Свидания

      Передо мной была молодая женщина с каштановыми волосами, красивыми серо-зелеными глазами, и тут впервые я заметил ее нос, не такой правильный, как казалось, из тех носов, что называются одухотворенными, хотя в действительности они прежде всего чувственные, по крайней мере, в данном случае это бросалось в глаза, и я даже забыл про ее рот - в том смысле, что между глазами и ртом обнаружил еще и нос, - короче, лицо этой женщины, даже если не обращать внимания на обворожительный овал, имело три влекущих точки, которые, хотя и находились в гармонии, поочередно оттягивали на себя взгляд, сбивали его с толку, вынуждали сосредоточиться на чем-то одном, мешая охватить образ в целом. Красота ее требовала от вас работы или, по меньшей мере, времени, не допускала простого созерцания, взгляд не ложился на ее лицо, а всякий раз тянулся к нему, как рука, обнаруживающая в миг прикосновения, что ее самой не существует.
      Что до остального, то Одри была в джинсах и красной кожаной куртке, тонкая, высокая - мне показалось, самая высокая из всех женщин, с кем я был знаком, наверное, метр семьдесят пять или около, и, кстати, выше Симона. Он, мало того что невысок ростом, констатировал я, так еще ничем, кроме зверей, не интересуется, походя обзавелся семьей, двумя, между прочим, детьми от этой женщины, на что, разумеется, имеет право, именно право и только. Итак, Одри была здесь, садись, сказал я, что ты хочешь выпить?
      Она хотела воды, я налил ей стакан из-под крана на кухне, обогнул бар, она сидела на диване, который я купил три месяца назад, купил наспех, особенно не выбирая, потому что после разрыва с Клеманс спешил обосноваться один, все равно в какой обстановке, лучше даже без обстановки вовсе, но когда где-то живешь, поневоле обзаводишься мебелью. Короче, квартира моя была ни на что не похожа, хотя, впрочем, в данную минуту диван выглядел не так уж скверно: женская рука на подлокотнике, скрещенные женские ножки, складки обивки, расходящиеся веером из-под бедер, - да, собственно, и старое кожаное кресло напротив, изодранное незнакомым мне котом, тоже оказалось ничего, кресло, куда я сел сейчас лицом к ней и куда не садился еще ни разу, а потому обнаружил на спинке свитер и брюки, брошенные накануне, и еще, что сижу на рубашке, тут не убрано, сказал я.
      Теперь, когда она пришла ко мне, я начал ощущать ответственность, потребность оберегать ее, заботиться о ее удобстве, но она ответила, что это не имеет значения. Тем лучше, сказал я, что будем делать?
      Я не хотел ее прямо сейчас, был в этом смысле спокоен, но и выходить никуда тоже не тянуло, я предпочел бы остаться здесь, сидеть против нее и смотреть, что произойдет в этих четырех стенах между мной и женщиной, которая теперь слушалась меня во всем. Что захочешь, сказала она. Хорошо, ответил я, тогда пошли, и повел ее в спальню.
      Она вошла, легла, я от нее ничего такого не требовал, хотя нет, на самом деле я именно этого и ждал, я лег рядом, обнял ее рукой за талию и развернул к себе, чтобы поцеловать, вполне подходящее занятие после любви. Во всяком случае, на первое время, потому что дальше все стало серьезнее, и нам пришлось раздеться, учитывая напряжение, которое рождалось между нами, затем мы долго шли к разрядке и только потом смогли, наконец, лежать бок о бок, неподвижно или почти, будоражило лишь искушение погладить друг друга и вялое желание этому искушению поддаться, мои пальцы описывали круги на выпуклости ее бедра, ее же пальцы норовили коснуться моего запястья, касались его, мы лежали с закрытыми глазами, словно собирались спать, но не спали. Мы дождались минуты, когда одному из нас захотелось встать, к моему удивлению, это оказался я, но я опередил ее всего на несколько секунд. Погода хорошая, сказал я, пойдем куда-нибудь, что-нибудь выпьем, можно и газету купить, а?
      Она согласилась. Мы оделись, и я вышел с ней из квартиры, во дворе даже встретил соседа, которого не видел месяца два, он вполне мог предположить, что я живу с ней уже два месяца, а я сделал вид, будто ничего особенного не происходит, и Одри тоже. Все было так, словно мы живем вместе уже давно, и не только для соседа, нечего на соседа валить, нам и в самом деле казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Послушай, а дети, сказал я, ты им не позвонила.
      Она чертыхнулась. Мне нравилось, что у нее есть заботы и проблемы, это сближало ее с окружающим миром, а поскольку я собирался жить с ней в этом мире, получалось очень кстати, тем более что у меня у самого в скором времени могли возникнуть заботы и проблемы – например, с работой, которая перестала меня интересовать и даже угнетала, потому что отнимала много времени.
      Короче, мы вернулись в квартиру, и я объяснил ей, как пользоваться телефоном, это была новая модель. Заодно решил задним числом удостовериться, что на ответчике нет новых сообщений, оказалось, есть, извини, сказал я. Прослушал сообщение, и она вместе со мной, от Симона. Симон, судя по всему, говорил обо мне, а не о ней. Я немного смутился, а впрочем, нет, все логично. Симон спрашивал, что новенького - новенького у меня, предположил я, хотя я в его фразе не упоминался. Он не мог знать, что я нашел его жену, и тем более, что нашел ее для себя, чтобы забрать у него, и мне не хотелось ему перезванивать. Не то чтобы я чувствовал себя виноватым. Просто его вопрос пришелся не ко времени, заявлять о себе по телефону, когда здесь его жена, было с его стороны неуместно, даже вульгарно. Я протянул трубку Одри, как если бы все это меня не касалось, а касалось только ее, хотя в действительности не касалось и ее, но надо же ей было позвонить домой, и я сказал, что подожду в другой комнате.
      Разговор у них немного затянулся, я боялся, как бы не случилось осложнений, истерики - там, на другом конце провода. Одри голоса не повышала, говорила спокойно и четко, до меня долетали обрывки фраз, иногда я ловил лишь интонацию, менявшуюся в зависимости от собеседника. Теплый тон с детьми, воображал я, сухой - с Симоном. Сухой, как мне показалось, звучал довольно долго, словно бы Симон ей возражал. Впрочем, не сухой, скорее нейтральный. Оказывается, подумать только, голос Одри мог звучать нейтрально, меня это насторожило: если когда-нибудь она заговорит со мной таким голосом, я сразу пойму, в чем дело, сказал я себе.
      Потом все смолкло, и почти сразу Одри зашла за мной в спальню. Все в порядке, сказала она все тем же нейтральным голосом, и я отреагировал на него немедленно. Я никогда прежде не слышал у тебя такого голоса, сказал я, и может, не так уж все и в порядке. Нет, ответила она, все отлично, а голос остался от телефона, таким голосом я разговариваю с Симоном, я с ним расстаюсь, уточнила она, не меняя тона, и он со мной, кстати, тоже, в общем, мы с ним уже некоторое время расстаемся, оттого у меня и голос такой, и потом, есть еще дети, они хотят меня видеть, и мне хочется их видеть, не думай, что все так просто. Не думаю, ответил я. А что до детей, то я пекусь о них с самого начала, сказал я, и вот сейчас тоже, это ведь я тебе напомнил, что надо им позвонить, мне, наоборот, совсем не по душе, чтобы все было просто, я рад, что нам предстоит поработать, рад, что у тебя есть дети и даже Симон, рад, что у тебя была своя жизнь и ты ее меняешь, у меня ведь тоже была другая жизнь, хотя и нет детей, и я ее меняю, мы, кажется, собирались пойти что-нибудь выпить?
      Мы снова вышли на улицу, купили газету, расположились на террасе кафе, вдоль тротуара плотными рядами ехали машины, стоял страшный шум, мы плохо слышали друг друга, но и говорили мало, больше нам пока нечего было сказать, и мы с интересом читали газету. Лично я имею пристрастие к международным новостям, катастрофам, войнам, беззакониям, Одри же выбрала культуру и социальные проблемы. Мы легко поделили странички и время от времени перебрасывали мостики из одной области интересов в другую, там вопрос, тут комментарий, не разнимая особенно рук, даже чтобы перелистнуть страницу. Просто-напросто нам требовалась передышка, и мы не видели причин себе в этом отказать, не такая передышка, чтобы совсем забыть друг друга, нет, и даже если мы, как я уже говорил, разнимали иногда руки, то главное было суметь их вовремя снова соединить - не на самом, разумеется, увлекательном абзаце статьи и не в разгар какого-нибудь интересного разговора за спиной, за соседним столиком, разговора, который одному из нас был, естественно, слышнее, чем другому. Одри, на мой взгляд, проявляла больше любопытства, оно вернулось к ней быстрее, чем ко мне, потому что сам я тоже любопытен, но когда на меня обрушивается любовь, предпочитаю немного переждать, представляя себе, как заинтересуюсь со временем чем-нибудь еще, понимая, что это у меня впереди, и радуясь мысли, что это впереди, что я не окончательно погиб для общества, нет, вы увидите, когда я как следует окунусь в любовь и доплыву до середины, я буду слушать и вас тоже, у меня найдется для вас масса времени.
      Потому что все-таки я, естественно, чуть-чуть боялся. Было бы слишком хорошо, если бы и дальше все шло так же прекрасно. Я не опасался, что это оборвется, не оборвется, нет, но я чувствовал, что мы идем по проволоке: не расставаться ни на секунду в течение четырех часов - это равносильно многим годам, а мы уже не очень молоды и можем в любой момент умереть. Умри мы сейчас, нашу любовь уже можно было бы назвать долгой.
      Когда мы покончили с газетой, Одри предложила решить кроссворд, я их не особенно люблю, но мысль, что я буду решать кроссворд с ней, признаюсь без стыда, наполнила меня абсолютным счастьем, с ней вместе я был готов делать что угодно, а решать кроссворд - это как заниматься любовью, я не преувеличиваю, кстати, любовью я предполагал заняться снова, в разгадывании же слов я, в отличие от нее, разумеется, не блистал, но какую-то помощь оказывал, время от времени находил нужное определение и дарил его ей, как драгоценность.
      Так пролетел день, клонившийся теперь к вечеру, мы вернулись домой, купив по дороге готовой еды на ужин, чего попроще, чтобы не стряпать, и хлеб, который она легко и изящно отламывала кончиками пальцев, будто срывала ягоды. Очаровательна, да, ко всему прочему я начинал находить ее очаровательной, и чего тебе еще надо? - спросил я себя.
      Потому что мне было надо что-то еще. Я сам не знал, что именно, но понял позднее вечером, когда мы посмотрели вместе наш первый фильм, старый фильм в «Техниколоре» - с полицейскими, сумасшедшим ученым в тергалевом костюме и актрисой в розовом, ловившей муху детским сачком для бабочек, фильм пересказывать не стану, его надо смотреть, и лучше всего вместе с ней, впрочем, не буду никого расхолаживать, - короче, вечером я понял, что если мне чего и не хватает, так это чтоб мы провели вместе ночь. И мы провели ее вместе, спали, правда, не очень хорошо, слишком много точек соприкосновения, но не скажешь, что первый блин комом, к утру, как оказалось, мы все-таки добрых три часа проспали, оставалось только выпить кофе и снова лечь в кровать.
 
      В итоге воскресенье получилось укороченным. Мы вышли поздно, пообедали в кафе, потом прогулялись пешком, поговорили о детях и даже о Симоне. Чтобы поцеловать первых и объясниться со вторым, Одри решила ближе к вечеру заглянуть к себе, причем неизвестно, на сколько это могло затянуться. Может, ты тоже зайдешь? - предложила она. С тобой? - удивился я. Ну да, не без меня же, ответила она. А дети? - спросил я. А Симон? И вообще, недоумевал я. Знаешь, мне нужно кое-что тебе сказать, проговорила она.
      Мы шли по бульвару неподалеку от площади Клиши, это чуть южнее моего дома, здесь было шумно, я почувствовал, что разговор важный, и увел ее в тихую улочку, где мы остановились под козырьком какого-то подъезда, поскольку не знали входного кода. Тут, в укрытии, Одри могла говорить спокойно, если, конечно, кому-нибудь не вздумается пойти домой, такой риск существовал, однако пойти домой, рассудил я, исходя из личного опыта, не так уж просто, не так уж часто это случается. Но желающий, разумеется, появился немедленно и  набрал код, я почувствовал в нем сообщника, поскольку выглядел он прилично и его наверняка ждала женщина, мне даже захотелось ему поаплодировать. Когда он зашел в подъезд, Одри сказала: послушай, Симону уже все про нас известно, предпочитаю, чтобы ты это знал.
      Ты ему вчера по телефону сказала? - спросил я.
      Нет, ответила она.
      Н-да, сказал я. Ясно. Ясно, что ясности никакой. Была и пропала. А ведь я мог бы и дальше полагать, что она есть. Что же, ладно. Но все-таки не понимаю, как это? Как это? - повторил я. И что, собственно, ему известно?
      Я видоизменил вопрос: что ты хочешь сказать? - спросил я. Я мог бы перестраивать этот вопрос снова и снова, лишь бы она не отвечала, лишь бы не договаривала фразу, когда бы ей пришло в голову таковую начать, потому что, если Симону все было известно еще позавчера или раньше, то я не понимал и понимать не хотел, довольно с меня людей, которым все известно. И тогда Одри сразила меня наповал, легко и изящно, как давеча отламывала хлеб, слишком уж легко, сказал я себе, но я себе много чего говорил. Я ушла с его согласия, объяснила она, он меня не ждал, это ты меня ждал, и даже дети знали, знали, что я уехала на некоторое время, они видели, как я выходила из дому, только, конечно, не знали, куда и зачем. Они меня ждали, но не беспокоились, единственное, чего они не знают, это про нас с тобой и что мы с Симоном собираемся расстаться, но скоро узнают, не сегодня, разумеется, особенно если ты зайдешь. Погоди, сказал я, мне, в сущности, непонятно, зачем бы мне туда идти, и потом, можно задать тебе один вопрос?
      Мне стало тесно в нише подъезда, она не вмещала моего замешательства - за неимением лучшего назовем это так, пока я не определю, что именно я испытывал, - было ясно лишь, что здесь нам не хватает пространства, мы стоим слишком близко и не можем выявить то, что вырисовывается, проступает, как при проявке снимка, на котором мне предстояло увидеть самого себя. То есть проявиться должен был я, такой, каким меня видел Симон, сейчас или раньше, точнее, несколько дней назад. Как же это? - спросил я, ведя Одри по улице в сторону от бульвара. Давай присядем здесь в сквере, предложил я, так будет удобнее.
      Мы присели, рядышком, напротив пустой песочницы и горки, по которой никто не съезжал, на горизонте - ни одной мамаши, и никого во всем сквере в разгар воскресного дня, только она да я, но руку ее я все же выпустил, куда важнее было послушать. Если не считать городского гула, место оказалось тихим, и заговори она, я бы ничего не упустил.
      Как же это? - повторял я. С каких пор? Что, собственно, он знает?
      Что я ушла ждать тебя, сказала она.
      Я даже шока не испытал. Я пытался понять, понять во что бы то ни стало, а уж после разобраться, какое это на меня производит или могло бы произвести впечатление, лишь бы понять, остальное приложится, видно будет, я бы хотел, чтобы ты объяснилась, сказал я.
      Я говорила ему о тебе, сказала она. То есть обо мне.
      В сквере по-прежнему ни души. Нас будто намеренно оставляли одних. Будто весь город был в курсе и нарочно не вмешивался.
      Что значит говорила? - спросил я. Что ты могла ему сказать?
      И вечно у меня эта потребность все уточнять, раскладывать по полочкам, чтобы самому не запутаться, потому что, разумеется, я ее по-прежнему любил, подумать только, уже «по-прежнему», мелькнуло в голове, и если нужно пройти еще какой-то путь, я его пройду, это не помешает мне ее любить, я не о том, тут проблема иного рода, мне требовалось связать все воедино, не знаю, кто сказал, что логика и любовь несовместимы. Очень даже.
      Я сказала ему, что ты мне нравишься, ответила Одри, что я хочу встретиться с тобой и предпочитаю уйти. Я бы все равно ушла, но в данном случае так получилось даже лучше. Симон считал, что лучше мне уйти не просто так, а с какой-нибудь целью. С тех пор, как мы начали расставаться, он мне сочувствует и старается помочь.
      Допустим, сказал я. До сих пор понятно. Более или менее.
      Скорее менее. Со мной разговаривала в эту минуту совсем другая женщина. Н-да. Я ее едва узнал, а она уже меняется. Я смотрел на нее, пытаясь разгадать секрет перемен, но ничего не получалось, у нее было в точности то же лицо, и это лицо я любил.
      Теперь мне предстояло любить другую. В том-то и фокус.
      Ладно, утрясется. Еще одно усилие. Ну, чтобы любить ее так же. Дело даже не в усилии. Я уже к ней привык, и, хотя я не против неожиданностей в качестве закваски, мне сейчас надо было приспосабливаться заново. Прибавить ей какую-то черту. Ну так не жадничай, прибавь, сказал я себе. Дополни ее.
      К тому же меня смущал Симон. Не терплю, когда мне врут. И когда лезут в мои дела. А теперь оказывается, я ему еще и обязан. Уж лучше бы я его обманывал сам.
      Чего я не понимаю, добавил я, так это зачем он меня пригласил ждать вместе с ним.
      Затем, чтобы ты меня ждал, ответила она. Я сама попросила. Чтобы мне помочь. Чтобы ты подготовился. Говорю тебе, мы с ним хорошо ладим с тех пор, как стали расходиться.
      А потом он позволил мне вернуться вечером домой и получить твое сообщение, сказал я.
      Нет. Домой ты вернулся сам.
      Приятно слышать.
      В таком случае объясни мне, возразил я, почему на следующий день он пытался воспрепятствовать нашей встрече, посадив меня с твоими детьми вместо...
      Няньки? - спросила она.
      Да, сказал я. Почему он пытался нам помешать?
      Потому что ты ему был нужен, ответила Одри, она давала наконец разъяснения, и я это ценил. Не так уж важно, встретились бы мы в тот вечер или в какой-нибудь другой. Главное, чтобы встретились. Мы и встретились, кстати. Но даже если б и нет.
      Что?
      Ты меня ждал.
      Да.
      Я никогда не думала, что тебе обязательно меня любить, сказала она.
      Да, ответил я. Но желательно.
      И весьма.
      Мне самому так больше нравится, сказал я. Мне нравится тебя любить. Воображаю, если бы сорвалось.
      И что же ты воображаешь?
      Ничего, сказал я. Вообще-то, так только кажется, что у меня богатое воображение. Я просто живу и вс?, когда получается. Никогда не мог бы себе представить, что Симон в курсе.
      А теперь?
      Теперь представляю, не мудрено, в сущности.
      И что?
      А то, что без этого все было бы как час назад.
      То есть иначе?
      Да.
      А теперь?
      Не знаю, сказал я. Привыкнуть надо. Привыкнуть, что мой личный выбор оказался частью коллективного замысла. Твои друзья с баржи, Симон, ты, и я к шапочному разбору, хотя, если все получилось так, как кажется, а оно, кажется, так и получилось, то я все-таки существую, похоже. Существую с тобой. Только инфраструктура тяжеловата. Народу много. Чувствуешь себя пешкой.
      Ты меня больше не любишь, сказала она.
      Да нет же, сказал я. Люблю. Это как бы испытание. Махонькое испытаньице. Преодолеть такое - одно удовольствие. Симона, впрочем, предпочел бы разлюбить, хотя не важно. Я собираюсь стать открытым для общения. Могу начать с него.
      Ты зайдешь сегодня вечером?
      Зачем? Что еще за идея? Зачем мне туда идти?
      Это не идея, сказала она. Просто мне не хочется с тобой расставаться.
      Я был потрясен таким объяснением. Оно выглядело правдоподобно.
      Предпочитаю все-таки не заходить, сказал я. Я тебя провожу. Ты надолго?
      Не знаю. Подожди меня дома, так будет проще. Я тебе оставлю сообщение.
      Заманчиво. Я никогда еще никого не ждал дома.
      Я думаю пойти часам к шести, сказала она.
      А если их нет?
      Подожду.
      Звонить не будешь?
      Страшновато как-то. С тех пор, как ты тут, мне действительно надо многое им сказать, но сейчас я не собираюсь ничего говорить. Не сегодня, сегодня я просто загляну. Это моя семья.
      Хорошо, сказал я.
      Впереди еще два часа. Пойти в кино? Не успеем. Нужно попасть на другой конец Парижа, подходящего сеанса наверняка не окажется, к тому же я совершенно не представлял, что смотреть.
      Она представляла, но ничего привлекательного для себя не находила. Оставалось просто быть вместе.
      Мы вышли из сквера. Скверик этот мы уже использовали на все сто. Дорогу пешком я знал смутно, но времени было предостаточно. Я держал ее под локоть и шел, чуть поотстав, чтобы не мешать ей сосредоточиться, подумать, как там у них все сложится. Я и сам об этом думал, но не особенно. Больше о будущем. Пропускал этот вечер. Прикидывал, как они там все решат, с кем останутся дети, кто будет с ними сидеть. Я живу далековато. Кроме того, Одри не работает. С точки зрения материальной перспективы не лучшие.
      Тебя что-то беспокоит?
      Так, пустяки, ответил я, просто я подумал, что мог бы переехать поближе.
      Было бы здорово.
      Успеем еще обсудить.
      Не хотелось сразу начинать с размеров жилплощади. Мальчики меня примут, сомнений нет, собственно, уже приняли, а вот чтобы увеличить площадь, придется напрячься.
      На тротуарах было людно. Нас толкали. Мы брели вдоль закрытых магазинов. Одри остановилась посмотреть куртку. Сочла, что дороговато. По мне, тоже. Я уже думал о новой квартире.
      Мы вышли на берег Сены. Намного западнее, чем предполагали. Отклонились порядочно. Но время позволяло, и я предложил что-нибудь выпить.
      Она не возражала. Вот только пить не хотелось. Заказали кофе. На террасе.
      Тебе не скучно? - спросил я.
      Нет. А тебе?
      Нисколько.
      Нам нисколько не было скучно. Нам удалось даже помолчать какое-то время, хотя оставались нерешенные вопросы. Нам просто было хорошо. Никогда еще не было так хорошо. Даже несмотря на то, что Симон все знал. И несмотря на то, что она переменилась. Степеннее стала. Экзальтации меньше. Разве только страх, легкий страх в зародыше, что все это пройдет. Мой страх. Что у нее пройдет.
      Возникла потребность немедленно спросить, любит ли она меня. На всякий случай, на этом этапе. Я спросил.
      Она меня успокоила. И тоже спросила, чтобы успокоиться самой. Мы оба успокоились.
      И оказались у входа в зверинец.
      До скорого, сказала она.
      Я буду ждать тебя не дома, а на набережной, сказал я.
      Она миновала ворота. Поздоровалась с кассиршей. Я проводил ее взглядом. Она обернулась. Я ей помахал рукой. Потом развернулся к Сене, пересек набережную и стал ждать.
      Затем сказал себе, что прямо сейчас она не выйдет. Пересек набережную в обратном направлении. Купил входной билет в зверинец. Прошел под ее окнами, обогнул здание, оставив страусов по левую руку. Остановился перед яком. На обезьян смотреть не стал, чтобы не отвлекаться. Я думал о ней. Внимание мое привлекли зебры, они красивые, даже если голова занята другим. Я направлялся к розовым фламинго, да все не попадал. Зоопарк невелик, но дорожки очень петляют. Короче, я заблудился и фламинго не нашел. По зоопарку гуляли посетители, все больше семьями, иногда они разъединялись по интересам в животном мире, но, похоже, один я искал что-то с потерянным видом, впрочем, не слишком потерянным, не то чтобы дело жизненной важности.
      Я брел вдоль большого вольера с мостиком посередине. На мостике кто-то стоял, подняв голову. Женщина смотрела на цаплю.
      Это была Клеманс.
      Я ее сразу узнал. Осанку, профиль. Сумочку. Она была такой же красивой, как в моих воспоминаниях. В точности такой же. Словно я ее туда поместил да и позабыл.
      Или нет. Предположим, не забыл. Вот она тут. Но это на случай, если бы я ее еще ждал. А ждать мне ее теперь было незачем.
      Я свернул в сторону. Она меня не видела.

О переводчике

      Роман, который вы только прочли, - последняя переводческая работа Ирины Радченко. Ее не стало ровно год назад. Это утрата не только для близких, не только для друзей и коллег, это огромная утрата для читающей публики - есть писатели, которых следовало бы переводить только ей.
      Берясь за новый перевод, она каждый раз словно шла на риск - долго прислушивалась к тексту, выверяла соответствия - автора себе и себя автору. За «несвоих» авторов не бралась никогда. Она переводила Флобера и Камю, Селина и Сартра, Саган и Жироду. А в последние годы занималась в основном литературой самой современной, сегодняшней, и печатала в «ИЛ» по несколько переводов в год: Мишеля Уэльбека, Виржини Депант, Мари Деплешен, романы Жан-Филиппа Туссена - в том числе знаменитый «Фотоаппарат», - выбирая вещи, порой почти непереводимые. Ей было интересно заниматься лишь той прозой, которая требует тонкой и головоломной работы. И если кто-то думает, что стимулом для перевода может стать заработок, то это верно лишь для километров ширпотребного чтива, а в случае настоящей литературы, которая переводится по двадцать страниц в месяц, не мечты о гонораре толкают переводчика к письменному столу. Толкает желание передать нечто, что существует лишь в языке, в тексте, - и чаще всего при переложении утрачивается. Чем больше этой неуловимой субстанции удастся переводчику сохранить, тем больше шансов у книги выжить в другом языке. И тут с Радченко мало кто мог сравниться. «Свидания» Кристиана Остера - тому пример. Что осталось бы от истории, рассказанной автором - «бесстрастным насмешником», как назвал его один из французских критиков, - если бы не словесные кружева?
      Кристиан Остер, действительно, принадлежит к группе писателей (Жан-Филипп Туссен, Жан Эшноз, Эрик Шевийар), которых иногда именуют «бесстрастными», но чаще «минималистами» - за использование самых простых материалов и инструментов, какие есть у прозаика: минимум тропов, минимум сюжетных перипетий. Повествование выстроено вокруг какого-нибудь камерного события или просто череды незначительных происшествий и решено, как правило, в ироническом ключе. Здесь нет прямого описания эмоций, нет авантюрной интриги с неожиданными поворотами, что могло бы, теоретически, спасти от провала посредственно написанный - или посредственно переведенный - роман. Словесный рисунок решает все. И в передаче этой графики Ирина Радченко достигла, по сути, идеала: перевод верен оригиналу до мельчайших стилистических и смысловых деталей, сохранены все ассоциации и намеки, и даже то, что должно прочитываться «между строк».
      Она нашла полный русский эквивалент для французского минимализма. Но прежде «нашла» само это течение, когда оно еще только зарождалось. В середине восьмидесятых, когда его признанный ныне лидер Ж.-Ф. Туссен был всего лишь подающим надежды молодым автором, она обратила на него внимание, писала рецензии на его книги и много лет безнадежно искала издателя, который согласился бы опубликовать их по-русски. Первый перевод Туссена, роман «Месье», она напечатала только в 2001 году в «ИЛ». Потом перевела еще два - «Фотоаппарат» и «Любить». Все они вышли затем в книжных изданиях, теперь по ним ставятся спектакли.
      Разумеется, Ирина Радченко минималистами не ограничивалась. Известен ее жесткий - под стать авторской манере - перевод «Платформы» Уэльбека или романа «Guignol’sband» Л.-Ф. Селина. Она умела перевоплощаться в переводе, как актеры, играющие много ролей. Но, в какой бы стилистике она ни работала, она старалась переносить тексты из французского языка в русский живыми. И этим отчасти напоминала персонажа ее любимого Туссена из романа «Фотоаппарат: «…Один среди совершенно пустого пространства, я смотрел, как пробуждается день, и думал только о настоящем, о текущей минуте, снова и снова стараясь удержать ее ускользающую красоту, как пытаются острием булавки закрепить на картоне бабочку еще живой. Живой».
       Ирина Кузнецова