Вспомнилось: раньше я носился по этому коридору, размахивая руками. Потом стал ходить, сцепив пальцы за спиной. Теперь вот складываю руки на животе. Любовь Николаевна шутит, что походка у меня стала, как у священника. Я не спорю - ей виднее. Когда-то, по молодости, я собирался уйти в монастырь. Потом попал в Дом и понял, что здесь не хуже. Правда, пару раз, шутки ради, отпускал бородку клинышком, но дольше чем на месяц меня не хватало. За ней же, аккуратной, уход нужен. А когда тут…
      - Сергей. Серге-ей! - позвал я, а когда он остановился, взял за худые плечи. - Что ж ты по левой-то, а?
      - Да какая разница, Александр Вла… Борисович. Тихий же час!
      - Все равно. Тут ведь малыши, а ты вон какой большой. Налетишь - растопчешь! - Я улыбнулся, голос всегда меняется от улыбки, и худые плечи расслабились. - Давай-ка вот сюда. Вот так. По правой, всегда - по правой. Хочешь, провожу тебя?
      - Спасибо, - сказал он, как фыркнул. - Сам справлюсь.
      Его привезли к нам шесть дней назад, через две недели после неудачного пиротехнического эксперимента. В четырнадцать легче легкого запомнить простые правила общежития, сложнее заставить себя их соблюдать. «Ничего-ничего, привыкнет», - подумал я, глядя вслед Сергею, потом приоткрыл дверь в спальню для мальчиков.
      Протиснулся бочком. Если открыть до конца - дверь заскрипит так, что всех перебудит. И приходящий по пятницам Матвей говорит, что ничего с этим поделать нельзя. Что эта тварь питается петельным маслом. И наконец, что тут надо не смазывать, а менять, вместе с петлями, коробкой, а по-хорошему, и весь этаж давно пора перелицовывать, а то живете как в прошлом… тьфу ты, в позапрошлом веке. В общем, как говорится, человек ругается, дверь скрипит.
      Я оглядел комнату и сказал себе: ага, трое. Мишка и Степка - у ближней стены, хоть и лежали, накрытые до подбородка, но при этом слишком уж старательно щурились, а Андрюшка - тот не скрываясь сидел на краю кровати и, склонившись над большой деревянной табуреткой, что-то чертил. Нет, не чертил - рисовал, поправился я, когда вышел на середину комнаты и свет из окна перестал бить в глаза. Вот же кисточка, вот баночки с гуашью. Значит, рисует.
      - Почему не спишь? - шепотом спросил я.
      - Не хочется, Александр Борисович, - просто ответил он. Я подошел вплотную.
      - А что рисуешь?
      - Погодите! - Андрюшка совсем уж навис над табуреткой, плечом загородив от меня свое творение. - Я почти дорисовал, осталось чуть-чуть.
      - Ладно-ладно, я подожду. - Я отвернулся к окну. - Смотри с кровати не упади. - Минуту спустя спросил: - Все?
      - Совсем почти уже все, - пообещал маленький художник. - А теперь, пожалуйста, наклонитесь чуть-чуть. Только не подглядывайте! Спасибо… - Я ощутил прикосновение теплых и наверняка не самых чистых пальцев к моему лицу. - Мне нужны взрослые брови,
      - пояснил он. - Теперь считайте до трех и можете смотреть.
      - Раз, два, три, - послушно произнес я, но открыл глаза чуть раньше, поэтому успел увидеть, как перепачканный в гуаши указательный палец уткнулся в середину листа, а кисточка сделала два уверенных мазка - слева и справа от него.
      И хорошо, что раньше. Эти «раз, два, три» помогли мне собраться с духом. И когда Андрюшка протянул мне листок со словами: «Ну как?», вздрогнул только я, но не мой голос.
      - Хорошо.
      - Правда? - Андрюшка запрокинул лицо и неуверенно улыбнулся.
      - Правда. - Я положил ладонь на его затылок, машинально отметив, что пора уже приглашать парикмахера, опять обросли мальчишки. Потом покосился на Мишку со Степкой, которые уже пару минут давились беззвучным смехом, и специально для них твердо повторил:
      - Очень хорошо.
      - Как у Него?
      - Почти, - уклончиво ответил я. - Надо будет еще потренироваться. Кстати, что… кто это на рисунке?
      - Разве непонятно? - удивился Андрюшка. - Это Христос.
      - Ну… я же никогда его в живую не видел, - натужно отшутился я.
      - Я тоже. - Он улыбнулся во всю ширь. - Только во сне.
      А вот два мелких пакостника у ближней стены совсем перестали улыбаться. На пунцовых лицах - настороженное недоумение: что мы сделали не так? Вроде все крышечки на баночках поменяли, почему же шутка не удалась?
      - Можно я возьму его себе? - попросил я, избегая смотреть на рисунок. - Хочу поставить под стекло в моем кабинете.
      - Конечно, берите, - обрадовался Андрюшка. - Я себе еще нарисую. Я теперь столько всего нарисую…
      - Только не сейчас. - Я бросил взгляд на часы. - До подъема еще сорок пять минут, так что давай укладывайся.
      Проходя мимо коек Мишки и Степки, я покачал головой и подумал: «Все так, обормотики мои, все так. Просто такие шутки редко удаются. Когда слепые подшучивают над незрячим, обычно получается не смешно».
      Говоря «Он», «о Нем», «у Него», маленький Андрюшка имел в виду своего великого тезку и почти что однофамильца. Почти что - поскольку у нашего в свидетельстве о рождении значилось Рублев-Успенский.
      Двойная и какая-то шоссейная фамилия досталась малышу от родителей, которые сперва не знали, как поделить долгожданного сына, а когда спустя три месяца стало ясно, что это не задержка в развитии, а полная и окончательная слепота, долго не могли решить, как от него избавиться. В конце концов отдали в приют. Хотя слово «приют» мне не нравится. И слово «центр» не нравится. Я предпочитаю называть это место Домом. Отдали не на реабилитацию - какая в три месяца реабилитация, - а насовсем. Но не о том речь.
      С тех пор как кто-то из летних практиканток - кажется, Леночка
      - рассказал детям об Андрее Рублеве, Андрюшка просто загорелся. Он попросил фломастеры и карандаши, чертил кружочки и треугольнички по трафарету, спрашивал: какого цвета солнце? а стол? а человек? Потом уже я раздобыл эти краски с четкими оттисками на крышечках: «красная», «зеленая», «синяя»… А на Андрюшкин день рождения привез из города огромный альбом с репродукциями. Мы иногда листали его перед сном, Андрюшка водил пальцами по страницам, а я рассказывал, что на них изображено.
      Во второй раз Андрюшка не загорелся даже, а вспыхнул, когда на той неделе услышал в новостях про церковную школу, где слепых детей учат писать иконы. «Я тоже научусь! Как Он! - светился от восторга мальчишка. - Ведь Он рисовал иконы!» «Конечно, Андрюша, конечно. Только не рисовал, а писал», - ответил я и умолчал о том, что слепота слепоте рознь. С точки зрения здравоохранения, слепые
      - все, у кого острота зрения ниже 0,1. Они могут различать цвета, узнавать форму предметов, реагировать на направленный в глаза свет. А тех, у кого полный ноль, я бы все-таки называл незрячими.