– Видели бы Вы, как она закатывает глаза, когда ей меряют давление. А оно у неё как у Терешковой – 70 на 110.
      Сестра ушла, и Марина услышала, как мать тяжело дышит. Наконец,
      Анна открыла глаза, чуть улыбнулась и сказала, еле приоткрывая рот:
      – Ты Мара, не уходи. Я сегодня умру, и хочу чтобы ты была со мной.
      Марина еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
      – Мама, покушай, я бульон тебе куриный принесла.
      – Всё, доченька, я ухожу.
      Анна чуть вздрогнула и затихла. У Марины из горла вырвались рыдания, она старалась сдержаться, но кой-то звериный хрип прорвался наружу. В комнату забежала сестра, взяла кисть руки Анны и покачала головой. Она вышла и зашла с женщиной – лечащим врачом и заведующим отделением.
      – Успокойтесь и возьмите себя в руки, – сказала врач, – я Вам дам сейчас капли, выпьете и станет легче.
      Марина отрицательно покачала головой, взяла материно полотенце, принесенное из дому, приложила к лицу, посидела пару минут и попросила у сестры ножницы. Та вопросительно посмотрела на Марину.
      – Хочу клок волос взять с собой.
      Она отрезала у матери клочок волос, завернула в салфетку и сказала сестре и врачу:
      – Сейчас соберусь с мыслями. Не соображу, что сначала нужно делать.
      – Вам чуть позже дадим справку и поедете в похоронку. Вы будете её забирать домой?
      – Да, конечно.
      Марина поцеловала мать, она ещё была тёплая, и казалось, что спала, затем поехала домой. Не заходя к себе в квартиру, она пошла на первый этаж к пенсионеру дяде Коле, имеющему свой "Жигуль" и подрабатывающему извозом, и попросила его за плату поработать с ней по организации похорон. Дядя Коля, бывший майор, заломил такую цену, что хватило бы на оплату двух такси, но Марин не раздумывая согласилась, зашла в дом, переоделась во всё тёмное, одела чёрную косынку, взяла материн паспорт и увидела в нём записку, в которой говорилось, во что мать одеть на случай её смерти. Эти вещи лежали отдельно, и Марина опять прослезилась, беря их.
      Когда Марина приехала в больницу, мать уже перевезли в морг. Она спросила, когда нужно будет забрать тело, то ей сказали, что патологоанатом должен сначала сделать вскрытие и только потом можно забрать. Пришлось Марине просить главврача, а затем и патологоанатома не производить вскрытие, и те с трудом согласились, конечно, не бесплатно. А затем началась настоящая карусель. Марине не пришлось заниматься похоронами мужа – всё тогда сделала милиция, и она не представляла себе, какая это тяжёлая работа – организовать похороны. Заказать похоронные атрибуты, организовать перевозку тела, определить место захоронения, выкопать могилу и многое другое требовало времени и сил. Всё нужно было просить, и оказывалось, что ничего нет, ни гроба, ни обивки, ни лент, ни места для могилы, ни оркестра, ни автобуса, но если Марина говорила, что заплатит сверх прейскуранта, всё чудесным образом находилось. Марина уже начала опасаться, что у неё может не хватить денег и подумала о том, что же делают люди, у которых нет средств на похороны? Обычно пожилые люди откладывали деньги специально для этой цели, но инфляция бурей пронеслась по бывшему СССР, выдула их сбережения из кошельков, сберкнижек и вихрем унесла в неизвестном направлении.
      К вечеру измученная Марина привезла тело матери домой, помыла её, одела и всю ночь просидела возле неё. Спасибо соседям, которые вынесли покойницу утром во двор и поставили гроб на табуретки.
      Марина за эти сутки так изменилась, что многие люди не узнавали её. Она сидела молча и кивала подошедшим знакомым. Вдруг какая-то старуха заголосила, завопила, якобы оплакивая покойницу. Марина вздрогнула и попросила сказать кликуше, чтобы та прекратила. В назначенное время приехала похоронка, автобус, гроб погрузили, автобус заполнили наполовину.
      Марина не ощущала того, что навсегда расстаётся с матерью и только тогда, когда по крышке гроба захлопали как выстрелы, падающие комья земли, поняла, что это конец, и что с прошлым её ничего не связывает, дорога, по которой она шла с матерью, оборвалась этой могилой, и начинается новый путь, путь в неизвестность, где она сейчас старшая и сзади никого больше нет.
      После того, как могилу забросали землёй, Марина попросила всех поехать в ресторан, где она заказала поминки. В автобус, кроме людей, приехавших из дому, набились кладбищенские завсегдатаи, которые таким образом несколько раз на день успевали пообедать с выпивкой и хорошей закуской.
      По просьбе Марины поминки организовала и распоряжалась на них давняя подруга Анны, испанка Эсмеральда, привезенная в СССР во время гражданской войны в Испании. Её сверстники давно уехали к себе на родину, но её удерживал здесь муж с престарелыми родителями. Она не так давно помогала Анне приватизировать квартиру, и сказала Марине, что завтра утром придёт к ней с деловыми вопросами, и они одновременно съездят на кладбище.
      Марина после поминок приехала домой и свалилась в кровать, едва успев раздеться и умыться. Сон был тяжёлый. Он прерывался кошмарами и едва убедившись, что это был сон, Марина опять впадала в него, как будто теряла сознание. Утром проснулась разбитая. Всё тело болело и ничего не хотелось делать. Но Марина сказала себе: "Нужно жить! У тебя ещё есть дочь", – приняла душ, приготовила завтрак. Ей всё время казалось, что сейчас откроется дверь и появится мать, или она вздрагивала при всяком доносившемся звуке – казалось, что она слышит голос матери.
      В 10 часов пришла Эсмеральда. Среднего роста, смуглая, с интеллигентным лицом женщина, закончившая консерваторию по классу фортепиано, преподавала в музыкальной школе. У неё была странная особенность, переданная ей от предков, каталонских крестьян – её большие кисти рук не были похожими на руки других пианисток, а быстрее напоминали мужские руки, привыкшие к тяжёлому труду. Когда она держала руки на столе или играла на пианино, то собеседники или слушатели невольно сравнивали руки с лицом Эсмеральды. В детстве ни один мальчишка не посмел бы обидеть её, а те, кто не знали и пытались это сделать, получали такую оплеуху, что она сбивала их с ног. Волевая, решительная, она всегда числилась в лидерах любой компании. Марина любила её, потому что Эсмеральда часто приходила к
      Анне безо всякого дела, просто так, поболтать и всегда приносила какой-то гостинец Марине и могла с ней играть, пока мать занималась с пришедшей клиенткой. Единственное, что не нравилось Марине, так это постоянный запах табака, исходящий от курящей маминой подруги – тёти Эси.
      Эсмеральда поставила перед собой пепельницу, закурила и составила план действий Марине на ближайшее время.
      – Сейчас, Марина, мы пойдём к нотариусу. Нужно что-то решать с квартирой. Насколько я знаю, ты можешь вступить в права наследства только через полгода, а пока ты можешь её сдавать. У меня есть по этому поводу хорошее предложение.
      – Тётя Эся, мне сейчас не до этого.
      – А ты можешь оставить доверенность на право распоряжения твоей квартирой. Если доверишь мне, это могу делать и я.
      – Что за вопрос, конечно я буду Вас просить.
      – Меня просить не надо, я всегда могу тебе помочь тем, что в моих силах. Кстати, вопрос – сколько ты пробудешь в Одессе?
      – Не знаю ещё.
      – Ты можешь пробыть дней десять? Нужно отметить девять дней по христианскому обычаю.
      – Мама ведь была неверующая.
      – Это ничего не значит. В глубине души мы все верующие. И надо соблюдать традиции наших предков. Ты, конечно, можешь ехать, если нужно, я понимаю, а я здесь сама всё отмечу – и девять, и сорок дней.
      – Пожалуй, я девять дней смогу побыть. Сегодня вечером только позвоню и скажу, когда я приеду.
      – Хорошо, пошли к нотариусу.
      В коридор нотариальной контры набилось много народу, каждый боялся, что кто-то пройдёт вне очереди. Эсмеральда предложила Марине не терять время и поехать на кладбище, а придти к концу дня, когда здесь никого не будет.
      – Мы с Анной так делали, когда приватизировали квартиру.
      Марина хотела остановить такси, но Эсмеральда, взяла её за руку.
      – Тебе что, не хочется проехать в родном Одесском трамвае? Он идёт прямо до кладбища.
      Они сели в трамвай, и Марина вспомнила свою прежнюю жизнь так, как будто увидела её на экране чёрно-белого кино. Всего за несколько лет она отвыкла от шума трамвая, от громко разговаривающих в нём людей с авоськами заполненными овощами, вёдрами полными вишнями, абрикосами, сливами, от специфических рыбных, алкогольных и других одесских запахов.
      На одной из остановок, в трамвай вошла полная женщина с авоськой, полной картошки. Ещё держась за поручни и поставив ногу на ступеньку, она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, произнесла:
      – Ну что за молодёжь пошла, мало того, что не помогут больной пожилой женщине подняться, ещё и места не уступят.
      – Не такая ты старая, чтобы тебе помогать, – сказал мужчина, стоящий рядом с Мариной.
      – Та ей кран нужен, чтобы поднять, – сказал другой и в вагоне засмеялись.
      – Это, вам, умники, смолу на языки нужно положить, чтоб не трепали ними, как помелом.
      – Тётя, садитесь, – предложил своё место мальчик лет десяти.
      – Спасибо, сыночек, – пыхтела тётка, – хорошо хоть дитя культуру покажет остальным жлобам.
      – Чего же ты не дашь за это ребёнку рубль? – вагон продолжал веселиться.
      Может в другое время Марина и смеялась бы вместе со всеми, но сейчас её настроение не располагало к этому. Она подумала, что в
      Германии, если кто громко заговорит, то все на него оглядываются.
      Там это считается неприличным. Здесь же шуточный спектакль подобно этому можно услышать в любой поездке.
      – Отвыкла я от этого, – пожаловалась Марина Эсмеральде, когда они вышли.
      – Дичает народ. Это что, посмеялись и разъехались. На прошлой неделе я ехала на работу, так две женщины подрались за место в автобусе. Драка, визг, мат и всё это в присутствии детей, стариков.
      А мужчины смеялись. Что с нами происходит? В городе позвонить неоткуда, все телефоны оборваны. Я с мужем в прошлом году по вызову родственников ездила в Испанию. Попала на другую планету.
      Они подошли к кладбищу. Несколько человек продавали цветы. Марина купила два букета роз. Шли молча. Когда подошли к могиле, то Марина даже не сразу сообразила, где могила матери. Вчера, все кто пришли на кладбище проститься с Анной, принесли цветы и положили на могильный холмик, а сейчас цветов не было, не было и двух венков, положенных знакомыми людьми. Рядом валялась чёрная лента с надписью.
      Марина положила цветы, подняла ленту и прочитала: "Дорогой Анне от соседей." Марина заплакала, а Эсмеральда сказала:
      – Здесь не то место, чтобы ругаться или проклинать, но я знаю, что люди, оскверняющие и обворовывающие могилы, получат по заслугам.
      Она принялась отламывать головки цветов от стеблей и объяснила удивившейся Марине, что это для того, чтобы не украли.
      – Они же продают их. А такие никто не купит.
      Марина хотела похоронить мать рядом со своим мужем, но там был ряд для работников милиции, и ей сказали, что подхоранивать можно только близких родственников.
      – Идёмте теперь к могиле Гапонова, здесь недалеко.
      Когда подошли к милицейскому ряду, Марина увидела, что он стал очень длинным. Недалеко от памятника Гапонову женщина что-то делала.
      Она поднялась, подошла и удивлённо спросила:
      – Вы Марина Гапонова?
      – Да, а что Вас удивляет?
      – Извините меня, но говорили, что Вы уехали из Одессы.
      – Да, я уехала, а приехала похоронить мать.
      – А Вы меня не помните? – спросила женщина.
      – Лицо знакомое, а вспомнить не могу.
      – Мы с вами познакомились на дне рождения Живаго.
      – Вы Нина? – спросила Марина.
      – Да, что сильно изменилась? От такой проклятой жизни изменишься.
      Мой Николай через год после Гапонова умер.
      – Отчего?
      – Сердце. И не болел до этого, а в ту ночь вскочил, побежал в ванную и упал. Я подбежала, а он уже хрипел, – и женщина вытерла платком глаза.
      – Нина, – спросила Марина, – где сейчас Живаго?
      – О, Живаго в Киев забрали. Он сейчас большой пурец.
      Марина с Эсмеральдой пошли в кладбищенскую контору. Возле неё стояли новые (а может перекрашенные) металлические памятники, и
      Марина договорилась установить один, пока можно будет устанавливать гранитный.
      – Вообще, мы устанавливаем во время похорон, но вчера у нас отсутствовали готовые, и мы вам не предложили. Завтра он будет стоять, – объяснял кладбищенский работник, – памятник говорит о том, как мы относимся к покойнику, – закончил он с назидательным тоном.
      Когда Марина со своей спутницей отошли от конторы, Эсмеральда заметила:
      – Все гробокопатели любят пофилософствовать. Это ещё Шекспир в
      "Гамлете" заметил. Наверное, их работа к этому располагает. Поехали к нотариусам.
      Вторую половину дня они провели в нотариальной конторе, очередь в которой не уменьшилась. Нотариус сказала Марине, какие документы нужны для установления права наследства, и Марине пришлось целую неделю потратить для их сбора. Отметив девять дней ухода матери в мир иной, и оставив доверенность Эсмеральде, Марина улетела в Германию.
 
      Смён Котик развернул работу сразу на нескольких объектах, увеличил бригаду на три человека и выполнял весь комплекс работ по ремонту объектов. Ни подгонять, ни тем боле заставлять работать никого не надо было, рабочее время все работали без перекуров, но и не перерабатывали до изнурения. Был только один случай, когда рабочий пришёл утром на хорошем похмелье и попросился домой. Он очень боялся, что Семён его погонит из бригады и клялся, что подобное не повториться. Нельзя сказать, что рабочие получали высокую заработную плату, и поэтому держались за место, дело в том, что несмотря на громадный объём строительства во Франкфурте, избыток строительных рабочих из Польши, стран бывшей Югославии, и восточной
      Европы понижал перспективу устройства на другую работу до нуля.
      Когда суд закончился в пользу Котика, все ребята его поздравляли и радовались не меньше чем он сам. Через три недели Семён получил решение суда и его пригласил к себе адвокат Бамберг. Он встретил своего клиента с радостной улыбкой, встал навстречу, пожал двумя руками руку Семёна и пригласил сесть.
      – Скажу тебе, Семён, что мой шеф и другие коллеги не верили, что я смогу выиграть твоё дело, настолько оно было бесперспективным, но я сумел так построить защиту, что судье ничего не оставалось, кроме как тебя оправдать.
      Бамберг немного привирал: ни шеф, ни коллеги не обратили внимания на вполне рядовое дело, а удивлялись они тому, что полиция не возбудила уголовное дело по факту сопротивления ей Семёном. Кроме того, Бамбергу не приходилось ещё вести сложные дела и в коллективе его справедливо считали "зелёным." Бамберг понял это по-своему, и находясь под эйфорией победы, решил взять реванш перед коллегами и показать им, что он вполне зрелый юрист и может выигрывать сложные процессы. Как ему казалось, он придумал совершенно беспроигрышный вариант – сорвать хороший куш с полиции за нанесение телесных повреждений его подзащитному. Это был бы беспрецедентный случай за много лет франкфуртской а может быть и федеральной полиции.
      – Послушай, Семён. Я хочу предложить тебе дело на сто тысяч.
      – Какое? -удивился Котик.
      – Это я образно, а, вообще, не на сто, а на пятьдесят. Суд наглядно показал, что ты невиновен, а значит метод, придуманный полицией при твоём задержании, себя не оправдывал, и ты оказал сопротивление. Но полиция нанесла тебе значительные травмы и должна за это ответить.
      – Что Вы, господин Бамберг!? Спасибо, что они меня оставили в покое.
      – Хорошенькое дело! В покое! А суд, который они инициировали принёс тебе покой? А фирма твоя, потерявшая прибыль из-за того, что ты отвлекаясь на судебные дела, не мог полноценно руководить. А моральный ущерб, тобой понесенный, что, тоже ничего не стоит?
      – Да какой там ущерб? – слабо сопротивлялся Семён.
      – Вот сразу видно, что у тебя совковое мышление. Правильно писал
      Чехов, что мы должны выдавливать из себя рабов. Это рабская психология сидит в тебе, что ты не чувствуешь ущерба. А тебе будут лишними пятьдесят тысяч марок, которые ты получишь в качестве компенсации?
      – Нет, конечно.
      Семён ежедневно подсчитывал, сколько ему денег нужно для приобретения различных механизмов и оборудования, и пятьдесят тысяч составляли лишь маленькую толику той суммы, в которой нуждалась его фирма.
      – Вот что, – настаивал Бамберг, – ты пиши заявление, а всё остальное я беру на себя. Согласен? Кстати, я подготовил текст заявления, – и он вынул из папки лист бумаги и подал его Семёну.
      – Подпиши.
      – Ой, жадность фраера сгубила, – сказал Семён и подмахнул бумагу.
      Дома Семён всё рассказал Вере и она, выслушав его, вздохнула.
      – Зачем ты это сделал? От добра, добра не ищут. Тебе ещё один суд нужен, да ещё с полицией?
      – Вот ты вечно так. Чтобы я не сделал, всё плохо. Неужели по любому вопросу я должен спрашивать тебя, как мне поступить?
      – Неплохо было бы.
      – Нет чтоб поддержать меня, так ты заставляешь меня лишний раз понервничать тогда, когда уже ничего нельзя сделать
      – Почему нельзя? Пойди завтра и забери заявление.
      – И покажи, Котик, какой ты дурак, – Вериным тоном, как бы продолжил Семён.
      – Ладно, – примирительно сказала Вера, – садись ужинать.
 
      Как-то к Соколов привёз в аэропорт экипаж, прошедший обучение на тренажёре, и собирался уезжать в город, к нему подошла женщина с чемоданом и сумкой.
      – Извините, пожалуйста, я слышала что вы говорите по-русски.
      – Да, говорю.
      – Не смогли бы вы подвезти меня во Франкфурт?
      – Почему же не подвезти интересную женщину. А где вы живёте?
      – За ZOO, там есть улица Waldschmidtstrasse, что значит – лесной кузнец. Вашего коня не нужно подковать?
      – Если ковать будете Вы, причём не коня, а наездника, то поехали.
      – Сколько это будет стоить?
      – Столько, сколько и подковать.
      – Я согласна, поехали.
      Оказалось, что женщина, её звали Жанна, приехала из Латвии, разошлась здесь с мужем и живёт одна. У них есть дочь, но она захотела жить с отцом. Жанна работает помощником зубного врача и сейчас у них отпуск. Она неделю провела в Риге. Подъехали к её дому,
      Ефим выгрузил чемоданы.
      – Зайдёте? – спросила Жанна.
      Ефим зашёл и остался у Жанны до утра. Она дала ему ключ, и он мог в любое время приходить к ней. Иногда он ночевал у неё, но после того, как приехал шеф и забрал у него половину денег, Соколов ежедневно жил у Жанны, надеясь, что операция на сердце пройдёт для шефа неудачно, и не будет кому потребовать оставшуюся сумму. Хотя он помнил слова шефа, что деньги может забрать Костя, но думал, что, авось, тот не найдёт его. Но через несколько дней в аэропорту подошёл к Соколову Костя и спросил:
      – Где ты прячешься?
      – Я не прячусь, мне не от кого прятаться.
      – Тебе шеф сказал, чтобы ты никуда не девался.
      – А что шеф? Что я жить не должен, если шеф сказал?
      – Ещё не пришло время, чтобы он так сказал. Понял?
      – Понял, – снизил свой тон Ефим.
      – Поехали, – сказал Костя и сел в автобус.
      Соколов сел за руль, запустил двигатель и не оборачиваясь спросил:
      – Куда ехать?
      – К тебе домой, нужно забрать деньги.
      – Я отдам их только шефу.
      – У тебя что, мозги отшибло? Шеф тебе сказал, что отдашь мне. И не думай шутить со мной, – Костя положил ладонь на плечо Ефиму и так сжал его, что казалось треснут кости.
      – Ой! Что ты делаешь?! – заорал от боли Ефим и автобус вильнул на дороге так, что ехавший сзади водитель просигналил и объехал их, – Я же за рулём!
      – Езжай спокойно, – сказал Костя.
      До дома Соколова ехали молча. Костя вышел вслед за Ефимом и пошёл с ним в дом. Ефим не мог попасть ключом в замочную скважину, у него почему-то стали дрожать руки. Он подумал: "Вот сейчас кокнет меня и амба", – но Костя спокойно зашёл в дом и сел на стул.
      – Ты напишешь расписку?
      – Напишу, у тебя на лбу, – угрожающе сказал Костя.
      Соколов полез на шкаф, снял оттуда пакет и отдал Косте. Костя достал деньги, пересчитал пачки и увидел, что одна вскрыта.
      Пересчитал её и спросил, почему не хватает одной тысячи. Ефим, стал что-то бормотать о дополнительных расходах, но Костя прервал его:
      – Или ты, жлоб, сейчас отдашь тысячу, или поедем к шефу.
      – А что он, здоров? – вырвалось у Ефима.
      – А ты, с-с-сука, хотел бы, чтобы он не был здоров?
      – Нет, что ты?
      – Давай деньги.
      Ефим полез в свой загашник, взял тысячу долларов, отложенных отдельно, и отдал Косте.
      – Теперь слушай, – сказал, Костя, – забудь, что в твоей жизни существовал шеф и всё связанное с ним. Ты понял?
      – Да.
      – Ты никому не говорил, что приезжал шеф?
      – Нет, – сказал Ефим и вздрогнул, вспомнив, что проболтался Марине.
      – Отвези меня в город.
      – Куда в город?
      – На Ostbahnhof – Восточный вокзал.
      Выгрузив Костю на станции метро, Ефим решил поехать к Жанне, дом которой находился рядом. Жанна возилась на кухне и обрадовалась приходу Ефима.
      – Ты чего такой мрачный?
      – Не знаю.
      – Сейчас покушаем картошечки, выпьем "Горбачёва", и всё встанет на свои места.
      – Да мне нельзя сейчас пить. Нужно к двадцати трём сорока экипаж везти в Flughafen.
      – У меня для тебя есть другое средство, – и она полезла в сумочку и достала из неё пакетик с таблетками.
      – На, проглоти одну, не запивай.
      – А что это?
      – Экстази. Безобидный наркотик, повышающий тонус.
      – Так и наркотик нельзя, – неуверенно протянул Ефим.
      – Дуракам ничего нельзя. А умным одна-две таблетки не помешают.
      Они без запаха, и прибор их не берёт. Много нельзя. Проглотил?
      – Да. Садись, будем кушать.
      Действительно, у Ефима появилось игривое настроение, он врубил музыкальный центр, и под поп музыку вышел на средину комнаты, задвигал в такт ей телом, в общем, развеселился. Затем Жанна затащила его в постель, они занялись любовью и изнеможённые уснули.
      Проснулись поздно вечером. Ефим чувствовал какой-то неприятный привкус во рту, и сказал об этом Жанне.
      – Ничего, так вначале бывает. Я тебе дам ещё одну таблетку, и тебе захорошеет. Только ты езжай осторожней, не гони.
      – Да что я, пацан, что ли.
      Он проглотил таблетку и поехал в гостиницу за экипажем. По дороге он много болтал, и один из пилотов ему сказал:
      – Шось ты, Фима сегодня такой весёлый? Выпил, чи шо?
      – Не чи шо, а бабу трахнул, – ответил Ефим, и пилоты засмеялись.
      – Это как раз и есть "чи шо".
      Ефим выгрузил пилотов в аэропорту и поехал домой. Он вспомнил, что теперь свободен от всяких обязательств перед шефом, что у него есть неплохая женщина, которой он ничем не обязан, что он свободная птица и всё ему ни почём. Автобан был свободен и Ефим нажал на педаль газа. Стрелка спидометра стала подниматься кверху и скорость ещё больше пьянила. Ефиму чего-то ещё не хватало. Он включил приёмник, и когда тот автоматически выбрал поп музыку, запел во весь голос. Его автобус влетел в город, и стал обгонять редкие автомобили. Ему гудели вслед, а он мчался по Кеннеди алее, посылая их подальше и давил на газ. Дорога раздваивалась: налево вела на главный железнодорожный вокзал, а вправо через Заксенхаузен к ZOO.
      Ефим поздно заметил, что нужно поворачивать и резко повернул руль вправо.
      Водители ехавших сзади машин, увидели, как автобус на бешенной скорости врезался в железобетонный столб, стоящий на развилке, сломал его, сплющился в гармошку, и остановился. Столб упал на автобус, смял и расплющил его сверху. Уличное освещение погасло и стала образовываться пробка из автомобилей. Через несколько минут завыли сирены полицейских машин и скорой помощи, пробивающихся к месту катастрофы. Спасать было некого. Водитель был прижат рулём к спинке сиденья, и сверху придавлен к сидению столбом. Полиция пустила весь транспорт через жд вокзал, оставив таким образом место для техники, необходимой для ликвидаций последствий аварии, прибывшей через десять-пятнадцать минут. Краном подняли столб, гидродомкратом разжали автобус кверху, гидравлическими ножницами разрезали стойки и вынули изуродованное тело из автомобиля. Труп положили в чёрный полиэтиленовый мешок, застегнули застёжку-молнию и увезли в морг. Через три часа проезжающие мимо водители не видели никаких следов катастрофы. Столб, установленный вместо сломанного стоял на своём месте, а улицы полностью освещались. И только отсутствие цветов вокруг столба и пару новых бордюров, могли сказать наблюдательным водителям, остановившимся у светофора, что здесь производились какие-то работы.
      Всё это случилось ночью под пятницу, и полиция, уточнив, что
      Соколов прибыл по программе еврейской эмиграции, обратились в
      Гемайду в надежде разыскать его родственников. В социальном отделе
      Гемайды вспомнили, что он приводил свою тётку, приехавшую из Одессы и сообщили полиции её адрес. Полицейские сотрудники поехали к тётке, сообщили ей о гибели племянника, и сказали, что она нужна для осмотра квартиры. Слишком его гибель походит на самоубийство, и они надеются, что найдут какую-то записку от погибшего. Тётка завыла, её успокаивали, но бесполезно. Она плакала и причитала в машине пока они её везли на квартиру к Соколову. Ключи, найденные в кармане погибшего водителя подошли к замку, квартиру открыли, осмотрели внешне, и спросили Соколову, не желает ли она поехать в Гемайду, потому что дальнейшая забота о похоронах ложится на неё. С Фаины взяли расписку за ключи и отвезли в Гемайду.
      Из Гемайды позвонили на еврейское кладбище и там сказали, что труп им уже привезли и похоронить можно будет в понедельник в три часа дня, но родственники обязаны обеспечить десять мужчин, чтобы можно было отпеть усопшего. Когда об этом сказали Фаине, она растерялась.
      – Где же я возьму десять человек, да ещё мужчин?
      – Поезжайте к ZOO, там на улице Рёдербергвег есть высокий дом, обратитесь к господину Эфрони, он Вам всё организует. Но придётся людей отблагодарить.
      – Понятно, а как же иначе.
      Фаина всё делала автоматически, она ещё не осознала, что погиб её любимый племянник Фимочка. Она поехала по указанному адресу и высказала Эфрони свою просьбу.
      – Это Вам будет стоить пятьсот марок.
      – Сколько? – перепугалась Фаина.
      – Пятьсот. Должен же я дать каждому по пятьдесят марок. Я же не себе их беру.
      – Хорошо, хорошо, только у меня сейчас нет таких денег. Но Вы не волнуйтесь, я отдам.
      – Деньги привезите завтра или в крайнем случае в воскресенье.
      – Хорошо, спасибо Вам.
      Фаина ехала в трамвае и думала, где она возьмёт деньги, если Фима ей оставлял только на еду. Она пересела на другую линию и поехала к
      Фиме домой, в надежде найти у него какие-то деньги. Она сначала осмотрела всю кухню, помыла засохшую посуду, выбросила заплесневевшие продукты и перешла в спальню. Первое, что ей бросилось в глаза, это Фимочкин свитер, который она ему связала из мохера, купленного на толчке. Мохер стоил очень дорого, но Фаина так хотела сделать приятное племяннику, что вбухала в него месячную зарплату. Фима несколько зим подряд носил его не снимая, и Фаина, когда видела в нём племянника, была наверху блаженства. Сейчас она вынула свитер из шкафа и на неё пахнуло таким родным запахом, что она приложила свитер к лицу и долго горько плакала, поливая мохер слезами.
      Немного успокоившись, Фаина возобновила поиски и нашла пакет с деньгами. Она принялась пересчитывать деньги, сбивалась, повторяла, записывала отдельные пачки и, наконец, когда сумма сошлась несколько раз, остановилась, сложила деньги, отложила пятьсот марок для Эфрони и стала думать – откуда у Соколова такие деньги? Она поняла, что здесь её квартира, её компенсация за вынужденную эвакуацию, её отчисления от месячной социальной помощи и ещё какие-то деньги, наверное заработанные. Для Фаины это было несметное богатство, но зачем оно ей нужно сейчас, когда нет Фимочки? И Фаина опять плакала и плакала. Наконец она посмотрела в окно и увидела, что уже стемнело. Она не знала, что делать с деньгами: взять с собой – страшно, а вдруг её ограбят, оставить – могут обворовать квартиру и она решила остаться ночевать здесь.
      Вечером к Котикам зашёл Эфрони и сказал, что ему нужен Семён.
      Семён давно с ним наладил отношения, но чтобы тот заходил к нему в дом, такого не было. Вера завела его в комнату, предложила сесть в кресло. Семён выключил телевизор, поздоровался.
      – Я весь внимание.
      – Семён, погиб русский человек и его будут хоронить в понедельник. Надо десять мужчин на похороны.
      – Зачем? У русских нет такого обычая.
      – Ну не русский, а еврей из России.
      – А кто?
      – Да я не запомнил фамилию. Там узнаешь. Получишь за это тридцать дойче марок.
      – В котором часу?
      – В три.
      – Я подъеду с работы, а деньги мне за это не нужны. Вот если бы я работал, ну выкопал могилу, а так нет. За то, что присутствовать на похоронах своего соплеменника я денег не возьму.
      – Как знаешь. Но ты будешь?
      – Да.
      В течении следующего дня Семён так закрутился на работе, что совершенно забыл о своём обещании Эфрони приехать на похороны, и только за двадцать минут до назначенного времени, вспомнил, посмотрев на часы. Он даже не успел сказать своей бригаде, что уезжает. Ровно в три он подъехал к еврейскому кладбищу. Оно занимало несколько гектаров в самом конце общегородского кладбища, имело отдельный помпезный вход с надписью на иврит, большое ритуальное помещение и контору. Собственно, это была только часть еврейского кладбища, захоронения на котором начались в первой половине двадцатого столетия. А боле старое, основанное в XVIII веке, находилось с другой стороны и на нём находились могилы всех франкфуртских Ротшильдов. Могилы их представляют подобие древних саркофагов, но выполненных в стиле барокко. На нём же возведены множество других богатых памятников, и само кладбище является памятником истории и архитектуры федерального значения.