— Тоже мне, звезда кефира, — фыркнула Валюшка, и Наткина компания весело загоготала.

— Анечка, — снова заворковал режиссер, — поймите, мы снимаем короткий телевизионный сюжет, и здесь все должно быть компактно и ярко.

— Это ваши проблемы. Вы снимаете документальный фильм — вот и снимайте. А я играю в волейбол, а не изображаю игру.

— Олег, поработай со старлеткой, она чего-то не понимает, — высокомерно бросила Ирина.

Аня медленно повернулась к ней и, едва сдерживаясь, отчеканила:

— Вы ошибаетесь, я поняла. Вы хотите вместо документального сюжета подсунуть зрителю показуху. Пожалуйста, если вам так хочется и совесть позволяет. Но тогда как директор картины будьте любезны обеспечить меня наколенниками и налокотниками, утрамбуйте площадку мелким песком и не забудьте про кроссовки, желательно «Адидас». И я буду прыгать, падать и создавать постановочные кадры сколько душе угодно.

Паша захохотал, а вслед за ним и Сергей, уставший от бесконечных указаний и требований телевизионщиков. Андрей улыбался, не скрывая своего восхищения Аней.

Ирина и Олег Иванович переглянулись. Опытные профессионалы, они понимали, что без финальной точки сюжет развалится, а уговорить уставшую и раздраженную Аню повторить еще раз падение с каждой минутой все труднее.

Олег Иванович заговорил почти по-отечески:

— Аня, вы очень киногеничны. Вас интересно снимать, но нужна финальная точка. Самое эффектное завершение — кадр с падением.

Ирина, сменив неожиданно для Ани тон, тоже включилась:

— Поверьте, вы совершенно потрясающе смотритесь в падении.

— Почему бы вам самой не прыгнуть разочек? Ваш белоснежный костюм будет отлично смотреться в пыли, — дерзко заявила Аня.

Ирина покраснела от злости.

— Ну, знаете! У меня другая профессия.

— У меня тоже. Но сейчас я играю со своими друзьями. А вы, если хотите, смотрите, а хотите — снимайте, — и Аня задорно обратилась к своей команде: — Ну как, мальчики, сыграем?

— Как скажешь! — подхватил ее игру Андрей, которого тоже задело вмешательство Ирины.

— Давайте играть, а то говорим, говорим… — мрачно буркнул Сергей.

Словно по заказу, все получилось замечательно — и удар с той стороны сетки, и прыжок, и прием, и даже пас точно на второго номера, и Сергей убийственно вогнал мяч в центр площадки соперников.

— Снято! Всем спасибо! — крикнул Олег Иванович, но ребята не стали прерывать игру.

Тем временем телевизионщики свернули свое хозяйство, переоделись, и началась новая игра.

Аня отметила, что парень из тонвагена принимает мяч совершенно профессионально — мягко, укрощая его стремительный полет и направляя точно туда, куда хочет, таким же мягким, кошачьим движением. К счастью, ростом парень был невелик, сыграть сильно в нападении просто не мог по физическим данным. А так хорош.

Через несколько минут после начала игры Аню словно что-то подхватило. Так бывало иногда на дистанции, так произошло и здесь в первые дни игры в волейбол. Она уверенно взяла игру на себя, делала все, и все у нее получалось. Болельщики восторженно приветствовали каждый нападающий удар криком «Бэ-ма-аа!»

Строители победили телевизионщиков в сухую: три — ноль. Аня до такой степени выложилась, что решила как можно быстрее смыть с себя грязь, переодеться и рухнуть в постель. Она раньше всех спустилась к реке, прошла, как обычно, чуть ниже по течению, искупалась и короткой тропкой через лесную опушку направилась к вагончику.

Пройдя примерно полпути, она заметила Валю и Натку, которые неторопливо шли по той же тропинке навстречу ей, видимо, уже успели забежать домой, переодеться и теперь прогуливались, оживленно и возбужденно разговаривая и похохатывая.

Поравнявшись с Аней, Натка вдруг жестко и смачно произнесла, как плюнула:

— Шлюха!

Аня, не успев даже подумать, влепила Натке пощечину. Наткина голова от сильного удара мотнулась в сторону, она едва устояла на ногах, хрипло крикнула и бросилась на Аню. Аня мгновенно сообразила, что против плотной, крепкой Натки, разъяренной и к тому же поддерживаемой Валей, ей не устоять, и отпрянула в сторону, подставив ногу. Натка упала, Валюшка бросилась было на Аню, но увидев поверженную подругу, принялась поднимать ее, загораживая своей мощной фигурой тропинку, ведущую вверх, к дому. Тогда Аня резко повернулась и побежала обратно — вниз, к реке.

На повороте она с разбегу попала прямо в объятия Андрея.

— Господи… хорошо, что я тебя встретила! — воскликнула Аня, едва переводя дыхание.

— Я тебя искал… где ты была? — Он крепко обнял ее, и она почувствовала себя спокойно под защитой его рук.

Андрей осторожно поцеловал ее в шею. Аня еще плотнее прижалась к нему, уткнувшись носом в плечо. От него пахло речной водой и загаром. Она подняла голову, и Андрей принялся целовать ее в губы, в глаза и опять в губы.

— Сумасшедший — на центральной тропинке, где все идут с реки!

— Все уже ушли.

Словно специально, чтобы опровергнуть его слова, послышался голос Олега Ивановича и игривый горловой смех Ирины. Аня потянула Андрея за руку и повела по едва заметной в темноте тропинке.

— Куда ты? Тропинка ведет на стройку.

— Я знаю, — ответила Аня, не отпуская его руки. — Мне давно хотелось посидеть ночью на этом каркасе высоко-высоко… Я думаю, оттуда открывается космическое зрелище.

Они легко забрались на третий этаж будущего главного корпуса и уселись в перекрестье конструкций…

Над ними сверкало звездами июльское небо, расчерченное прямоугольниками бетонных балок. В стороне мерцали огоньки в окнах жилых вагончиков, за ними темнел лес, а за лесом, как рыбья чешуя, поблескивала река.

— Правда, красиво?

— Правда, — согласился Андрей и робко положил руку ей на грудь.

Аня прижалась к нему, и оба замерли, словно в ожидании чего-то, что не зависело от них, но должно случиться с ними и это нельзя никак ни ускорить, ни отменить, ни изменить. Ей хотелось, чтобы такое состояние продлилось как можно дольше, хотя ночной, чуть сыроватый речной воздух уже холодил тело. Аня была в одной футболке, без лифчика, и прикосновения Андрея кружили голову. Он нагнулся и через одежду поцеловал ей грудь. Она вздрогнула, прошептала:

— Я не могу так… я сейчас упаду.

— Давай спустимся, хочешь? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Хочу.

Снова послышались голоса Олега Ивановича и Ирины, но теперь уже совсем рядом, прямо под ними, и каждое слово долетало с такой отчетливостью, будто они сидят все вместе в одном помещении. Ребята замерли.

— …имеешь в виду крановщицу? — услышали они конец фразы Ирины.

— Ну да. Она же настоящая актриса! Сделать такой опасный трюк на стреле можно, только войдя в роль.

— В какую роль? Она просто выполняла свои профессиональные накатанные приемы. Тут скорее просто риск, смелость.

— Нет, ты ошибаешься, им запрещено, если нет надежной страховки. А тут сработало всеобщее внимание, сознание, что именно ей выпало сделать гвоздевой номер, и она вошла в раж. У нее чисто актерское нутро, то, что в цирке называют куражом. Так не каждый может.

— Пожалуй, — вяло отозвалась Ирина.

— Пойдем к тебе или ко мне? — спросил Олег Иванович.

— Давай еще немного посидим. Небо потрясное, в городе такое не увидишь. И воздух изумительный. У меня от переизбытка кислорода голова весь день кружится. Представляешь, через пару лет, когда заработает комбинат, здесь все будет отравлено, придется ходить в респираторах, лес побуреет и погибнет, люди начнут болеть, у девок появятся всякие женские болезни, и они перестанут беременеть, пригонят зэков, которым тюрьму заменят на химию.

— Не стоит драматизировать в такую-то ночь.

— А та, вторая, тоже работала на актерском нутре, по-твоему? Мне не показалось, — сказала Ирина.

— Она спортсменка-разрядница, тут все проще, и но и сложнее.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился голос Ирины.

— Возможно, я ошибаюсь, но в этой задире много еще нераскрытого, чего она и сама не подозревает. Впрочем, к съемкам это не имеет отношения.

— Кажется, ты хотел бы помочь ей раскрыться?

— Если бы я не знал тебя, то подумал, что ты ревнуешь.

— Но ведь ты так не думаешь?

— Нет.

— И правильно делаешь, потому что мне даже нравится, что эти сикушки тебя возбудили.

— Даже так?

— Да, потому что в итоге все достанется мне, не так ли?

Аня дернулась. Андрей придержал ее.

— Ну что ты, — прошептал он. Олег Иванович и Ирина ушли.

— Я бы слезла и показала ей сикушек, — взорвалась Аня.

— Аня, будь выше.

— Мы и так выше! — И она облегченно рассмеялась.

— Я люблю тебя! — тихо произнес Андрей.

Аня затихла. Николай так и не сказал ей этих слов…

— Не надо, Андрюша.

— Люблю. Как только увидел там, на дороге.

— Много ты там мог увидеть в темноте — взъерошенную, грязную, злую девицу.

— Тогда луна светила. Я люблю тебя!

Аня поуютнее устроилась в его объятиях. Его рука снова легла ей на грудь, но сейчас она легким движением отодвинулась и сказала:

— Я должна тебе признаться.

— В чем?

— Я сказала тебе неправду.

— Когда? — насторожился Андрей.

— Там, на перекрестке, в ту ночь…

— Да?..

И Аня, ничего не скрывая, не стараясь оправдать себя, рассказала ему, так же, как и Кате, все, начиная с письма Николая, панического бегства из Москвы и кончая идиотской историей с «Волгой»…

— Бедная ты моя, бедная, сколько же ты пережила, — прошептал Андрей, целуя Аню.

Она почувствовала, что сейчас от его ласки, понимания, нежности разревется. Она закрыла глаза, крепко обняла его и поцеловала в губы, как когда-то целовала Николая, пока не перехватило дыхание и не поплыла голова.

— Мы сейчас свалимся с этого насеста, — шепнула она и полезла первой вниз.

— Ты куда?

— Спускаюсь на землю, — ответила Аня.

Они подошли к ее вагончику. Аня поднялась по лесенке, открыла дверь и сказала:

— Входи.

Он вошел. Аня заперла дверь, почему-то шепотом сообщила; — Катя сегодня не ночует, — и, закинув руки ему на шею, принялась жадно и страстно целовать его.

Аня проснулась, когда солнце заглянуло в окно вагончика.

Как в первый день, на столе стоял букетик полевых цветов в банке, под ним лежала записка.

Аня сонно улыбнулась, взяла цветы, сунула в них нос, вдыхая еще сохранившийся слабый аромат луга. Потом поставила банку на место и прочитала записку.

«Доброе утро! Люблю. Твой Андрей».

«Мой Андрей, — подумала она с горечью, — на пятнадцать дней…»

А что потом? Может, остаться еще на полмесяца? Нет, невозможно — она уже написала родителям, что едет в Мисхор, и просила присылать ей письма туда, до востребования.

Аня взглянула на часы. На завтрак уже опоздала. Она откинулась на подушку.

Что, если написать родителям всю правду и остаться здесь еще на две недели? А что написать? Об Андрее? Родители еле-еле оправились после истории с Николаем, которого никогда не видели, но заочно недолюбливали. Теперь взвалить на них еще одного? И что она им напишет? Что любит? Этого она и сама не знала. Скорее всего, не любит. А что же тогда? Подоспела надобность переспать? Как им объяснить, что у нее к нему огромная нежность, благодарность и еще что-то, сродни материнскому чувству.

Аня вернулась мыслями к прошедшей ночи… Андрей был таким пронзительно-нежным, заботливым в каждом жесте, в каждой мелочи, что она растерялась — ничего подобного она не испытывала и просто не могла предположить, что так бывает. Бедный, он так волновался, что его била дрожь. И когда наконец он решился и неловко вошел в нее, все сразу и закончилось. Он страшно смутился, готов был от стыда заплакать. Тогда Аня, обнимая и успокаивая его, сама, словно опытная женщина, прижалась к нему, ласкала, проводя кончиками пальцев от сосков к паху, пока с облегчением не почувствовала, как стремительно возрождается в нем желание. Второй раз все получилось замечательно, почти так, как когда-то с Николаем… Господи, как долго воспоминания о нем будут преследовать ее? И все-таки сейчас она воскрешает в себе ласки и порыв Андрея — не Николая! Никогда Николай не проявлял благодарности и нежности… Аня закрыла глаза — захотелось понежиться, поваляться. Неутомимость и неутоленность Андрея словно кричали: «Я всю жизнь ждал только тебя!»

И хотя Аня понимала, что в действительности все не так, ей было так хорошо, так спокойно, как никогда прежде. Она еще раз взглянула на часы и усилием воли заставила себя встать.

…Банкет по поводу окончания съемок и отъезда телевизионщиков устроили прямо в столовой. Цигалев пытался придать всему официальный характер, даже взял на себя роль доморощенного тамады, но после второй рюмки никто его не слушал — пошло сплошное братание, остроты, обмен адресами, приглашения.

Натка сидела рядом с Олегом Ивановичем и натужно смеялась каждой удачной и неудачной шутке, но глаза напряженно следили за Аней и Андреем, притулившимися в самом конце длинного стола. Даже Ирина как будто отмякла и подобрела, во всяком случае, глаза ее лучились, а лицо сияло ослепительной, прямо-таки голливудской улыбкой.

— И чего она директорствует? Могла бы сниматься в кино, была бы второй Элизабет Тейлор, — шепнул Андрей.

Аня улыбнулась и так же шепотом ответила ему:

— Во-первых, Тейлор брюнетка, а во-вторых, в искусстве вторые никому не нужны.

— Темнота ты необразованная — ее можно выкрасить или надеть парик, — пошутил Андрей.

Они тихонько захихикали.

— Анечка, — играя голосом, обратился к ней Олег Иванович, — вы единственный непьющий человек за этим столом. Я протестую — хотя бы на посошок, перед расставанием…

— Она только в ресторанах пьет, — не удержалась Натка.

Все посмотрели на нее, потом на Аню. Аня после секундной растерянности улыбнулась и звонко, на весь зал сказала:

— Вот видите, Олег Иванович, к чему приводит слава — не успели вы меня увековечить в фильме, а уже объявился у меня биограф. Правда, как все биографы, перевирающий факты, но все равно приятно.

— Так вы выпьете?

— Спасибо, нет. Только когда брошу спорт.

— Я запомню, — улыбнулся Олег Иванович.

Телевизионщики уезжали с шумом и песнями. Кажется, даже водители не удержались и глотнули лишку. Вот отъехал тонваген, кряхтя и опасно покачиваясь, за ним машина оператора, «рафик». Все. Телевизионщики ушли навсегда из Аниной жизни…

В субботу утром Андрей неожиданно прикатил к вагончику на мотоцикле. Катя, как завелось в последнее время, ночевала у Сергея. Аня, сонная, еле продрала глаза, впустила Андрея и заворчала:

— Ты что, решил всех разбудить?

— Нет, только тебя.

— Спасибо. А тебе это удалось. Андрей поцеловал ее.

— Я по делу.

— Какие дела в субботу?

— Не думал, что ты такая ворчунья. Давай быстренько собирайся — бери купальник, полотенце, одеяло и — едем.

— Раскомандовался… Куда? Я еще не умывалась.

— Там умоешься. Я нашел потрясающее место. Если ты согласна, мы поедем туда на весь день и с ночевкой.

Место действительно оказалось прелестным, словно иллюстрация к сказке — вокруг ни жилья, ни дорог, только узкая тропка вилась вдоль высокого берега реки, петляя между зарослями кустов, ивами и редкими осинами. На той стороне реки тянулась широченная золотистая, девственно-чистая песчаная полоса.

— Какой дивный пляж! Но как мы туда попадем? — спросила. Аня.

— Там впереди перекаты и брод. Расположимся примерно во-он где, — и Андрей указал на противоположный берег, где на песке валялся выброшенный паводком сушняк.

Аня ревниво подумала, что Андрей, наверно, не раз приезжал сюда.

— Я на том берегу ни разу еще не бывал, — сказал он, словно подслушав ее мысли. — Отсюда со спиннингом рыбачил, а как там ловится, не знаю.

Брод оказался коварным: в двух местах они попали в довольно глубокие, по пояс вымоины, и до облюбованного места мотоцикл им пришлось тащить чуть ли не на себе.

— Обратно не поедем через брод, — успокоил Андрей.

— Да уж… Хорошенького понемножку.

— Мы сделаем большой крюк, но зато сможем проехать по нормальному мосту.

Они добрались до зарослей тальника. Андрей быстро разобрал привезенные вещи, свинтил спиннинг, пошел к берегу. Солнце красным шаром зависло над степью, воздух сделался прозрачным и золотистым в его косых лучах. Рыба неистово заиграла, словно на каждом метре реки десятки речных обитателей вздумали одновременно выпрыгивать из воды и плескаться.

За десять минут Андрей натаскал жирных голавлей и даже одного леща. Пока он умело чистил рыбу, Аня со странным чувством смотрела на него: казалось бы, сколько красивых мужских фигур перевидала она за свою спортивную жизнь, а вот от него не могла глаз оторвать: мускулистый, худощавый, вернее сухой, с гладкой, загорелой бронзовой кожей, сейчас, при закате солнца, он казался ей прекрасным юношей, и было в нем что-то языческое.

Аня подошла к нему, присела на корточки рядом и прижалась к плечу.

— Ты что? — спросил он негромко.

— Просто так.

— Я весь в рыбьей чешуе… — смутился он.

— Ничего, я подожду, — ответила она.

Он закончил возиться с рыбой и принялся за костер, который ловко разжег из сушняка.

— Сейчас прогорит, брошу рыбу на угли и пойдем купаться.

— Угу…

Пока он полоскал руки в воде, Аня медленно сняла с себя купальник. Андрей оглянулся на нее и так же медленно снял плавки.

Взявшись за руки, словно древние боги, нагие и прекрасные, они вошли в воду и поплыли.

Дальше все слилось в бесконечную череду любовных ласк, омовений в теплой, как парное молоко, воде и новых взрывов самых дерзких проявлений страсти.

Через полторы недели она вошла в кабинет Цигалева и положила на стол заявление об уходе.

— А мы надеялись, что ты останешься еще на месячишко, — с грубоватой игривостью сказал он.

— Я написала в заявлении, что прошу оформить меня на работу только на месяц.

— Но ведь возникли некоторые обстоятельства? — улыбнулся он уже с откровенной двусмысленностью. — Или я ошибаюсь?

На мгновение Ане показалось, что перед ней не начальник строительства, а ее однокурсник, которого она ударила во время зимней сессии. Она заложила руки за спину и повторила ровным голосом:

— Я предупреждала, когда подавала заявление.

…В Белгород к поезду привез ее на мотоцикле Андрей. Всю дорогу она обнимала его за плечи, прижимаясь к спине, и боролась с желанием крикнуть: «Поворачивай назад!» Ну повернет, и пройдет еще двадцать дней — что потом? Когда уезжал Николай и она надеялась, что он позовет ее с собой, вопрос «что потом?» не возникал, она поехала бы за ним на край света. Потому что любила. Зато Николай думал: а что потом? Потому что не любил. А сейчас все наоборот: рассуждает она, задает вопросы она. Вот и вся разница. Такая простая, чуть заметная грань, отделяющая настоящую любовь от увлечения, даже самого сильного.

Смотреть, как взрослый, сильный парень чуть не плачет у вагона, не было никаких сил, и она попросила его уйти, не дожидаясь отхода поезда.

В плацкартном вагоне, битком набитом пассажирами, стоял запах пота, давно не стиранного белья, смешанного с запахом то ли карболки, то ли плохого хозяйственного мыла. Аня стала протискиваться к своему месту, брезгливо минуя торчащие отовсюду ноги, радуясь, что сейчас заберется на любимую верхнюю полку, закроет глаза и будет лежать так до самого Симферополя, даже если не удастся заснуть.

На нижней полке, прямо под ее местом, спала старушка. На другой обжималась молодая пара, которую Аня не стала разглядывать. Она забросила сумку на свою полку и пошла к проводнице за бельем. Как водится, простыни оказались серыми и влажными, словно их специально приготовили для компресса или для так называемого влажного укутывания. Аня вернулась к себе, кое-как застелила грязный матрас и легко вспрыгнула наверх. Решила не раздеваться, легла на спину, потянулась и вскоре заснула.

Проснулась она от шума. Поезд стоял в Ростове-на-Дону, и пассажиры выходили из вагона и входили, протаскивая через узкий проход огромные баулы, чемоданы, громко переговаривались, волоча за руку плачущих детей, взвинченные, как всегда, уже самим процессом посадки в поезд.

«Господи, — подумала Аня, — я еду всего три часа, и уже невмоготу. А как же люди терпят по несколько суток, добираясь до Хабаровска или Владивостока? Ведь так можно с ума сойти». И вдруг ей стало страшно за себя: о чем она думает? От чего приходит в ужас? О ком печется? О каких-то абстрактных, воображаемых людях в предполагаемом поезде?! Она только что рассталась с чудесным парнем, трогательным, любящим, оставила его плачущим на вокзале. «Что это со мной? Атрофия чувств? Безнравственность? Почему я не плачу? Почему не чувствую ни угрызений совести, ни страданий, ни боли, а только легкое сожаление, словно на похоронах незнакомого человека?»

В Симферополь поезд пришел ранним утром. Аня вышла из вагона, на станции возле киоска со всякой снедью присела на добротный деревянный табурет, съела горячий чебурек, в котором перца и лука было больше, чем мяса, и запила чудесной крымской ряженкой. Потом прошла на троллейбусную остановку, с удовольствием вдыхая особый, крымский воздух, села в троллейбус, удобно устроившись у открытого окна. Доехала до Ялты, пересела на автобус и сошла в Мисхоре.

На почте ей вручили три письма от родителей и одно от Лены. Аня сразу же разложила родительские письма по датам и отложила их, чтобы прочитать с чувством, с толком, и вскрыла Ленино. Подруга писала, что поездка прошла успешно, поэтому после возвращения в Москву она сразу же получила предложение поехать в Ленинград и на днях отправляется туда. В первом мамином письме была куча недоуменных вопросов и упреков. Пробежав их быстро глазами, Аня остановилась на домашних новостях. Папа чувствует себя лучше, мама устала… В конце страницы — как сигнал «стоп» — «Николай»! Аня перевела дыхание и спокойно дочитала письмо. Оказывается, сразу после ее отъезда он позвонил и, узнав, что ее нет, напросился с визитом. Дальше писал отец. Аня любила его письма, приписки к маминым письмам, но сейчас читала жадно, улавливая лишь одну чистую информацию: Николай сумел не просто преодолеть неприязнь родителей, но и умудрился произвести хорошее впечатление. «Это он умеет», — со злостью подумала Аня. Он рассказал о своем докладе, который прошел успешно, потом они поговорили и поспорили с отцом о патриархе Филарете, и, как всегда, у папы нашлось свое, особое мнение, которое он и выложил ему… В третьем письме лежала записка Николая, которую он оставил родителям для Ани. Она подержала ее в руках, собираясь развернуть, но пальцы дрожали, а сердце колотилось так, словно она пробежала стометровку. Она сунула записку в сумку, не читая, пошла в квартирное бюро, сняла койку, забросила вещи, спустилась на пляж, переоделась в купальник и легла на лежак, подставив лицо солнцу. Через несколько минут поднялась и пошла в воду.

Морское купание при всей прелести чистой речной воды отличалось восхитительным блаженством, с которым ничто не могло сравниться. Аня уплыла далеко от берега, легла на спину, полностью расслабилась и лежала так, пока зазевавшийся, видимо, спасатель не гаркнул в мегафон, чтобы она немедленно возвращалась, что заплывать за буи запрещено и еще что-то в таком же духе.

Она вернулась на пляж, плюхнулась на лежак и стала читать записку.

«Почему ты так неожиданно уехала из Москвы? Неужели ты не получила моего письма?» — писал он, словно заранее считал, что у нее нет и быть не может никаких планов, которые не согласовались бы с его, Николая, планами.

«Почему неожиданно? — возмущалась Аня. — Разве моя поездка не могла быть заранее продумана и решена? Видимо, он считает, что после его отъезда я должна посыпать голову пеплом, сидеть и ждать его писем и поступать так, как захочет он!» Она вернулась к началу письма. «Дорогая моя Аня!» Моя! Самоуверенный чалдон! Конечно, он не сомневался, что, получив письмо, она побежит его встречать. Дальше он расписывал, как трудно ему живется в Академгородке, и как он тем не менее много и хорошо работает, и как скучает без нее, и как надеялся, что увидит ее в Москве. В конце стояло суховатое «целую, помню» и адрес.

Она разорвала письмо на мелкие клочки, встала, прошла по волнорезу в самый конец, откуда ныряли мальчишки, подставила морскому ветру раскрытую ладонь с обрывками бумаги. Они взлетели и мгновенно исчезли — слишком незначительные, чтобы проследить их полет.

Все.

Она вернулась на пляж, легла. Две недели она будет вот так лежать, будет плавать, и больше ничего. Не думать, не вспоминать, не заглядывать вперед…

В Москву она вернулась за несколько дней до начала занятий — так называлась очередная поездка на картошку, и в первый же вечер сгорающая от любопытства Ленка осталась у нее ночевать.

Они лежали, как в детстве, прижавшись друг к другу, и Аня шепотом рассказывала все, что случилось с ней со дня»отъезда Лены, все, без утайки, может быть, только чуть-чуть приукрашивая портрет Андрея.

— Ты что, влюблена в него? — спросила, выслушав ее, Лена.

— Не знаю.

— Но он тебе нравился?

— Нравился. Ну… не сразу.

— А он красивый? Я что-то из твоих слов не поняла.

— Я и сама не поняла. Кажется, да, и симпатичный. Какое это имеет значение?

— Ань, но ведь ты не любишь его.

— Любишь не любишь — ну что ты мучаешь меня, допрашиваешь! Он меня любил, понимаешь, он! Не я, а он! Ты можешь понять — когда тебя обожают, заботятся, просыпаются с мыслью о тебе, засыпают, считая прожитый день счастьем только потому, что ты была с ним! Если ты к такому привыкла и для тебя подобное элементарно, то для меня — нет!

— Да не шуми ты, ради бога, разбудишь своих, — зашептала Лена. — Что ты сердишься? Просто я хочу понять тебя.

— Ленка, я сама ничего не понимаю. Мне было так плохо, все одно к одному. Потом как под гипнозом, как во сне. Сначала словно наваждение какое-то, потом мои вечные самокопания и угрызения совести, что вот я уеду, а он останется со своей любовью. Понимаешь, он меня спас, как спасают утопающего. Я ему благодарна, и мне было хорошо. И это все.

— М-да, — в задумчивости произнесла Лена, — каково ему сейчас?

— А разве Николая интересовало, каково мне? Он отвел мне в своей жизни роль функции, на том этапе ему было со мной хорошо и в постели, и за письменным столом, и в застолье. А на данном этапе в его графике нет для меня клеточки. Так и Андрей для меня — в нужное время он оказался в нужном месте. Но я не сделала ему ничего плохого. Ладно, хватит обо мне. Что у тебя нового? Как ты?

— Что я? Ташкент, Самарканд, Ереван, Севан, Тбилиси и на закуску, когда уже экзотика и шашлыки из ноздрей лезли, — Пицунда. Мои бескомплексные американские девчонки переспали со всеми представителями братских народов. Особенно с грузинами.

— А ты? — с хитрой улыбкой спросила Аня.

— Ты же знаешь. Идеал моих грез — милый Витя, — пропела Лена на мотив Вертинского. — А когда его нет, я весталка.

— Я знаю. Но мужчины все равно ведь ухаживали за тобой, нет?

— Кто? Группа за экзотикой гонялась, а руководители делегации — брр! — комсомольские деятели, юные карьеристы, гоняли меня в хвост и в гриву, словно я не переводчица, а прислуга за все: переведи, принеси, помоги, подай, приходи в номер…

— Да что ты! — перебила ее Аня.

— Представь себе. Я, дура, сначала не усекла, решила, что возникла срочная проблема. Прихожу в номер, а там парочка деятелей, эдакое быдло комсомольское, нажравшиеся сидят и мне предлагают выпить коньячку. Очень просто: хочешь за границу — давай дружить, и все будет прекрасно.

— Я бы не поверила такому, если бы это рассказал кто другой, — проговорила Аня.

— Я и сама сразу не врубилась, хотя текст был предельно понятный и циничный. Ну и я им сказала!

Аня засмеялась.

— Чего ты смеешься? — удивилась Лена.

— Мне кажется, я там присутствовала. — Аня хохотала, не в состоянии сдержаться и прикрывая рот подушкой.

— Тебе даже рассказывать не надо — ты все про меня знаешь! — И Лена тоже расхохоталась.

Вдруг Аня посерьезнела, спросила:

— Ленка, а они не могут тебе напакостить через институтский комитет комсомола? Не боишься?

— Знаешь, если я стану работать переводчиком и бояться каждой швали, мне придется прыгать из одной постели в другую. Пусть они меня боятся — у них ни специальности, ни мозгов, один фиктивный диплом и должность, с которой можно слететь. А я и на частных уроках проживу, — с такой агрессивностью ответила Ленка, что Аня удивилась.

— Ну и черт с ними. Расскажи, как Витька?

— Он меня встретил, повез к себе, и мы три дня никуда не выходили из его квартиры, опустошили полный холодильник. — И Ленка потянулась по-кошачьи.

— Представляю… Они затихли.

— А соловьи пели? — спросила сонно Лена.

— Где? — не поняла Аня.

— Ну там, на реке, вечером…

— Какие же соловьи в начале августа?

— А кто? Лягушки?

— Дурочка. Цикады пели…

— И не холодно голышом ночью?

— Нет.

— Счастливая… Знаешь, Наташка опять провалилась.

— Куда на этот раз? — поинтересовалась вяло Аня.

— Я уже запуталась. Кажется, она в Щукинское сдавала.

— И что?

— Говорит, только блатные прошли, сплошные актерские дети.

— Бедная наша Сара Бернар… Спим?

— Спим.

Они снова замолчали.

— Ты вспоминала его в Мисхоре?

— Угу…

— И никого у тебя там не было?

— Что я тебе, Мессалина?

— Ты же сама сказала когда-то, что у тебя спурт впереди.

— Мало ли что я сказала. Спи.

— Сплю.

…Ночью Ане приснился Андрей. Лица его она не видела — как тогда, в первый раз, на шоссе, на нем почему-то был мотоциклетный шлем. Он протягивал к ней руки, словно обнимал, но никак не мог дотянуться до нее, и Аню мучили его бесплотные объятия, и одновременно хотелось заглянуть туда, за щиток шлема, в его глаза, но там что-то таинственно мерцало и переливалось, как неоновые огни за стеклом витрины.