Глава 6

Посадка, в отличие от взлета, оказалась не столь болезненной. Я готовился к тому, что меня охватит страх, что я превращусь в беспомощного рыдающего ребенка, но когда командир корабля объявил о начале снижения, я с удивлением обнаружил, что спокоен и невозмутим. Наверно, подумал я, есть разница между подъемом и приземлением, между отрывом от земли и обретением почвы под ногами. В одном случае – прощай, в другом – здравствуй. Может, финал дается нам труднее, чем начало? Или просто я понял, что мертвые не напоминают о себе чаще чем раз в день? Я вцепился в руку Альмы. Она как раз перешла к завязке любовного романа, когда однажды вечером Гектор не выдержал и во всем сознался Фриде, а она поразила его своей реакцией (Эта пуля отпустила тебе твой грех, сказала она. Ты вернул мне жизнь, и теперь я возвращаю жизнь тебе) , но стоило мне взять ее за руку, как она оборвала свой рассказ на полуслове. Она поцеловала меня в щеку, в ухо, в губы и сказала с улыбкой: эти двое от любви упали как подкошенные. Смотри, как бы и нас с тобой не угораздило.

Эта шутливая интонация тоже помогла мне справиться с моими страхами, не дала раскиснуть. Но как же символично прозвучало это упасть, слово, вобравшее в себя суть последних трех лет моей жизни. Упал самолет, похоронив под обломками всех пассажиров. А двое любящих, которые тоже пали, сейчас летят под облаками, и их не посещают мысли о смерти. В эти минуты, когда наш самолет заложил последний вираж перед посадкой и под нами понеслась земля, я понял, что Альма дала мне шанс второго рождения и что впереди меня еще что-то ждет, надо только набраться смелости и сделать шаг вперед. Я прислушался к музыке двигателей, сменившей тональность. Шум в салоне возрос, затряслись переборки, и, как последний аккорд, шасси коснулись земли.

Прошло немало времени, прежде чем мы смогли продолжить путь. Пока подогнали трап, пока прошли через терминал и отметились в туалете, потом она звонила на ранчо а я запасался водой (Пей как можно больше, предупредила меня Альма, если не хочешь, чтобы произошло обезвоживание организма), потом мы прочесывали стоянку в поисках ее пикапа «субару» и еще заправлялись перед дальней дорогой. В Нью-Мексико я был впервые. В других обстоятельствах я бы глазел на пейзаж за окном, показывал пальцем на скалы и диковинные кактусы, спрашивал названия гор и корявых кустов, но сейчас я был слишком увлечен историей Гектора, чтобы отвлекаться. Мы проезжали по красивейшим местам Северной Америки, хотя с таким же успехом могли бы сидеть в комнате с опущенными шторами и погашенным светом. Мне еще предстояло поездить по этим дорогам, но от первой поездки в голове практически ничего не осталось. Когда я думаю об этом путешествии в ее желтом разбитом автомобиле, вспоминаются только голоса – ее голос, мой голос – и сладковатый запах, просачивающийся сквозь приоткрытое окно. Ландшафт отсутствует. То есть он был, но я его не видел. Или видел, но не фиксировал в сознании.

А Альма продолжала. Гектора продержали в больнице до начала февраля. Фрида навещала его каждый день, и когда врачи сказали, что его уже можно выписать, она уговорила свою мать приютить его на первое время. Он был еще слишком слаб. Понадобилось полгода, чтобы он снова встал на ноги.

И ее мать – ничего? удивился я. Полгода – большой срок.

Она была счастлива. Ее Фрида была та еще штучка, богемная просвещенная девушка конца двадцатых годов, у которой Сандаски, Огайо, не вызывал ничего, кроме презрения. Семья Спеллингов пережила биржевой крах, сохранив восемьдесят процентов своего состояния; иными словами, они по-прежнему принадлежали к узкому кругу великосветской буржуазии, как выражалась Фрида. Это был круг замшелых республиканцев и их дремучих жен, чьим главным развлечением были однообразные танцы в загородных клубах и долгие бессмысленные вечеринки. Раз в году Фрида, скрипя зубами, приезжала домой на рождественские каникулы и терпела это занудство ради матери и своего брата Фредерика, жившего в том же городе с женой и двумя детьми. Второго или третьего января она срывалась назад в Нью-Йорк с клятвой никогда не повторять этой глупости. В то Рождество ни на какие вечеринки она, понятно, не ходила да и в Нью-Йорк не вернулась. Вместо этого она влюбилась в Гектора. Что касается ее матери, то все объяснялось просто: Фрида сидит в Сандаски, чего еще надо?

Уж не хочешь ли ты сказать, что она не возражала против их брака?

Фрида давно уже открыто враждовала с матерью. За день до инцидента в банке она сказала ей, что переезжает в Париж и в Америку, скорее всего, никогда не вернется. Почему, кстати, она и оказалась в то утро в банке – чтобы снять деньги на билет. Если существовало слово, которое миссис Спеллинг никак не рассчитывала услышать от своей дочери, то это брак. Мир чудесным образом перевернулся, еще бы она не была счастлива принять Гектора в лоно семьи! Она не только не возражала против свадьбы, она сама ее организовала.

Все-таки жизнь Гектора, как ни крути, начинается в Сандаски. Взяв это название из воздуха, он сочиняет про незнакомый город всякие небылицы, чтобы затем сделать их реальностью. Интересный наворот: Хаим Мандельбаум превращается в Гектора Манна, Гектор Манн – в Германа Лессера… а дальше? В кого превратился Герман Лессер? Он сам во всем этом не запутался?

Он снова превратился в Гектора. Так называет его Фрида. Так мы все его называем. После свадьбы Гектор снова стал Гектором.

Но не Гектором Манном. На такое безрассудство он бы не отважился, верно?

Гектор Спеллинг. Он взял фамилию жены.

Фантастика.

Да нет, просто удобно. Оставаться Лессером он не хотел. Это имя олицетворяло его исковерканную жизнь. Ему надо было как-то назваться, так почему не взять фамилию любимой женщины? От этой фамилии, кстати, у него никогда не было мысли отказаться. Он Гектор Спеллинг вот уже пятьдесят с лишним лет.

А как они оказались в Нью-Мексико?

Свой медовый месяц они провели в западных краях и решили там остаться. У Гектора были проблемы с легкими, и сухой воздух пошел ему на пользу.

В то время в Таосе осели многие художники. Мэйбел Додж[18] и компания: Дэвид Лоренс, Джорджия О'Кифф. Это как-то повлияло на их решение?

Никак. Гектор и Фрида поселились в другой части штата. Ни с кем из них они даже не встречались.

Они приехали туда в тридцать втором. А снова снимать кино, если я тебя правильно понял, Гектор начал в сороковом. Что происходило эти восемь лет?

Они приобрели четыреста акров земли. Цены тогда были фантастически низкие, вся недвижимость им обошлась, по-моему, в несколько тысяч. Фрида происходила из богатой семьи, но свободных денег у нее было немного. От бабушки в наследство ей досталось десять или пятнадцать тысяч. Мать не раз предлагала оплачивать ее счета, но Фрида отказывалась. Она была слишком горда, слишком упряма, слишком независима. Кого-то доить – это не для нее. Они с Гектором не могли себе позволить нанять большую бригаду рабочих для строительства дома. Архитектор, подрядчик – все это было им не по карману. Но Гектор был рукастый. Когда-то отец обучил его плотницкому делу, и он сам строил декорации для своих фильмов; сейчас этот опыт позволил им свести затраты к минимуму. Гектор спроектировал дом, и они построили его, более или менее, своими руками. Это был незатейливый одноэтажный коттедж с шестью комнатами. Им помогали трое братьев, безработных мексиканцев, ютившихся на окраине города. Первые годы у них не было даже электричества. И вода появилась не сразу: пару месяцев ушло на то, чтобы ее обнаружить и выкопать колодец. Собственно, с колодца все и началось. А уж потом они выбрали место для будущего дома и начали строиться. На все это потребовалось время. Это совсем не то, что въехать в готовое жилище. Они очутились в девственной пустыне, все надо было начинать с нуля. Ну а дальше? Когда дом был закончен? Фрида вернулась к живописи. Гектор, помимо книг и своего дневника, занялся садом. На годы это стало его главным занятием. Он очистил несколько акров земли и проложил довольно сложную ирригационную систему. Теперь можно было взяться за посадки. Я никогда не подсчитывала, сколько там деревьев; наверно, сотни две или три. Тополь и можжевельник, ива и осина, пиния и белый дуб. А до этого там не росло ничего, кроме юкки и полыни. Гектор насадил маленький лес. Скоро ты сам увидишь. Для меня это один из самых красивых уголков земли.

Вот уж чего не ожидал: Гектор Манн – садовод. Кажется, никогда еще он не был так счастлив, и это счастье затмило былое честолюбие. Все, что занимало мысли Гектора, были его Фрида и его земля. После всего, что он пережил, этого казалось достаточно – более чем достаточно. Он ведь, не забудь, продолжал замаливать грехи. Просто теперь это выражалось иначе, не разрушительно. По сей день он говорит об этих деревьях как о главном своем достижении. Фильмы и все остальное – это дело десятое.

Но на что же они жили? Как они умудрялись выкручиваться при таких стесненных обстоятельствах?

У Фриды в Нью-Йорке было много влиятельных друзей, и они подбрасывали ей работу. Иллюстрации к детским книжкам, рисунки для журналов – все, что подвернется. С этого, конечно, не разбогатеешь, но на жизнь хватало. Для всего этого требуется талант. Фрида – это тебе, Дэвид, не фунт изюма. Тут и талант, и настоящая страсть. Вряд ли я могла стать большой художницей, сказала она мне однажды. И, подумав, добавила: Но ради этого я бы, наверно, всем пожертвовала, не повстречай я Гектора. Она давно не пишет маслом, но до сих пор рисует как бог. Упругие плавные линии, отменное чувство композиции. Когда Гектор снова начал снимать, Фрида делала для него раскадровки, придумывала декорации и костюмы, сочиняла образ будущей картины. Она стала его полноправным соавтором.

Я все же чего-то не понимаю. Они едва сводили концы с концами, откуда же взялись деньги на кино?

Умерла Фридина мать, оставив три с лишним миллиона. Половину получила Фрида, половину ее брат Фредерик.

Да, это уже солидно.

Для того времени – приличные деньги.

Для нашего тоже, но дело ведь не только в деньгах. Ты мне сама сказала, что Гектор поклялся больше не снимать, и вдруг такой разворот. Что заставило его передумать?

У них был сын – Таддеуш Спеллинг-второй, названный так в честь Фридиного отца. В обиходе Тэдди, Тэд и даже Тэдпол[19] – как только они его не звали. Он родился в тридцать пятом и умер в тридцать восьмом от укуса пчелы в отцовском саду. Они нашли его лежащим на земле, с раздувшимся лицом, до ближайшего врача тридцать миль, и когда малыша туда привезли, он уже был мертв. Представляешь их состояние?

Да. Как раз это я легко могу себе представить.

Прости. Я сказала глупость.

Не надо извиняться. Просто эта ситуация мне понятна и близка. Тэд и Тодд – куда уж ближе.

Все-таки я…

Никаких все-таки. Продолжай.

Гектор сломался. Шли месяцы, а он ни к чему не притрагивался. Сидел в полной прострации, или часами смотрел в окно, или тупо разглядывал свои руки. Не буду говорить о переживаниях Фриды, но он был более хрупким, незащищенным. Ей хватило ума понять, что это была трагическая случайность, у их мальчика оказалась сильнейшая аллергия на пчел. Но Гектор видел в этом наказание свыше. То была расплата за счастье. Жизнь долго ему улыбалась, и вот теперь судьба решила его наказать.

Снимать кино – это была Фридина идея? Получив наследство, она уговорила Гектора взяться за старое?

В общем, да. Он был на грани нервного срыва, и надо было что-то делать. Спасая его, она ведь спасала их брак, спасала свою жизнь.

И Гектор дал себя уговорить?

Не сразу. Но когда она пригрозила, что уйдет от него, он сдался. Не без внутреннего облегчения, добавлю. Он отчаянно соскучился по работе. Десять лет ему снились точки съемки, постановка света, сюжетные идеи. Это было то, чем он по-настоящему хотел заниматься, то, что составляло смысл его жизни.

Ну а как же слово? Ведь он нарушил свою клятву. У меня это как-то не укладывается в голове – исходя из того, что я о нем услышал.

Он оказался мастером словесной казуистики и хорошим адвокатом дьявола. Если в лесу упало дерево и никто этого не слышал, были треск и грохот или не было? Если человек снял фильм и никто его не видел, фильм есть или его нет? Такое он придумал оправдание своим действиям. Он будет снимать картины, которые никогда и никому не покажет, он будет делать кино ради кино. Тотальный герметизм. И от этого принципа он ни разу не отступил. Вообрази, ты знаешь, что ты в чем-то преуспел, настолько преуспел, что мир был бы потрясен, увидев твои работы, и, зная это, ты скрываешься от мира. То, что предпринял Гектор, требовало колоссальной самоотдачи и самоотречения – и немного безумия. Они оба слегка безумны, Гектор и Фрида, но чего они при этом добились! Эмили Дикинсон писала в безвестности, но она пыталась напечатать свои стихи. Так же, как Ван Гог пытался продать свои картины. Насколько мне известно, Гектор первый, кто создавал свои произведения с сознательным, обдуманным намерением их уничтожить. Да, Кафка наказал Максу Броду сжечь его рукописи, но когда дошло до дела, у того не хватило духу. У Фриды хватит, можно не сомневаться. Как только Гектор умрет, она спустится в сад и все сожжет – копию за копией, негатив за негативом, кадр за кадром. Стопроцентная гарантия. И, кроме нас двоих, даже не останется свидетелей. Сколько же он снял фильмов? Четырнадцать. Одиннадцать полнометражных и три часовых.

Вряд ли это были комедии, или я ошибаюсь? «Отчет из антимира», «Баллада Мэри Уайт», «Путешествие в скрипториум», «Засада в Стэндингс» – вот лишь несколько названий. Ну как, смешные?

Водевильными их точно не назовешь. И все же, я надеюсь, эти фильмы не слишком мрачные?

Смотря что ты вкладываешь в это слово. По-моему, не мрачные. Скорее серьезные, часто довольно странные, но не мрачные.

А что ты вкладываешь в слово странные?

Эти фильмы очень личные, земные, приглушенные. Но при этом в них всегда присутствует фантастический элемент, поэзия со сдвигом. Гектор ломал каноны. Он позволял себе вещи для кинорежиссера того времени недопустимые.

Например?

Например, закадровый голос. В кино повествовательность считается слабостью, знаком того, что зрительные образы не работают, Гектор же часто делал на ней упор. В «Истории света» вообще нет диалога, только авторский текст, от начала до конца.

Что еще он делал не так? В смысле, намеренно не так?

Поскольку коммерческий прокат ему не грозил, он не был скован никакими ограничениями. Пользуясь свободой, Гектор исследовал то, о чем в сороковые и пятидесятые не принято было говорить. Обнаженные тела. Грубый секс. Роды. Физические отправления. В первые минуты это может шокировать, но шок быстро проходит. В конце концов, это сама жизнь, просто мы не привыкли видеть ее на экране, поэтому несколько секунд мы молча отмечаем про себя эти сцены. Для Гектора они не были самоцелью. И когда ты работаешь без границ, все эти так называемые табу и сексуальные откровения органично вписываются в общий контекст фильма. В каком-то смысле эти сцены были формой самозащиты – на случай, если бы кто-то попытался украсть копию. Гектор снимал с гарантией, что его картины никогда не увидят свет.

И твои родители действовали с ним заодно?

Деловой подход из серии «сделай сам». Гектор – сценарист, режиссер и монтажер. Мой отец – осветитель и оператор. А по окончании съемок на нем с матерью – вся лабораторная работа: обработка пленки, нарезка негативов, подкладка шумов и так далее, пока в коробку не ложилась готовая копия. И все это делалось на ранчо? Гектор с Фридой превратили его в небольшую киностудию. В мае тридцать девятого они начали строительство и закончили в марте сорокового. В результате получилась замкнутая вселенная, частная фабрика по производству фильмов. В одном строении были тон-ателье, столярная и швейная мастерские, гримуборные и складские помещения для декораций и костюмов. Другое строение отводилось под производство. Посылать пленку для обработки в коммерческую лабораторию было слишком рискованно, поэтому они построили собственную. В одном крыле здания была лаборатория, а в другом – монтажная, просмотровый зал и подземное хранилище для копий и негативов.

Все это стоит денег.

Обустройство студии обошлось им в сто пятьдесят тысяч. На это у них деньги были, и оборудование они приобретали раз и навсегда. Несколько камер, но только один монтажный стол, одна пара проекторов, один оптический принтер. Обзаведясь необходимым, они работали в жестких бюджетных рамках – на проценты с Фридиного состояния, стараясь не залезать в основной капитал. Эти деньги надо было растянуть надолго, поэтому они не могли себе позволить снимать с размахом.

Ты говоришь, Фрида отвечала за декорации и костюмы?

Не только. Еще она была помощником монтажера, а во время съемок вообще кем придется – ассистентом режиссера, рабочим операторского крана, – выполняла то, что требовалось в данный момент.

А твоя мать?

Фэй. Моя красавица Фэй была актрисой. Она приехала на ранчо в сорок пятом, чтобы сняться в одной картине, и влюбилась в моего отца. Ей тогда было немногим больше двадцати. С тех пор она играла заглавные роли в каждом фильме, но не только. Она шила костюмы, раскрашивала декорации, помогала Гектору в работе над сценариями и Чарли в лаборатории. Это и было самое притягательное. Каждый был мастером на все руки и участвовал в процессе от и до, не считаясь со временем. Месяцы кропотливой подготовительной работы, месяцы работы в производственный период. Кино вообще делается медленно и трудно, а тут еще людей было наперечет, поэтому они продвигались черепашьим шагом. На одну картину в среднем уходило два года.

Я еще могу понять, почему этим занимались Гектор с Фридой – во всяком случае пытаюсь понять, – но зачем это было нужно твоим родителям? Чарли Грюнд был талантливым оператором. Уж я-то знаю, какие фильмы он делал с Гектором в двадцать восьмом году. И после этого вот так взять и бросить карьеру?

Отцу уже стукнуло тридцать пять, а в десятку лучших «перемещенных лиц» Голливуда он так и не вошел. Пятнадцать лет в профессии, и что он снимает? Фильмы класса Б – вестерны, картины с Бостоном Блэки, детские сериалы. Чарли был очень одаренный человек, но тихий, закомплексованный, и его застенчивость люди часто принимали за высокомерие. Ему просто не давали настоящей работы, и это его все сильнее задевало, лишало уверенности в себе. А тут еще развод. Когда от него ушла первая жена, он, можно сказать, побывал в аду. Забросил работу и ушел в запой, оплакивая свою судьбу. И вот когда он сидел в этой глубокой яме, раздался звонок Гектора.

И все же, почему он согласился? Люди делают кино, чтобы его увидели. Иначе зачем вставлять пленку в камеру?

Над этим он не задумывался. Я знаю, в это трудно поверить, но все, что его интересовало, это рабочий процесс. А результат – дело десятое. Киношники народ специфический, особенно исполнители, рабочие лошадки. Им нравится решать технические задачки. Выжимать из аппаратуры все, на что она способна. Это не имеет прямого отношения к искусству и концептуальным идеям. Скорее, к черновой работе, которую надо сделать как можно лучше. У моего отца были свои взлеты и падения, но снимать кино он умел, и Гектор предоставил ему такую возможность, взяв на себя все хлопоты по организации дела. Кто-то другой, вероятно, отказался бы. Но мой отец любил Гектора. Он любил повторять, что год их совместной работы на студии «Калейдоскоп» был самым счастливым годом его жизни.

Представляю, в каком он был шоке, услышав голос Гектора. Десять лет прошло, и вдруг на другом конце провода – покойник!

Он решил, что это розыгрыш. А иначе что, призрак? Но в призраков мой отец не верил, поэтому послал Гектора на четыре буквы и повесил трубку. Гектор звонил ему еще три раза, пока отец не ответил согласием.

И когда это происходило?

В конце тридцать девятого, после того как немцы оккупировали Польшу. В первых числах февраля отец уже был на ранчо. К тому времени Гектор с Фридой закончили строительство нового дома, и мой отец занял их маленький коттедж. Там прошло мое детство, там я живу и сейчас, в шестикомнатном доме под сенью выросших деревьев, и пытаюсь осуществить свою безумную нескончаемую затею – биографию Гектора Манна.

А как насчет других посетителей ранчо? Ты говорила об актерах, но и твоему отцу наверняка требовалась помощь, разные технические специалисты. Вчетвером снять фильм невозможно, даже я это понимаю. Может, они еще как-то справлялись своими силами в подготовительный и производственный период, но сами съемки… А когда в этот замкнутый мир начинают приезжать люди со стороны, как ты их обманешь? Как заставишь держать язык за зубами?

Ты им говоришь, что работаешь на заказчика. Что тебя нанял эксцентричный миллионер из Мехико-Сити. Он так помешан на американском кино, что построил собственную студию посреди пустыни и поручил тебе снимать фильмы – для него одного. Таковы условия контракта. И всякий, кто приезжает сниматься на ранчо «Голубой камень», должен понимать, что его работу увидит один-единственный зритель.

Но это же полный абсурд.

Возможно, но люди верили. В каком же отчаянном положении нужно быть, чтобы верить такому…

Похоже, ты плохо знаешь актерскую среду. Более отчаянных людей трудно найти. Девяносто процентов из них безработные, и если поступает предложение, подкрепленное приличными деньгами, они не станут задавать лишних вопросов. Их интересует только одно – работа. Гектор не охотился за раскрученными именами. Ему нужны были не звезды, а крепкие профессионалы. И таких, с учетом малого числа исполнителей, иногда всего две-три роли, он без труда находил. Пока он заканчивал одну картину и переходил к другой, появлялась новая актерская плеяда. Ни одного артиста, за исключением моей матери, он не занимал дважды. Ладно, забудем о них. Поговорим о тебе. Когда ты первый раз услышала имя Гектор Манн? Ты же знала его как Гектора Спеллинга. Когда ты впервые поняла, что Гектор Спеллинг и Гектор Манн это одно лицо?

Я всегда это знала. На ранчо был весь комплект «Калейдоскоп»-фильмов, и в детстве я их видела бессчетное число раз. Едва научившись читать, я обнаружила в титрах, что фамилия Гектора, оказывается, Манн. Я спросила у отца, и он мне объяснил, что в молодости у Гектора был сценический псевдоним, когда же перестал сниматься, он от него отказался. Это прозвучало вполне убедительно. Я считал, что его голливудские картины пропали. Ты был недалек от истины. Они должны были пропасть. Накануне официально объявленного банкротства Ханта, буквально за день или два до того, как в студию «Калейдоскоп» нагрянули судебные исполнители, чтобы описать имущество, Гектор и мой отец проникли в офис босса и украли фильмы. Негативов там не оказалось, но копии всех двенадцати картин были на месте. Гектор отдал их на хранение моему отцу, а через два месяца исчез. В сороковом, когда отец приехал на ранчо, он привез их с собой.

И что при этом почувствовал Гектор?

А что он должен был почувствовать?

Он был рад или недоволен?

Конечно, рад. Он гордился своими короткометражками и был счастлив получить их обратно.

Тогда почему он не спешил их обнародовать?

А с чего ты взял, что он решил их обнародовать?

Не знаю, просто…

Я думала, ты догадался. Эту кашу заварила я.

Были у меня такие подозрения.

Тогда почему ты ими не поделился?

Я не считал себя вправе. Вдруг это тайна…

Дэвид, у меня нет от тебя тайн. Я хочу, чтобы ты знал все, что знаю я. Неужели ты еще не понял? Я разослала эти коробки с фильмами вслепую, а ты их раскопал. Ты, единственный человек на свете, разыскал все двенадцать фильмов. Разве это не значит, что мы с тобой старые друзья? Вчера мы наконец увиделись, но работали мы бок о бок уже давно.

Надо же, провернуть такое! Ни один из кураторов, с которыми я разговаривал, не мог даже предположить, что за всем этим скрывается. В Калифорнии у меня был ланч с Томом Ладди, директором Тихоокеанского киноархива. Они были последними, кто получил таинственную бандероль с фильмом Гектора Манна. К тому времени о твоей затее, растянувшейся на годы, специалисты уже знали. По словам Тома, он не стал вскрывать бандероль, а отнес ее прямиком в ФБР. Они искали отпечатки пальцев, но так ничего и не обнаружили. Чистая работа.

Я надевала перчатки. Уж хранить тайну, так хранить. На такой банальной ошибке я бы не попалась.

Альма – девушка умная.

А ты думал. В этой машине сидит самая умная девушка, и попробуй доказать, что это не так.

Но насколько оправданны были твои действия за спиной Гектора? Только он сам был вправе принять такое решение.

Я поговорила с ним. Идея была моя, но я не предпринимала никаких шагов, пока мне не дали зеленый свет.

И что же он сказал?

Пожал плечами. Усмехнулся. Альма, сказал он, все это не имеет никакого значения. Поступай, как знаешь.

Иными словами, он тебе и не разрешил, и не запретил. Он умыл руки.

Разговор происходил в ноябре восемьдесят первого, почти семь лет назад. Я приехала на похороны матери. Не лучшее для всех нас время. В каком-то смысле, начало конца. Я, признаться, совсем расклеилась. Ей было всего пятьдесят девять, и я оказалась не готова к ее уходу. Облако тоски – такое было ощущение. Как будто ты окутана облаком тоски. А внутри тебя – все выгорело, одна зола. Вокруг все такие старые. Я вдруг поняла: их век прошел, великий эксперимент закончился. Отцу восемьдесят, Гектору восемьдесят один. В следующий мой приезд я просто не застану их в живых. Эта мысль меня подкосила. Каждое утро я приходила в просмотровый зал и запускала мамины фильмы, все подряд. Выходила я оттуда, обрыдавшись, уже в сумерках. После двух таких недель я засобиралась домой, в Лос-Анджелес. Я работала в независимой продюсерской компании, и меня там ждали. Уже были собраны вещи, заказан билет на самолет. И в последнюю минуту, в мой последний вечер на ранчо, Гектор попросил меня остаться.

Под каким предлогом?

Он решил все рассказать, и ему нужны были уши. В одиночку такое не делается.

Ты хочешь сказать, что книга была его идеей?

Все исходило от него. Мне бы это просто не пришло в голову. А если бы и пришло, я бы не решилась заговорить с ним на эту тему.

Все-таки под конец он сломался. Или это было возрастное?

Сначала я тоже так подумала, но ошиблась, как и ты сейчас. Гектор сделал это из-за меня. Ты должна знать правду, сказал он, и если ты готова остаться и выслушать меня, я расскажу тебе все, как оно было, от начала до конца.