А сама Анюта? Ей все равно, на первую ночь ее приютят, а дальше ей укажут, куда скрыться из Москвы. Ей очень хотелось бы убежать с Наташей, но это нельзя, опасно. Во всяком случае, они встретятся после, в другом городе или за границей. Через Наташу она полюбила других, и ей она готова доверить всю свою жизнь.
      - Только не спешите, Анюта! Нужно, чтобы на воле все было готово. А пока старайтесь больше дружить с надзирательницами, рассказывайте им про жениха, про его подарки.
      - Я им много насказала! Они меня любят, я веселая.
      - Вас нельзя не любить, Анюта!
      Для Анюты такие слова - лучшая награда!
      Готовятся и на воле, где план побега двенадцати каторжанок встречен с радостью. Уже нет прежних прочных и деятельных революционных организаций: силы ослаблены арестами и подточены предательством. Одни в тюрьме, другие за границей, приток новых сил ослабел. Нет прежней веры, и молодежь уже не та. Среди студенчества нет прежней жертвенности, и вместо нее - исканье "красивой жизни", сладких грехопадений, поэтического наркоза. Идеалисты не в моде - они устарели и исчерпались. Высшая ценность - личная жизнь, а самопожертвование - бред, и чистота идеалов - глупость и наивность. Половой вопрос важнее аграрной программы, эстетика выше морали. Разве революция не доказала своей несостоятельности? Разве "светлые борцы" не оказались игрушками в руках полиции, заполнившей ряды революционеров своими агентами? Кому сейчас верить, когда и самому себе человек плохо верит!
      Остатки староверов бессильны продолжать дело; для них наступило время воспоминаний и легенд да надежды на заграницу, где будто бы строятся новые миросозерцания и вырабатываются новые программы. Невозможно увлечь кого-нибудь планом нового дерзкого нападения на власть. Иное дело устройство побега: здесь двух мнений не может быть! На этом, и только на этом, легко сговориться разным партиям и группам и легко найти средства даже в самых умеренных кругах. Ненависть к тюрьме объединяет всех, и любой побег - радость.
      Беглянкам нужно заготовить безопасные убежища, как можно больше, чтобы провал одних не повлек за собой ареста многих. Нужно замести следы, одних укрыть в России, других сплавить за границу, всем достать паспорта и денег. Малейшая нечеткость плана - и все может погибнуть. Нужно торопиться, потому что уже слишком многие знают о готовящемся побеге; но и излишняя торопливость может привести к катастрофе.
      Шифрованные записки летают из тюрьмы на волю и обратно. Свиданья в разных местах измучили неопытную в этих делах Анюту. Сроки сменяются сроками, дольше откладывать нельзя.
      Стоит июль, время, удобное тем, что бдительность притуплена жаркими днями, Москва на дачах, скрыться легче. Два месяца ушли на подготовку пора.
      Молодой человек франтоватого вида, но в стоптанных башмаках скользнул в подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил. Ему отворил широкогрудый высокий господин с усами и бритым подбородком. Молча впустив, запер дверь.
      - Вы что же опаздываете?
      - Я задержался на собрании.
      - На каком собрании?
      - Не то что собрание, а кое-что обсуждали.
      - Ну?
      - Да опять ничего особенного, сейчас никаких важных дел нет.
      - Дела-то всегда есть, а только вас к важным делам, вероятно, не очень подпускают. У кого были?
      - У Николаева.
      - Кто да кто?
      Молодой человек назвал несколько фамилий, а его собеседник записал, добавив и фамилию рассказчика.
      - Ну, а кроме этой ерунды ни о чем любопытном не говорили?
      - У нас сейчас конспирируют, так что даже своим не рассказывают.
      - О побеге больше не говорили?
      - Прямо о побеге не говорили, а насчет заготовки паспортов вскользь разговор был. Будто бы на всякий случай, что у нас их мало, а могут понадобиться.
      - Женские паспорта?
      - И женские, и всякие.
      - Ничего вы, Петровский, не знаете! А вы был расспросили кого-нибудь из товарищей, кто осведомленнее.
      - Это не очень удобно. Да и не знает никто, кроме тройки. Станешь расспрашивать - еще заподозрят.
      - Это, конечно, верно. Да правду ли вы тогда слышали про тюрьму? Может быть, одна болтовня, предположения?
      - Нет, будто бы подготовляют.
      - Кто же подготовляет? И как? С воли подготовляют или тамошние? Кто должен бежать? Там сидит несколько политических.
      - Я постараюсь узнать.
      - Отвратительно вы работаете, Петровский! Все эти теоретические разговоры мне не нужны, знаю лучше вас. А вы бы дело делали, добывали факты. Услыхали что-нибудь - и проверьте, постарайтесь разузнать подробности. Конечно - с должной осторожностью, если уж вам не очень доверяют.
      - Я доношу, что знаю, не выдумывать же мне...
      - Эх, уж лучше бы выдумывали! Горе с вами! Прямо вам говорю - так у нас ничего не выйдет. Я докладывал полковнику, он вами недоволен. А вы еще о прибавке.
      - Мне прибавка нужна на расходы.
      - Бросьте это! Что вы меня морочите! Расходы, если действительно нужные, мы всегда оплатим, хоть тысячи; а зря и копейки не желаем вам давать. Платят за работу, а не за прекрасные глаза. Я вам вот что скажу, Петровский. Хоть я и не очень верю в этот побег, а все-таки нужно узнать точно. Мы тюрьму, конечно, не извещаем, чтобы там не напутали и напрасно не распугали. Да и вообще - это дело должно быть нашим, понимаете? Если мы с вами это раскроем, да так, чтобы поймать на месте, когда ни полиция, ни тюремное начальство ничего не знают,- вот это - настоящее дело, Петровский! И вы мне извольте к следующему свиданью точно узнать, насколько все это серьезно, а не брехня. Значит - о ком из заключенных идет речь, через кого с тюрьмой сносятся и на какой приблизительно день намечают. Вот. Узнаете ваше счастье, тогда выйдете в люди. А если проморгаете - плохо вам будет. Но только факты, а не выдумки.
      - Я никогда не выдумываю.
      - Ладно. Ну, а теперь относительно рабочего кружка. Были там?
      Они говорили еще с полчаса. Провожая посетителя, господин с бритым подбородком подал ему руку:
      - Ну, Петровский, будьте молодцом. Главное - войдите в доверие. Предложите, например, достать паспорт,- а уж я вам помогу, будет настоящий, хороший. И еще там что-нибудь, чтобы вас считали своим, деятельным, а не сбоку припекой. Ну, до вторника!
      Оставшись один, он просмотрел записи и покачал головой:
      -- Всему три копейки цена! Коли не врет - любопытно. А вернее - одна брехня, как часто бывает. Раз дело идет о бабах - языка бы не удержали. Ну, увидим.
      У НАС ВСЕ В ПОРЯДКЕ!
      Хлопнула последняя дверь - начальница окончила вечерний, обход. Сегодня она в дурном настроении: охранка дала ей знать, что, по сведениям агентуры, политические каторжанки усиленно переписываются с волей; значит - слаб надзор.
      Нужно принять меры. А какие меры? Прогнать половину служащих и нанять новых? Она и без того часто меняет надзирательниц. В этом есть плюс и есть минус. Плюс тот, что новые не делают поблажек заключенным и боятся вступать с ними в приятельство; а минус тот, что еще неизвестно, на кого попадешь, и новые слишком неопытны.
      Что политические каторжанки переписываются с волей - она и сама знает. Это неизбежно, и важности в этом никакой нет; плохо только, что об этом помимо нее, начальницы, знает охранка. Можно устроить обыск по камерам или разом обыскать всех надзирательниц. Такая мера ничего, вероятно, не даст, кроме общего раздражения, и в дальнейшем ничему, конечно, не помешает.
      Уходя, она говорит старшей:
      - Уголовным носят водку, я знаю. Если еще услышу - всех выгоню. А в восьмой номер таскают записки. Поймаю - и всех под суд! Скажите там.
      Старшая молчит в страхе. В своем раздражении начальница не видит, что и старшая, и коридорные бродят сегодня как тени, а привратник еле держится на ногах. Одно хорошо, что начальница лично делала вечерний обход; значит, хоть ночью не явится, старая ведьма!
      Она уносит с собой ключ, и тюрьма отрезана от конторы. Привратник, стараясь держаться крепче на ногах, распахивает перед ней дверь на улицу. Когда она выходит, он пьяно подмигивает дежурной:
      - Г-гроза нынче!
      Дежурная по конторе, единственная, не бывшая на попойке, устроенной Анютой, говорит с укором:
      - Уж ступайте спать, Федор Иваныч! Едва на ногах стоите. Заметила бы всем бы за вас досталось!
      - А что я? Я - ничего!
      - Уж идите. Я сама запру!
      Она садится у стола перед телефоном, с тоской думая, что смена будет только в шесть утра, а сейчас десять. За день выспалась, но в тишине снова дремлется. В конторе нет лавки и негде прилечь. Дремать можно, только сидя на стуле и опершись локтями о стол. С потолка раздражающе светит лампочка, из незапертой комнатки привратника доносится пьяный храп.
      Она - пожилая женщина, простая и хотя грамотная, но не обученная коротать ночи за чтеньем книг. На службе она четвертый год, а перед тем была больничной сиделкой. Привыкла к чуткой дреме - лежа, сидя, даже стоя. Во сне думается, а в думах спится. И тогда время ползет с привычной размеренностью, пока не забелеют окна и не потускнеет свет лампочки.
      В полусне она, не видя, знает часы. Вот миновала полночь, а вот уже час. Обычные ночные шорохи. Скребется - словно бы крыса; крыс в тюрьме много, не могут вывести. Не то крыса, не то ключ: где-то дверь отворяют. Ключ долго цепляется в замке и совсем близко слышен нетерпеливый шепот. Нужно проснуться - и она действительно просыпается, но не сразу понимает, где же это? И только когда за ее спиной скрипит дверь, она вскакивает со стула и вглядывается сонными глазами. Перед ней высокая дама в черном платье - как будто начальница. Да как же она могла войти? Рядом с начальницей одна из дежурных по коридору, Анна Хвастунова, а за ними еще двое или трое.
      Совсем проснувшись, она смотрит с удивлением, потом догадывается, что это не начальница, а кто-то переодетый - и в это время резко звонит телефон. Не зная, что делать, она повертывается к телефону, но ее хватают, затыкают ей рот платком, скручивают руки и вяжут ноги. Поваленная на пол, она слышит, как ровный и спокойный голос говорит:
      - Да, я слушаю. Это откуда? Говорит дежурная по конторе. Это из Новинской части? Слушаю. Нет, у нас все спокойно, а что? Нет, этого у нас не может быть. Слушаю, я вызову начальницу, а только у нас все в порядке, как всегда. Сейчас я пошлю за ней.
      Наташа кладет трубку и шепчет:
      - Скорее! Там что-то проведали и могут явиться! Будто был приказ из охранки усилить надзор!
      В конторе теперь собрались все: двенадцать беглянок и Анюта. Из помещенья тюрьмы - ни звука, план выполнен блестяще: надзирательницы связаны, и путь открыт. Анюта машет рукой:
      - Не нужно его! Он спит как убитый, совсем пьян. Вон храпит! Теперь скорее!
      Им изумительно везет: даже ключ от выходной двери лежит на столе около телефона. Только без напрасной суеты! Выходить по двое и по трое, как условлено. За командира Наташа - и она уйдет последней, как капитан корабля. С нею Анюта. Но только не бегите, выходите спокойно и идите по улице, как будто гуляете!
      После каждой пары или тройки дверь притворяется, и ждут две-три минуты. Все молчат, и сердца бьются согласным оркестром, а ухо ловит каждый звук. Наклонившись к связанной надзирательнице, Анюта тихо говорит ей на ухо:
      - Ты так и лежи, не развязывайся! Тебе же лучше, что связана, не будешь в ответе! Потерпи!
      Та смотрит испуганными глазами и тяжело дышит.
      Теперь следующие - ты и вы две, скорее! Выходите спокойно!
      Опять минуты выжиданья. На улице никакого шума, в каморке бормочет со сна привратник. Анюта с торжеством шепчет:
      - Вот напился-то! Я ему подливала, не пожалела.
      Ее слушают, нервно улыбаясь, но вряд ли понимают. Три ждут в очереди у двери, точно перед выходом на сцену. Анюта подбегает к тюремной двери: нет, там все благополучно, ни шума, ни голосов!
      Уходят последние, и дверь за ними тихо притворяется. По улице проехал извозчик - нужно выждать. Стук колес замирает.
      - Теперь - мы!
      Наташа крепко обнимает и целует Анюту:
      -- Анюта, спасибо тебе! Мы еще увидимся.
      Анюта со слезами шепчет:
      - Ну, дай Бог, благополучно!
      Они вместе выходят в ночь, плотно притворив дверь. Наташа машет рукой, и они расходятся направо и налево.
      На улице полная пустыня и слабый свет газового фонаря. Наташе нужно пройти эту улицу и еще переулок - до бульвара; там на углу должна ждать лошадь. Сотня шагов - как сотни верст. В черном платье и черной шляпе она слилась с темнотой, но ноги дрожат и спешат - нужно себя сдерживать.
      На углу бульвара свет фонаря падает на кивающую голову лошади. Человек на козлах вглядывается в темь. Наташа несмело окликает:
      - Товарищ Андрей?
      - Я, полезайте скорее!
      Лошадь разом рвется, и копыта стучат в июльской ночи.
      МАЛОДУШИЕ СВИДЕТЕЛЯ ИСТОРИИ
      Летним утром Москва проснулась, зевнула и протянула руку к газетам: нет ли повода для гражданского возмущения или для тихой радости?
      Поводов для ленивого раздражения всегда достаточно. Старательно, ядовитыми словами, языком Эзопа либеральные газеты поддерживают коптящий огонек гражданского недовольства; яркого пламени давно нет и в помине костры потухли; но из-под житейского мусора все же пробивается дымок от искры, тлеющей по старой привычке. И читатель, заспанным глазом проглядывая политическую и общественную хронику, по чувству долга вздыхает.
      - Возмутительно!
      И вдруг - оба глаза открыты: есть повод для тихой радости! Побег двенадцати каторжанок!
      Их имена незнакомы или давно забыты; их судьба занимала только их близких. Но не в том дело! Среди ленивых ощущений русского обывателя есть одно поистине святое: искренняя радость всякой полицейской неудаче, полное сочувствие каждому, кто сумел перехитрить закон, правосудие и исполнительную власть. Европейский гражданин помогает агентам полиции ловить карманника,русский радуется, если агент споткнулся и разбил себе нос. И если он узнал, что некто дерзкий, кого держали в каменном мешке с семью замками, сумел пробуравить стены, сломать замки и уйти невредимо, то безразлично, преступник он или несчастная жертва,- нет большей радости для русского человека! Радости тихой, чистой и бескорыстной! Прекрасного сознанья, что вот, если не я сам, то кто-то другой - большой молодец!
      И какой побег! В центре Москвы, в летнюю ночь, без выстрелов, без насилия - и без следа! Канули как в воду! Просто и красиво до гениальности! Двенадцать женщин опрокинули и оскандалили целую полицейскую систему,- а уж она ли не славна в полицейском государстве!
      Тихая радость обывателей выросла в бурную, когда обнаружилось, что о предстоящем побеге полиция была предупреждена. Был донос, и был указан день побега, и только час оказался неточным: думали - убегут под утро, а убежали раньше. Помогла делу конкуренция ведомств: охранному отделению хотелось доказать свое всезнайство внезапным набегом, без предупреждения тюрьмы, чтобы не распугать заговорщиков и напасть врасплох. Все было рассчитано точно - и упущено только одно: что в день святого Владимира пристав части праздновал свои именины. Был нетрезв телефон, и были медлительны участковые служащие. Зачем-то посылать наряд к тюрьме, где никакой опасности нет, где всегда был порядок, да и сидят только бабы,- чего не выдумают эти беспокойные жандармы, любители таинственности! Испорчены именины, обижены гости. В чем дело? Не проще ли запросить тюрьму?
      Оттуда ответили: "У нас все в порядке!" Даже обиделись: "У нас этого не может случиться!" Но служба службой, и только полчаса промедлил именинник, тезка равноапостольного князя, крестителя Руси.
      Возможно и даже несомненно, что тихую радость Москвы отметил бы в своих скрижалях и наблюдательный свидетель истории. Но на этот раз отцу Якову было не до записи достопамятных событий.
      При чтении утренней газеты он, как и другие, расплылся улыбкой в широкую бороду: "Лю-бо-пытно, лю-бо-пытно!" Приятно было прочитать, что в числе бежавших была и дочка рязанского знакомца, та самая, которой он передал от отца баночку вишневого варенья. Немножко обидно, что от этого должна пострадать почтенная и титулованная начальница тюрьмы, особа весьма любезная,- но с этим приходится мириться. Из ничтожества люди подымаются по высоким ступеням к власти и значению, но судьба человеческая капризна, и рушатся не только графские, но и королевские троны!
      Когда же, в газете вечерней, появились некоторые подробности побега и было названо имя Анны Хвастуновой, молодой надзирательницы, скрывшейся вместе с беглянками,- отец Яков не только смутился, но и похолодел.
      Дело плохо! А если пожелают дознаться, кто рекомендовал преступную молодую особу? Кто поручился за ее ангельскую невинность и доброе поведение? И вот тут приобретает особый, хотя и ложный, смысл визит отца Якова в тюрьму и даже баночка вишневого варенья!
      "А сами вы, батюшка, чем занимаетесь?"
      Сказать: "Странствую по Великой Руси, любопытствуя, как живут люди",кто поверит? И не должен ли каждый человек быть при месте: служить обществу и государству в установленном звании и на законном определенном окладе? Не одинаково ли предосудительно пустое любопытство, равно как и бесцельное блуждание по стогнам российским? А ваше прошлое, батюшка? А что это за приютские бланки и что это за приют? И за что вам, святой отец, запрещено служение, хотя и с оставлением сана? И не есть ли вы соучастник убийств, грабежей и побегов? И с кем вы менялись сапогами? И почему посетили министра за неделю до покушения на него злодеев, из коих одна злодейка ныне бежала? И что это за тетрадочки с описанием событий не в духе указаний Святейшего Синода и правительствующего Сената? И не лучше ли тебе, зловредному попу и тайному смутьяну, внити в узилище,* где и скоротаешь ты останные года,- за безмерное и неузаконенное любопытство к жизни!
      * Внити в узилище (старосл.) - войти в темницу, попасть в заточение.
      Отец Яков перетрусил не на шутку! А поделиться своими опасениями не с кем - не идти же судачить на Первую Мещанскую! Храни Боже, там теперь полиция роется в девичьем сундучке! Лучше всего - от сих мест подальше. И, если возможно, подальше от Москвы.
      С вечера отец Яков прибрал свой портфельчик, занес к знакомому человеку последние тетрадки летописи, уложил парадную лиловую рясу, выложил на стол, на видное место, требник и долго
      сожалел, что не теплится лампадка перед иконой, тем более что нет и иконы в номере гостиницы, им снятом. Так приготовился к ночи, но спал ночь тревожно, не по-обычному, и наступившему утру обрадовался чрезвычайно. Расплатившись за постой, взял портфель под мышку и чемоданчик в руку - и отправился в обход по знакомым редакциям. Прямо и откровенно везде говорил:
      - Покорно прошу - не задержите с гонорарчиком, а взял бы малость и вперед! Ибо истинно стеснен необходимостью спешного отъезда по малым моим делам.
      Рассчитал так: сколько будет в кармане к вечеру, на столько и отдалюсь от столицы. И если возможность будет - продлю путь даже до Сибири, сам себя сошлю! И побывать там, кстати, небезлюбопытно, ибо край богатый и гостеприимный, и также имеются газетки, противу здешних много посвободнее, не столь стеснены цензурным наблюдением, а потому живые и занимательные. Как-нибудь проживу и выжду забвения сей крайне неприятной истории.
      Так и сделал, а ночью уже трясся в вагоне третьего класса, заняв верхнюю полку. Когда, укладываясь на покой, вздымал свое грузное тело на полку, она поскрипывала в железных скрепах, а нижний пассажир, смотря на закинутую над ним ногу, думал: "Штанов попы не носят, а белье, как у нас, мужеское!"
      Отец Яков Кампинский был и хотел быть неложным свидетелем истории; но быть ее участником не входило в его жизненные планы. Со стороны всегда виднее, и суждение человека стороннего всегда спокойнее и справедливее.
      ИТОГИ
      Подошла к концу третья неделя изумительного отдыха. Самое простое казалось Наташе сказочным: березовые рощи, где только что появились грибы крепкие, малоголовые, толстоногие, которые и брать жалко, и не брать невозможно; красно-золотые листья на лесных опушках, летящая нить крепкой паутины и деревенский покой, ничем не рушимый.
      Раньше это было обычным и знакомым - но раньше, до отлета из родного дома и до выхода на подмостки жизни; затем все, что в детстве было любимым, внезапно и будто бы навсегда завалилось мусором обрушенных зданий и обрывками страшных, недоговоренных слов, затянулось топкой тиной недобрых чувств и покрылось пеплом жертвенных костров. Потом - долгая тюрьма - как сон без надежды на пробужденье. Потом - новое чудо, но все еще в плоскости той же суетливой и суматошной пляски на краю кратера. И вот, на исходе последнего напряжения сил,- вдруг сразу - тишина, ничем не возмутимый покой и твердая уверенность, что край бездны остался позади и свершилось чудо возврата к простой, полноценной, настоящей жизни - к природе, ласковости леса, легкому духу полей и ясности бытия.
      Что дальше?
      Дальше - новый путь в неизвестное, но не по мостовым города и не через толпу людей, а через мудрые пространства России - к сказкам чужих земель. Остановить на этом пути никто не может: если чья-нибудь рука подымется на такое преступление,- тогда эта, здешняя, жизнь пресечется и путь отклонится в полное небытие. Ни минуты не медля! Ни о каком ином выходе не думая! Не надеясь ни на какую новую удачу! И потому не страшно: пережитое не вернется.
      Заботиться и думать не о чем: теперь о ней должны заботиться друзья. Наташа знала, что часть беглянок уже сплавлена за границу, с ними Анюта. Трем не повезло: они были арестованы в первые же дни, в их числе младшая из всех - больная Елена. Этот арест так напугал, что для Наташи готовили самый дальний и сложный путь, на котором труднее ждать роковых случайностей. О том, где она скрывается теперь, знал только один верный человек; пока ее запрятали во владимирскую деревню, и она жила здесь в семье простых, далеких от политики людей, пила молоко, уходила в лес по грибы, а больше лежала на траве и вела беседы с небесными барашками.
      Наташа с удивлением вспоминала, что за все три года тюрьмы ей не пришлось думать о себе, о своем прошлом, о возможности какого-нибудь будущего и вообще о том, что же за жизнь она себе создала и как это случилось? Только в дни ожидания казни в Петропавловской крепости ее мысль работала поспешно и отчетливо, но как-то уж слишком отвлеченно, почти литературно, не столько для себя, сколько для других. Годы тюрьмы прошли в незаметном однообразии, бездумно, на людях, без всякой пользы и без всякого смысла. Принималось за несомненное, что вот она, как и все они, как еще многие,- жертва безобразного и жестокого произвола властей и что когда-нибудь эта власть будет свергнута, и тогда для них и для всех начнется новое и светлое существование. Так что судить себя не приходилось и, уж конечно, не приходилось в чем-нибудь каяться и о чем-нибудь в прошлом сожалеть.
      Теперь ей двадцать четвертый год, и она опять на свободе. Лишить ее этой свободы нельзя, потому что тогда она лишит себя и жизни. Ну хорошо. А зачем ей жизнь и что будет дальше?
      Опять партия, подпольная работа, террор, тюрьма и ожиданье казни? Это совсем невозможно! Не потому, что не хватило бы сил, а просто потому, что все это уже было, и повторенье не принесет ничего, не даст даже тени прежних ощущений. Побег приподнял и расшевелил нервы; это было и ново, и очень красиво, почти гениально по своей кажущейся простоте. Чувство победы - почти наслаждение искусством! Но прошло и это. Дальше?
      "Кто я такая и чего я хочу?"
      Она не могла найти в себе ни одного определенного желания. Знала только, чего она не хочет и не может: опять лишиться свободы.
      Тогда она стала думать о прошлом, и не о себе, а о людях, с которыми связывала свою судьбу. Первым вспомнила Оленя, с чувством глубокой приязни и настоящей благодарности. Может быть, и не сложный, слишком прямолинейный и уверенный,- но какой он был цельный, верный, какой настоящий человек! Вокруг него - все на голову его ниже; одни были преданы ему, другие шли вслепую, и еще иные могли быть с ним или против него. Были революционеры, обыватели и авантюристы. Иные аскеты и великомученики, другие - прожигатели жизни и игроки. От святых в своей вере и верности, как погибшие Сеня и Петрусь, "братья Гракхи",- до стоящих на границе между подвигом и предательством, как тоже погибший Морис, и дальше - до тех, которые под предлогом конспирации кутили по ресторанам, сорили деньгами и прикрывали лозунгами революции и максимализма личную распущенность. Между нравственно допустимым и недозволенным стерлась граница; одни из разбойников сораспяты со Христом, а другие, катясь дальше по наклонной плоскости, дошли до предательства.
      Из сподвижников Оленя уцелели очень немногие; часть Их пытается теперь раздуть последнюю искру некогда пылавшего пламени. Но их судьба предопределена: или гибель, теперь уже напрасная, или уход в обывательщину. Нет за ними ни массы, ни общественного сочувствия, ни даже прочной группы: последние могикане!
      И еще думала Наташа о том, что и сама она была увлечена не далекими мечтаниями о счастье человечества (какого такого человечества?) или о благе русского народа (она знала только крестьян деревни Федоровки!), а тоже игрой в жизнь и смерть, красивостью очень уж неравной борьбы. Ей были скучны отвлеченные рассуждения - ее влекло действие. В девятьсот пятом году она видела в Москве баррикады - это было изумительно, совсем как в исторических романах! И на тех же улицах видела жестокую расправу с защитниками баррикад, пожилыми и молодыми рабочими, и со случайными обывателями. На льду Москвы-реки видела много трупов и видела пожар Пресни. Нельзя смотреть на это равнодушно, можно быть либо с теми, либо с этими! Но и вопроса о выборе не могло быть для нее - он был заранее решен молодостью и прямодушием: с сильными духом - против сильных оружием! С бунтом против того "порядка", который делает бунт неизбежным и идейно его оправдывает!
      И дальше - как со снежной горки, без возможности оглянуться и остановиться,- день за днем и словно бы в ясном сознании,- а в полусне, в ненастоящем,- пока санки не перевернутся и не перекувырнется мир. Так и случилось. И вот она повисла над пропастью, где уже лежали разбитый Олень и еще многие.
      Она спаслась и живет - но это уже совсем другая Наташа! От рязанской девушки - только темная коса и голубые глаза. Ощущение такое, словно между бровями врезалась глубокая морщина, а за плечами мешок, наполненный песком. Уже нельзя вполне слиться с миром и в нем раствориться, как бывало раньше. Теперь мир - особо, и она - особо и смотрит на него издали и с недоверием.
      Может быть, теперь начнется жизнь новая. Но пока она придет, нужно долго пробыть только зрителем, не делаясь участником.
      Как хорошо начинать с деревенского отдыха! Еще несколько дней - и он кончится. Тогда - в путь!
      В ПУТИ
      Даму в черной вуали, молодую вдову, никто не провожает. Она едет в отдельном купе спального вагона и выходит в Нижнем Новгороде. Носильщик несет за ней небольшой чемодан, обернутый в парусину. Извозчик везет ее на пристань пароходства Курбатовой, где она занимает каюту первого класса.
      Прекрасный и сильный пароход, но буксирный: за ним бежит огромная желтая баржа - от Нижнего до Перми. Такими пароходами плывут только те, кто не торопится или очень экономен. Поэтому классных пассажиров почти нет. Зато превосходный буфет - гордость пароходства. Стерлядь подается на большом блюде, по желанию - разварная или кольчиком. На пристанях долгое ожиданье: сначала пароход с необыкновенным искусством и точностью подводит к пристани баржу, затем пристает к барже сам. У пассажиров достаточно времени, чтобы погулять по берегу, побывать в приречном городке или местечке, купить полную наберушку ягод, выбрать не спеша арбуз с красным вырезом.
      Траур дамы - невинный маскарад, привычка к таинственности. Здесь никакой маскарад не нужен, так как не от кого прятать лицо. Поэтому, пользуясь последними теплыми днями, дама оказывается в летнем платье, совсем не модном, из домотканой холстинки с вышивкой крестиком; платье ей очень идет и молодило бы ее, если бы и без того она не была очень молода. На шее простые бусы, на голове голубой шарфик, под цвет глаз - чтобы ветром не трепало волосы.
      С первого момента в нее влюбились два пассажира первого класса: судебный следователь и старший приказчик чайной фирмы. Следователь едет с женой, которая его ревнует; приказчик одинок, свободен, но застенчив; за обедом, за ужином и среди дня ему подают замороженный графинчик водки и на закуску раков. Он пьет, но застенчивость его не проходит.
      В Нижнем дама, еще не расставаясь с вуалью и не выходя на палубу, из окна пароходной рубки простилась с берегами своей родной Оки; теперь пароход режет желтоватую и радужную от нефти Волгу; затем будет Кама - стальная, многоводная и немного мрачная. Вместо обычных трех суток буксирный пароход тратит на перегон пять. Для того, кто не спешит, не любит тесноты и ценит хороший буфет, такой неторопливый путь по реке - настоящее наслаждение. По вечерам уже холодно, но днем, при солнце, не хочется уходить с палубы. Пароход делает один из своих последних рейсов.
      В Пьяном Бору трехчасовая остановка. С палубы влюбленный приказчик видит, как дама в голубом шарфике по-мальчишески карабкается вверх по обрыву крутого берега - к лесу. Робость не позволяет ему последовать за ней, да это и неудобно для представителя известной чайной фирмы. Следователь покупает на пристани наберушку белых грибов - повар приготовит. За следователем зорко следит жена.
      Наташа наверху, над рекой, на опушке векового бора. Оттуда пароход кажется маленьким, а река - беспредельной направо и налево. Целый лесной и водяной мир, удивительно красивый. Это уйдет и, может быть, никогда не вернется.
      Она ложится на нагретую солнцем и все-таки прохладную осеннюю траву и не знает, плакать ей или смеяться. Она сразу и несчастна, и счастлива, и она ужасно одинока. Она рада, что путь ее долог - через Сибирь и Китай, океаном и морями в Европу - совсем необычный путь, на котором теряются всякие следы. Может быть, такая предосторожность излишня или даже опасна - путь дальше, и в нем больше случайностей,- но зато можно долго прощаться с Россией, которую она так плохо знает и впервые видит по-настоящему. Она, пожалуй, согласилась бы ехать так всегда и ехать никуда; но радостью созерцанья не с кем поделиться, а в минуту раздумья - некому поведать сомненья.