В Россию Филарету удалось вернуться только через шесть лет, и Михаил сразу же утвердил его патриархом и соправителем.

Да-а… вот уж действительно — не жизнь, а роман.

— Но мне-то нужна диссертация! А я утопаю в материале и ни от чего не хочу отказываться.

— Бедненький. Другим материала не хватает, а у тебя горе от избытка.

— От ума. — Николай зябко повел плечами.

— Холодно? — заботливо спросила Аня.

— Продувать стало. Пойдем туда, там ветра нет. Они огляделись, сошли с дороги и сели на бугорок у кустов.

— А тут не муравейник? — опасливо спросила Аня.

— Эх ты, горожанка. Муравьи ночью спят. Здесь нет муравейника, не бойся, трусиха. — Николай крепко прижал ее к себе, она подняла голову, чтобы взглянуть ему в лицо, и губы их встретились.

Поцелуй продолжался так долго, что у нее не хватило дыхания, и она мягко отстранилась, чтобы перевести дух, а потом склонила голову ему на грудь и услышала, как резко, толчками бьется его сердце. Николай легонько, едва касаясь губами, целовал ее волосы. Рука, лежащая на ее талии, медленно и осторожно начала исследовать путь под кофточкой. Аня замерла. Другой рукой Николай приподнял ее голову и опять поцеловал в губы. Она расслабилась, закрыла глаза, отдаваясь упоительному, еще неизведанному ею чувству…

Рука медленно под футболкой продвинулась и прикоснулась к груди. Аня вздрогнула, хотела отпрянуть, но заставила себя сдержаться. И хотя Николай продолжал ее целовать, теперь уже весь мир, все ощущения сосредоточились на его нежной и одновременно сильной и настойчивой руке, охватившей и ласкавшей грудь. Потом рука двинулась за спину, к застежке бюстгальтера. В один миг Аня стряхнула с себя оцепенение и как можно мягче отстранилась от Николая.

— Не надо, — прошептала она просительно.

Николай сразу же отпустил ее и снова стал целовать, но теперь уже не в губы, а в глаза, в шею, оттянул ворот кофточки и — ниже, ниже… Аня вспомнила, какая она там костлявая, ничего общего с царственным декольте Лены, поежилась и снова отстранилась.

— Знаешь, как меня Ленка называет? Тощие мощи, — шепнула Аня.

— Это она от зависти, — тоже шепотом сказал Николай. — Такие, как она, с возрастом толстеют, а ты, тонкокостная, всегда останешься сухой и стройной.

— Откуда ты знаешь — кто толстеет, а кто нет? — ревниво спросила Аня.

— Я все знаю.

Ане хотелось, чтобы он опять обнял ее, целовал и чтобы рука опять отправилась в свой восхитительный исследовательский путь, но Николай отодвинулся от нее, крепко растер лицо, потянулся и встал.

— Идем домой. — Он протянул ей руку, и Аня послушно поднялась.

Дома Ленка только взглянула на пунцовые вспухшие губы подруги, как сразу же заулыбалась, а в глазах запрыгали бесенята.

— Если скажешь хоть слово — придушу! — крикнула Аня, и по ее голосу трудно было судить, шутит она или говорит всерьез.

— Молчу! Молчу… О, как я молчу! Молчу-у-у-у… Аня бросилась на Ленку, повалила ее на кровать, скрутила руки и оскалилась:

— Вот сейчас откушу твой задорный носик!

И они обе с хохотом стали кататься по постели, как в детстве, пока, обессиленные, не рухнули на спины.

— Ну и что нового о кардинале Ришелье? — спросила, отдышавшись, Лена.

— Есть новости о патриархе Филарете, — в тон ей ответила Аня. — Он весь в темных пятнах.

— Придется отдать в чистку.

— Предметы семнадцатого века в химчистку не принимают.

— Что же делать?

— Спать! — сладко потянулась Аня.

…Теперь каждый вечер Аня возвращалась поздно и, едва перекусив на ходу, плюхалась в постель и камнем засыпала. Лена перестала иронизировать, а наоборот, стала очень трогательно опекать ее — старалась к ее приходу вскипятить чайник, приготовить бутерброды.

В одно из таких полуночных бдений Лена внимательно посмотрела на счастливое, будто хмельное лицо подруги, и ее охватило беспокойство.

— Анька, только не смей торопиться, слышишь! Лучше о Филарете рассуждайте.

— Мы так и делаем — от заката до рассвета обсуждаем Филарета, — не то в шутку, не то всерьез отозвалась Аня. — Спать хочу, умираю…

— Не отмахивайся от моих слов, я серьезно. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

— Отвяжись, Ленка. Когда ты с Витькой в десятом классе…

— Мы сейчас говорим о тебе. С Витей у нас все было по-другому, а теперь мы любим друг друга. Я так соскучилась, что порой готова выть, особенно когда ты приходишь вся такая разомлевшая. Мне кажется, что вот завтра возьму и сбегу к нему в Москву.

— Вот видишь, подружка, а мне что — нельзя? — улыбнулась Аня.

— Можно, только мне казалось, что влюбленные пишут лирические стихи, а не плохие частушки. Помнишь, какие стихи писал мне Витька?

— У каждого свой жанр. Николай пишет диссертацию, и мне тоже интересно.

…На следующий день Аня притащила целую стопку тетрадных листочков, исписанных неразборчивым почерком, пронумерованных красным карандашом и с кучей правок. Даже не попив чаю, села переписывать их в чистую клеенчатую тетрадь своим четким, ясным почерком.

— Это еще что такое? — взвилась Лена. — И так не высыпаешься, днем чуть не валишься на мешки с картошкой…

— Не шуми, Ленка, сейчас лягу, — виноватым тоном сказала Аня. — Коле нужно срочно по приезде сдать автореферат по диссертации, и он просил переписать некоторые страницы, потому что его почерк ни одна машинистка не разберет.

— Прекрасно! Писарь-надомник! Тогда уж освой машинопись и строчи хоть всю ночь, только без меня — я тоже человек, спать хочу! Почему бы тебе не перебраться к нему в избу, там и разбирайтесь со всеми кардиналами, патриархами и авторефератами!

Аня опешила — никогда прежде Лена не говорила с ней таким тоном, да и ссор у них практически не бывало, так, по мелочам, на одну минуту. Сейчас за ее словами скрывалось что-то более серьезное, нежели простое желание выспаться.

— Ты можешь мне объяснить, что случилось? — как можно спокойнее спросила Аня.

Лена не приняла примирительного тона Ани:

— В конце концов, он твой возлюбленный начальник — вот пусть и освободит тебя от картофельных работ. Сиди тогда и пиши сколько душе угодно!

— Почему ты так о нем говоришь?

— Я не о нем, я о тебе.

— Нет, о нем! О нас!

— Пропади оно все пропадом с этой картошкой! — со злостью, грубо выкрикнула Лена.

Аня вздрогнула, подняла глаза на Лену и тихо сказала:

— Лен, а Лен, ну скажи, пожалуйста, что случилось, почему ты так груба со мной? Я не хочу ссориться… я не могу так… — И она неожиданно заплакала.

Ленкино раздражение как рукой сняло. Она поняла, что творится сейчас с подругой, и дала ей выплакаться, потом потащила ее к кровати, усадила, села сама рядом и обняла за плечи.

— Дурочка ты моя, мне просто больно за тебя, когда я вижу, как ты за две недели полностью растворилась в Николае, в его проблемах и делах…

— Что же я могу поделать, если влюбилась в него? Ты ведь сама твердила мне, что пока я равнодушна к мужчинам, я — неполноценная женщина. Разве ты не радовалась, что мне понравился Николай? Ты же говорила…

— Ну что ты все: «говорила», «твердила»! Да ради бога! Я и сейчас рада, что тебе с ним хорошо… Но он-то, он, что он думает, как относится к тебе?

— Он тоже…

— Что тоже? Он тебе что-нибудь говорил о своих чувствах?

— Разве об этом нужно говорить? Я и так все понимаю… Он нежный, ласковый, заботливый…

— Заботливый? — перебила ее Ленка. — Потому что укрывает тебя своим ватником? Он что, не чувствует, что от его заботы ты скоро совсем в тень превратишься! Даже зарядку утром перестала делать. Он же видит, когда заходит за нами. Где же тут забота? А нежный — только когда вы целуетесь и тискаетесь, вот и вся нежность!

— Не говори так, Ленка, мне больно слышать такие слова от тебя.

— А кроме меня, тебе никто и не скажет. Да пойми ты, Анька, ты же личность, умница! И вдруг — словно нет тебя, а один только аспирант Николай с довесочком. Ты бы посмотрела на себя со стороны, когда он идет по полю, как подсолнух за солнцем поворачиваешься за ним, и когда он подходит к нам, смотришь такими преданными собачьими глазами, что даже я чувствую себя униженной.

— Разве в любви может быть что-либо унизительное?

— В любви — нет, а в ваших отношениях пока еще ничего не известно. Я прошу тебя, ну просто умоляю: ты же сильная, волевая — будь самой собой, люби, делай что хочешь, но не теряй себя! И не о девичьем пояске я говорю — да развяжи ты его, если уж так невтерпеж, не в нем дело. Дело в твоей личности.

— А может, я чеховская душечка? — слабо улыбнулась Аня.

— Да уж, душечка ниже средней упитанности, с кругами под глазами…

Они посмотрели друг другу в глаза, уперлись зрачками, как когда-то в детстве, когда играли в гляделки, выдержали несколько секунд и расхохотались.

— До чего же я тебя люблю, — бросилась на шею Ленке Аня.

Утром Николай не зашел за девушками, чтобы сопровождать их, как уже завелось, в столовую.

Он появился там, когда все уже сидели за дощатыми столами. С ним был худощавый, неприметный молодой человек.

— Коллеги! — зычным голосом привлек к себе внимание Николай. — С болью в сердце и невыразимой грустью должен сообщить, что вынужден попрощаться с вами.

Столовка буквально взорвалась свистом и криками — Николая успели полюбить за ровный характер, умение без грубости добиться хороших показателей на поле и чувство юмора.

Он поднял руку, требуя тишины, и продолжал:

— Осталось всего десять дней, после чего мы снова встретимся с вами в стенах альма-матер. Давайте расстанемся без рыданий, а главное, — отнесемся с уважением к Владимиру Николаевичу, ассистенту нашей кафедры, который, не побоюсь этого слова, приехал прикрыть амбразуру своим телом. Спасибо за сотрудничество.

— Ишь как шпарит, хитрец, — не удержалась Лена. — Что там у него произошло, интересно?

Аня ничего не ответила — сидела, словно окаменевшая. Николай усадил за свой столик новое начальство, а сам подошел к девушкам, поздоровался, извинился, что не успел заскочить утром — приехал сменщик, надо было устроить его. Аня с Леной молча слушали его, не задавая вопросов.

— Если можно, я зайду вечером, после ужина, и все подробно расскажу, — пообещал он и обратился к Ане: — Ты успела все переписать?

— Да, — упавшим голосом ответила Аня.

— Замечательно, — обрадовался Николай. — Завтра утром я уезжаю, смогу все забрать с собой…

Вечером он пришел к ним в избу. Аня принялась разогревать чай. Лена поднялась и со словами «Пойду к хозяйке» хотела выйти, но Николай попросил ее остаться: разговор по делу, никаких секретов. Ленка взяла английский детектив, предусмотрительно привезенный из дома, уселась в уголочке и уткнулась в книгу.

Николай молча пил чай.

— Ты можешь наконец рассказать, что случилось? — не выдержала Аня. Она с самого появления его в столовой не могла прийти в себя и к вечеру передумала и напридумала не менее шести версий.

— Как тебе сказать… Вечные подводные камни в нашем историческом болоте. Шеф сделал невозможное: пробил мне сменщика, утвердил на парткоме его кандидатуру и срочно велел мне ехать в Москву.

— Но что же все-таки случилось? — не могла понять Аня.

— Помнишь, я говорил тебе, что апробация моя прошла перед самым отъездом на картошку. Тогда накидали мне замечаний, по которым я, собственно, и переделывал здесь автореферат, чтобы успеть с типографией. Вроде все путем. Но тут прорезался у нас на кафедре один стукач, член парткома. Он усмотрел в моей работе криминал и не преминул тут же заварить кашу и у нас, на кафедре, и в парткоме, и в ректорате…

— Что за бред, что там можно усмотреть? Я ведь читала, переписывала — ни разу ничего не царапнуло…

— Тебя не царапнуло, а профессиональный стукач засек очень опасные аллюзии. Нынче у всех стукачей ассоциативный невроз — все ищут ассоциации, аллюзии, подтексты и параллели с диссидентами. Самое забавное в том, что на апробации ничего похожего никто не высказывал. Видимо, попался профессиональный сексот, побоялся раскрыться…

Лена оторвалась от своего детектива:

— Да что ты мочалу тянешь! Можешь толком все объяснить?

— Ну, диссертация посвящена выходу России на международную политическую арену в начале XVII века. В этом событии огромную роль сыграл известный Ане Филарет…

— Ну, положим, я с ним тоже уже познакомилась, — заметила Лена.

— Дай же ему сказать! — не выдержала Аня.

— Да ради бога! У меня здесь поинтереснее вашего, — ответила Ленка и вернулась в туманный Лондон, где элегантный сэр Майкл и очаровательная леди Джейн вяло предавались любовным утехам в огромной викторианской спальне, по ходу дела убеждаясь в том, что он — гомосексуалист, а она — лесбиянка.

— Главное — обвинение в том, что у меня Филарет не просто беспринципный, безнравственный человек, поставивший в жизни одну цель — воцариться на престоле, а государственный деятель, которому трон нужен, чтобы вытащить Россию из той политической и экономической пропасти, в которой она оказалась. Он свято верил в то, что только он способен сделать это, следовательно, все хитросплетения и изгибы пути, ведущие на трон, оправданы, во имя будущего общенародного блага допустимы предательство, измены, нарушения норм морали и нравственности.

— Ну и что? Ты ведь не делаешь его высоконравственным человеком.

— А то, что здесь они углядели прямую параллель с Лениным. Он тоже был одержим одной идеей, свято верил, что только он несет благо для России. И во имя этой идеи шел на все, даже добивался поражения своей страны в войне. Предательство вчерашних друзей и товарищей по партии, уничтожение духовенства, кулаков, развязывание гражданской войны… Чем не Филарет? Один только тайный приезд Ленина из Германии в запломбированном вагоне…

— Ты этому веришь? — воскликнула Аня.

— Я сам читал некоторые документы.

— Но почему о таких фактах не знают?

— Просвещенные у вас на кафедре стукачи, — оторвалась от книги Лена. — Если они так боятся аллюзий, то, выходит, знают и верят сами в деяния нашего вождя.

— Ты совершенно права, — сказал Николай. — Эх, если бы можно было привести твой аргумент в споре! Но все материалы закрытые — и ничего не докажешь.

— У меня в голове не укладывается, — никак не могла успокоиться Аня.

— Перестань, ты взрослый человек, а говоришь, как на пионерском сборе.

— Нет, Коля… но ведь Ленин… он же гений!

— Гений — вовсе не нравственная категория. Сталин тоже был гений в своем роде. Давай не будем обсуждать такие вопросы. Поверь, сейчас в стране все настолько дошло до высшей, вернее, низшей точки маразма, что довольно скоро все должно измениться. Я тебе говорю как историк.

— Ты сказал — это главное обвинение. А что еще они откопали?

— Ну, остальное и откапывать не пришлось — лежит на поверхности: Филарет был Романовым, родоначальником тех самых ненавистных Романовых, которых свергли в семнадцатом году большевики. А тот же Ульянов со товарищи расстрелял все семейство последнего царя Николая Романова, не пощадив ни женщин, ни малолетних детей. А я, выходит, воспеваю Романова.

Лена опять оторвалась от сэра Майкла и злобно выдала:

— Ежу ясно, что все притянуто за уши. Видимо, кто-то имеет зуб или на тебя, или на твоего шефа.

— Все именно так, как ты говоришь. Я-то мелкая сошка, аспирант, а шеф — мастодонт. Он в тридцать седьмом и в другие времена ни на шаг не отступал от того, что считал истиной, не менял своих убеждений. Как он уцелел в такой мясорубке, он и сам не знает. Он меня сразу предупредил, что тема обоюдоострая, а когда я сгреб все в кучу, прямо сказал, что материал тянет на докторскую. Ну вот, а теперь это тянет на отчисление из аспирантуры…

— Давайте пить чай, он проясняет мозги, — предложила Лена и отнесла на плиту чайник.

Они сидели долго. За разговором вновь и вновь возникал вопрос о судьбе работы.

— Коля, но ты ведь не собирался сразу защищать докторскую, — предположила Аня.

— Какая докторская? Кто позволит? Шеф говорил о количестве и качестве материала. А вот если убрать все, что вызывает у них чесотку, то останутся рожки да ножки — и на курсовую работу для студента третьего курса не наскребется. Шеф провернул мое возвращение в Москву, чтобы поговорить — может, что-нибудь придумаем. Мне Владимир Николаевич передал, он в курсе.

От неожиданных новостей, свалившихся вдруг на нее, Аня ощущала какую-то собранность, как перед стартом, когда все мысли и чувства сконцентрированы, сжаты в пружину, которая только и ждет, чтобы распрямиться. Она начала говорить спокойно, как бы издалека подбираясь к цели, но все больше и больше загоралась идеей, которая представлялась ей плодотворной и способной в большой степени решить проблему.

— Я уверена, что ничего из того, что ты сделал, не пропадет, тем более ты сам сказал, что грядут перемены. Это раз.

— Ну, допустим, — согласился Николай.

— Теперь два: что, если сейчас тебе сосредоточиться на Габсбургах?

— Я думала, что Ришелье и Филарет — единственные ваши любимцы, — улыбнулась Лена.

Аня не обратила внимания на ее слова и продолжала:

— Возьми за основу Габсбургов и греби все под них, ведь союз Ришелье и Филарета был направлен против них, ведь так?

— Нуда…

— А теперь смотри что получается: в Австрии начиная с тринадцатого века и до девятнадцатого — Габсбурги, в шестнадцатом у них уже и Чехия, и Венгрия вплоть до 1918 года, ну а в Священной Римской империи они были императорами с пятнадцатого века и с шестнадцатого захватили и испанскую корону. Получается — немецкая экспансия в Европе.

— Конечно, экспансия, — отмахнулся Николай. — Даже в их полном титуле звучало так: «Иимператор Священной Римской империи германской нации». Азбучная истина на уровне восьмого класса.

Аня опустила глаза и уставилась в свою чашку — ну вот, вылезла, на уровне восьмого класса… И тут неожиданно Николай вскочил, сгреб Аню в охапку, закружил по комнате, расцеловал и радостно заорал:

— Эврика! Ты нашла выход! Можно от Филарета и Ришелье оставить только то, что связано с противостоянием немецкой экспансии в лице Габсбургов! Ты гений!

— Так гений или восьмиклассница? — съязвила Лена. Но Николай не обратил на ее слова внимания. Он весь уже погрузился в мысли и планы по переработке диссертации.

— И тему чуть-чуть поверну под другим ракурсом, — говорил он, расхаживая по комнате, — не выход России, а борьба России… Боже мой, устами младенца глаголет истина! — Он опять подхватил Аню, приподнял, расцеловал, опустил бережно на стул. — Где все, что ты переписала?

Аня отдала ему тетрадь и аккуратно сложенные черновые листки. Он чмокнул Ленку, еще раз поцеловал Аню и пошел в сени.

— До завтра, — услышали они вместе со стуком двери.

— Побежал перерабатывать, — вздохнула Аня.

— Настоящий ученый, что-что, а этого у него не отнимешь, — согласилась Лена. — Скажи, а что такое сексот?

— Секретный сотрудник, — ответила Аня.

— Надо же, а я всегда думала, что это неприличное слово.

— Слово как слово, а вот занятие — неприличное. Точно.

После отъезда Николая Аня собрала себя в кулак, снова принялась за утреннюю зарядку, в поле работала так, словно собиралась завоевать звание Героя Социалистического Труда, а вечерами в календаре, который в день приезда они с Ленкой соорудили, перечеркивала жирным крестом каждый прожитый без Николая день.

На традиционный прощальный костер с картошкой, который, как объяснили старшекурсники, стал непременным финалом сельскохозяйственных работ, Аня отказалась идти.

— Ты, мать, с ума сошла от любви. Это же наша первая картошка. Потом — на втором, третьем курсе — можешь не ходить, твое право, но сегодня…

— Что я там буду делать?

— Хворост подбрасывать.

— Да ну, лучше я почитаю.

В глубине души Ане хотелось посмотреть, что за прощальный костер устраивается. Вот если бы Николай был здесь…

И все-таки Ленка настояла.

Уже через полчаса Аня пожалела, что дала себя уговорить. Мальчишки принесли слишком много водки. — Пили из жестяных кружек, утратив чувство меры, заедали сыроватой, не успевшей пропечься картошкой. Потом тут же у костра началось прямо-таки массовое обжимание. Вначале с хохотом, вроде в шутку, потом объятия стали все более серьезными, одна парочка поднялась и побрела в темноту, за ней другие.

Ленку осаждали трое поклонников, уговаривали пить на брудершафт, а она со смехом отбивалась, говорила, что и так со всеми на «ты».

К Ане подсел знакомый парень, с которым она пару раз перекинулась шутками в столовой. И тоже не нашел ничего умнее: стал предлагать выпить на брудершафт. Но когда Аня отказалась, выпил сам и вдруг молча обнял ее и принялся целовать, запустив руку под куртку в вырез ковбойки. Она дернулась, но рука вдруг стала ласковой, горячие пальцы нащупали сосок, и Аня почувствовала, как что-то темное горячей волной стало подниматься от самого низа живота — вверх по всему телу. Потом он резко повалил ее и попытался коленом раздвинуть ноги.

В одно мгновение наваждение рассеялось — Аня оттолкнула его, запахнула куртку и вскочила на ноги.

— Не надо, — сказала она жестко.

— Ты чего? — Вид у парня был совершенно ошалелый, глаза дурные. Аня усмехнулась. Он обхватил ее за ноги и попытался повалить на землю. — Сядь, слышишь, не дури, — бормотал он заплетающимся языком.

Аня уперлась одной рукой ему в плечо, второй спокойно, словно не раз уже так делала, защемила двумя пальцами нос и крепко сжала.

Он вскрикнул, отпустил ее ноги, вскочил.

— Дура! Идиотка! — Из глаз его потекли слезы.

— Я же сказала — не надо.

Парень грязно обругал ее и пошел в темноту.

У костра почти никого не осталось, только Ленка сидела напротив с тремя поклонниками. Они мешали друг другу, а Ленка их подначивала и стравливала.

Аня обогнула затухающее пламя, подошла к ним и, не присаживаясь, постояла немного.

Мальчишки несли такую откровенную жеребятину, что слушать было противно.

— Лен, я домой, — сказала Аня.

— Я тоже, — ответила Лена.

Утром они быстро собрались и вышли к машинам. Обратный путь студенты проделали без того энтузиазма, с которым они направлялись в колхоз. Может, устали за месяц работы, а может — от вчерашней попойки… Все были притихшие, помятые, сонные…

— Это и есть традиция? — спросила Аня.

— Наверное, — пожала плечами Лена.

Начался учебный год.

На третий день занятий после первой пары лекций, когда Аня с гурьбой студентов выходила из аудитории, неожиданно появился Николай. Сияя улыбкой, он пробился сквозь толпу, взял ее за руку и потащил в сторону.

Все прошедшие дни Аня ждала его. Сначала она надеялась, что он встретит ее на вокзале — ведь он не мог не знать, когда возвращается отряд. Все глаза проглядела, выискивая его в вокзальной толпе. Обиделась на Ленку, когда та сказала, что все нормально, обычное дело: картошка — одно, Москва — другое. И дома родителям что-то вяло рассказывала о колхозе, пересиливая желание убежать в ванную и зареветь в голос…

И вот теперь он появился и молча, буквально по-хозяйски хватает ее, словно свою собственность.

— Погоди, куда ты меня тащишь?

— Идем со мной, все узнаешь после.

— Куда? — спросила Аня, покорно следуя за ним.

— Отмечать.

— Что отмечать?

— Шеф одобрил все переработки, теперь — ни сучка, ни задоринки!

— Поздравляю, — сухо произнесла Аня.

— Не сердись, тебе не идет. Я только вчера вечером приехал в Москву, сидел пять дней у шефа на даче. Поехали отмечать!

— Ты с ума сошел — еще только одиннадцать!

— Одиннадцать — час волка. Самим правительством разрешено.

— Но у меня лекции…

— Перебьются без тебя. Никуда твои лекции не убегут. Еще пять лет лекций, все не высидишь.

Только сейчас Аня поняла, что он уже начал отмечать — до одиннадцати.

— А где ты отмечаешь?

— У меня в келье. Там уже народ ждет, я за тобой приехал.

Кельей он называл крохотную комнату в коммунальной квартире, которую снимал за небольшую плату. Сейчас войти в нее было почти немыслимо — набилось человек десять. На письменном столе неорганизованной кучкой стояли бутылки с пивом и водкой, дым висел пластами, открытое окно не помогало. Все говорили одновременно, не заботясь, слушают их или нет.

Николай вошел, выставил вперед Аню и гаркнул:

— Тихо! Знакомьтесь, Аня с первого курса исторического.

— Будущий Карамзин, — изрек бородатый парень, налил в рюмку водки и провозгласил: — За Аню с первого курса! — и заставил ее выпить.

Николай растолкал своих гостей, освободив для нее место на кровати, рядом с бородачом.

Аня села, чуть откинувшись на подушку в пестрой наволочке, и растерянно слушала обрывки разговоров и споров. Господи, какая же она темная, можно сказать, даже малограмотная.

— Кьеркегор, конечно, великий мыслитель, но зануда, и читать его тошно.

— А я отдам всего твоего Кьеркегора за одну работу Бахтина.

— Бахтин неоригинален!

— Бросьте вы Кьеркегора, Бахтина. Мы живем в одно время с гениальным ученым Гумилевым и даже толком не знаем всех его работ.

Аня читала Гумилева «Мое открытие Хазарии». Запомнила совершенно неожиданную для себя гипотезу о связи влажных и сухих циклов в степи с цивилизацией кочевников.

— Между прочим, доподлинно установлено, что отца его, поэта Гумилева, расстреляли напрасно. Он не был замешан ни в каких заговорах белых офицеров, просто его офицерская честь не позволила называть имена.

— Чушь! — завопил бородатый, сидевший рядом с Аней. — Сплошная чушь, придуманная с лучшими намерениями теми, кто пытается пробить публикацию его стихов. Только не нужно из мелких конъюнктурных соображений умалять значение гибели замечательного поэта! — Бородатый вскочил на ноги.

«И все-таки — подумала Аня, — у них в головах каша, либо они уже наотмечались с утра пораньше…»

— Настоящих поэтов всегда убивают! Это истина, — заявил высокий блондин.

— А кого не убивают, тот не поэт?

— Не поэт. Вон Евтух процветает, и Вознесенский, и иже с ними. А Высоцкий…

— Высоцкий — бард.

Аня не успевала переводить взгляд с одного выкрикивающего свое категорическое суждение на другого. Рядом с ней снова плюхнулся бородатый и нормальным голосом, словно не он только что вопил как глашатай на площади, сказал:

— Наверное, смотрите на нас глазами нормального человека?

— Почему вы решили, что я нормальный человек?

— У вас лицо такое — спокойное, ясное, чистое и доброе. У нас ведь институт, можно сказать, благородных девиц, где мужиков на каждом курсе можно по пальцам перечесть. Вот в аспирантуре уже фифти-фифти. Большинство девиц бегают по аудиториям с какими-то заполошными лицами, сексуально-озабоченные, интеллектуально взвихренные, но ни черта ни в том, ни в другом не понимающие. Секс — это искусство, а интеллектуальность девиц — как брачное оперение у птиц. Я вас не шокирую?

Аня покачала отрицательно головой, и бородатый, оживившись, положил руку ей на колено.

— И еще у нас путают интеллектуальность с мозговой сумятицей и переводом таковой сумятицы в вязкие слова.

Аня глазами указала бородатому на руку, лежащую на ее колене, но он не заметил или сделал вид, что не заметил. Тогда она двумя пальцами с брезгливостью, как что-то гадкое, взяла за обшлаг куртки и убрала руку с колена.

— Даже так? — изобразил удивление бородатый.

— Даже так.

— Эх, если бы не Николай, влюбился бы я в тебя, как первокурсник.

— Ну, если мы уже на ты, то прими мои поздравления: впервые вижу человека, который может влюбиться по здравому размышлению.

— Один — ноль, — снисходительно одобрил бородатый.

К ним подошел Николай.

— Ты извини, — обратился он к Ане, — мальчишки расшумелись, и каждый о своем.

— Мне очень интересно.

— Да, да, — бородач, — я не даю ей скучать.

— Ну тогда я спокоен, пойду разнимать спорщиков, пока не полетели пух и перья — я как-никак хозяин дома, — весело парировал Николай и отошел.

— Вот так манеры! Не то что у меня, я до сих пор не представился. Меня зовут Филипп, можно просто Филя.

— Простофиля? — засмеялась Аня.

— Совершенно верно. Я всегда первый говорю это, чтобы у собеседника не возникло спонтанное желание сострить, ибо слушать одну и ту же остроту, начиная с детского садика, согласитесь, пошло, — с нарочитой небрежностью бросил бородач.

Аня засмеялась и, протянув ему руку, представилась:

— Ну а я — Аня.

— Мы знаем. И, между прочим, не только потому, что твое имя назвал хозяин, — он нам о тебе все уши прожужжал.

Аня почувствовала, что краснеет, и промолчала. Филипп склонился к ней и шепнул:

— Завидую Кольке. — Потом, ерничая, добавил: — И чего в нем такие хорошие девочки находят?

Аня рассердилась и чуть было не ляпнула: что ж ты друга-то продаешь! — но сдержалась и заставила себя улыбнуться.

— Каждая свое.

— Два — ноль!

Снова подошел Николай, турнул с места Филиппа и сел рядом с Аней.

— Ты сегодня очень красивая. Я так рад, что вытащил тебя.

— Притащил — так будет точнее. Дома ничего не знают.

— Ты можешь позвонить, телефон в прихожей. Пойдем, я покажу.

Они вышли в прихожую, и, когда Аня набирала номер, он поцеловал ее и быстро шепнул:

— Предупреди, что придешь поздно. Я провожу тебя…

Николай вернулся в комнату, Аня поговорила с отцом и тоже пошла в «келью». Народ уже собирался уходить, как-то дружно и словно по команде. Николай открыл дверь настежь, чтобы сквозняком вытянуло дым. Проводив последнего гостя, он быстро собрал бутылки, вынес на кухню, потом стряхнул весь пепел и окурки в газету, унес и долго не возвращался, а когда вернулся, в руках он держал бутылку шампанского.

— Это еще зачем? — удивилась Аня.

— Затем, что мы с тобой так и не выпили.

Он откупорил бутылку, налил в два стакана, подал один Ане, встал перед ней на колено и, заглядывая в глаза, сказал: