Мишкины рассуждения строились вокруг карьеры – обычная мужская логика. А я бы сказала – молодость, это когда пока еще никто не умер. На фотографиях в альбомах – только живые. Я почувствовала, что старею, когда в прошлом году умерла бабушка.

– Ну что там, в Париже? Арабы к тебе приставали?

– Ты шутишь! Я города в глаза не видала. Четыре презентации за полтора дня.

– А, ну да. Презентации, суаре, гламур ваш бл…дский. Хорош вы…бываться, Борисова! Ты мне, надеюсь, что-то сказать хочешь?

Я решила еще в самолете. Я помогу Мишке. Хотя бы потому, что профессионализм не позволяет опускаться до уровня личных обид. Ну да, это я так уговаривала себя, оправдывалась. Но в самой своей сердцевине, которую иногда не стоит вскрывать даже с целью произвести самоанализ, – я знала, почему соглашаюсь.

Я хотела его увидеть. Хотя бы для того, чтобы по-человечески расстаться. Конечно, удобнее жить с этой запятой, с незаконченностью нашей истории, но я уже дошла до точки – и была готова поставить ее в конце.

Если копать еще глубже – ну да, я хотела дать ему шанс оправдаться. Вдруг это просто несовпадение, дурацкое стечение времени и обстоятельств.

За последние месяцы я миллион раз прокручивала в голове сценарий того вечера с картонным Полом Смитом и не находила лазейки, в которую могло бы пролезть его, не Смита, а Канторовича, большое чувство. Если бы оно было, он бы позвонил. И все-таки. Все-таки у них, гадов, всегда находятся аргументы. Я надеялась, что он их отыскал и готов предъявить. И я прощу? Ну да, наверное, простила бы. Но что делать с Настей? Это было мое самое уязвимое место. Удобнее обо всем этом не думать, а прятаться под крышу профессионального долга.

– Борисова, спрашиваю, созрела, наконец, для встречи с олигархом? Ты ж меня теперь гламурная, Канторович с руки будет есть.

У меня еще есть секунда, чтобы отказаться.

– Да, созрела. – Все, обратного пути нет. – Пусть из его приемной звонят и назначают встречу.

– Ишь ты, пусть звонят! А сама чего, не можешь? Корона упадет?

– Миш, так удобнее всем будет. Точно тебе говорю.

– Ну ладно, поверю тебе. Ты у меня светская теперь, соображаешь, что делать.

Я сидела одна в маленьком банкетном зале в кафе «Пушкин» – между первым и вторым этажом. Его выбор. Это было не самое любимое наше место, но я не стала возражать. Может быть, у него встреча поблизости или здесь можно просто посидеть вдвоем. Никто не помешает.

Канторовича не было. Я нервничала. Официант вился вокруг меня, соблазняя заказом, но я стойко держала оборону. Я взяла с собой побольше денег, чтобы в случае чего – интересно, чего? – хватило расплатиться самой. Я знала, что он воспримет это как унижение, если я достану деньги. Но оружие должно быть наготове – на случай, если он позволит себе унизить меня.

Сумка зашевелилась. Телефон обнаружился в последнем из карманов, который я обследовала.

Он!

– Алена? Это я.

Обычно, в прошлой нашей жизни, Канторович говорил по-другому.

– Это кто?! Госпожа Борисова? Неужели дозвонился?! – кричал он в трубку, и я сразу понимала, что он сейчас один, в машине или в кабинете, и готов болтать. Он попадал ко мне с первого раза, но любил эту игру в догонялки – он как будто долго набирал, у меня как будто долго было занято. Разговор, начатый так, всегда сулил легкое продолжение. В отличие от тех немногих разов, когда я звонила ему сама – в такие моменты он иногда бывал сух и даже холоден. Наверное, занят, люди рядом, жесткие и холодные бизнес-партнеры, перед которыми нельзя обнажать мягкое и подлинное – так я всегда думала. До Насти. Теперь я подозревала, что в эти моменты она была рядом – в машине, в магазине, где ей покупали что-нибудь бриллиантовое.

«Это я» и тихо так – было для него необычно.

– Да, слушаю.

Я тоже шифровалась. Никакой помощи тебе – вот думай теперь, что сказать дальше.

– А ты где? Вы приехали уже?

Вы – это кто? Кто еще тут должен быть – фотограф с корректором? Вариант один – ему неловко, второй – он устанавливает дистанцию. Чертов ребус эти мужские мозги!

– Извини, задержался на встрече. Подъезжаю уже. Стою на Никитской.

Извини – значит, опять на «ты».

У меня есть минут восемь. Я запустила руку в сумку – паническая реакция женщины, которую сейчас будут оценивать. Черт, где эта косметичка?

– Закажи нам что-нибудь пока. Я лечу.

«Нам» – это значит, что «мы» еще существует? Зачем он устроил эту игру в местоимения – чтобы подстраховаться на все случаи жизни? А я мгновенно оттаяла. Вот дурочка.

Я решила, что надо укрепить оборону, look мой боевой – пусть не думает, что меня можно так просто, в два слова, купить.

Тушь мазнула по веку. Говорила же мне Краснова – не крась никогда по второму разу, получится ужасно. Теперь я как Мальвина со склеенными ресницами, которые нечем расчесать. Пыльца теней просыпалась на мокрую тушь и испортила дело окончательно. По идее, лицо надо перерисовывать полностью. Но времени не было. Назло всем советам из журнала Gloss я прошлась по ресницам по третьему разу, сделав себе глаза, как у девушки из кабаре. Он все равно не разглядит – здесь темно. Мужчины не сильны в деталях.

Открыла дверь из туалета и уперлась прямо в него. Мы столкнулись в узком коридоре. Сколько раз я репетировала сцену встречи – я сижу такая гордая, не допускающая слабины, – и вот вам, пожалуйста. Испортила весь драматический накал ситуации. И что мне не сиделось под пушкинским абажуром?

Мы сделали попытку шагнуть друг к другу, но каждый вовремя остановился. Мы споткнулись о проблему, которая разделяла нас, и устояли на месте. Я – держась за ручку двери, он – в трех шагах от меня.

– Ну, здравствуй.

Обычно мы целовались по традиции московских тусовок. Щека к щеке и поцелуи в воздух: у девушек – помада, у мужчин – опыт стирания стойких помад. Может, женщина и съедает три кило помады за жизнь, но мужчина столько же стирает со своих щек и рубашек.

Церемонное целование рук отошло в прошлое еще на первой неделе знакомства. Опять новое – он взял правую руку, занятую сумкой, в свою, накрыл теплой ладонью.

– Я рад тебя видеть.

Сами собой щеки поплыли к ушам – я зачем-то разулыбалась.

– И я.

И я еще планировала быть жесткой. Вот предательский рефлекс на любовь!

Мы стояли в коридоре с нечетким ощущением прошлого и неясным рисунком будущего и не двигались дальше – чтобы не прояснять одно и не спугнуть другое.

Появился пушкинский молодец в фартуке.

– Добрый вечер, проходите!

Канторович опытным глазом окинул меню – моментально нашел все, что нужно. Полный набор, не выходящий за рамки деловой встречи, отметила я – ни вина, ни шампанского он не заказал.

– Ну что, форель, как ты любишь? Как обычно?

Нет, из чувства противоречия я заказала лососину. Ничего не будет как обычно.

Парень ушел, оставив нас вдвоем. Незаданные вопросы опять встали вокруг стола, физически уменьшив пространство. Кроме нас, здесь было еще много людей. Во всяком случае, за его плечом точно стояла Настя.

– Я не знал, что ты ушла из газеты.

Я пожала плечами.

– А почему так?

– Предложили что-то новое. Я согласилась.

Как выпутываются нормальные позитивные люди из таких историй? Почему, собираясь поговорить откровенно, как взрослая и уверенная в себе женщина – идеальная женщина, от лица которой я сочиняю статьи в журнале,– я – реальная прячусь от разговора, боюсь произнести то, что собиралась. Выстраиваю барьеры, через которые не так легко перепрыгнуть, даже если бы он хотел. И зачем тогда я согласилась на встречу, если жестко держу оборону?

Дома я могу произносить роскошные киношные монологи, из которых можно надергать хороший сценарий, а здесь молчу, как рыба об лед. Надо было ответить – все из-за Пола Смита. Он меня позвал в глянец, потому что ты ему позволил.

– Не жалеешь?

– Наоборот, рада.

Зачем вру?

Он рисовал ножом на скатерти сеточку. Поглядывал на меня. Я отводила взгляд, сосредоточившись на бокале, который держала в руках. Полировала его пальцами, оставляя разводы на сверкающей стеклянной поверхности.

– А как бизнес?

– Нормально.

Мы замолчали. Появился официант с подносом и начал заставлять стол. Вовремя. Тарелки заполняли пустоту, которая зияла между нами.

– Давай выпьем за твою новую работу. Хочешь шампанского?

Я опомнилась. Диктофон! Порылась в сумке и наконец достала его.

– Вот, Михаил просил спросить… – «тебя, вас?» – я не стала рисковать с местоимениями, обошлась, – …спросить про южноафриканский проект.

Официант принес бутылку.

– Ты выпьешь со мной?

– Я за рулем.

Это был пробный камушек. Он мог бы сейчас сказать – «я провожу», и тогда я поеду в его машине, а дальше как получится. Но он промолчал.

– Тогда за твое здоровье.

Я нажала на record. Я старалась быть деловой. Он ничего не имеет в виду. Все ясно.

Он рассказывал про золото Южной Африки – «Интер-Инвест» собирался выкупить контрольный пакет у южноафриканской Golden Places, занимающей четвертое место в мире по добыче драгметаллов. Дочка «Интер-Инвеста» – компания «ЗолотоПлюс» уже скупила больше половины месторождений в России и в случае объединения с Golden Places стала бы мировым лидером отрасли с рыночной капитализацией более $12 млрд. Это был уже совсем большой бизнес, выводящий «Интер-Инвест» в передовики мировой глобализации.

Диктофон закручивал его слова на пленку, а я думала о том, что с каждым таким проектом пропасть, нас разделяющая, становится все глубже. Я, конечно, желала ему успеха, но логика этого успеха увеличивала его инвестиционную привлекательность для сотен таких, как Настя. Сколько еще девушек, не стоявших в этой очереди, займут там место – дочки его партнеров, дочки политиков и министров – после того, как он переместится с 82-го места в списке олигархов на какое-нибудь призовое 20-е. Суперприз – инвестиционный брак. Кто там подрос из барышень в семьях губернаторов и вице-премьеров?

Я знала, кто его родители. Папа завкафедрой в университете Ростова-на-Дону, мама – главврач в поликлинике. Его финансовый успех был случайностью начала 90-х. Он рассказывал мне смешные вещи:

– До сих пор вру родителям про то, сколько я зарабатываю.

– Почему?

– Чтобы не разрушить им картину мира.

– Но они же читают газеты. Там все про твои деньги есть.

– Я им говорю, что это средства компании. Что журналисты просто все передергивают.

Это был наш единственный разговор про его деньги.

– Ты не слушаешь меня? – Он поднял бокал.

– Почему, я все записываю.

– Давай закончим.

Он выключил кнопку на диктофоне.

– Хорошо. Текст будет на следующей неделе. Миша Полозов пришлет.

Я взялась за сумку. Пора было уходить.

– Ты куда? Еще горячее не принесли.

– Мне пора.

Он взял диктофон и положил в карман.

– Что ты делаешь? Что за игры?!

Я разозлилась. Да что он себе позволяет!

– Отдам, когда мы с тобой все обсудим.

– Что обсудим?

Я потянулась через стол.

– Отдай!

– Хочешь, лезь ко мне в карман.

Он схватил меня за руку – я пыталась вырваться, не удалось. Он крепко сжал пальцы, потянул к себе, положил лоб на мою ладонь. И потерся о нее головой. Как бычок трется головой о мамин бок. В его широком лбе, на который всегда падала прядь волос, выбиваясь из прически, всегда было что-то от теленка.

– Пусти!

– Не пущу!

От этого прикосновения, движения, когда его голова доверилась моей руке, мне стало легче. Внутри что-то развязывалось, распускалось, освобождалось. Я могла дышать – свободно.

– Я знаю, что я гад. Ну, хочешь, побей меня.

– Вообще-то надо бы.

Я улыбалась. Мышцы лица выдавали реакцию вне зависимости от меня.

Мне всегда нравились мужчины, движущие горами. Потоками, баррелями, мегатоннами. Герои, определяющие судьбы масс. Олейникова восхищалась хулиганами типа Джонни Деппа, лохматыми оборванцами. А я, как Керри Брэдшоу, всегда считала – сексуальность, спрятанная под броней делового костюма, ярче и горячее, чем все спецэффекты пиратов Карибского моря. Сексуальность – она ведь в масштабе решений, которые способен принимать мужчина.

– Давай помиримся, а?

– Давай, – я сдалась.

– Выпьешь?

– Подумаю.

Он выпустил мою руку.

Мы чокнулись, выпили.

– Мир?

– Перемирие.

Разговор уже было понесся по безопасной дорожке – почти как раньше, но я вдруг затормозила.

– Послушай, а почему ты мне не звонил?

Он напрягся.

– Ну… Сначала в командировке был.

– А потом?

– Честно?

– Желательно.

– Боялся, что ты меня пошлешь.

– И правильно делал.

– Ну вот видишь, все решили.

Что решили? Но я больше не могла упираться. Я снова отпустила себя на волю, поплыла по теплым волнам ожидания и надежд. Его горячий лоб, слова, глаза, так глубоко забиравшиеся внутрь меня. От этого взгляда у меня краснели щеки. Я летела в пропасть, в которую так легко, страшно и восхитительно падать.

Он рассказывал какие-то смешные истории, звал официанта за новой порцией шампанского, заказал половину десертного меню. Нам несли маленькие пирожные, миниатюрки, за которые мы устроили соревнование.

– Мне эту шоколадную фигулину.

– Нет, это моя!

Наши пальцы, в шоколаде и креме, сплетались над тарелкой, он ловил мою руку, приближал к своему лицу и выхватывал пирожное, которое я сжимала как тисками. Он касался моих пальцев губами – и это легкое прикосновение нельзя было оправдать борьбой за десерт. Как и предсказывал Мишка – Канторович ел с руки. А мне хотелось его кормить вот так целую жизнь.

А официант был не готов. Он уже нарезал круги, сигнализируя, что пора бы нести счет. Я ничего не хотела замечать, чтобы не разрушить это ощущение восторженного предчувствия.

– Давай ему денег дадим.

Он выпустил мою руку. Достал карточку. Стало холоднее.

– Ну что, какие планы?

Я поежилась. Похожий вопрос он уже однажды задавал. Что сейчас надо сказать?

– Не знаю даже.

– Может, в клуб поедем, а, Аленка?

Я хотела было кивнуть, но вдруг подумала, что сейчас все повторится – девушки, партнеры, сигареты, музыка, от которой закладывает уши. И что-то исчезнет – то, что возникло сейчас и казалось таким прочным еще пару минут назад, а теперь может рассыпаться от присутствия других людей.

– Давай не поедем сегодня туда.

Он, кажется, был разочарован.

– Ладно, тогда отвезу тебя домой.

Стало еще морознее. Что-то холодное появилось в его лице, отстраненное. Я не понимала этой смены настроений.

Мы молча вышли из ресторана.

– Машина на стоянке? Давай номерок.

В «Пушкине» машины конвоировали на специальную стоянку, но я постеснялась подъезжать к ресторану на своем инородце и поставила Бурашку, не доезжая до доронинского МХАТа.

– Машина далеко. Давай я подъеду сама, а ты меня подождешь.

– Пойдем вместе.

Мы шли по бульвару, скользя по ледовым колдобинам, охранник Канторовича плелся за нами. Молчали. Как будто со мной рядом шел другой человек – не знакомый с тем, который только что рассыпал под хрустальными люстрами «Пушкина» искры своего остроумия. О чем он сейчас думает?

Машина закоченела, стекла покрылись трещинками инея. И не открывалась.

– Надо постучать по двери. Я так делаю иногда, – сказала я.

Надо все-таки купить новую машину. С моим несолидным автотранспортом, который не годился даже для охранника, я не соответствовала блестящему настоящему Канторовича. Думать об этом при «Нексии» нельзя – может обидеться и не завестись. И мы с ней тогда покроемся общим позором.

– Давай ключи, водитель!

Он нажал на кнопку, и замок сработал. Надо же, машина послушалась. Потому что девка, слушается мужиков.

– Александр Борисович, разрешите мне, – сказал охранник Денис.

– Нет, я сам.

Батюшки, что он собирается делать?

Саша залез на водительское место. Завелся. Мы с охранником стояли рядом, ожидая дальнейших указаний.

Он открыл дверь.

– Алена, садись.

Я влезла. Как холодно!

– Ну что, покатаемся?

Денис, не дожидаясь приглашения, влез на заднее сиденье.

– Извините, Алена Валерьевна, куда это можно положить?

Он протягивал мне журналы – в машине у меня теперь всегда валялись наши номера. Я выдавала образцы звездам, с которыми встречалась, дарила подружкам – своим и маминым. Они, хоть и ругали глянец, никогда не отказывались от свежей порции «дешевой консъюмеристской пропаганды».

Сверху лежал сентябрьский номер. Тот самый. Тот самый?!

С текстом про то, как он собирается жениться на Насте. Про их идеальную пару. Я, усыпленная легкостью сегодняшнего вечера, теплотой, шампанским, совсем забыла об этом. Канторович действовал на меня как анестезия, притупив ощущение боли, с которым я ходила последние месяцы. Интересно, а Денис знает Настю по имени-отчеству?

– Это что? – спросил Канторович.

– Журнал, в котором я теперь работаю.

– Покажешь?

Он включил поворотник и выворачивал руль, глядя в боковое зеркало.

– Еще как покажу! – пообещала я.

В машине стало тепло, а я не могла согреться. У меня на коленях лежала куча льда.

Мы доехали до «Пушкина», пересели в его черную машину. На его территории было жарко, комфортно – ему комфортно, а я сжимала холодную глянцевую обложку и думала – как спросить. С чего начать разговор?

– Пробка в 12 ночи… И каждый день вот так!

Интересно, с кем он возвращается домой в это время? С ней?

– Слишком много людей в Москве, – заметила я.

– Людей как раз мало. Народу до фига!

Опять молчание. Мы выбрались на набережную, и я решилась.

– Слушай, я хотела тебя спросить… Вопрос такой. Даже не знаю…

– Не тяни, а то я волноваться начинаю.

Я медлила. Я боялась произнести ее имя.

– Ален, давай уже, говори! А то я у тебя спрошу что-нибудь. Но это потом.

– Ты Настю Ведерникову хорошо знаешь?

Он резко повернулся ко мне. Я ждала, пытаясь справиться с волнением. В машине не было видно, как я покраснела.

Он снова вперился в дорогу.

– Знаю неплохо.

Замолчал.

– Ты презентацию ту имеешь в виду?

– Не только.

– Мне трудно будет тебе объяснить.

Это уж точно. Он становился все мрачнее. Я видела, как каменеет его лицо. Я с ужасом понимала, что права. Сейчас заставлю его признаться – и это конец. Объясняться мужчины не любят.

Я нашла 230 страницу.

– Ты это видел?

– Слушай, я газеты не успеваю смотреть! А ты хочешь, чтобы журналы… А что там?

– Прочти сам.

– Сейчас, что ли?

Мы ехали по метромосту. Было скользко.

– Лучше сейчас.

Он резко свернул к бортику. Нам отчаянно гуднули. Машина вильнула и остановилась.

– Что это?

– Статья про тебя.

– Да ты что, я герой глянца?

Он включил свет.

– Ого, точно я и… – И запнулся.

В машине повисла такая звенящая, такая хрупкая тишина. Я закурила – вторую сигарету за вечер. В ресторане мне курить не хотелось. А теперь надо было наполнить действием, движением, колебанием дыма эту натянутую до разрыва, до последней степени прочности кондиционированную тишину.

Я следила украдкой, как он скользит взглядом по строчкам, и его лицо мягчеет. Что он скажет? Он вдруг рассмеялся.

– Ты из-за журнала, что ли? Ой, господи, кто это все пишет? И ты в этом журнале теперь работаешь?

Он закрыл журнал и выключил свет.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Ты хочешь объяснений, да?

– Хочу.

Я переступила через страх – пусть сейчас все скажет, и закончим на этом.

– Хорошо, если ты настаиваешь. Я Настю давно знаю, у нас общие друзья. Это все. Просто поверь. Здесь только одно точно – про джаз. Все остальное – бабские фантазии.