Семь грехов радуги (в сокращении)

.. И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов. Маришка вскрикнула. От испуга или восторга - у нее это всегда получается одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась, чтобы разглядеть колени. - Я что, вся такая? - спросила дрогнувшим голосом. - Вся, - подтвердил я. - И лицо? Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее, огромный и тупой как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в ответ и бормотал: - Даже волосы. - Ужас! - сказала Маришка и поправила плащ. - Это все чай! Я немедленно вспомнил маленькие запотевшие стаканчики на подносе и предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил - от растерянности: - Какая связь? Чай был красный, а ты - фиолетовая... - Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене? В этот момент она снова была самой собой - супругой, заботливо вправляющей своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом - непереносимое зрелище! - оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз - фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках. Глаза и губы были светлее кожи лица. Еще светлее - волосы и ногти. Они как будто светились в подступающих сумерках. - Пытался. Меня писатель отвлекал. Пока слушал - вы вроде заповеди выбирали. Демократическим путем. - Заповеди... - Ее зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть такие зубы - в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. - А что такое цвето-дифференцированная эсхатология - понял? Дай сюда календарик! - К-какой? - Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? - Маришка первая сделала шаг навстречу, не церемонясь, запустила руку мне во внутренний карман куртки. - Так и есть! - сказала она и рука, сжимающая закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. Я оказался рядом, как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот: - Мы не просто выбирали заповеди. Мы распределяли цвета. Каждой заповеди свой цвет. Наглядное греховедение. Убийство - красный, воровство оранжевый... Выбирали, руки тянули, спорили... Думаю, один толстяк заранее знал, чем все закончится. На! - Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. Посмотри там, на фиолетовый. Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик. Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете прожекторов разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной цветовой шкалы. Сверху закладки, на красном фоне было написано: "убийство", ниже, там где красный цвет перетекал в оранжевый - "воровство"... Я заглянул в самый низ радужной раскраски, и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные буковки, сложившиеся в "ПУСТОСЛОВИЕ". - Что за чушь? - заторможенно спросил. - Что общего между убийством и пустословием? Разве это грех? - Как видишь, - безрадостно иронизировала Маришка, ссутулясь над перильным ограждением моста. - В любом случае... - Я попытался сосредоточиться и начать мыслить здраво. - Даже если грех, пусть смертный, все равно, каким образом... Но Маришка не слушала, только причитала тоскливо: - Что же делать? Что делать? - И вдруг заявила: - Мне же завтра работать! Я хотел было сказать, что диджей на радио - не то же самое, что диктор на ТВ, цвет кожи особого значения не имеет. Но на всякий случай промолчал. Чай по-самаритянски я, конечно, не пил, и все-таки... Не хватало еще пофиолетоветь обоим! Предложил только: - Может, мороженого? Ей-богу, это было лучшее из того, что пришло мне в голову в тот момент. Пока бегал к метро и там метался минут десять вверх и вниз по Настреженке, распугивая прохожих, в поисках открытого киоска с мороженым, небо потемнело окончательно. - Вам какое? - спросила пожилая мороженщица. - Есть шоколадное. Есть еще с карамелью, с клубникой... - А нет у вас чего-нибудь чисто белого? - спросил я. - Без добавок? Тяжелые брикеты пломбира с давно неактуальным ценником в "48 копеек" холодили ладони и оттягивали карманы куртки. Преодолев половину моста, я перешел на шаг и огляделся. Маришки нигде не было. Сердце неприятно подпрыгнуло в груди, когда я не обнаружил ее в том месте, где мы расстались. "Опоздал!" - пронеслась в голове отчаянная мысль. Я перевесился через перила. Черные после заката воды Москва-реки казались зловещими. Капелька растаявшего пломбира медленно скатилась по запястью и полетела вниз к воде, мгновенно пропав из поля зрения. А ведь, подумалось, если бросить туда, допустим, камень, всплеска никто не услышит... - Але! Я обернулся на нетерпеливый оклик. Слава Богу - она! Никуда не делась, просто отошла шагов на двадцать, притаилась за опорой моста от посторонних глаз, так что сразу и не разглядишь. Ей теперь легко прятаться, невидимой на фоне фиолетового неба. Когда я сдирал обертку с первого брикета, руки почти не дрожали... Однако, двадцать минут поедания пломбира не принесли видимого результата. Все это время я, обнимая, прижимал Маришку к чугунной ограде моста, своей спиной отгораживая от редких прохожих. Приговаривал что-то невнятно-успокоительное: "И еще чуть-чуть, и еще капельку, вон пальцы уже побелели... Немножко..." А Маришка сосредоточенно молчала, для верности прижав ладонь ко рту. Только один раз отвела в сторону мою руку с четвертой распечатанной порцией мороженого, сказала: - Знаешь, пожалуй, иногда я действительно слишком много говорю. Тебе, наверное, нелегко со мной приходится. - Глупая, - пробормотал я, стараясь не отводить глаз от ее лица, любимого, но сейчас - немного пугающего. - Без тебя мне было бы вообще никак. - И поцеловал ее прямо в фиолетовые, как лакмус, губы. Которые на глазах начали розоветь. Видно, поцелуй у меня вышел довольно-таки кислым.
      Злополучный мост вывел нас прямиком к "Парку науки". До "Ноябрьской", правда, было бы удобнее, пересадкой меньше, но Маришка слишком замерзла, чтобы лишние пять минут провести на пронизывающем мартовском ветру. Только на эскалаторе зуб у нее начал попадать на зуб. На слух это звучало жутковато, и я со всей нежностью, на какую был способен, погладил ее по холодной щеке, по заново посветлевшим волосам, стараясь успокоить, согреть. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.