился и присел на диван напротив шурина.
— Значит, так, — начал Накдимон, но передумал и, сказав: — Сейчас, минутку… — умолк минут на десять.
Все его внимание сосредоточилось на стоявшей перед ним жареной курице, на картошке в мундире, на свежих и вареных овощах, которые он поглощал в полном молчании, со знанием дела, заливая все это пивом. Между двумя бутылками пива он залпом опрокинул в глотку два бокала пузырящегося оранжада, а пита в левой руке служила ему попеременно и ложкой, и вилкой, и промежуточной закуской. Время от времени он рыгал, издавая басовитые вздохи животного удовольствия.
Сосредоточенно, задумчиво, пристально наблюдал Иоэль за трапезой, словно искал в появлении гостя какую-то ускользающую от глаз подробность, сулящую наконец-то подтвердить или опровергнуть давнее-давнее подозрение. Было нечто такое в скулах Люблина, или посадке головы и развороте плеч, или в его заскорузлых крестьянских ладонях, а возможно, во всем облике, что, действовало на Иоэля подобно ускользающей мелодии, похожей на другую, давнюю, канувшую в небытие. Не было никакого сходства между красномордым крепышом и его умершей сестрой, хрупкой белокожей женщиной с нежным лицом и медлительными движениями человека, сосредоточенного на своем внутреннем мире. Иоэль почувствовал, как его переполняет раздражение, и тут же рассердился на себя за это, поскольку в течение многих лет вырабатывал умение никогда не терять головы. Он ждал, когда гость кончит есть, а женщины между тем расселись вокруг обеденного стола, словно зрители на галерке, на некотором расстоянии от мужчин, расположившихся по обеим сторонам кофейного столика. Пока гость не догрыз последнюю куриную косточку и, вытерев тарелку питой, не приступил к уничтожению яблочного компота, в комнате не было произнесено ни одного слова. Иоэль сидел напротив шурина, дав отдых своим нескладным рукам, которые лежали ладонями вверх на коленях. Походил он на вышедшего в запас бойца особого, элитного боевого подразделения; лицо было волевым, загорелым; жесткая вьющаяся прядь, тронутая ранней сединой, поднималась надо лбом, словно рог, и никогда не падала, в прищуре глаз таилась легкая ирония, тень улыбки, в которой не участвовали губы. С течением времени выработалась у него привычка сидеть подолгу время в позе, исполненной трагического покоя: ноги согнуты в коленях под прямым углом; на каждом колене покоится неподвижная, тыльной стороной вниз, рука; спина выпрямлена, но не напряжена"; плечи опущены, расслаблены; на лице не дрогнет ни один мускул. Так и сидел он, пока Люблин не вытер рот рукавом, а рукав — салфеткой, затем высморкался в ту же салфетку, смял ее, бросил, так что она угодила в стакан, до половины наполненный оранжадом, и медленно погрузилась на дно, уселся поудобнее, рыгнул (звук был резкий, словно хлопнула дверь) и возобновил разговор почти теми же словами, которые произнес в самом начале трапезы:
— Ладно. Гляди. Значит так…
Оказалось, что Авигайль Люблин и Лиза Рабинович, независимо друг от друга, в начале месяца послали в Метулу письма по поводу установки надгробия на могиле Иврии в Иерусалиме к первой годовщине ее смерти, к шестнадцатому февраля. Он, Накдимон, не станет предпринимать что-либо за спиной Иоэля. И вообще, предпочел бы, чтобы всем этим делом занялся Иоэль. Сам же готов оплатить половину. Или все. Ему это безразлично. Да и ей, сестре, которая умерла, уже все безразлично. Будь ей хоть что-нибудь небезразлично, может, еще пожила бы. Но стоит ли сейчас копаться в ее мыслях? Что там ни говори, она — даже при жизни — со всех сторон выставляла предупреждающие знаки: «Входа нет». А у него сегодня были дела в Тель-Авиве: забрать свой пай из дела, связанного с грузовыми перевозками, организовать доставку матрацев в пансионат, получить разрешение на устройство небольшой каменоломни, — вот он и решил заскочить сюда, перекусить и покончить со всем. Вот такая история.
— Так что скажешь, капитан?
— Поставим надгробный памятник. Почему нет? — ответил Иоэль спокойно.
— Ты это устроишь или я?
— Как хочешь.
— Смотри, у меня во дворе есть здоровенный камень из арабской деревни Кфар-Аджер. Черный, с блестками. Вот такой величины, примерно.
— Хорошо. Привези его.
— Не нужно ли написать на нем что-нибудь?
Вмешалась Авигайль:
— С надписью надо решить побыстрее, до конца недели, иначе не успеем к годовщине смерти.
— Это кощунство! — неожиданно для всех сухо и горько заявила Лиза со своего места.
— Что кощунство?
— Говорить о ней плохо после ее смерти.
— Кто говорит о ней плохо?
— Правду сказать, — ответила Лиза негодующе, словно строптивая девчонка, решившая поставить взрослых в неловкое положение, — она в общем-то никого особенно не любила. Нехорошо так говорить, но еще хуже говорить неправду. Так и было. Может, одного только отца она любила. И никто из присутствующих не подумал о том, что, возможно, ей было бы приятней покоиться в Метуле, рядом с отцом, а не в Иерусалиме, среди всякого простонародья. Но здесь каждый думает только о себе.
— Девочки, — сонно прогнусавил Накдимон, — может, дадите нам поговорить спокойно две минуты? А потом болтайте сколько душе угодно.
— Ладно, — с опозданием ответил Иоэль на реплику Авигайль. — Нета, ты представляешь здесь литературные круги. Напиши что-нибудь подходящее, а я закажу, чтобы надпись высекли на камне, который привезет Люблин. И покончим с этим. Завтра тоже будет день.
— К этому не прикасаться, девочки, — предупредил Накдимон женщин, начавших убирать со стола остатки обеда, и положил руку на баночку из-под меда, которую прикрывал лоскуток брезента, перетянутый у горлышка: — Здесь натуральный змеиный «сок». Зимой, когда гады спят, я хватаю их среди мешков на складах и дою гадюк, одну, другую, а потом везу змеиный яд на продажу… Кстати, капитан, объясни мне, почему это вы толчетесь все вместе, сбившись в кучу?
Иоэль колебался. Посмотрел на часы, поразглядывал угол между часовой и минутной стрелкой, даже последил немного за прыжками секундной стрелки, но так и не уловил, который же час. После чего ответил, что вопрос ему непонятен.
— Все семейство заткнуто в одну дыру. Чего ради? Один на другом. Как у арабчиков. И бабки, и детки, и козы, и цыплята, и все прочие. Что в этом хорошего?
Вдруг раздался визгливый голос Лизы:
— Кто пьет растворимый кофе, а кто — по-турецки? Прошу проголосовать.
И Авигайль вставила:
— Что это за бородавка появилась у тебя на щеке, Накди? Там была коричневая родинка, а теперь она превратилась в бородавку. Надо показаться врачу. Как раз на этой неделе по радио говорили о бородавках — их ни в коем случае нельзя оставлять без внимания. Запишись к Пухачевскому, пусть он тебя проверит.
