Марина ехала по загруженному автобану и особенно размышлять было некогда. Машины шли сплошным потоком по трём полосам. Пошёл небольшой дождь. На спусках красным пунктиром от стоп-сигналов освещалась дорога, и встречные полосы блестели от тысяч фар. Марина взяла одной рукой фотоаппарат и не глядя в видоискатель, пару раз нажала на спуск, надеясь получить хороший снимок.
      Приехала к себе в квартиру. Света ночевала у Ядвиги. Легла и стала думать о том, о чём не смогла размышлять в дороге.
      Кто в самом деле был тот, кого она называла шефом и Юрой? Раньше она над этим не особенно задумывалась. Она понимала, что он просто предводитель банды, хотя где-то в глубине души понимала, что не только, но тогда не могла и не хотела думать ни о чём, кроме того, чтобы спасти ребёнка, да и никакими зацепками не располагала. И вот сейчас его знание немецкого языка, знание Франкфурта, посеяли неясные мысли о его принадлежности к одной из самых влиятельных и всесильных организаций бывшего СССР. Неужели? Неужели эта организация представляла собой обыкновенную мафию, или переродилась в неё в годы перестройки? С этими мыслями Марина уснула.
      Снилась ей Одесса и она, маленькая девочка, стоит в сквере на
      Дерибасовской, а там в беседке восседает духовой оркестр пожарных в форме и красивых, блестящих на солнце касках с гребешком наверху, и играет "Амурские волны". А потом она увидела перед собой песчаный морской берег, из воды выходит человек в белом костюме, она бежит ему навстречу с криком "папа", но кода он взял её на руки, то оказалось, что это совсем не Раевский, а какой-то монстр со сплошной кровавой раной вместо лица. Она закричала и выпала из рук монстра разлившейся водой, ушла в песок и проснулась.
      Сон был таким ярким и так походил на реальность, что Марина обрадовалась, что монстра нет, но стало жалко, что и оркестра нет.
      Она вспомнила звучащий во сне вальс "Амурские волны", стала в уме напевать его и опять уснула.
 
      Франкфурт – большой город, но эмигранты в нём живут, в большинстве своём общаясь между собой, образуя официальные общины и неофициальные сообщества. Причём, ищущие работу, поляки и югославы, собираются отдельными группами в разных скверах, и работодатели, нуждающиеся в почти дармовой рабочей силе, ищут её там. Русские немцы и евреи общаются по телефону. Знакомство евреев проходит в
      Городском социаламте, где они сидят ожидая очереди на приём, затем в общежитии, куда их поселяют до получения квартиры, позже в синагоге и т.д.
      Кто-то рассказал Галке-давалке, что в доме, где живёт её хахаль
      Фимка, была жуткая перестрелка бандитов с полицией, одного бандита убили и увезли, остальные разбежались. Галка позвонила Соколову, но его не оказалось дома, и она забыла об этом. Немногим позже она шла в магазин и возле шпаркассы, что находилась рядом с общежитием, встретила мужчину со знакомым лицом. Он поздоровался и Галка вспомнила, что это земляк и дружок Ефима, и чтобы завязать разговор спросила:
      – Семён, ты не знаешь, что за шум был в Фимкином доме? Кто-то стрелял, кого-то убили.
      – Никто не стрелял и никого не убили. А выносили в машину меня.
      – Да ты, что? – Галка сделала круглые газа, – что случилось?
      – Я когда-то имел неосторожность одолжить Соколову деньги…
      – Пять тысяч?
      – Нет, три. А откуда Вы знаете?
      – А он мне говорил сам, что пять.
      – Ну, неважно. Он мне не отдавал несколько месяцев под разными предлогами, и я решил у него их забрать. Поехал к нему, а он вызвал полицию и сказал, что никаких денег я ему не давал.
      – Вот сволочь! Жмотяра и подлец. А что теперь?
      – Срок мне пришьют, наверное.
      – А я могу подтвердить, что он брал у тебя деньги.
      – Правда?
      – Стопроцентная. Подлецов нужно наказывать.
      – Спасибо, я скажу своему адвокату.
 
      Суд начался ровно в десять. Как обычно бывает в таких случаях, были представлены участники суда, потерпевший, обвиняемый, их адвокаты и переводчик, приглашённый в суд по ходатайству защиты.
      Адвокат предупредил Семёна, что судья, в отличие от советского суда, сидит один, никаких народных заседателей нет, а в случае сложных дел, связанных с серьёзными преступлениями, присутствуют и присяжные заседатели. Судьёй была женщина средних лет, одетая в мантию, государственный обвинитель – молодой человек в тёмной форме и секретарь суда – девушка с длинными, светлыми, наверное, крашеными волосами. Переводчик был человек лет пятидесяти, с седой бородкой, усами и волнистыми волосами, такими же белыми, как бородка и усы. Он работал ассистентом на кафедре русского языка в университете им.
      Гёте, подрабатывал литературными и другими переводами, в том числе и в суде. При случае, он говорил, что раньше работал профессором в
      Киевском госуниверситете.
      Судья выполнила положенные формальности и приступила к делу.
      Гособвинитель зачитал обвинение и предъявил требование к ответчику, выплатить 126 DM за нанесённый материальный ущерб, и 25 тысяч DM за моральный ущерб, нанесённый потерпевшему.
      Затем судья допросила ответчика. Котик отрицал то, что он хотел силой забрать у Соколова деньги и настаивал на том, что одолжил ему три тысячи DM.
      Тогда гособвинитель представил судье кассету с записью телефонного разговора Котика с Соколовым, где, по утверждению обвинения, звучит угроза в адрес потерпевшего.
      Бамберг – адвокат Котика, попросил озвучить кассету, и когда секретарь суда включила магнитофон из него раздалось:
      – Ты отдашь завтра деньги? – без всякого вступления начал Семён.
      – Какие деньги? Что ты пристал ко мне с какими-то деньгами, – как-то запинаясь, прозвучал ответ.
      – Ах ты, блядь, ты ещё и издеваться будешь?
      – Отцепись ты от меня, Котик. Тебе всё мало. Смотри, подавишься.
      – Ты думаешь, тебе это сойдёт с рук? – уже спокойно сказал Семён?
      – Угрожаешь? Ложил я на тебя с прибором, Кот вонючий.
      – Посмотрим, что ты скажешь завтра. Я к тебе в семь вечера приеду.
      – Буду ждать.
      Судья спросила Соколова и Котика – их ли это разговор, и оба подтвердили, что их.
      Бамберг попросил переводчика ответить, есть ли в словах Котика угроза в адрес Соколова. Переводчик ещё раз попросил прокрутить кассету, и сказал, что угрозы в словах Котика нет.
      Гособвинитель стал настаивать, что в переводе, представленном полицией, явно звучит угроза, на что переводчик ответил:
      – По всей вероятности, ваш переводчик или недостаточно квалифицирован, или недобросовестен.
      – Вы не вправе оценивать квалификацию полицейского переводчика, – сделала замечание судья.
      – Простите, – извинился переводчик, – но я настаиваю, что в этом разговоре нет никакой угрозы.
      Адвокат Соколова Миллер сидела с таким видом, что ей всё это малоинтересно, но она не могла самоустраниться от суда и заявила, что никаких денег Котик Соколову не давал.
      Тогда в зал вызвали свидетеля – Котик Веру. Она рассказала, что к ним приходил Соколов и просил одолжить пять тысяч DM, и она сама попросила мужа одолжить ему деньги, но столько денег у них не было, и муж пообещал завтра снять со счёта деньги и дать Соколову.
      – Какого числа у Вас был Соколов? – спросил Бамберг.
      Вера ответила. Тогда адвокат представил судье Kontoauszug – выкопировку из счёта Котика, на котором было ясно видно, что дата снятия денег, произошла после посещения Соколовым Котиков. Но гособвинитель сказал, что в данном случае жена – лицо заинтересованное и её показания не могут служить основанием для вынесения решения судом.
      Адвокат Бамберг взял в руку листок и зачитал просьбу, произведшую на всех присутствующих эффект шипения горящего бикфордова шнура присоединённого к бомбе, готовой взорваться.
      – Прошу пригласить свидетеля Галину Гольдштейн.
      В зал вошла Галка-давалка, как всегда накрашенная и модно одетая.
      Он подчеркнула свою загадочность красной шляпкой с такой же вуалью.
      Она отвечала на вопросы судьи:
      – Галина Гольдштейн, 1946 года рождения, город Чирчик. Буду говорить правду и только правду.
      – Откуда Вы знаете потерпевшего? – спросила судья?
      – Я спала с ним постоянно.
      Переводчик перевёл:
      – Я имела с ним постоянный половой контакт.
      Присутствующие в зале заулыбались.
      – Ссорились ли вы? Имеется ли между Вами неприязнь?
      – Нет, не ссорились, только один раз сказала ему, что он жмот.
      Переводчик перевёл, что Соколов скуп.
      – Кто имеет вопросы к свидетелю? – спросила судья, и поднялся адвокат Котика:
      – Скажите, фрау Гольдштейн, говорил ли Вам Соколов, что он одалживал деньги у Котика, когда и как это было?
      – Когда-то я пришла к нему в гости, а он поставил на стол ужасную еду. Я ему сказала, что он жмот, а он в оправдание сказал, что у него нет денег, что он одолжил у Котика пять тысяч…
      – Врёт она, три тысячи, – вскочил Соколов.
      Судья стукнула молотком, и сделала Соколову замечание.
      – Так Вы признаёте что взяли три тысячи, – ухватился за эти слова адвокат Котика.
      – Но это было давно, – поймался Соколов.
      Адвокат перевёл и судья спросила его:
      – Зачем Вы морочите суду голову?
      Попросил слова Гособвинитель и началось препирательство между ним, Бамбергом и фрау Миллер.
      Оно продолжалось минут двадцать, пока судья не сделала вывод, что не видит состава преступления и выносит вердикт о невиновности
      Котика. Заключение будет отправлено по почте в течение месяца. Все судебные издержки должна оплатить проигравшая сторона.
      Вера захлопала в ладоши, но сразу же оборвала аплодисменты и подскочила к мужу. Семён не выражал никакой радости. Он так нанервничался за всё это время, что уже и не хватало сил радоваться.
      Бамберг сложил в портфель бумаги и подошёл к Семёну:
      – Поздравляю с победой!
      – Спасибо, если бы не вы, то никакой победы не было бы. Слава
      Богу, что всё закончилось.
      Не знал Семён, что далеко всё не закончилось, а драматические последствия будут длится ещё продолжительное время.
      – Скажи ей спасибо, – Бамберг поискал глазами Галку, но она уже вышла из зала, ну ладно, – я тебе позвоню, когда получу документы.
      До свиданья.
      Когда Галка вышла на улицу, ей навстречу шагнул с перекошенным от злобы лицом Соколов.
      – Это всё, сука, из-за тебя. Я тебе ещё покажу.
      – Угрожаешь, говно собачье? Мне недолго вернуться и написать заявление в суд.
      – Ты у меня напишешь! – шипел негромко Ефим, боясь, что его услышaт выходящие из здания и о чём-то беседующие Бамберг и Миллер.
      – Плевать я хотела на твои угрозы! – громко, чтобы все вокруг слышали, почти крикнула Галка.
      Бамберг оглянулся, а Соколов трусливо засеменил в сторону.
 
      Марине позвонила женщина, ухаживающая за матерью, и сказала, что мать в очень тяжёлом состоянии, перенесла очередной инфаркт, и врачи ничего положительного не могут сказать. Марина сразу же договорилась с руководством санатория, что она отлучится на несколько дней за счёт своего отпуска, и ей ответили, что она может отсутствовать столько, сколько ей нужно. Но была одна проблема, которая удерживала её. Она не могла уехать, не предупредив шефа, а он не оставил своих координат, да и искать его не оставалось времени, тем более, что шеф предупредил, что её никто из его окружения знать не должен. Марина решила посоветоваться с Ядвигой, надеясь на то, что та у неё поживёт до её приезда и ответит на телефонный звонок, если он поступит.
      Но Ядвига сказала, что в этом нет необходимости, потому, что всё можно наговорить на автоответчик, и по приезду узнать, кто звонил и что сообщил. Марина удивилась простоте предложенного, так как никогда не пользовалась этой услугой телефона, потому что не ожидала никаких звонков. Записав причину своего отсутствия, попрощалась с дочкой, попросила её слушаться Ядвигу, у которой она будет жить это время, на что Света ей ответила:
      – Мама, я уже большая и буду жить одна.
      – Нет, доченька, в Германии запрещается оставлять детей твоего возраста без присмотра.
      Немного покапризничав, Света согласилась. Раздался телефонный звонок, и подняв трубку Марина услышала:
      – Это я, узнала?
      – Ой, Юра, а я только что записала на автоответчик причину своего отсутствия, – и она ему всё объяснила.
      – Хорошо, езжай. Желаю, чтобы мать выздоровела.
      – Спасибо большое.
      – Я завтра ложусь на операцию, в CardioClinic
      Bethanienkrankenhaus, и если всё будет нормально, буду там не меньше десяти дней, после чего поеду долечиваться в Bad Nauheim, в реабилитационный санаторий. Я сам тебе позвоню.
      – Хорошо, буду ждать звонка или наговоришь всё что нужно на автоответчик.
      – Ну, а если не наговорю, значит операция врачам не удалась.
      – Не говори ерунду. Всё будет О-Кей. Ни пуха тебе, ни пера!
      – К чёрту!
      Марина собралась и поехала во Франкфурт. На одной из улиц, недалеко от остановки метро, припарковала машину и поехала в аэропорт. Ей повезло, самолёт на Одессу отправлялся через три часа и были свободные места. Марина сдала чемодан, присела, чтобы разобраться с билетом и документами. Копаясь в сумке, он увидела перед собой расставленные мужские ноги и подняла голову. Перед ней стоял и нахально улыбался её бывший фиктивный муж и отвратительный тип Соколов. Марина встала, но Фимка так близко стоял, что загораживал ей дорогу.
      – Пропусти!
      – Хотя бы поздоровалась.
      – Много чести, пропусти! Я сейчас позову полицию!
      – Смотри, какая стала, – и Соколов сделал шаг в сторону.
      Марина пошла, но он шёл рядом.
      – Одолжи мне денег, я совсем поиздержался, – но Марина шла молча,
      – Я знаю, что у тебя есть чемодан с деньгами. Я видел.
      Марина резко остановилась, и со злостью, глядя в лицо Ефиму, проговорила:
      – А вот об этом я доложу шефу!
      – Я пошутил, ничего я не видел. А ты не знаешь, он ещё во
      Франкфурте?
      – А что, он был во Франкфурте? -удивлённо спросила Марина.
      Поняв, что он проговорился, и может за это понести наказание, стал бормотать что-то несуразное. Уже когда подошли к паспортному контролю, Марина сказала:
      – Если человек дурак, то это надолго, – и прошла в зал ожидания.
      Она тут же забыла о непрошеном собеседнике, села и стала думать о матери. Марина очень любила свою мать, но так случилось в этой жизни, что она недостаточно уделила ей внимания. Почему в этой?
      Разве будет другая жизнь, в которой можно исправить все ошибки этой?
      Разве можно оправдаться перед мамой, которая не требует никакого оправдания? Это оправдание нужно ей, Марине, и найти его как будто легко: так же, как мать посвятила ей свою жизнь, жертвуя всем, так же и она посвятила свою жизнь дочери, отодвинув от себя мать. Марине сдавило горло, она достала салфетку и вытерла глаза.
      – Вам плохо? – услыхала Марина.
      Рядом с ней сидела пожилая женщина и вопросительно смотрела своими большими чёрными глазами в лицо Марине. Лицо женщины располагало к себе своей искренность и состраданием, что Марине захотелось поделиться с ней.
      – Нет, спасибо. Я просто всплакнула, потому что получила известие, что мама после инфаркта плохо себя чувствует. Вот я и лечу к ней и очень боюсь, что не застану её.
      – Мне это очень понятно. Мама, это то, чего нам всегда не будет хватать. Моя умерла уже пятнадцать лет тому, а я и сейчас за ней плачу. И не потому, что я одна и не с кем поговорить. У меня хорошие дети, муж, но я всегда думаю о ней. Пусть бы сидела рядом и радовалась, что у меня всё хорошо. Я почти всё время общаюсь с ней.
      Смотрю телевизор и думаю, что как бы мама радовалась, глядя на это.
      Пойду на концерт наших артистов и тоже делюсь с мамой своими впечатлениями. Недавно приезжала Быстрицкая, так я во время её концерта не могла отделаться от мысли, что рядом мама. Вот только не снится она мне. Кто угодно снится. Люди, которых я много лет не видела и не вспоминала, приходят во сне, как наяву, а мама не мнится. Мужу моему его мать снится почти каждый день, и я ему завидую. Правда, она умерла совсем недавно. Мы с мамой дружно жили, но я всё равно всегда думаю, что я её огорчила тем-то и тем-то, не сделала чего-то для неё необходимого. Вот побуду сейчас на её с папой могилке, может и легче станет на душе.
      Марина даже немного удивилась, как её мысли совпадают с мыслями этой приятной женщины. Та ей рассказала, что живёт в Дармштадте и если Марина будет там, пусть заходит в гости. Они обменялись номерами телефонов и пошли на посадку в самолёт.
      В самолёте Марине досталось место рядом с пожилым мужчиной, которому не терпелось завязать беседу, но Марина отвечала односложно, показывая, что ей не до разговоров, и сосед взял газету, углубившись в чтение.
      Марина думала о матери, о её любви, сложной и тяжёлой жизни. Она думала, что если найдёт отца, то ему станет интересна судьба дочери и её матери, но мать, узнав, что Марина близка к тому, что будет поддерживать с отцом связь, сказала дочери по телефону, что Марина вправе делать то, что считает нужным, но она хотела бы, чтобы
      Раевский не знал её несчастья, имея в виду инвалидность. Вот, если она умрёт, тогда другое дело. Марина тогда сумела успокоить мать, но та каждый раз спрашивала, не нарушила ли Марина своего обещания? В этих вопросах чувствовалась двойственность желаний матери, с одной стороны, она не хотела, чтобы Раевский знал о её неблагополучии, а с другой, её жгло любопытство, как он отнесётся ко всему, что связанно с ней и Мариной. Ведь ежедневно, со дня рождения Марины она думала о том, что будет, когда Раевский узнает о своей дочке?
      Марина нашла в интернете на сайте Раевского в гостевой книге небольшую записку, адресованную ей, в которой писалось:
      "Дорогая незнакомка, передавшая мне письмо на концерте во
      Дюссельдорфе, сообщите мне свой номер телефона или почтовый адрес, и я немедленно с вами свяжусь. Если не хотите сделать это в интернете, то мой почтовый адрес: Москва, абонентский ящик… Заранее благодарен и бесконечно рад. В.Р."
      Марина ответила, неправильно указав свой Е-Майл:
      "Уважаемый В.Р., ещё не настало время для нашего полного знакомства. Я не могу Вам назвать причину этого, и не знаю, когда такое время наступит. Заранее благодарна Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Но может быть я вам кратко отвечу без обратного адреса.
      Простите меня, когда-нибудь Вы это поймёте. Марина. Дюссельдорф."
      Марина хотела сразу написать письмо без упоминания о судьбе матери, но что-то удержало её.
      Поступила команда: "Пристегнуть ремни". Марина посмотрела в окно и про себя запела:
      – *Самолёт опускается ниже и ниже*, *И моторы…, -* и тут же спохватилась, – что я пою? Правильно ведь: *Самолёт поднимается выше и выше,* * И моторы на взлёте протяжно ревут,* * А над миром синеет огромная крыша,* * А под этою крышею люди живут.*
      – Какая чудная песня, – только подумала Марина, и самолётные шасси коснулись взлётной полосы.
      Самолёт вздрагивая, бежал всё медленнее.
      – Граждане пассажиры, – раздалось из динамиков на украинском языке, – наш самолёт совершил посадку в городе-герое Одессе.
      Температура воздуха за бортом девятнадцать градусов, идёт мелкий дождь. До полной остановки оставаться на местах.
      Зазвучала музыка и песня:…*и в сердце моём, ты всюду со мной, Одесса – мой город родной.*
      У Марины сжалось сердце, и несравнимое ни с чем чувство, чувство родного дома охватило её. Сейчас она не думала, сколько всего горького она здесь пережила, не думалось и хороших днях жизни, а была радость, обволакивающая и сжимающая душу, радость встречи с родиной.
      Марина дождалась получения багажа, вышла из аэропорта и помня наставление попутчицы, с которой разговорилась во Франкфурте, не села в первую попавшуюся машину, а подошла к милиционеру, прохаживающемуся возле аэропорта.
      – Товарищ, помогите пожалуйста мне взять такси. Я боюсь ехать с частником.
      Милиционер посмотрел на красивую женщину с явным интересом, и сохраняя серьёзный вид, блестя глазами, выдающими в нём ловеласа, подтвердил:
      – Правильно делаете, гражданка! А мне Ваше лицо знакомо.
      – Мой муж, майор милиции, несколько лет назад погиб, может Вы меня с ним видели?
      – Майор? – милиционер на секунду задумался, – Грибов, так он майор был.
      – Нет, Гапонов.
      – Гапонов, помню, у нас в Управлении висит памятная доска. Так это ж давно было. Знаете, сколько за эти годы нашего брата уничтожили?! Только за этих полгода пятерых, нет, шестерых хоронили.
      Сейчас я Вас посажу, вот такси подъезжает.
      Он нагнулся к водителю, что-то сказал и тот выбежал из машины, погрузил чемодан в багажник, открыл дверку и помог Марине сесть.
      – Куда прикажите? – спросил водитель, усевшись за руль.
      Марина назвала адрес и сказала, что занесёт чемодан и через три минуты поедет в больницу, и пусть не волнуется, она хорошо заплатит.
      Разбитая длительной службой "Волга" издавала старческие звуки, и
      Марина, уже отвыкшая от подобных машин и дорог, на очередной выбоине в асфальте, которую таксист не успел объехать, даже "ойкнула".
      – Моей старушке одиннадцать лет. Для такси это срок невероятный.
      Она ровесница моему сыну. Мне её вручили в день, когда он родился.
      – А чего же Вам новую не дают? – не подумав, спросила Марина.
      – Ну Вы даёте! Таксопарк не получает новых машин уже давно. Денег даже на зарплату не хватает. Наверное, вообще, скоро прекратим своё существование. Зато "нэзалэжни".
      Марина промолчала. После университетской истории она решила никогда и ни с кем не говорить о политике, и даже живя на Западе, она придерживалась этого правила – чем чёрт не шутит. Правда, она заметила, что там люди и не говорят так много о политике, как здесь.
      Их интересуют дела насущные. Она видела несколько демонстраций, когда несколько сот или тысяч человек шли с лозунгами, и при этом смеялись, шутили, а рядом ехали на автомобилях полицейские, охраняя порядок. Один раз только она видела очень много полиции, когда шла демонстрация неофашистов. Демонстрацией это назвать было трудно, так как их насчитывалось не более двухсот человек, и полиция их ограждала от другой, более массовой демонстрации антифашистов. Такси остановилось, водитель достал из багажника чемодан и предложил внести его в дом. Но Марина отказалась, сославшись на то, что он лёгкий. Но причина состояла в другом. Марине не хотелось, чтобы незнакомый человек заходил в неубранную квартиру, но когда она тащила чемодан по лестнице, то подумала, что могла бы попросить донести его только до двери. Запыхавшись, она открыла дверь и вошла внутрь. Её предположения подтвердились: спёртый воздух давно не проветриваемого помещения неприятно пахнул в лицо. Проветривать квартиру было некогда, и Марина достала из шкафа белый халат, который сшила давно и посещала в нём мать, когда та лежала в больнице, взяла сумочку и вышла к такси. Она предложила водителю сразу рассчитаться, и спросила, устроят ли его немецкие марки или лучше доллары? Он ответил, что лучше доллары, поблагодарил и сказал, что нежелательно ей демонстрировать иностранную валюту, потому что жулья развелось очень много, и её просто могут ограбить.
      – Если хотите, по дороге, в сквере стоят менялы, я с Вами пройду и вы поменяете деньги, сколько нужно. Только много не меняйте.
      Ежедневно курс наших денег падает и очень сильно.
      Марина поменяла деньги, повесила сумку на плечо, и направилась вместе с водителем к машине.
      – Возьмите сумку под мышку. Вы, наверное, давно не были в Одессе, что так беспечно себя ведёте. Сейчас небезопасно даже ходить вечером в хороших вещах. Недавно одного мужчину, сотрудника моей жены, убили за кожаную куртку. Он отнёс внучке шоколадку, его в подъезде ударили по голове, сняли куртку и скрылись. Жильцы проходили мимо, думали, что лежит пьяный и не вызвали скорую. И только дочь, проходя утром мимо, узнала отца, но было уже поздно. Он хоть и был ещё жив, но врачам его спасти не удалось.
      – Спасибо, постараюсь быть осторожней.
      В приёмном покое Марина узнала в какой палате лежит мать, и одев халат, поднялась на второй этаж. Её остановила дежурная сестра.
      – Куда Вы, гражданка?
      – Я к матери. Она лежит в 205 палате.
      – Вы знаете, что сейчас нельзя посетителям входить. Только через полтора часа.
      – Простите меня, я приехала издалека, – Марина достала из сумочки деньги, дала сестре, та быстрым, привычным движением сунула их в карман своего халата, – пройдите, но она сейчас спит.
      – Спасибо, я тихонько.
      Марина вошла в палату, в которой стояло восемь кроватей и лежали больные женщины разного возраста. Те, что не спали, смотрели на
      Марину вопросительно. Анна лежала на левом боку, отвернувшись от двери, но Марина её узнала по волосам и подошла к ней. Одна из женщин взяла стул и поднесла ей. Марина села и огляделась. То, что она увидела, бросило её в дрожь. Кровати, давно не крашенные, местами с облупленной краской, два перекошенных окна, протёртые полы так, что из досок, уложенных в прошлом веке, можно из каждой делать лодку. Но больше всего Марину поразили простыни: серые, с дырками и какие-то липкие, как будто бы не стиранные и такая же наволочка на ватной подушке, взявшейся комьями. Марина вспомнила блестящие кровати, белоснежные простыни и пододеяльники, ежедневно меняющиеся, панель с приборами и выключателями над каждой кроватью и многое другое, имеющееся в немецких больницах для обыкновенных людей, и заплакала. К ней подошла женщина, и не совсем поняв причину слёз, стала успокаивать:
      – Не плачьте, она просто спит. Недавно приносили еду, так она даже покушала.
      – Спасибо Вам. Просто я размякла.
      – Ваша мама говорила, что вы приедете.
      Женщина умолчала, что Анна говорила, что знает, что дочь приедет, но боялась, что опоздает, и они не увидятся до её смерти.
      Анна не открывая глаз, начала шарить рукой и Марина взяла её руку и услыхала, как мать тихонько сказала:
      – Я знала, что ты приедешь, – и открыла глаза.
      Марина поцеловала мать, а та попыталась подняться.
      – Лежи, мама, лежи.
      – Приподыми меня чуть-чуть.
      Марина взялась за подушку и сказала:
      – Ты можешь взять меня за шею? – и когда мать обхватила её руками, продолжила, – Держись.
      – Я и так всю жизнь за тебя держусь, дочка.
      Марина сдержалась, чтобы не разрыдаться, приподняла подушку и положила на неё мать.
      – Как Светочка?
      – Хорошо, передавала тебе привет и поцелуй. Посмотри фото.
      Анна взяла фотографию внучки, где она была одета в красивое, праздничное платье, посмотрела, и из её глаз потекли слёзы.
      – Мама, ну что ты? Не плачь.
      – Не волнуйся, Мара, это я от радости за Свету. От радости ещё никто не умирал.
      Зашла сестра и сказала Марине, что больной нельзя много разговаривать. Марина попросила мать помолчать, а сама ей начала рассказывать о дочке, что она недавно рассказала, что она сделала, как она ест и что любит. Анна слушала и улыбалась, потом её глаза закрылись и она уснула.
      Марина вышла из палаты, спросила сестру, где можно увидеть лечащего врача и та сказала, что в ординаторской. Марина постучалась и вошла в ординаторскую. На неё смотрели не с очень большим удовольствием четыре пары глаз – двое мужских и двое женских, видимо
      Марина прервала их весёлую беседу.
      – Извините, пожалуйста, – начала торопливо Марина, боясь, что её сейчас выставят, – мне нужен лечащий врач моей матери, – и Марина назвала фамилию.
      Поднялась женщина средних лет и направилась к двери. Марина не сразу поняла, почему она вышла, но когда сообразила, достала из сумки двадцатидолларовую бумажку, протянула её врачу, и не делая паузы сказала:
      – Я знаю, какие сейчас трудности в больницах, не могли бы Вы мне сказать, что от меня нужно, чтобы улучшить лечение моей матери.
      Может лекарство, может нанять кого-то для ухода, потому что я круглые сутки не смогу дежурить. И я бы хотела, чтобы её перевели в меньшую палату и сменили постель.
      – Что касается палаты, то это компетенция зав отделением, белья лучшего нет, принесите своё, еду тоже желательно из дому приносить.
      По поводу ухода не нужно никого, потому, что наши сёстры и санитарки ревностно относятся к нанятым извне людям. Договаривайтесь с ними, они умеют и сделают всё в лучшем виде. Нужны некоторые лекарства, но их в нашей больнице нет. Нужно купить. Я вам сейчас выпишу рецепты и занесу чуть позже в палату. Я скажу сейчас заву, он к Вам выйдет.
      – Спасибо большое!
      Через пару минут из ординаторской вышел мужчина, Марина дала ему деньги, и он пообещал перевести больную в трёхместную палату, предназначенную для начальства. Марина побыла с матерью, вышла из больницы, взяла такси и поехала решать вопросы с бельём и лекарством. Две пары постельного белья и подушку она взяла дома, а за лекарством пришлось поездить по аптекам, так как не во всех было то, что необходимо.
      Когда она приехала в больницу, мать уже лежала в трёхместной палате на кровати с колёсами, подобной или такой же, как в немецкой больнице. Марина попросила сестру сменить бельё, что та вместе с нянечкой быстро сделали. В палате, кроме Анны лежала ещё одна молодая женщина, накрашенная и в вся в золоте, как будто бы пришла на бал или в оперный театр. Марина посидела с матерью до темноты, а потом ей сказали, что она может ехать домой, за матерью обеспечат должный уход. Придя домой, Марина проветрила квартиру и свалилась в постель, не имея сил даже что-то поесть. Рано утром встала, побежала на Привоз, купила курицу, овощи и сварила матери бульон, позавтракала и поехала в больницу.
      Марина приехала к матери, когда Анна ещё спала. Сестричка объяснила, что соседку по палате перевели на третий этаж, потому что она пожаловалась мужу на дискомфорт от присутствия Анны в одной с ней палате, а муж, новый предприниматель, договорился обо всём с главврачом. Понизив голос и посмотрев на дверь, сестричка сказала что та "красотка" симулянтка. Она чуть что, симулирует мужу сердечный приступ, и он везёт её в больницу. Для главврача это неплохо, да и медперсонал не обижен, но по всей вероятности муж скоро её раскусит, и они потеряют выгодную больную.