Олег Овчинников
      СЕМЬ ГРЕХОВ РАДУГИ.
      (сокращенный вариант)
      ЦВЕТ НУЛЕВОЙ. ПОКА ЕСТЕСТВЕННЫЙ.
      Места мы заняли в третьем ряду, вровень со сценой, которая возносилась над зрительным залом метра на полтора. Сядь мы ближе, пришлось бы постоянно задирать голову, чтобы уследить за действом. Впрочем, пока следить не за чем. Сцена пуста, музыканты ушли и унесли с собой инструменты. Только барабанщик доверчиво оставил без присмотра ударную установку нетранспортабельна. Пустые микрофонные стойки изогнулись журавлями, поклоном провожая покинувших зал зрителей. Пара опрокинутых колонок валялась на исшарканном полу, значит, концерт удался. Вот только меня на нем не было. Маришка предусмотрительно села рядом с проходом, чтобы "спрыснуть по-тихому, если что". Я опустился слева, а место по другую сторону от меня уже занимал какой-то небритый тип в болотного цвета джинсах и черной кожаной куртке. При нашем приближении тип ничего не сказал, но покосился так, что я невольно спросил: - Не занято? Вопрос прозвучал глупо. Зал был практически пуст и казался вымершим. - Нет, - ответил тип и положил руки на сумку, которую держал на коленях. Вакантно. - Начну храпеть - толкни в бок, - шепнула Маришка. - Только нежно. - Она откинулась на спинку, вытянув ноги под сиденье впереди стоящего кресла. Через пару минут после нас подошли двое. Затем еще один - щупленький мужичок среднего возраста, все остальное - рост, телосложение - ниже среднего, на носу - очки. Типичный "интель". Тип, сидящий слева, каждого вновь пришедшего встречал одинаково недобрым взглядом и провожал до места посадки. Так сопровождает самолеты служба наземного наблюдения. В нелетную погоду. Когда в зале появилась немолодая женщина с двумя бесформенными пакетами в руках, у типа вырвалось чуть слышное: - Господи! Сколько же идиотов вокруг! Сказано было шепотом, практически про себя, но я услышал. И потому спросил: - Вы кого имеете в виду? Тип обернулся и уставился на меня. Серые глаза прищурены, закушен вислый левый ус. - Не волнуйтесь, не вас, - успокоил. - Вам, похоже, просто спать негде. Я про тех, кто приходит в такие места сознательно. Кто сам обманываться рад... - Подумав, добавил: - Копирайт - Пушкин. - Уверены, что сознательно? Может, они тоже забрели сюда случайно? - Если бы! Некоторые здесь явно не по первому разу. Взгляните вон на тех пигалиц! Пудреницы для мозгов! Правда, таких немного. Видимо, организация из новых. По крайней мере я о ней раньше не слышал. - А вы в таком случае что здесь делаете? - поинтересовался я. Тип перестал жевать ус, расправил пальцами. - Материал собираю. О тоталитарных сектах. - Для диссертации? - Для романа. Я посмотрел на собеседника с несколько большим интересом. Спросил: - Инженер душ человеческих? - Скорее, санитар. Лаконичность его ответов слегка раздражала. Должно быть, рядом со мной сидел настоящий мастер диалога. - И от чего лечить собираетесь? - Как обычно. От глупости. Тупости. Ханжества. - Чванства, - сладко зевнув, произнесла Маришка, не открывая глаз. - Что? - не понял писатель. - Я спросила, много ли у вас книжек. - Вообще-то не очень. - Он, поколебавшись, расстегнул сумочку на коленях, с заметным усилием извлек толстую пачку листов. На вид - вдвое больше сумочки и в полкило весом. - Вот. Сегодня из издательства вернули. На титульном листе крупно выведено начало заглавия "Обреченый на...", остальное скрыто рукой писателя. Вторая "н" в слове "обреченный" вписана красной шариковой ручкой. - Велели исправить и дополнить? - спросил я. - Просто вернули. - Писатель пожал плечом. - А другие - нормальные книжки у вас есть? - не очень тактично поинтересовалась Маришка. - Пока нет. Маришка потянулась, простирая руки далеко за голову, а ноги устремляя еще дальше, чуть ли не до сидений первого ряда. Конечно, станет она спать, когда рядом есть кто-то, кого можно безбоязненно поставить на место. Совершенно безбоязненно. В моем понимании писатель - человек смирный, если и закатает кого в асфальт, то только в собственном воображении. - Тогда вы не писатель, - Маришка мило улыбнулась. - Вы - рукописец! Я криво усмехнулся - обращенная к соседу половина лица осталась бесстрастной. Писатель, промучавшись с минуту, убрал непризнанный шедевр в сумочку и снял куртку, под которой обнаружилась темно-синяя толстовка с надписью "Русская фантастика". Фантастику я, в принципе, уважаю. Поэтому примирительно спросил: - Вы уверены, что то, куда нас пригласили - тоталитарная секта? - Абсолютно. В Москве других нет, - авторитетно подтвердил он. - Полный контроль над членами организации, иерархическая система подчинения, замкнутость в рамках своей идейки - вот основные признаки тоталитарной секты. Плюс чисто русский, привнесенный колорит. - Он скривился. - Заставь дурака Кришне молиться - так он и харю об раму расшибет. Так что будьте предельно осторожны, выход из этой системы стоит гораздо дороже, чем вход. - Ну, вход-то был бесплатным, - пошутил я. - Напрасно иронизируете, - обиделся писатель. - Вы просто никогда не видели, как они людей зомбируют. - Как телепузики? - восхитилась Маришка. - Что телепузики? - Наш собеседник явно сбит с толку. - Ну, они же зомбируют детей. - Маришка щелкнула меня по носу и прописклявила: - Привет, Тинки-Винки! - Пока, Ляля! - в тон ответил я. - Тинки, а чего это ты такой фиолетовый? - Чернил перебрал, - сказал я и самоустранился. Погрузился в себя.
      Что мы делаем здесь и сейчас? Интересный вопрос. Относительно "сейчас" все достаточно ясно. Просто не в ногу со всей страной перевели часы вместо летнего на зимнее время. В итоге на трехчасовой концерт любимого исполнителя безнадежно опоздали, а до того, который случится в семь, ждать еще почти два часа. А все Маришка! Говорил ей еще утром: кажется, летнее - это когда на час вперед. А она: да ну его, крути назад, дай человеку раз в жизни выспаться! Впрочем, после ночного эфира ее легко понять. Страннее другое: почему мы в конце концов оказались здесь, а не в соседней бильярдной? Должно быть, все дело в личности человека, пригласившего нас на встречу, слишком уж она была нетипичной. Он отловил нас у входа в билетные кассы, куда мы спешили уже чисто по инерции, прекрасно понимая, что простым вращением часовой стрелки не повернуть время вспять. Преградил путь, привлек к себе внимание, сказав: - Нэээ... Он не был похож на агента-распространителя торговой фирмы, участника MLM-тусовки или возбужденного адепта новой русской церкви с иностранным спонсором и гимнами на двух языках. Непричесанный, небритый, неопрятно одетый. Откровенно нерусский. Больше всего, если честно, он был похож на бомжа. В ранней стадии запущенности - не безнадежного. - Хотите открытку? - спросил он и помотал головой. - Нэээ... Календарик. Полезно всегда знать день. - Извините, мы опаздываем, - сказала Маришка. - Знать день, - раздраженно повторил он, и не думая уступать дорогу. - Или месяц. Февраль или... Нэээ... Ноябрь. Чтобы не путать. - Денег нет, - отрезал я. И справедливости ради уточнил: - Лишних. - Денег нет? - эхом отозвался он и неожиданно обрадовался. - Нет денег хорошо! Не надо... Вот! Тип сбросил на землю большой серый мешок, который до того болтался у него на плече. Нагнулся и опустил лицо в раскрытую горловину, высматривая нечто. - Пора! - шепнула Маришка и дернула меня за локоть. Но тип уже вынырнул из мешка. - Возьмите! - сказал он. - Я нашел. Можно брать. И протягивает мне руку. В грязных дрожащих пальцах - прямоугольная бумажная полоска, слава Богу, чистая и очень яркая. Никакого рисунка, просто вся полоска равномерно закрашена разными цветами, границы между которыми размыты, один цвет плавно перетекает в другой. Мы называем такую закраску градиентной. Внутрь каждого одноцветного сегмента вписано какое-то слово, но мелкие буквы на подрагивающем листочке не разглядеть. - Календарик? - удивилась Маришка. - Больше похоже на закладку. - Закладка, так, - серьезно кивнул тип и неуклюже перевернул полоску на ладони. - А так - календарик. Двое вместе. Нэээ... Двойная польза. - За те же деньги? - спросил я. - Деньги... - повторил тип и поморщился, так что мы с Маришкой отчетливо поняли, что деньги - вздор, деньги - мусор, не в них счастье. - Возьми, - посоветовала она. - Быстрее будет. Я покорно взял бумажную полоску веселенькой расцветки из рук субъекта. Вернее, попытался взять, но тот неожиданно не отпустил. - А вы придете? - спросил с надеждой. - Куда еще? - Туда! - Он указал движением бровей неопределенное направление. - Там вам нравиться. Будет. - Где там? - начал раздражаться я. - Здесь, прямо здесь... Направо потом. По лестнице. Там вход. Из бормотаний назойливого типа я в итоге заключил, что направить нас он пытается прямиком в малый концертный зал. То есть туда, куда мы и без него добрались бы, только на пару часов позже. - Давай сходим, - предложила Маришка. - Выспимся заодно. - Сейчас, - согласился я. - Только билеты куплю. - И ценный приз, календарик-закладка перешел ко мне, а осчастливленный незнакомец радостно пропустил нас в кассы. - Вам нравиться... Будет, - донеслось сзади. - Обязательно. Нэээ... Скоро. Когда мы пять минут спустя снова оказались на улице, его уже нигде не было. Только большой серый мешок лежал у самого входа рядом с урной, в том месте, где его бросил незнакомец. - Сюрный типчик, - прокомментировала Маришка. - Жалко его. Не с его внешностью и знанием языка наниматься в зазывалы. Не придет же никто. - Не скажи, - возразил я. - Может, на жалость и был расчет. Мы-то с тобой уже идем. - Ты серьезно? - Маришка недоверчиво вскинула брови. - Ну-ка, дай посмотреть! - Ловко выхватила закладку-календарик, перевернула закладочной стороной вверх. - Убийство, воровство, прелюбодеяние... - нахмурившись, прочитала она. - Надеюсь, это не программа вечера?
      За этими воспоминаниями я совершенно перестал слушать писателя. Вот так со мной всегда! Недаром Маришка говорит, что мы - идеальная пара. Одну хлебом не корми, и маслом не корми, дай только потрепаться ни о чем хотя бы полчасика, другой как уйдет в себя - так с концами, даже записки не оставит, когда ждать обратно. Хорошо, что писатель, кажется, не заметил моей отлучки. - Или вот, к примеру, секта мунитов, - увлеченно вещал он. - Не тех, которые с двумя "н", мунниты-лунопоклонники, их еще в 97-м разогнали. Эти с одной, последователи Великого Отца Сан Мен Муна. Те, что ратуют за супружескую верность. Вы могли их видеть. Подходят обычно парами, юноша и девушка, и спрашивают, как вы относитесь к добрачным связям. Если ответишь правильно, дают конфетку. Я окончательно вышел из прострации, чтобы спросить: - И как надо отвечать? - Никак, - заметно стушевался писатель. - В смысле, плохо. - Кстати, - шепнула в самое ухо Маришка, - а ты как относишься к добрачным связям? - Никак, - признался я со вздохом. - С тех пор, как женился на тебе никак. - Умница! Вернемся домой - получишь конфетку, - прошептала она, затем обратилась к писателю: - Что-то не страшно у вас получается. Что плохого в отказе от добрачных связей? А в супружеской верности? - Ничего, - согласился писатель, но саркастическим изгибом усов дал понять: продолжение следует. - На первый взгляд, ничего. Это потом выясняется, что свою любовь член секты должен искать внутри секты. Вернее, она сама его найдет: духовный наставник укажет ему его вторую половину, когда придет время. А время придет не быстро. Сначала будущие муж и жена отправляются в разные концы света миссионерствовать, вербовать новых членов секты. Лишь через три года они могут вернуться домой и счастливо воссоединиться. Только предварительно духовный наставник произведет над невестой несложный обряд инициации. - То есть?.. - уточнил я и тут же пожалел об этом. - Благодать, - скривил губы писатель, - первоисточником которой является преподобный Мун, передается от человека к человеку исключительно половым путем. - Обесцветит, - глядя в сторону, пробормотала Маришка. - В смысле? - Писатель с интересом перегнулся через подлокотник. - Три дня назад в эфире я дала слушателям задание. Придумать русский эквивалент термина "дефлорация". Самой распространенной версией стало "обесцвечивание". Срывание цветка. Хотя мне лично больше нравится "обесцеливание". - Через паузу - пояснение: - Цель-то в жизни как-то теряется. - Вы на радио работаете? - Ага, на Новом. Марина Циничная, "Ночные бдения". - Приятно... - сказал писатель, однако ответного представления не последовало. Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов. Маришка оправилась первой. У нее это тоже профессиональное. Ночному диджею и не такое приходится выслушивать в прямом эфире. - Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал. - Она взглянула на меня снизу вверх и погладила ладошкой мое колено. - С ума сошла? - пробурчал я и оглянулся по сторонам. Народу прибыло, пора бы и начинать. - Мы же в церкви! - Не в церкви, а в секте, - поправила Маришка. - Черные мессы, жертвоприношения, кровь невинных девственниц... - Мечтательно закатила глаза и неожиданно воскликнула: - Ого! Вот это по-о-опик! - Взгляд ее при этом был направлен на сцену. Я посмотрел в ту же сторону и подумал: вот уж воистину!
      ЦВЕТ СЕДЬМОЙ. ФИОЛЕТОВЫЙ.
      Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе - в пиджачке и жилеточке, то и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и округлом как глобус животе! Под жилеточкой - белая сорочка и бабочка. Классический типаж оперного исполнителя нарушали кроссовки на ногах, синие, с тремя белыми полосками. В общем, ничего поповского. Разве что лицо... Кудри до плеч, окладистая бородка и большие выразительные глаза - хоть сейчас пиши с него икону. Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей доброты лица не передашь. Доброты и раздобрелости. Вошедший поразительно легко приблизился к краю сцены, отставил в сторону микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток. Такому микрофон только помешал бы. "Добрый самаритянин!" - невольно подумалось. Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно вылетело из головы. После представления и приветствия самаритянин сказал: - Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется цвето-дифференцированной эсхатологией. - Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, прокомментировал в левое ухо писатель. - Аббревиатуры совпадают. - А чтобы не перегружать голову терминологией, - широко улыбнулся самаритянин, - мы назовем то же самое по-простому: наглядное греховедение. - Ненаглядное мое греховееедение, - пропела тихонько в правое ухо Маришка. Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на словах самаритянина. Говорил же он следующее: - Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите, может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей? - Не убий! - негромко воззвал со своего места "интель". - Не укради! - откликнулся кто-то сзади. - Не возжелай... - неуверенно парировал интель. Происходящее начинало напоминать аукционные торги. - Чего? - насмешливо спросил самаритянин. - Чего не возжелай? Интель опустил очки долу, припоминая. - По правде сказать, уже неплохо, - похвалил самаритянин. - Обычно вспоминают еще "не прелюбодействуй" и на этом, глупо хихикая, замолкают. Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто. В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое: - Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и день субботний. То есть, в российском варианте - воскресный. Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было видно как он один за другим загибает пальцы. - Ученый малый! - похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное удивление. - Но педант... Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки. - Копирайт - Пушкин! - процедил со злостью мой сосед. - Так вот, за редким исключением, - самаритянин шутливым поклоном выделил писателя из массы зрителей, - никто из присутствующих не в состоянии вспомнить все десять заповедей. Что тогда говорить об их соблюдении... Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. - То же самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну алчность, а что дальше? Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель просто молчал. С вызовом. - Чванство? - робко предположила Маришка. - Вот-вот, - рассмеявшись, покачал головой самаритянин. - Оно же гордыня. Кроме того - это вам для общего развития - к грехам отнесены чревоугодие, леность, ярость и зависть. Запомнили? Зал прореагировал нестройно и неоднозначно. - А теперь забудьте! - блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул зрителям. - Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет назад, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону, глубоко несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов - это, мягко говоря, чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях. Писатель присвистнул и заметил, изображая восхищение: - С ума сойти! Самаритянин сделал шаг к забытой ударной установке, подобрал с пола барабанную палочку и наотмашь ударил по тарелке. От медного звона заложило ухо. Вежливо улыбаясь, он попросил уважаемых слушателей соблюдать тишину, пожалуйста. Затем продолжил: - Да, да, я не оговорился. Семи смертных заповедях. Почему семи? спросите. А потому что мозг человеческий так устроен, что любую систему больше чем из семи элементов воспринимает с трудом. Спросите: в таком случае, почему смертных? А потому, что каждая из заповедей такой безусловный закон определяет, что тому, кто ее нарушит - смерть! Ну, или что похуже... Потому что заповеди у нас будут отборные - буквально! - из библейских заветов, из статей уголовных и прочих категорических императивов отобранные. Кто же будет отбором этим заведовать? - в третий раз спросите вы меня... Да мы же с вами и будем, - сам себе ответил самаритянин. И дальнейшее выступление повел в той же вопрос-ответной манере, не ожидая уже от зала ни помощи, ни провокаций. - Скажем, убийство - грех? - Насупил брови и кивнул. - Конечно! Бесспорный грех. Причем виновным в убийстве мы признаем кого? Того. кто курок спускал? Или того, кто заказ сделал? Или того, кто знал, да смолчал? А? - Действием или бездействием, - мазнув взглядом потолок, чуть слышно произнес писатель. - Как это свежо! - Это я к тому, что сами заповеди за две тысячи лет не то чтобы устарели, но в легком пересмотре нуждаются. Вот, скажите мне, чревоугодие - грех? Или наследие голодного прошлого? Оттуда же и посты. Нечем было мужику кормиться весной, вот и выдумали пост богоугодный. Очищение организма голоданием. В то время как настоящее очищение - запомните это! достигается только покаянием. Искренним покаянием и прощением. Судите сами! Тот, кто ест без меры, делает этим плохо только себе. Так что ж, каждый, кто поесть любит уже и грешник? Или как? Значит, убийство записываем, а чревоугодие долой, - подвел промежуточный итог самаритянин и возложил руки на свое неслабое, в сущности, чрево. - Кто согласен, прошу проголосовать. Руки некоторых зрителей послушно потянулись к потолку. Я лично воздержался. Маришка опять вытянула ноги к самой сцене и закрыла глаза. Но, кажется, слушала внимательно. - Принято! - возвестил самаритянин и утвердил решение символическим ударом в большой барабан. - Пойдем дальше. Кто-нибудь знает, как соединить воедино грех лености и заповедь "почитай отца твоего и мать твою"? - Ревизионист бородатый! - выругался вполголоса писатель. Хотя сам в последний раз брился, наверное, с неделю назад. Во взгляде, направленном на выступающего, читалось недвусмысленное "За педанта ответишь!" Я переключил внимание на соседа. - Вы заметили, как от фразы к фразе упрощается его речь? - спросил он. Специалист! Увидел, что не много в зале интеллектуалов и мягко подстроился под средний уровень. А как он отождествляет себя с аудиторией? Все эти "мы", "наш"... Мы новый... Завет составим хором... А жестикуляция. язык тела и тембр голоса - это же НЛП в чистом виде! - Эээ... Нелинейное программирование? - предположил я. - Нейролингвистическое, - поправил писатель без улыбки. - Вот на чем я еще не программировал... - Вы программист? - Он наморщил лоб. - Программисты - в Микрософте. Я - веб-дизайнер. - Тогда обратите внимание на его костюм. Думаете, эти кроссовки - спроста? Вопрос поверг меня в легкий шок. На мой взгляд, современный писатель должен быть в курсе, что веб-дизайнеры не занимаются моделированием одежды. - И глаза... - продолжил он. - Если вы легко гипнотабельны, лучше не смотреть в глаза. Даже не слушать. И вообще, лучше бы вам не появляться на подобных сборищах. Но раз уж пришли... Рекомендую соблюдать некоторые правила. Если попросят в конце заполнить анкету - откажитесь. Ни в коем случае не оставляйте своих координат - ни телефона, ни тем более адреса. Не называйте имен, иначе вас вычислят мгновенно. И... О! Вот еще! Обратите внимание... Я обратил. По боковым проходам, улыбаясь как проводницы вагона-люкс, двигались две женщины с большими пластиковыми подносами. На подносах в крошечных граненых стаканчиках плескалось что-то красное и, судя по мелким капелькам на стекле, охлажденное. Немедленно захотелось пить. Но санитар человеческих душ не преминул все испортить. - Самое главное, чем бы вас ни пытались угостить, ничего не пейте и не ешьте! Едва ли вам, как в начале девяностых, напрямую предложат проглотить пару таблеток во славу нового бога. Но капнуть в сок пару капель психотропного могут запросто. Или даже не психотропного, а просто... Те же муниты добавляют в свои конфеты не скажу, что, только потом каждый причастившийся считается кровным родственником преподобного Муна. "У каждого свои семь заповедей" - с иронией подумал я о писателе. Но от предложенного стаканчика все-таки отказался. Зато Маришка перестала изображать спящую красавицу и обеими руками потянулась за напитком. Из чувства противоречия. - Ты не будешь? - обернулась ко мне. - Тогда можно я за него возьму? Разносчица кивнула. Наверное, опасалась проронить словечко в то время как ее духовный наставник произносит со сцены: - ...ни вола его, ни осла, ни прочего транспортного средства, включая полноприводные иномарки... Мило улыбаясь женщине с подносом, Маришка один за другим осушила оба стаканчика. - Нормальный чай, - беззаботно заметила она, когда женщина удалилась опаивать верхние ряды. - Только холодный и красный. Каркадэ, гибискус или суданская роза. И ничего психотропного. Даже сахара не положили! Писатель посмотрел на нее с немым укором. Слушать, как адаптируют "Ветхий Завет" для новых русских мне порядком наскучило. Хотелось встать, громко хлопнув напружиненным сиденьем, и демонстративно покинуть помещение. Но я остался - из-за Маришки. Правда, снова ушел в себя, и только вздрагивал иногда, когда проповедник барабанным боем увековечивал на невидимых скрижалях очередную заповедь. Чтобы доказать самому себе, что еще не окончательно опустился до уровня веб-дизайнера, вспомнить славное сертифицированное прошлое, стал в уме составлять программку, которая распечатывала бы собственный текст. Минут за двадцать составил четыре варианта, самый лаконичный - не Бейсике, всего 7 символов, включая перевод строки, самый изящный - на Лиспе. Начал сочинять то же самое на Паскале, но быстро впал в рекурсию, затем в меланхолию - и вывалился в окружающую реальность как раз к окончанию проповеди. - Кто же будет судить нас за грехи наши тяжкие? - риторически вопрошал самаритянин. - Прокуроры с адвокатами? Товарищеский суд? Общественность? И, изобразив мгновенную задумчивость, покачал головой, дескать, нет, не они. - Вернемся к тому, с чего начали. К убийству. Вот когда сосед соседа по пьяному делу отверткой пырнет за то, что тот последней рюмкой не поделился - это плохо? Да. А когда солдатик на поле боя из "АКМ"-а врага срежет на секунду раньше, чем тот гранату метнет? Тоже плохо? Да. Очень плохо. Однако, куда от этого денешься? Накажешь солдата - через неделю сам на его месте окажешься. Только без автомата. Что ж, стало быть, простим солдатика? На сей раз слушатели в зале прореагировали заметно активней, чем в начале выступления. - Простим, - удовлетворенно констатировал ведущий. - Потому как грех на душу он принял за родную землю, а не за недопитую поллитру. А кто осудит медсестричку, которая аппарат жизнеобеспечения смертельно больному отключит, не в силах больше смотреть, как он, бедный, мучается? Мы осудим? Опыта у нас не хватит их осудить! Мудрости! Предоставим это дело Господу. Он всеведущ, он разберется. И покарает виновных, но... потом, на страшном суде. А ведь нам хочется поскорее. Ну не можется нам ходить по одной улице с душегубами, ворами и прелюбодеями! Вот если б как-то отделить их от остальных - от нас, таких добрых и порядочных. Только как отделишь - на лбу-то у них не написано. Насколько было бы проще и лучше, думаем мы, если б Господь прямо указывал нам на грешника: "се согрешивши!" А уж покарать мы и сами сможем, благо знаем, за что, Господь отметил. Как отметил - нам пока не ведомо. Перстом с небес, молнией карающей или просто клеймом на челе. Вот бы им, грешникам, такую отметку, чтобы ни смыть, ни утаить, ни вывести. А? Хорошо бы было? Зал истово поддержал оратора. Даже Маришка монотонно кивала в такт его словам. Или просто клевала носом. Глаза-то закрыты, не понять. - Вот мы с вами и подошли вплотную к идее наглядного греховедения, улыбнулся самаритянин. - Только, я вижу, некоторые из вас уже порядком заскучали... - И в упор посмотрел на меня. - Да и мне пора отдохнуть. Так что к вопросу о наглядности мы вернемся через неделю. Буду рад увидеть вас снова в следующее воскресенье. С этими словами самаритянин театрально раскланялся, легко вбросил объемистое тело на маленькую вертлявую табуретку, оставшуюся от барабанщика, и одной палочкой выдал на ударных блестящую импровизацию. Свободной рукой он подыгрывал себе на тамтаме. - Вот уж вряд ли, - запоздало отреагировал я на приглашение приходить через неделю. Недавние слушатели дружно хлопали креслами и неровными струйками вытекали из зала. Лица большинства выражали легкую растерянность. Действительно, как-то странно: заманили календариком, напоили холодным чаем, напомнили о вечном. А ради чего? - Пойдем, - сказала Маришка, вставая. - Куда? - Я взглянул на часы. До концерта оставалось чуть меньше часа. - Прогуляемся. Я тут больше не могу. Я встал и поплелся следом за ней к выходу. Аритмичный перестук барабанов долго еще преследовал нас по коридорам и лестничным пролетам здания, пока его затухающее эхо не отсекли автоматические стеклянные двери входа, бесшумно сомкнувшиеся за нашими спинами. С писателем мы так и не попрощались.
      Холодное мартовское небо, с утра затянутое мутной серой пленкой, начинало темнеть. Солнце, невидимое из-за облаков, опускалось к горизонту, невидимому из-за окружающих зданий. И все равно для этого времени было непривычно светло, сказывался перевод часов. Однако, подсветка на крыше ЦДЭ зажглась по привычке ровно в 18:00. Громада здания выделялась в зарождающихся сумерках как маяк, призывающий моряков, не вовремя вышедших в море, одуматься и вернуться... Тем более, когда у них сорок минут до концерта и билеты без мест! Но мы упрямо двигались в противоположную сторону, навстречу ветру. - Знаешь, а мне даже понравилось. В чем-то, - сказала Маришка. - Ну, этот цвето-дифференцированный мир, в котором ничего плохого нельзя скрыть. Налево пошел - зелененьким стал. Перекормил слепенькую старушку грибами сам покраснел и покрылся белыми пупырышками, как мухомор. Разве не здорово? - Да уж, - нейтрально реагировал я, не вполне понимая, о чем речь. - Слушай... А как быть с цветными от рождения? Китайцами, например. А негры? Интересно, на них это тоже распространяется? Ты видел когда-нибудь... О! - Маришка вдруг остановилась, пораженная, и прижала ладонь к губам. - Помнишь, в наших общагах, кажется, в "шестерке", жил рыжий негр? Ну, у него волосы были рыжие, и лицо чуть-чуть отливало красным. Помнишь? - Помню. - Так вот, я только сейчас поняла, что он - не просто альбинос. - Маришка сделала "страшные" глаза и понизила голос. - Он - маньяк-убийца! Многосерийный! Серьезно говорю, без ножа зарежет. Помнишь, однажды мы зашли в "таракановку", а он там блины ел? Одной ложкой придерживал блин на тарелке, а другой отрезал от него кусочки. Тупой столовой ложкой, представь! Чем не маньяк? - Ну, ножей в "таракановке" никогда не водилось, - напоминаю. - Вилки бывало, появлялись, но только в начале осени. - Правильно, должны же первокурсники как-то обживаться... А напиток пепсикольный? Помнишь, в меню иногда откровенно писали: "напиток пепсикольный". Попробуешь - он и есть! Процентов тридцать пепси-колы, остальное - вода... Подсвеченная громада ЦДЭ на расстоянии напоминала гигантскую подстанцию: света много, а окон нет. Мы двигались не спеша по Татарскому мосту. Маришка лавировала между лужами, стараясь пройти где не по суху, там по мелководью, чтобы не замочить полусапожки, и все вспоминала, вспоминала, вспоминала... Разминала речевой аппарат перед завтрашним эфиром. А я лишь время от времени вставлял в ее ностальгический монолог свое "Да помню я, помню!", глядя, как сбросившая ледяной панцирь река маслянисто скользит под нами, далекая и неслышная из-за шума проносящихся по мосту машин. Наверное, поэтому я не сразу уловил те изменения, которые произошли с Маришкой. Если, конечно, они происходили, то есть совершались во времени, а не возникли внезапно и вдруг. Когда после очередного "Помнишь?" я взглянул на нее, мне показалось сперва, что это лучи прожекторов наложились на слепящий свет противотуманных фар встречного джипа, и сыграли с моим зрением нехорошую шутку. Но вот джип промчался мимо, а наваждение так и не прошло, так что я на мгновение утратил чувство реальности и, качнувшись, остановился на полушаге, в то время как Маришка продолжила идти вперед, разговаривая сама с собой и - ничего не замечая! - Марина! - позвал я. - Ты вся фиолетовая! Остановилась, обернулась, состроила хитрую мордочку. - Все ты путаешь, Тинки-Винки! Это ты фиолетовый. Ляля - желтая. - Марина! - тупо повторил я. - Ты вся фиолетовая! - Умница, Тинки! - продолжала дурачиться она. - Все телепузики знают, что шутка, повторенная дважды, становится в два раза... И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов. Маришка вскрикнула. От испуга или восторга - у нее это всегда получается одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась, чтобы разглядеть колени. - Я что, вся такая? - спросила дрогнувшим голосом. - Вся, - подтвердил я. - И лицо? Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее, огромный и тупой как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в ответ и бормотал: - Даже волосы. - Ужас! - сказала Маришка и поправила плащ. - Это все чай! Я немедленно вспомнил маленькие запотевшие стаканчики на подносе и предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил - от растерянности: - Какая связь? Чай был красный, а ты - фиолетовая... - Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене? В этот момент она снова была самой собой - супругой, заботливо вправляющей своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом - непереносимое зрелище! - оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз - фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках. Глаза и губы были светлее кожи лица. Еще светлее - волосы и ногти. Они как будто светились в подступающих сумерках. - Пытался. Меня писатель отвлекал. Пока слушал - вы вроде заповеди выбирали. Демократическим путем. - Заповеди... - Ее зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть такие зубы - в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. - А что такое цвето-дифференцированная эсхатология - понял? Дай сюда календарик! - К-какой? - Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? - Маришка первая сделала шаг навстречу, не церемонясь, запустила руку мне во внутренний карман куртки. - Так и есть! - сказала она и рука, сжимающая закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. Я оказался рядом, как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот: - Мы не просто выбирали заповеди. Мы распределяли цвета. Каждой заповеди свой цвет. Наглядное греховедение. Убийство - красный, воровство оранжевый... Выбирали, руки тянули, спорили... Думаю, один толстяк заранее знал, чем все закончится. На! - Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. Посмотри там, на фиолетовый. Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик. Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете прожекторов разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной цветовой шкалы. Сверху закладки, на красном фоне было написано: "убийство", ниже, там где красный цвет перетекал в оранжевый - "воровство"... Я заглянул в самый низ радужной раскраски, и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные буковки, сложившиеся в "ПУСТОСЛОВИЕ". - Что за чушь? - заторможенно спросил. - Что общего между убийством и пустословием? Разве это грех? - Как видишь, - безрадостно иронизировала Маришка, ссутулясь над перильным ограждением моста. - В любом случае... - Я попытался сосредоточиться и начать мыслить здраво. - Даже если грех, пусть смертный, все равно, каким образом... Но Маришка не слушала, только причитала тоскливо: - Что же делать? Что делать? - И вдруг заявила: - Мне же завтра работать! Я хотел было сказать, что диджей на радио - не то же самое, что диктор на ТВ, цвет кожи особого значения не имеет. Но на всякий случай промолчал. Чай по-самаритянски я, конечно, не пил, и все-таки... Не хватало еще пофиолетоветь обоим! Предложил только: - Может, мороженого? Ей-богу, это было лучшее из того, что пришло мне в голову в тот момент. Пока бегал к метро и там метался минут десять вверх и вниз по Настреженке, распугивая прохожих, в поисках открытого киоска с мороженым, небо потемнело окончательно. - Вам какое? - спросила пожилая мороженщица. - Есть шоколадное. Есть еще с карамелью, с клубникой... - А нет у вас чего-нибудь чисто белого? - спросил я. - Без добавок? Тяжелые брикеты пломбира с давно неактуальным ценником в "48 копеек" холодили ладони и оттягивали карманы куртки. Преодолев половину моста, я перешел на шаг и огляделся. Маришки нигде не было. Сердце неприятно подпрыгнуло в груди, когда я не обнаружил ее в том месте, где мы расстались. "Опоздал!" - пронеслась в голове отчаянная мысль. Я перевесился через перила. Черные после заката воды Москва-реки казались зловещими. Капелька растаявшего пломбира медленно скатилась по запястью и полетела вниз к воде, мгновенно пропав из поля зрения. А ведь, подумалось, если бросить туда, допустим, камень, всплеска никто не услышит... - Але! Я обернулся на нетерпеливый оклик. Слава Богу - она! Никуда не делась, просто отошла шагов на двадцать, притаилась за опорой моста от посторонних глаз, так что сразу и не разглядишь. Ей теперь легко прятаться, невидимой на фоне фиолетового неба. Когда я сдирал обертку с первого брикета, руки почти не дрожали... Однако, двадцать минут поедания пломбира не принесли видимого результата. Все это время я, обнимая, прижимал Маришку к чугунной ограде моста, своей спиной отгораживая от редких прохожих. Приговаривал что-то невнятно-успокоительное: "И еще чуть-чуть, и еще капельку, вон пальцы уже побелели... Немножко..." А Маришка сосредоточенно молчала, для верности прижав ладонь ко рту. Только один раз отвела в сторону мою руку с четвертой распечатанной порцией мороженого, сказала: - Знаешь, пожалуй, иногда я действительно слишком много говорю. Тебе, наверное, нелегко со мной приходится. - Глупая, - пробормотал я, стараясь не отводить глаз от ее лица, любимого, но сейчас - немного пугающего. - Без тебя мне было бы вообще никак. - И поцеловал ее прямо в фиолетовые, как лакмус, губы. Которые на глазах начали розоветь. Видно, поцелуй у меня вышел довольно-таки кислым.
      Злополучный мост вывел нас прямиком к "Парку науки". До "Ноябрьской", правда, было бы удобнее, пересадкой меньше, но Маришка слишком замерзла, чтобы лишние пять минут провести на пронизывающем мартовском ветру. Только на эскалаторе зуб у нее начал попадать на зуб. На слух это звучало жутковато, и я со всей нежностью, на какую был способен, погладил ее по холодной щеке, по заново посветлевшим волосам, стараясь успокоить, согреть.