Очередь к стоике таможенного досмотра, то растягиваясь, то сжимаясь, быстро продвигалась. Столько понарассказывали страшного, подумала Аня, о том, как свирепо шмонают таможенники, а ничего особенного — ни у кого не выворачивают наизнанку сумки и чемоданы. Милые молодые люди бегло поглядывали на экраны своих установок и, пролистав документы и билеты, ставили штампики. Два года назад, когда Аня провожала Лену и Франко, досмотр проходил совсем не так. Правда, Аня не очень хорошо все помнила. Она тогда была как в тумане — уезжала лучшая подруга, подруга, можно сказать, с пеленок, с роддома, где обе появились на свет с разницей в двадцать дней. Уезжала навсегда, выйдя замуж за шумного, доброго, некрасивого, но такого обаятельного Франко, хирурга из далекого итальянского автомобильного города Турина… Франко, смешно коверкая русские слова, говорил ей:

— Приехать, нам приехать… приежаль, приехай гости… Анна, приехай! Я тебя лублу!

Аня подвинула ногой тяжелый чемодан. Видимо, придется доплачивать за лишний вес, подумала она…

— Аннушка, еще масса времени, давай подождем, походим, — попросила мать.

— И правда, — подхватила Ольга Николаевна, мама Лены. — До конца регистрации еще сорок с лишним минут. Успеешь, Аня.

Аня посмотрела на них с виноватой улыбкой. Она нервничала, и ей хотелось скорее туда, за барьер, который отрезает одну часть жизни от другой, словно невидимая гильотина…

Ее мама, Алла Михайловна, изящная, стройная, в легком элегантном костюме, красивая особой, зрелой красотой пятидесятилетней женщины, несмотря на тени усталости под глазами и горестные морщинки у рта… И высокая, статная тетя Оля в модных черных шелковых брючках и в черной с белой отделкой шелковой рубашке навыпуск. Аня с некоторым удивлением заметила, что обе женщины привлекают взгляды мужчин. «А вот на меня никто так не поглядывает», — грустно подумала она, улыбнулась, чуть заметно покачав головой, и обняла за плечи отца… В который раз с острым чувством жалости отметила, как он похудел за последний год, вернее, не похудел, а усох и стал даже немного меньше ростом.

— Па, заступись за меня, ты же знаешь, я не люблю долгих проводов — прямо какой-то мазохизм.

Отец с деланной бодростью подхватил:

— Конечно, лишних десять минут ничего не изменят. Главное, как прилетишь — сразу же позвони.

— Хорошо, папа, я же обещала.

— Сколько до Милана лету? — в который раз спросила мать.

— Три часа двадцать минут, — ответила уже дважды летавшая к дочери Ольга Николаевна. — Багаж ждать минут двадцать. Да еще телефон найти… — Она не могла припомнить, где там, в Миланском аэропорту, телефоны, потому что они сразу же сели в машину Франко и поехали в Турин.

— Ждем твоего звонка через четыре часа, — подытожила мать. — И учти, после пяти часов начинаем волноваться. — Она многозначительно посмотрела на отца и взяла его под руку.

— Да-да, так и скажи Ленке, что тетя Алла просила звонить из аэропорта, не дожидаться, пока приедете домой, в Турин, — втолковывала Ольга Николаевна.

— Так и скажу, — согласилась Аня.

Она не стала напоминать, что они уже говорили об этом много раз и дома, и по дороге в Шереметьево, а просто улыбнулась и опять подвинула ногой чемодан к стойке. Своих вещей она почти не взяла — Ленка несколько раз настойчиво повторила по телефону, что в Италии сейчас цены ниже, чем в Москве, и они все ей купят там. В чемодане каменным грузом лежали книги, купленные по списку, присланному Леной. Странное дело, здесь, в Москве, она никогда особенно не увлекалась чтением и не выходила за пределы обязательного минимума, а тут вдруг прислала огромный список.

Наконец подошла очередь Анны.

Она легко поставила тяжелый чемодан на движущуюся ленту, положила перед молодым человеком в серой форме документы и стала прощаться. Обняла тетю Олю, потом долго целовала маму и наконец обняла отца. Он как-то жалко заморгал и никак не отпускал ее, и она опять подумала, что он сдал и что хорошо, что она ничего не рассказала родителям о Ленкиных планах. Им известно только то, что она едет в гости на два месяца…

Она собрала документы, спрятала декларацию, еще раз поцеловала родителей и, подхватив чемодан, пошла к багажной стойке.

У паспортного контроля она обернулась и в последний раз помахала им. Они стояли втроем, поникшие, вглядываясь в полумрак огромного помещения, пытаясь разглядеть Анну, а когда увидели ее, замахали руками и не уходили до тех пор, пока не потеряли ее из виду…

Анна вошла в узкий проход и протянула молодому пограничнику свой паспорт…

В аэробусе она быстро отыскала свое кресло, сразу же, заранее, как человек дисциплинированный, разобрала ремни, села, пристегнулась и стала рассматривать пассажиров. Вот немного растерянные туристы, вероятно, откуда-то из провинции, вот уверенные плечистые молодые люди с большими яркими сумками — их она определила безошибочно — спортсмены, вот шумные, говорливые итальянцы, возвращающиеся, видимо, ради экономии рейсом Аэрофлота. Аня прислушалась, пытаясь разобрать, что они говорят. Целый месяц перед поездкой она брала уроки итальянского за безумные деньги и — увы! — сейчас почти ни одного слова из стремительной речи не могла понять, кроме единственного «аллора», повторяемого так часто, что, казалось, без него невозможно обойтись…

Самолет взлетел точно по расписанию. Аня откинулась в кресле и закрыла глаза. И сразу же против ее воли в голову полезло то, о чем она старалась не думать последние дни: почему она согласилась с настоянием Ленки и оформила в Москве все документы, необходимые для регистрации брака за границей. Почему бегала по каким-то переводческим бюро, нотариальным конторам, потом легализовала собранные документы и все скрыла от родителей?

Почему?

Только потому, что с ней случилась такая дикая, нелепая, страшная история? И она убегает от нее, прячется в поездку, чтобы забыться или выплеснуть все и выговориться перед Ленкой, или просто зацепиться там, в Италии через брак и все начать сначала?

А собственно, что она теряет? Что бросает здесь, кроме родителей? Что она тут видела? Что ей вспомнить? Обычную серую жизнь с неудачами и слезами, безденежьем, несбывшимися мечтами, несостоявшимися амбициями? Вечные терзания по поводу своей заурядности — всегда вторая? Она и сейчас подчинилась Лене, пошла у нее на поводу. Что ей в этой стране, где вся ее жизнь прошла нелепо и где самым ярким воспоминанием осталось то, как ее предали, бросили, ограбили и изнасиловали?

Анна даже замотала головой, не открывая глаз, — так отвратительна была даже одна мысль об этом страшном, постыдном…

Чтобы хоть как-то отвлечься, она заставила себя думать о Ленке. Какая она сейчас? И какой у нее малыш? Невероятно — у Ленки малыш! Совершенно невозможно себе представить ее, довольную, пополневшую, спокойную, окруженную кучей друзей, не знающую никаких финансовых проблем, никаких сложностей, никаких ссор…

Почему-то каждый раз, когда она принималась думать о подруге, ей приходил на память тот страшный день, когда они с Ленкой впервые прикоснулись к миру взрослых со всеми его противоречиями, трудностями и драмами…

В тот день они возвращались из школы, как обычно, вчетвером: она с Ленкой и еще две их одноклассницы — Наташа из дома напротив и Деля, живущая за углом, в дореволюционной кирпичной трехэтажке. В их дружной четверке Аня с Леной особенно сблизились — то ли потому, что жили в одном доме, то ли из-за «стажа» дружбы — их матери вместе выгуливали девочек в колясках. Может, еще потому, что Ане всегда нравилось быть ведомой у Ленки, а уж Ленка-то всегда знала, что, как и когда нужно делать, и Анне было так и привычно, и удобно. Конечно, ничего этого двенадцатилетние девчонки не сознавали — просто дружили…

Из-за болезни учителя физкультуры их отпустили с двух последних уроков, и потому они неторопливо шли, потом постояли у общей для нескольких домов детской площадки и наконец разошлись.

Аня вошла в свою комнату, бросила школьный ранец на стул у письменного стола и только успела переодеться в любимый тренировочный домашний костюмчик, как услышала три удара в потолок. Для нее — в потолок, а для Ленки — в пол, так как жили они в комнатах, расположенных как раз друг над другом, на четвертом и пятом этажах.

Три удара — значит, что-то важное, срочное.

Аня выскочила на лестницу и взлетела на пятый этаж, перемахивая своими длинными ногами через две ступеньки. Лена уже ждала ее у приоткрытой двери с зареванным лицом и припухшими глазами. Она как-то странно вздрагивала всем телом и ничего толком не могла сказать, а из квартиры слышался истошный женский крик.

— Кто это? — спросила Аня в недоумении, входя в прихожую.

— Мама, — только и могла прошептать Лена.

— Какая мама? — не поняла Аня.

Лена молча повела Аню в свою комнату и тут расплакалась.

— Анька, я не знаю… я не могу ничего поделать… Она так кричит, так кричит… а меня выставили из комнаты… Что мне делать?

Только сейчас Аня поняла, что кричит тетя Оля — так непохож был истерический крик на всегда спокойную, ровную, немного ленивую интонацию голоса, характерную для нее. Ее буквально обожали больные — она работала в поликлинике, в процедурном кабинете, и весь район знал, что Ольга Николаевна не только уколы делает без боли, но и слова находит для каждого такие, что и без укола боль снимает.

Всю свою жизнь девочки прожили в этом доме. Родители дружили — совместные семейные торжества, поездки за город, прогулки… Никогда не случалось такого, чтобы тетя Оля повысила голос.

— Ленка! Ей же плохо! — быстро сказала Аня. — Подожди, я сейчас. — И не дожидаясь ответа, бросилась к комнате родителей.

Она открыла дверь, вошла и замерла на пороге. Спиной к ней стояла Ольга Николаевна и, не замечая ее, кричала таким же чужим голосом: «Уходи! Уходи!» Уходи! Я не могу больше! Я не могу! Уходи!» Эти две короткие фразы она повторяла бесконечно, словно просто не знала никаких других слов. Отец Лены сидел в кресле, зажав голову руками. Он взглянул на Аню и отчаянно замотал головой. Тетя Оля обернулась… На сухом, без единой слезинки лице странным образом оттопырилась нижняя губа, словно отклеилась от своего привычного места и теперь уже не может вернуться обратно…

Появление Ани вывело женщину из истерики. Она внезапно замолкла. «Как будто радио выключили», — подумала Аня. Ольга Николаевна подскочила к девочке и, схватив ее обеими руками за плечи, повернула с силой лицом к двери и вытолкнула в прихожую. Тут же дверь за ней захлопнулась с таким грохотом, что Аня, словно получив некое ускорение, вбежала к Лене, взяла ее за руку и потащила к выходу. Все это молча, не отдавая себе отчета в том, почему она так поступает, почему распоряжается и что будет делать дальше. Она даже не задумалась, что же происходит в такой, всегда тихой и мирной семье, просто интуитивно чувствовала, что нужно скорее выводить отсюда подругу, как из горящего дома.

Лена не сопротивлялась. Девочки выбежали на площадку, захлопнули за собой дверь и побежали к Хотьковым…

Немного успокоившись, Лена забралась с ногами на Анькину тахту и, глядя в окно, произнесла тусклым голосом:

— Она не ждала, что я вернусь после четвертого урока…

Аня молчала, понимая, что задавать сейчас вопросы не следует.

— Она его выгоняет из дому… Аня не выдержала:

— Как выгоняет?

— Совсем…

Лена долго молчала и наконец сказала шепотом:

— У него другая женщина… Девочки умолкли.

Происходившее было так невероятно и в то же время так страшно и таинственно, так не укладывалось в сознании, что самое лучшее, казалось, ни о чем не говорить.

Ленка зашмыгала носом, встала и пошла в ванную умыться, Аня осталась сидеть. «Другая женщина… выгоняет…» — крутилось у нее в голове. Какая другая женщина? Ведь они всегда считались такими дружными, веселыми, спокойными… Откуда могла взяться какая-то таинственная женщина и что за дело до нее родителям Ленки? Нет, здесь, наверное, какое-то недоразумение. Надо просто переждать. Вот вернутся домой папа с мамой, они им все расскажут, потом папа произнесет, как всегда, чуть насмешливым тоном свое любимое «это горе — не беда, разберемся, детвора» и поднимется вместе с мамой к Вавиловым, и все станет как прежде…

Ничего подобного не случилось.

Вначале, как и предполагала Аня, отец с матерью быстро поднялись на пятый этаж. Потом вернулся отец, спросил: «А вы что-нибудь ели?» — и услышав, что нет, велел садиться за стол, а сам принялся разогревать ужин…

Поздно вечером вернулась мама и, пошептавшись с отцом, сказала:

— Аня, ложись спать, а я отведу Леночку наверх, уложу, немного посижу с Ольгой. Не жди меня, пожалуйста, а то не выспишься.

Поцеловала Аню, взяла Лену, как маленькую, за руку, и они ушли.

Аня послушно легла, но заснуть не смогла, хотя обычно засыпала, едва прикоснувшись к подушке. Она прислушивалась к каждому звуку, стараясь угадать, что происходит там, наверху. Казалось, жильцы с пятого этажа все спят или ушли из дому — тишина…

Сколько времени прошло в таком напряженном ожидании, Аня не представляла. Потом вернулась мама и, не заходя в детскую — наверное, считала, что Аня давно спит, — прошла на кухню и принялась мыть и убирать посуду. Потом они долго разговаривали с папой на кухне. Слов Аня разобрать не могла, но слышала, как звякнула ложка. «Значит, пьют чай», — подумала Аня и только сейчас сообразила, что родители после работы так и не поужинали…

Потом за стеной, в своей комнате папа разбирал постель. Тахта с тихим стуком раздвинулась… Постель всегда разбирал папа — это входило в его обязанность, и мама называла его постельничим. Анька как-то посмотрела в четырехтомном папином словаре — оказалось, постельничий очень даже высокий чин при царском дворе…

По коридору прошла мама, тихонько прикрыла Анькину дверь, потом зашла в ванную… вернулась. Потом пошел в ванную отец… «Сейчас засну», — подумала Анька… Мама включила в своей комнате приемник, поймала тихую музыку и убавила звук так, что Аня почти не слышала ее… Все затихло… «Сейчас засну…» — уговаривала себя Аня, но помимо своей воли все продолжала прислушиваться — вдруг Лена подаст какой-нибудь сигнал из тех двадцати трех условных, которые они вместе придумали и записали каждая в своем блокнотике. Но Ленка молчала — или спала, или так же, как Аня, лежала тихо, без сна, и думала…

За стеной скрипнула тахта, потом заскрипела сильнее и скрипела, скрипела…

Вдруг ей послышался стон матери, протяжный, словно с какой-то мукой выдавливаемый из груди. Не размышляя, Аня вскочила с постели, бросилась босиком по коридору к комнате родителей… Дверь оставалась приоткрытой, горел ночник над тахтой.

Мама, без ночной рубашки, совершенно голая, с распущенными по плечам пышными пепельными волосами, закинув голову, сидела верхом на папе, который лежал на спине и обеими руками держал ее за талию… Она снова застонала и вдруг упала на папу и стала целовать его, а он что-то забормотал, обхватил ее за плечи, прижимая к себе, словно пытался навсегда удержать ее в таком положении, боясь, что она свалится с него…

Аня отскочила от двери, метнулась к себе в комнату, бросилась на постель, зарылась в одеяло, уткнув пылающее лицо в подушку. Ее охватил мучительный стыд за себя, что подглядела случайно то, чего не должна была видеть, за мать, которая, похоже, и не думала в тот момент о стыде, и одновременно жгло любопытство к тому запретному, взрослому, непонятному, что делали отец и мать, и еще какое-то неуловимое, незнакомое темное чувство… Она зажмурила глаза и опять увидела ночник, голую спину матери с распущенными волосами и руки отца…

Она прислушалась.

За стеной все стихло.

Потом тяжело скрипнула тахта, и Аня напряглась. Но снова воцарилась тишина.

Она лежала, прислушиваясь и боясь вновь услышать скрип или стон, чувствуя, как пылают у нее щеки…

Заснула Аня перед самым рассветом…

С того страшного для Ани дня прошло двадцать лет. И все прошедшие годы странное видение — перекошенное от ненависти, с отвисшей губой лицо Ольги Николаевны и бесстыдно обнаженное тело стонущей от наслаждения матери — возникало в воображении независимо от ее воли. Казалось, это были две ипостаси брака, самого странного, загадочного и необъяснимого явления в человеческих отношениях, в котором одним катастрофически не везет, в то время как другим выпадает, как по лотерейному билету, несметное богатство…

Из второго салона аэробуса потянуло ароматным сигаретным дымом. Там разрешалось курить, и туда перебрались несколько итальянцев. Остальные, не переставая оживленно переговариваться, стали пересаживаться на освободившиеся места. Чуть погодя те, что ушли покурить, один за другим вернулись, и вновь началось «переселение народов», которое делалось легко, со смехом, без проявления какого-либо недовольства и по-детски шумно и озорно, словно заранее задуманная игра. И опять звучало прелестное незнакомое слово «аллора» — будто стеклянный шарик перекатывался во рту. Аня полезла в сумочку за маленьким словариком, полистала его и нашла: allora — наречие «тогда» и вводное слово «значит». Так вот оно в чем дело! Они также, как и многие русские, видимо, утрачивают культуру речи и повторяют дежурное слово «значит».

На уроках Аня своим девятиклассникам строго выговаривала, когда они пересыпали речь бесконечными «значит».

Однажды самоуверенный недоросль, в кои веки выучивший урок, обиженно брякнул ей: «Что вы меня одергиваете, я же отвечаю, урок по истории, а не по литературе!» На что Аня жестко отрезала: «Русская история всегда писалась и пересказывалась русским языком, и мы будем следовать этой традиции». С тех пор в классе ребята старались следить за своей речью, хотя их усилия в окружающем океане вездесущих «значит», «воще», «вот», «это», которые звучали на улице, в магазине, неслись даже с экранов телевизоров и по радио, были не слишком результативны…

И все-таки ей нравилось, как ее попутчики говорили «аллора». Наверное, им еще труднее отучиться от слов-паразитов, ведь по-итальянски они так красиво звучат. И Аня шепотом произнесла: «Аллора». Да, подумала она, это, видимо, тот самый случай, когда определяющей является форма, а не содержание.

…Сколько Анна помнила себя, главным в ее жизни всегда был отец. Она привыкла считать его советы, просьбы, рекомендации обязательными для себя, потому что была убеждена в его абсолютной правоте. Он заведовал библиотекой, много читал и знал столько всего на свете, что стоило ей только спросить о каком-нибудь пустяке, и папа тут же отвечал на ее вопрос, рассказывая целую историю на заданную тему, касалось ли это поэзии, древней истории, или судьбы композитора, или различных религиозных учений, или особенностей минералов и драгоценных камней.

Мама, которая была на пятнадцать лет моложе папы, точно так же во всем признавала его авторитет. Ане нравилось, что она без отца не решалась ни выбрать фасон для нового платья, ни купить духи. Впрочем, это не было диктатом главы семейства, просто и Аня, и мать знали, что с отцом и при его участии все будет лучше, удобнее, целесообразнее. Отец со смехом говорил: «Ах вы мои девочки-сопелочки!» и охотно выполнял их просьбы.

Еще до того, как учитель физкультуры обратил на Аню внимание, отец сказал, что у нее природные данные спортсменки, и отвел в детскую легкоатлетическую секцию, куда ее сразу же приняли, подтвердив его заключение. А когда мама, запутавшись в куче неконкретных, хаотичных рекомендаций своего шефа, не могла окончательно сделать выбор диссертационной темы, папа помог ей определиться и здесь, хотя не имел никакого отношения к проблемам гражданского строительства…

После той ночи все, казалось, рухнуло. Мама из старшей «послушной девочки» в глазах Ани превратилась в сильную женщину, имеющую неограниченную власть над отцом. Теперь, если она, как обычно, спрашивала отца, что приготовить на обед или что лучше купить друзьям в подарок, Аня слышала в каждом таком вопросе фальшь и лицемерие, так как ей казалась только видимостью зависимость и пиетет матери перед отцом, а на самом деле мать все решит сама — ведь Аня видела, какую власть она имеет над ним. Порой она думала, что в один прекрасный день мама может так же, как тетя Оля, крикнуть папе: «Уходи!» — и тогда он уйдет…

Такими тяжкими раздумьями началась новая полоса в ее взаимоотношениях с родителями. Собственно, никаких перемен на самом деле не было, по крайней мере внешне. Появилось лишь новое, незнакомое чувство — ревность, подавляющее в девочке ее прежнюю спокойную и гармоничную жизнь в семье.

Да, она стала ревновать отца к матери. Она приглядывалась и прислушивалась, контролировала и перепроверяла, ища в каждом пустяковом слове или поступке матери повод для мучительных сомнений и переживаний. А тут еще наступил переходный возраст. Аня стала раздражительной, обидчивой, часто ловила себя на желании закричать, убежать куда глаза глядят, заплакать. Но усилием воли сдерживалась и брала себя в руки. Серьезные занятия спортом выработали в ней умение сдерживать свои эмоции, но тем тяжелее ей приходилось.

Вначале ей хотелось поделиться с Леной, рассказать ей обо всем. Но это означало бы, что посторонний человек, пусть даже самая близкая подруга, будет посвящен в то стыдное и непристойное, чего даже ей, родной дочери, не следовало бы знать и видеть. Ну и что, уговаривала себя Аня, разве я не видела и не слышала базарную сцену у Вавиловых? Почему бы и Лене не узнать того, что случилось у нас? Но что-то удерживало ее каждый раз, и наконец, много позже, она уже твердо знала, что никогда никому об этом не расскажет — до самой смерти.

Это была еще одна мука — загнать все внутрь и замкнуться…

Прошел год.

Лена стала постепенно привыкать к новой жизни без отца. Правда, она регулярно встречалась с ним, но всегда вне дома; в его новую семью она категорически не хотела ходить, а о том, чтобы отец приходил к ним, и речи быть не могло — Ольга Николаевна даже от алиментов наотрез отказалась. Это был отчаянный жест оскорбленной женщины. Она взвалила на себя непосильный груз — взяла еще полставки, бегала по рекомендациям друзей и знакомых на частные вызовы, делала уколы, измеряла давление, словом, напрашивалась — лишь бы быть независимой от бывшего мужа. И тем не менее едва дотягивала до очередной получки.

Аня старалась чаще заходить к Лене, чтобы учить вместе уроки, но тренировки отнимали все больше и больше времени, к тому же у Лены неожиданно появилось новое занятие.

Все случилось как-то само собой. Учительница английского заметила у Лены исключительные способности к языку и пригласила в школу Ольгу Николаевну, настоятельно рекомендуя ей взять для девочки педагога, чтобы серьезно и глубоко изучать не только английский, но со временем и французский.

Лена прибежала к Ане взволнованная, возбужденная и вывалила скороговоркой новость. Потом добавила с грустью:

— Только ничего не выйдет…

— Почему? — удивилась Аня.

— Понимаешь, мама хочет взять еще и ночные дежурства в больнице.

— Зачем? — не сразу поняла Аня.

— Как зачем? Чтобы платить за мои частные уроки. Знаешь, сколько это стоит?

— Не знаю, — призналась Аня. У них с Леной никогда не было сложностей с учебой, и репетиторов им не брали. — Сколько же?

— Я и сама не знаю точно, но жутко дорого! Просто ужас… Мама и так целый день на работе, и тут еще бессонные ночи прибавятся…

— Что же делать? Отказаться от занятий?

— Ни за что! — воскликнула Лена. — Я с английским готова хоть целый день сидеть. Буду заниматься сама, без педагога.

Аня вопросительно подняла бровь и взглянула на подругу.

— Да ты не смотри так, — чуть обиженно сказала Лена. — Учат же другие язык самостоятельно.

— Нуда, в исключительных случаях, в тюрьме или в ссылке — сидит человек в одиночке, делать нечего, вот и зубрит.

— Да ну тебя, Анька! Я серьезно… Что же делать? Денег-то на педагога нет. Я запру себя в комнате — вот и будет одиночка.

— Все равно это не выход… Послушай, а если попросить у отца? — осторожно сказала Аня.

— Ты же знаешь, мать ни в какую не хочет принимать от него помощь. Ни алименты, ни просто так. Она считает унижением брать у него. Я ее понимаю…

— Да-а… — задумчиво протянула Аня. — Я бы тоже так поступила.

— Да ладно тебе, откуда ты знаешь, как бы поступила. Такое надо пережить, тогда и решать, — отрезала Лена.

Аня не обиделась на неожиданную резкость подруги, а подумала, что уход отца из семьи сделал Ленку старше и в житейском отношении опытнее ее. Конечно, она права: как бы ни была близка ей Лена, как бы она, Аня, ни страдала за подругу — это не сравнится с тем, что выпало на долю девочки, пережившей уход отца. Об Ольге Николаевне и говорить нечего…

Вдруг Аню осенила совершенно неожиданная, просто нахальная мысль. Она хотела сразу, как всегда, поделиться с Ленкой и даже воскликнула: «Слушай!», но потом засомневалась, умолкла и в задумчивости — сказать, не сказать — уставилась в окно.

— Что — слушай? Ну что ты замолчала? — встрепенулась Лена.

Аня опять, приподняв бровь, искоса посмотрела на подругу.

— Анька, ну что ты так на меня смотришь? У тебя появилась привычка задирать бровь, и получается взгляд свысока. Не очень-то приятно…

— Да не свысока — я просто соображаю, как бы лучше преподнести тебе свою идею…

— Валяй, преподноси не задумываясь.

— А что, если ты попросишь отца платить за твои уроки?

— Надумала! Какая разница — алименты, просто деньги или оплата уроков…

— Большая. Это будут не алименты, а его добрая воля.

— Алименты — тоже его добрая воля. Он так и сказал, что никакого решения суда ему не нужно. Он сам хочет давать деньги.

— Нет, ты все-таки не понимаешь…

— Я все понимаю. Он и мне порывается все время всучить деньги, но я отказываюсь.

— Да погоди ты, не перебивай, выслушай. Вот скажи, когда вы ходили с ним в театр, он покупал билеты?

— Покупал.

— Ты ему деньги возвращала?

— Не-ет… — растерянно ответила Лена. — Но ведь это театр.

— А в буфет вы ходили? А подарки он тебе ко дню рождения и к Новому году делал? — настаивала Аня.

— Ну да… Ты же знаешь, я тебе показывала туфли… Ну, Анька, подарки — совсем другое дело.

— А я что говорю? Подарки, правильно! Так пусть и плата за уроки английского будет как подарок тебе! Лучшего подарка не придумать.

Лена задумалась.

— Уверена, что тетя Оля против этого не станет возражать. Если хочешь, мои поговорят с ней.

Действительно, Ольга Николаевна неожиданно легко согласилась…

Так в доме Вавиловых появилась совершенно очаровательная аспирантка Института иностранных языков. Всегда веселая, насмешливая, со вкусом одетая, успевшая поездить в качестве переводчицы по всей Европе, она, по ее словам, решила, что теперь пора засесть за скучную науку и грызть ее гранит молодыми зубами, добывая кандидатскую степень. Ибо, как она утверждала, за границу надо ездить, а жить можно только здесь. Остроумие, легкий цинизм, дружеские, без снисходительности и скидки на возраст отношения неотразимо подействовала на Лену, и она влюбилась в аспирантку, как старорежимная гимназистка.

Успехи в языке не замедлили сказаться. Лена легко оторвалась от класса и школьной программы, принялась взахлеб читать книжечки в ярких обложках, которые носила ей аспирантка, и вскоре заговорила по-английски.

Теперь ко всем прежним переживаниям Ани прибавилась глупая — она это понимала, но не могла ничего поделать — ревность. Она и сама не могла четко ответить себе — к кому она ревнует подругу. То ли к милой аспирантке, то ли к самому английскому языку, в котором Аня дальше учебника никогда не могла продвинуться…

А тут еще в классе началась эпидемия романов. Сначала все мальчишки коллективно влюбились в Ленку, что Аня считала вполне естественным, а Лена словно и не замечала ничего. Позже в дружной стайке Лениных поклонников пробила брешь Наташа. После летних каникул она стремительно повзрослела, похорошела, утратила девчоночью угловатость и приобрела манеру загадочно улыбаться, разговаривая со всеми без исключения мальчишками. Результат такой метаморфозы не замедлил сказаться — в нее влюбился милый мальчик с оттопыренными, просвечивающими на солнце, как у поросенка, ушами, который, пренебрегая всеобщими насмешками, мужественно стал провожать Наташу из школы домой и носить ее портфель…

Затем и у других девочек начали появляться поклонники. Аня же слыла среди ребят «своим парнем». В играх, где требовалось быстрота и ловкость, ее принимали как равную. Но если в четвертом и пятом классах подобное отношение льстило, в шестом слегка задевало, то в седьмом она вдруг почувствовала себя обделенной.

В результате Аня все больше и больше замыкалась в себе, копалась в своих переживаниях, анализировала отношение к себе подруг…

Сейчас ей стала ближе всегда задумчивая маленькая Деля: с ней можно было помолчать, рассматривать альбомы и книги по искусству с репродукциями картин знаменитых художников, просто гулять. Однако Деля, слишком отдаленная от школьных дел, все свое время посвящала занятиям в изостудии и работе дома. Она, казалось, бесконечно рисовала один и тот же пейзаж — вид из окна своего дома. Зимний снег на ее рисунках сменяла зеленая дымка весны, потом все закрывала роскошная листва лета, затем появлялась желтизна увядания, буйство золотой осени и в конце концов торжествовала графика обнаженных ветвей начала зимы, и опять снег, снег…

— Тебе не надоедает? — спросила как-то Аня.

— Нет. Почему мне должно надоедать?

— Одно и то же.

— Разве? — удивилась Деля. — А тебе не надоедает каждые день бегать до посинения свою стометровку?

Аня промолчала. Вопрос Дели как заноза застрял в голове.

— Нет, — продолжала Деля, — все не так. Я расту, меняюсь, меняется мой взгляд. Это не может быть одним и тем же.

— Возможно… — пробормотала Аня, а про себя даже слегка расстроилась: как же она не смогла додуматься до такой интересной мысли? Вечером не утерпела, поделилась с Леной.

— Подумаешь, наверное, услыхала от руководителя студии, а он в свою очередь от кого-то еще. Умные мысли приходят в голову единицам, а повторяют их сотни. — Ленка скорчила гримаску и добавила: — Я, кажется, афоризм выдала. Но в любом случае в Дельке что-то есть…

«У Лены, — подумала Аня, — появилась какая-то самоуверенность. А может, просто уверенность в себе… Последнее время она производит впечатление человека, нашедшего свое предназначение и место в жизни. Конечно, — размышляла Аня, — она получает удовольствие от своего английского, как и Деля от своих пейзажей. Только Деля — тихая, хрупкая и никакой самоуверенности, а совсем наоборот — вечно сомневается. Наверное, потому, что она некрасивая? Впрочем, ее нисколько не смущают оценки, которые дают ее работам окружающие. Вон ведь как она сегодня уверенно встала на защиту своей работы. Значит, ей нравится заниматься живописью, и она спокойно и хорошо живет изо дня в день той жизнью, которую выбрала. А что же я, — подумала опять Аня, — что мне нужно, что мне интересно? Спорт, спорт, спорт — каждый день, каждый год, режим, тренировки… Но разве у Дели и Ленки не ежедневные занятия? И чем они легче? Сидеть часами за мольбертом или целыми днями зубрить английские слова…»

Аня замотала головой, отгоняя самоедские мысли — так она называла про себя копания в своих ощущениях.

— Анька! Ты что? Спишь с открытыми глазами? — Лена со смехом тормошила подругу. — Я тут распинаюсь, рассуждаю, а ты — как выключенный телефон.

— Извини… просто устала, я еще дома не была, только забросила сумку после тренировки — и к тебе. Пойду…

Девочки распрощались.

Отец сидел за письменным столом и что-то печатал на машинке. Аня чмокнула его в щеку и пошла к себе.

— Будем ужинать вдвоем, — крикнул отец, — мама придет поздно!

— Годится! — крикнула в ответ Аня.

Потом они долго сидели за кухонным столом, самым любимым местом для задушевных бесед.

Отец давно уже заметил перемены в Ане, но полагал, что в ее возрасте матери лучше понимают своих дочерей, и потому решил ничего самостоятельно не предпринимать, а предоставить пока все жене. Но сегодня, взглянув в глаза дочери, не выдержал:

— Ну-ка, ребенок, выкладывай, что у тебя там стряслось или пока еще назревает.

— С чего ты взял? Так тетя Оля про фурункул говорит — назревает.

— До чего остроумная девица у меня растет… Я серьезно. Анечка, что-то в последнее время ты ничего не рассказываешь.

— О чем, папа?

— Ну… — Андрей Иванович неопределенно покрутил рукой, — хотя бы о школе, об увлечениях.

— В школе все нормально. А увлечений у меня нет никаких.

— А спорт?

— Что спорт? — Аня не хотела обижать или огорчать отца, который ревностно следил за успехами дочери, и потому осторожно добавила: — Спорт — это уже привычка.

— Афоризм или потеря интереса? — насторожился отец.

— Считай, что афоризм… Просто ничего нового не происходит — бегаю и бегаю, отжимаюсь, прыгаю, растягиваюсь и все такое… Рутина…

— Правильно, так и должно быть. В каждом деле, в каждой профессии есть несколько этапов для любого, кто решил ее избрать: сначала прелесть и новизна знакомства с предметом, каждый день открытие — что самое интересное и увлекательное, потом бесконечный этап накопления знаний, информации, освоение навыков…

Аня опустила глаза — даже отец не может иногда удержаться от повторения общеизвестного, от банальностей. Ох уж эти взрослые!

— Папочка, ну что ты мне объясняешь! — не выдержала Аня. — Одно дело теория, а в жизни… Понимаешь, у всех есть какое-то свое дело. У Дели — рисование. Вот рисует она одно и то же, и ей интересно.

— Как раз то, о чем я пытаюсь тебе сказать. Из Делиного «одно и то же» когда-нибудь вырисуется нечто великолепное.

— Нет, ты послушай! Вот Ленка счастлива со своим английским и своей аспиранткой. Даже у Наташки есть свое дело — ее пригласили в наш драмкружок, и скоро в школе объявится новая Сара Бернар… А я все бегаю, прыгаю — и ничего не меняется…

— Я полагаю, что до того, как стать Сарой Бернар, Наташа еще не раз произнесет «кушать подано», а перемены в спорте у тебя придут. Ты их почувствуешь, как только перестанешь ограничивать себя одним спортом…

— А чем заняться?

— Ты как-то говорила, что у вас в школе есть очень интересный исторический кружок или что-то в подобном роде.

— Есть. Только называется не кружок, а «Общество юных историков». Но, во-первых, там занимается элита, высшее общество…

— Какая еще элита? — усмехнулся отец.

— Ну-у… они все такие важные… Да не в том дело, просто у меня не остается времени ходить туда, к тому же там надо писать всякие рефераты, а я даже не знаю, с чем их едят.

— Ты свалила все в одну кучу. Давай-ка разберемся. Ну важные — и важные. Бог с ними. Ты и сама у нас важная — с твоими показателями в беге можно и возгордиться. Ходить в это общество тебе некогда — ну и опять же бог с ним. А вот твой интерес к истории я постараюсь чуть-чуть подогреть.

— Ой, папочка, как ты все лихо разложил по полочкам!

— На то я и папа, а не твой ребенок, чтобы в чем-то разобраться лучше тебя.

— Прямо сейчас начнешь подогревать? — засмеялась Аня, прижалась к отцу и затихла. Волна нежности захлестнула ее, и глаза неожиданно налились слезами. Ей показалось, что от ее растерянности не осталось и следа, наоборот, она была под защитой, в нее верили, ей помогали…

Отец с дочерью помолчали, наслаждаясь мгновением полного единения.

Наконец Андрей Иванович отстранил от себя Аню и спросил:

— Вот скажи мне, ребенок, коль скоро вы уже, так сказать, проштудировали «Слово о полку Игореве», что ты думаешь о нем?

— Понятно — пошел подогрев, да?

— Отцепись, Аня. Просто хочу побеседовать с тобой. Так что ты ответишь на мой вопрос?

— Ну-у… это поэтический призыв к единению Руси перед нашествием половцев…

— Ой, не надо, не надо, избавь! — замахал руками отец. — И кто же вас так просветил?

— Учебник и наш Александр Степанович, — развела руками Аня.

— М-да… Лихо. Значит, и автору учебника, вашему учителю все ясно. Удивительно! А я вот увлечен «Словом», более десяти лет занимаюсь им и пришел к убеждению, что оно одно из самых загадочных явлений в русской литературе, я бы сказал — одна сплошная тайна.

— Тайна? — спросила Аня, вспоминая все, что рассказывал отец в прежние времена о «Слове». — Потому что автор до сих пор не известен, да?

— Совершенно верно. Хотя это далеко не единственная тайна. Вот, представь себе автора поэмы — молодой, красивый.

— Постой, ты же сказал, что никто не знает, кто автор, с чего же ты взял, что он молодой? — спросила Аня.

— Видишь ли, достаточно хоть раз прочитать «Слово», чтобы понять: так мог написать не просто гениальный поэт, но молодой поэт. Знаешь, сколько было Пушкину лет, когда он начал своего «Онегина»?

— Сколько?

— Двадцать четыре года! А «Бориса Годунова» создал двадцатишестилетний поэт. Два самых блистательных поэтических творений. Помнишь строчки: «Печальный демон, дух изгнанья»?

— Из «Демона»?

— Да. Эти строчки Лермонтов написал в четырнадцать лет, а в двадцать лет он пишет «Маскарад». А теперь скажи, можно ли предположить, что «Слово» писал седой воин, вспоминающий на досуге былое?

— Ты говоришь так убедительно, папа…

— Так вот, молодой, красивый, смелый, талантливый, всеобщий любимец в дружине князя Игоря — и вдруг исчезает бесследно: ни следов его произведений, ни простого упоминания его имени. Княжеские летописцы отмечают в своих летописях всякую мелочь, вплоть до бытовых, а о гениальном поэте — гробовое молчание. Может, и правда — гробовое? Может, его убили?

— В бою с половцами?

— Подумай, как бы он тогда в «Слове» описал этот бой? Нет, он мог написать свою поэму только после возвращения домой из плена.

— Ты считаешь, что он попал вместе с князем Игорем в плен?

— Тогда, потерпев поражение, почти все оставшиеся в живых дружинники и воины князя попали в плен.

— Получается, что молодой, красивый, талантливый дружинник вернулся из плена, а его убили?

— Не знаю. И никто не знает, хотя и много написано о нем. Для меня тут кроется не только загадка, но и вопрос: не был ли он первым в длинном списке убиенных на Руси поэтов? Рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Есениным, Маяковским, Мандельштамом, Цветаевой…

— Есенина, Маяковского, Цветаеву не убивали — они сами… — замотала головой Аня.

— Девочка моя, ты говоришь всего лишь о технике, механизме убийства. Грибоедова тоже ведь не своими руками убивали, но как ни крути — убийство…

В тот вечер они засиделись допоздна, и когда пришла мама, она присоединилась к ним.

Укладываясь спать, Аня прихватила маленький томик со «Словом» и еще долго перечитывала его, удивляясь собственным открытиям в, казалось бы, знакомом тексте…

Весь следующий день Аня крутила в голове вчерашний разговор с отцом, а вечером, едва дождавшись, когда он придет с работы, потащила его в свою комнату, усадила и забросала вопросами.

Отец был явно доволен и охотно отвечал, одновременно сам подкидывал новые идеи, словно специально интригуя, стимулируя и поощряя дочь.

— Папа, скажи, битва при реке Каяле, где разгромили дружину Игоря, как-то связана со словом «каяться»?

— Ты хочешь сказать, что от названия реки произошел глагол «каяться»?

— Ну да, ведь каялся же князь, что пошел в этот поход. Разве не так?

— По-моему, чисто формальное сходство слов, просто по созвучию, — ответил отец.

— Как жаль… А так красиво получается…

— Не расстраивайся, в истории много возможного…

— И невозможного, — перебила отца Аня.

— Совершенно верно, огромный простор для выбора. Вот, — указал он рукой, — сорок веков смотрят на тебя с наших книжных полок!

— Ой, папа, неужели ты прямо сейчас такое придумал?

— Нет, не я. Более полутора веков назад так сказал Наполеон, воодушевляя свою армию в Египетском походе: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!»

— Красиво…

С того дня окружающий мир для Ани стал приобретать новые краски. Ей казалось, что у нее открылось второе дыхание, так знакомое по спорту. Даже в отношениях с подругами все возвращалось на прежние, привычные места.

Теперь каждую свободную минуту Аня читала, все больше увлекаясь. Ее мысли пробудились, а на этом пути нет движения вспять.

Девочки возвращались из школы втроем — Наташка, как уже повелось, шла немного в стороне со своим лопоухим поклонником. Лена и Аня постояли немного с Делей, потом, распрощавшись, поднялись на четвертый этаж пешком и тут заметили свернутую трубочкой бумажку, подсунутую под ручку двери квартиры Хотьковых.

— Ань, смотри, кто-то тебе послание оставил, — первая заметила Лена.

— Прямо-таки свиток из папируса, — улыбнулась Аня и вытащила бумажку.

— Точно, папирус. Ну читай же скорее, а то лопну от любопытства — вдруг тут объяснение в любви? — затараторила Лена.

Аня развернула записку. Там была странная фраза: «Аня! Поднимись к нам. О.Н.»

От внезапного и необъяснимого испуга у девочки сжалось сердце. Она протянула записку Лене. Та прочитала и мгновенно среагировала:

— Мамин почерк. Что-то случилось… Бежим! И они помчались на пятый этаж.

Дверь открыла Ольга Николаевна.

— Аня, все в порядке, — быстро сказала она. — Звонила твоя мама, все в порядке, — повторила она, пропуская девочек в квартиру.

— Что в порядке? Я не понимаю, тетя Оля…

— Ты не волнуйся… Андрей Иванович плохо себя почувствовал, и его отвезли в больницу. С ним Алла, она звонила, что все в порядке и что вернется поздно…

Повторяющееся «все в порядке» и непривычная суетливость тети Оли насторожили Аню.

— Как это — плохо себя почувствовал? — спросила Аня.

— Ну… просто ему стало плохо…

— Мам, да объясни ты все толком! — не выдержала Лена. — И почему ты дома, не на работе?

— Тетя Оля, что, мама вызвала вас с работы? — догадалась Аня. — Значит, папе очень плохо… Он жив? — еле пролепетала она и впилась глазами в соседку.

— Что ты такое говоришь, Аня! Конечно, жив! — воскликнула Ольга Николаевна.

— В какую больницу его отвезли?

— Я не успела спросить…

Зазвонил телефон. Лена метнулась к нему первая, схватила трубку:

— Да… Тетя Алла! Да, у нас. Как дядя Андрей? — повторила, глядя на Аню. — Он молодцом? Хорошо… поцелуйте его за нас. — Она протянула трубку Ане.

— Мама, что с ним? — крикнула Аня.

Ольга Николаевна и Лена замерли в ожидании.

— Мама, я приеду… Я приеду, — настойчиво повторила Аня. — Какая больница? Где? Говори, я запомню…

Аня поразилась, увидев в больнице мать: за несколько часов она осунулась, подурнела, под глазами пролегли темные круги. Она бросилась к дочери, прижала ее к себе, заплакала.

— Что-нибудь случилось за это время? — испуганным шепотом спросила Аня.

— Нет-нет, все по-прежнему, пока стабильно… не волнуйся. Просто я сорвалась… держалась, держалась — и вот… — Она замолчала, слезы душили ее.

Острая жалость к матери наполнила сердце Ани. Она вдруг женским чутьем поняла, как любит мать отца, что он значит в ее жизни. Поняла, вернее почувствовала, как нелепы, смешны и неуместны были ее детская ревность, настороженность и страхи.

Ни слова не говоря, она крепче обняла мать и стала целовать ее мокрое от слез лицо, потом усадила на потертый больничный диван и стала как маленькую гладить по голове, приговаривая:

— Все будет хорошо, все будет хорошо, мама, вот увидишь.

Отец принадлежал к поколению, которое вернулось с Отечественной войны прямо в институты, не снимая выцветших гимнастерок со следами от погон, нашивками за ранения и орденскими планками.

Демобилизовавшись, он подал в библиотечный институт. Во-первых, потому, что здесь принимали фронтовиков без экзаменов, чтобы хоть как-нибудь «разбавить» представителями мужского пола толпы девиц, ринувшихся туда после провала в других, более престижных вузах. Во-вторых, как он сам говорил, по склонности натуры был он с детства великий книгочей и считал самым гениальным изобретением человечества книгу.

Институт он окончил блестяще, однако от предложения поступить в аспирантуру отказался — перестарок! — и пошел на практическую работу.

Уже в начале пятидесятых годов заведовал небольшой библиотекой, расположенной в старинном двухэтажном особняке в тихом зеленом московском переулке.

Вскоре выяснилось, что, кроме глубоких знаний и любви к своему делу, он еще и хороший хозяин. Через несколько месяцев запущенный дореволюционный особняк чудесным образом превратился в прелестный уютный дом, который неожиданно оказался достаточно вместительным, чтобы и увеличить библиотечный фонд, и регулярно устраивать вечера встреч с писателями, артистами, учеными. Как уж отец договаривался и находил с ними общий язык, никто не знал, но приходили сюда знаменитости охотно и, что немаловажно для библиотеки, бескорыстно. Так и возник их знаменитый на всю Москву клуб «Встреча», куда потянулась студенческая молодежь. Их тут же пристроили к делу: историки раскопали «родословную» здания и его владельцев, строители помогали в его восстановлении и ремонте.

«Мои туальденоровые старушки библиотекарши воспряли духом и телом», — рассказывал отец. Оказалось, среди затрапезных дам есть молодые, привлекательные, а главное — умные женщины. Преобразившийся почти стопроцентный женский коллектив окружил своего директора заботой, вниманием и преданной любовью. Тот в свою очередь был со всеми внимателен, ровен и чуть игрив, так сказать, для увеличения адреналина в их библиотекарских жилах, что способствовало улучшению работы. А свои холостяцкие романы заводил на стороне, скрывая их от милых и любопытных биб-дам…

Из больницы отец вернулся слегка похудевший, но веселый: все время острил, рассказывал всякие истории о врачах, о своих однокамерниках, как он окрестил больных из своей палаты. Аня, хотя и навещала отца в больнице, только сейчас заметила некоторую вязкость его речи, особенно когда попадались слова со звонкими согласными.

Отец долго принимал ванну, брился, переодевался…

Вышел к торжественно накрытому столу в любимом домашнем свитере и ослепительной рубашке с повязанным под ней шейным платком.

Забежали Ольга Николаевна и Лена, поздравили с возвращением. Их тоже усадили за стол. Потом Аня мыла посуду, а отец с матерью долго о чем-то беседовали, сидя рядышком на тахте…

Вечером Аня заметила, что постель разбирала мама, а отец не протестовал…

Через несколько дней он вышел на работу, но уходил не так, как прежде, а к одиннадцати часам. Вечером ложился чуть раньше обычного. Словом, в жизни отца появились некоторые ограничения, которые настораживали Аню. И все-таки радостное счастливое чувство не покидало ее — отец снова дома!

Вскоре после возвращения отца из больницы в спортивной секции проходили отборочные соревнования — определялась группа юных спортсменов для выезда на сборы.

Аня бежала стометровку.

Чуть замешкавшись на старте, она через несколько шагов вдруг ощутила удивительное состояние полета, когда ноги несут тебя сами, едва касаясь земли, и вся твоя задача — не утерять божественный ритм бега.

Она пришла первой.

Потом начались интенсивные тренировки, и сразу же после окончания учебного года они уехали на спортивную базу.

Первые дни Аня очень тосковала по дому, особенно беспокоилась за отца. Но потом стали приходить частые письма, которые писали отец с матерью в четыре руки, — так это у них называлось «когда начинал письмо один, потом продолжал другой, после снова смена руки, а вокруг листа, на полях, сверху и снизу — шутки, смешные рожицы». И сразу же отлегло от сердца.

Аня полностью отдалась тренировкам. Самым неприятным на сборах стали для нее были нудные нотации тренера, но она готова была терпеть все ради того, чтобы еще раз испытать ощущение подъема, полета, которое пришло к ней на отборочных соревнованиях.

Привлекала и другая сторона трудных двухмесячных сборов — прикидочные соревнования, когда она выезжали в разные города. Подобные поездки оставляли самые яркие и восхитительные впечатления, и она не смогла бы точно ответить, что доставляло ей больше радости — соревнования, где почти всегда у нее оказывался лучший результат, или впечатления от знакомства с новым городом. Только за одно лето она повидала Ленинград, Ярославль, Владимир. В свой свободный день самостоятельно съездила в Боголюбское на экскурсию. Она уже читала об этом и знала, что еще до татарского нашествия Андрей Боголюбский построил здесь самый красивый на Руси княжеский дворец, уничтоженный впоследствии Ордой. Но сохранилась до наших дней церковь, где князь был убит заговорщиками. В его трагической судьбе проявилась страшная и загадочная историческая закономерность: сначала его отец, Юрий Долгорукий, убил за своеволие боярина Кучку, но пожалел его маленькую дочь. А когда она выросла, сын Юрия Андрей Боголюбский влюбился в нее и против воли своей родни женился…

Пройдут годы, и жена возглавит заговор против мужа.

Круг замкнется…

В восьмом классе время еще больше спрессовалось, теперь вне школы Аня гораздо реже могла встречаться с подругами — соревнования, тренировки, даже зимой, в закрытых помещениях, чтение, с каждым днем все серьезнее увлекавшее ее, и, наконец, помощь по дому, где они с матерью старались максимально освободить отца от лишних нагрузок.

Возможно, от занятий спортом, от вечном борьбы с соперниками за первенство в ней проснулась ранее не проявлявшаяся самостоятельность и даже некоторая резкость в поведении. Оказалось, что есть в ней даже авантюрная жилка. В следующем году, тоже будучи на сборах, она ухитрилась несколько раз тайком от тренера съездить в недалекие экскурсии по разным интересным местам и в каждой поездке, в каждом новом городе испытывала незнакомое прежде чувство: история — не прошлое, не воспоминания, а тот воздух, в котором мы живем сегодня…

На третий год лагерные сборы Аня уже воспринимала как привычное занятие. В самом конце сборов в конце лета намечались соревнования в Чернигове. Она решила, что после них отпросится на день и заедет в Новгород-Северский. Ей очень хотелось взглянуть собственными глазами на те места, о которых она так много читала в работах, посвященных князю Игорю Северскому, одному из своих любимых героев Древней Руси. Она купила карту, так и этак прикидывала маршрут из Чернигова, заранее предвкушая удовольствие от поездки. Можно ехать поездом до Гомеля, оттуда с пересадкой до Новозыбкова — и прямо в Новгород-Северский. А можно из Чернигова ехать до Нежина, там сойти, посмотреть город, где учился Гоголь, и оттуда в Конотоп, а затем местным поездом на Шостку. Из Шостки в Новгород-Северский придется добираться рейсовым автобусом…

Аня столько раз мысленно проделывала эти маршруты, что порой ей казалось, будто поедет она туда не в первый раз.

За два дня до отъезда тренер отозвал Аню в сторонку после прикидки и сказал:

— В Чернигов ты не едешь.

У Ани екнуло сердце, но она привычно взяла себя в руки и как можно спокойнее спросила:

— Почему?

— По результату. За все лето ты не только не прибавила, а потеряла где-то две сотых. Я хочу тебя прямо предупредить: буду ставить вопрос на тренерском совете об отчислении тебя из группы. Понимаешь… из возраста ты уже выходишь, а из своих секунд никак не выйдешь. Я считаю, перспектив у тебя нет…

Аня пошла в душ, долго стояла под теплой струей, вышла из кабинки, оделась и ушла на речку.

Она достаточно хорошо знала о жесткости полупрофессионального спорта, видела, как отчисляли при малейшем спаде других спортсменов, но никогда не задумывалась над тем, что такая система может коснуться и ее.

«Ну и пусть, — думала она, лежа на траве у реки. — Буду больше помогать маме, займусь историей с папой… Тем более впереди десятый класс, надо аттестат приличный получить, подумать об институте…»

Доводы казались логичными, но неутешительными, и потому хотелось взвыть, заплакать, но Аня умела сдерживаться и, преодолевая желание разнюниться, продолжала убеждать себя, что все складывается очень даже хорошо. И пора наконец заняться личной жизнью. Это выражение из книг вызывало у нее улыбку — какая, к шуту, личная жизнь! — у нее так и не было ни одного романа. Худая, костлявая, длинноногая, настоящий спринтер, Аня совершенно не пользовалась вниманием парней. Друзей и знакомых было много, но не более того. И в школе по-прежнему за ней никто не ухаживал. Она появлялась на уроках собранная, сосредоточенная, с большой спортивной сумкой, честно зарабатывала свои четверки и убегала в спортзал, на стадион или домой.

Однажды Ленка затащила ее на дискотеку. Какой-то парень попытался ее обнять, но Аня хлопнула его по спине так, что тот вскрикнул — рука у нее от занятий волейболом, малой штангой и турником была хоть и тонкая, но крепкая. Лена конечно же видела ее реакцию, она вообще все всегда замечала.

— При таких манерах можно и в старых девах остаться, — то ли в шутку, то ли всерьез сказала она.

— Ничего, — ответила Аня, — у меня спурт[1] впереди. — Однако в душе расстроилась, подумала, что, наверное, она ненормальная, не такая, как все. Позже, оставшись одна, подошла к зеркалу и в задумчивости уставилась на собственное отражение. Ничего утешительного в зеркале не увидела. Худое продолговатое лицо. Обычные прямые русые волосы. Ни груди, ни бедер… Аня вспомнила, как случайно услышала слова одного из тренеров, сказанные про ее подругу, прыгунью в длину: «Доска — два соска». «Так и обо мне за глаза говорят… Наверняка…» Ну вот разве что глаза — серые, в опушке темных ресниц… Она подумала, что и Деле тоже несладко — у той не то что поклонников — и друзей среди мальчиков не наблюдалось. Правда, по словам Наташи, Деля была тихо и безнадежно влюблена в своего мэтра, бородатого и неопрятного, но очень талантливого художника, последователя Сальвадора Дали. Он полагал себя гением и потому даже не пытался где-нибудь выставиться — все равно никто не поймет…

Зато у самой Наташи теперь вместо преданного портфеленосца с оттопыренными ушами появились какие-то студенты, с которыми Наташа не знакомила подруг. И еще «всякая шушера школьная», как называла их Наташа пренебрежительно. Вела себя она с девчонками покровительственно, как взрослая, умудренная жизнью женщина. После восьмого класса ездила пионервожатой в ведомственный привилегированный пионерский лагерь, про который Ленка, ухмыльнувшись, сказала, что там на ворота можно красный фонарь вешать.

В девятом классе у Ленки появился «постоянный мальчик», как окрестила его лифтерша, заметив, что он регулярно провожает девочку домой. Звали его Витя, учился он на первом курсе МГИМО, попросту говоря, в Институте международных отношений. Несколько лет жил вместе с родителями за границей, там и учился и теперь прекрасно знал два языка. С Леной они общались так часто, как только позволяло время, и всегда разговаривали по-английски. Аня умом понимала, что он великолепная пара для Ленки, но что-то ей в нем не нравилось, может быть, потому, что относился он к ней слегка иронически и называл не Аней, а Жанной — Жанна д'Арк, Орлеанская девственница.

…Аню совсем разморило на солнце. Она искупалась в речке, вернулась в свою комнату, быстро собрала вещи, сложила в спортивную сумку, написала тренеру записку, что уходит из спорта совсем и «не тогда, когда вы меня вышвырнете, а сейчас» и уезжает в Москву. Пойти и сказать все это ему в лицо у нее не хватило мужества.

В Москву Аня вернулась за две недели до начала учебного года. Ленка была дома одна, когда она, забросив вещи в пустую квартиру, поднялась на пятый этаж. Аня вывалила ей все, что произошло на сборах, радуясь, что теперь будет легче разговаривать с родителями.

— Dixi et animam levali, — произнесла Лена. — Ну и черт с ними — ты же все равно не собиралась стать профессиональной спортсменкой и до старости бегать. Забудь и не грусти.

— Ты привыкла с Витькой своим спикать, а мне перевод требуется, я ведь к языкам тупая, — съязвила Аня.

— Это, подружка, латынь: «Сказал и душу облегчил».

Они сидели, поджав под себя ноги, и долго обменивались летними впечатлениями.

— Пойду, — сказала Аня, — сейчас уже мама вернуться должна.

Лена проводила ее до дверей и уже на площадке тихо сказала:

— Знаешь, у нас с Витькой все было…

— Что все? — не поняла сразу Аня.

— То самое. Не понимаешь?

— А-а-а… Совсем все? — как-то глупо растерялась Аня.

— Ну да, я ведь люблю его…

У Ани почему-то заколотилось сердце, словно она только что пробежала дистанцию, ей хотелось расспросить Лену поподробнее, но язык не поворачивался. Она неловко потопталась и совсем уж некстати сказала:

— Пойдем вечером в кино?

— Не знаю, — пожала плечами Лена.

— Ну я пошла?

— Пока. Я постучу тебе.

Аня медленно спустилась к себе и, открывая дверь, подумала, что теперь Лена в кино будет ходить только с Витькой.

Стандартный, не очень обильный аэрофлотовский обед Аня съела с удовольствием. Утром дома она только выпила чашечку кофе — ничего не лезло в горло, а тут, в самолете, вдруг разыгрался аппетит. Может быть, влияние дружно жующих вокруг пассажиров? Она закончила одна из первых, откинулась, лениво подумала, не попросить ли вина, но решила, что не стоит, и закрыла глаза…

Мысли медленно побрели назад, туда, где, как ей казалось, можно найти ответы на многое из того, что с ней сейчас происходит. Но в ее самокопании уже не было прежнего раздражения — подсознательно хотелось вспомнить и что-нибудь приятное, хорошее. Черт возьми, неужели там, далеко позади, в Москве, так-таки ничего хорошего у нее не осталось?

Она рассеянно взглянула в иллюминатор. Далеко внизу тянулись взъерошенные, ослепительно белые облака, в стороне от самолета вздыбилась фантастическим айсбергом белопенная громада, и над всем сияло ослепительное солнце.

Подошла с тележкой стюардесса, собирая пустые подносы. Аня отдала свой, поблагодарив улыбкой, и закрыла глаза. Сразу же накатила полудрема…

Высокий плотный молодой человек в распахнутой поношенной телогрейке и выгоревших джинсах, заправленных в резиновые сапоги, держал шест с плакатом: «I курс гум. фак-ов» и, видимо, не очень доверяя плакату, выкрикивал зычным голосом:

— Первый курс гуманитарных факультетов! Первый курс гуманитарных факультетов!

На голове у него лихо сидела клетчатая не то шляпа, не то панама, из-под которой буйно выбивались русые вьющиеся волосы.

Лена с Аней, одетые в старые куртки, резиновые сапоги и лыжные шапочки, переглянулись.

— Кажется, наш, пошли, — сказала Аня.

— Живописный чувак, — заметила Лена. Они подошли к здоровяку.

— Здравствуйте, — поздоровалась Аня.

— Привет, — улыбнулся он. — Первокурсники?

— Конечно, — сказала Лена.

— Фамилия? — Парень достал из кармана телогрейки общую тетрадь.

— Вавилова и Хотькова, — ответила Лена и, заметив, что парень не может найти фамилии, уточнила:

— Вавилова — с филологического, Хотькова — с исторического.

— Так бы и говорила…

Стали подходить другие студентки, почти все одетые слегка кокетливо, и студенты, экипированные более практично — телогрейки, штормовки.

Конечно же, студентами их можно было назвать лишь условно — скорее вчерашние десятиклассники, успешно прошедшие горнило вступительных экзаменов, и теперь, прежде чем войти в институтские аудитории, им предстояло отбыть трудовую повинность на бескрайних картофельных просторах Подмосковья.

Ровно в девять здоровяк помахал фанерным щитом над головой и обратился ко всем:

— Коллеги! Будем знакомиться: меня зовут Николай, я аспирант и ваш руководитель на картофельном поле.

Вокруг Николая уже стояла изрядная толпа, которая шумно реагировала на каждую его реплику. Кто-то крикнул:

— Ого, и аспиранты копают картошку?

— Юноша, — заявил Николай, — нужно слушать внимательно, чтобы ничего не спутать. Копать картошку будете вы, а я буду руководить. Надеюсь, теперь все понятно?

— Не совсем. В чем будет заключаться ваше руководство? — выкрикнул женский голос.

— Это вы познаете на месте, причем на собственной шкуре.

Толпа захохотала.

— Еще вопросы есть? — спросил Николай.

— Есть вопрос, — раздался звонкий девчачий голос. — Вы женаты?

— На картошке все холостые, — ответил Николай. И снова веселый смех.

— Если вопросов больше нет, переходим к делу. Сейчас подойдут автобусы, поедем на вокзал. Там — два часа на электричке, затем выходим и на грузовиках до места. Сегодня день знакомства и размещения. Завтра с утра — в поле.

В электричке первокурсники расселись по трем вагонам, и Николай первое время переходил из вагона в вагон, приглядывая за ними, словно солидный дядька за малыми ребятками. То подходил к собравшимся вокруг гитариста, то к щебечущим девушкам. Несколько раз вскользь взглянул на Аню с Леной, которые сидели особняком и читали. Аня краем глаза против воли следила за ним. Наконец он подошел к ним.

— Что вы с таким интересом читаете, девушки? — Вопрос он задал обеим, но, как показалось Ане, адресовался в основном Лене, и потому она промолчала.

Лена подняла мягкую книжку в яркой обложке.

— Детектив, — коротко пояснила она.

— Мегера, — прочитал Николай заглавие.

— Не мегера, а «меджера». На итальянском.

— Будущие филологи читают детективы?

— Ваша ирония напрасна. Я считаю, что лучше всего современный язык учить по детективу. — Лена снова погрузилась в книжку, показывая, что разговор окончен.

Самолюбие Николая было задето, но Лена всем видом демонстрировала, что отвлекаться больше не намерена, и он заглянул в книгу Ани. У нее он увидел первый том двухтомника академика Рыбакова, посвященный автору «Слова о полку Игореве».

Николай только скользнул взглядом по раскрытой страничке и сразу же определил:

— Борис Рыбаков, первый том монографии «Слово о полку Игореве» и его современники».

— Да, как вы догадались?

— Проштудировал в свое время.

— По-моему, блестящая книга, — поспешила поделиться Аня, не уловив в слове «проштудировал» легкую иронию, а возможно, просто не допускала, что аспирант может позволить себе иронизировать по отношению к академику.

Николай еще раз взглянул на страницу — Аня приближалась к концу книги, и непонятно почему ему вдруг захотелось поговорить с этой суховатой девицей, распустить перед ней хвост, покрасоваться. Он спросил:

— И вы со всем согласны?

Аня хотела было сказать «да», но вспомнила давний разговор с отцом о возрасте неизвестного поэта, автора «Слова».

— Не со всем.

— Интересно, в чем?

— Я считаю, что автор «Слова» был молодым. А у Рыбакова он представлен как пожилой, умудренный годами и опытом службы великим князьям гипотетический боярин Петр Бориславич.

— Так. — Николай присел напротив на свободное место. — Чем же вам боярин Петр Бориславич плох?

— Не плох, а… как бы сказать… не поэт он! Понимаете? Если бы он был тем гениальным поэтом, который смог создать «Слово», он бы к тому времени еще много чего написал.

— А вы считаете аксиомой, что «Слово» — гениальное произведение?

Аня разозлилась — с ней разговаривали как со школьницей, а она уже студентка. И вообще, подумаешь, аспирант! Она привычно оглянулась на Лену в надежде получить поддержку, но та углубилась в свой детектив и, казалось, ничего не слышала.

— Да прямо с первой же строчки ясно, что автор — настоящий, большой поэт. Кто еще, кроме гения, может позволить себе сразу же пойти против традиций, против трафарета, бросить вызов веками устоявшимся канонам?

— В смысле «не лепо ли ны бяшеть, братие»?

— Совершенно верно. Со школьной скамьи запомнили и посмеиваемся. А кто-нибудь подумал, что здесь скрыт и вызов другим поэтам, и сомнение, и заявка: а не лучше ли нам петь по-своему? Именно так собирался переводить поэму на современный язык Пушкин.

— Значит, никто не подумал, только вы с Пушкиным?

— Не придирайтесь к словам.

— Да он у вас просто авангардист какой-то.

— Не авангардист, а молодой поэт! Только молодые способны на новое.

— Интересно… Значит, вы с исторического… Мы еще поговорим о молодости, о поэзии и о ниспровергательстве, хорошо? — Он поднялся, бросил взгляд на сосредоточенно читающую Лену и ушел в другой вагон.

— Что я так раскипятилась? — пожала плечами Аня.

— Правильно, а то ходят тут всякие самодовольные аспиранты.

— А ты чего молчала?

— Не моя епархия. Ты ему и сама отлично выдала по всем статьям.

В электричке Николай больше к ним не подходил…

Вечером, когда расселяли всех по избам, произошла маленькая заминка: Лена оказалась в паре с незнакомой девушкой с филфака, а не с Аней. Пришлось пойти к Николаю, объяснять, что они подруги с самого детства. Он вздохнул, посмотрел в свою тетрадку, где все заранее расписано, проворчал, что так хорошо распределилось, а теперь вот нужно переставлять, словно девушки — неодушевленные предметы. Но потом согласился и пошел вместе с Леной договариваться об обмене.

Устроившись и познакомившись с хозяйкой избы, Аня и Лена вышли подышать воздухом.

Осень стояла сухая, теплая, далекий лес уже золотился в лучах заходящего солнца, а рябина в палисаднике поражала яркой сочной зеленью листьев и кровавой россыпью ягод.

Неожиданно подошел озабоченный Николай, остановился.

— А-а, подруги детства! Ну что, устроились?

— Спасибо, все хорошо, — ответила Лена.

— А у меня не все хорошо — с ужином ерунда какая-то, в столовую еще ничего не завезли. Сегодня придется обойтись своими харчами. Как, не умрете с голоду?

— Не умрем, — ответила Аня. — Можем и вас на прокорм взять.

— Спасибо, у меня есть запасец, — и вдруг неожиданно спросил: — Вы Лена, если не ошибаюсь?

— Лена. А это Аня.

— Ладно. До завтра. Николай ушел.

В густо-синем небе появился молодой месяц. Девушки еще немного постояли у калитки и вернулись в избу. Спать предстояло на широченной двуспальной кровати. Стали бросать жребий, кому ложиться у стенки. Вышло — Ане.

— Анька, давай меняться! — закричала Лена. — Ты же, сумасшедшая, по утрам будешь раньше всех вскакивать, зарядку делать, бегать. А я полежу, посплю… Ань, а? — Лена картинно потянулась.

— Зачем же было жребий бросать? — удивилась Аня.

— Я думала, что повезет мне, и тогда будет все законно…

— Черт с тобой, ложись к стенке.

Они разделись, улеглись и, как бывало в детстве, когда родители уходили вечером куда-нибудь, а их укладывали вместе, то у Вавиловых, то у Хотьковых, начали толкаться. Лена, чтобы одолеть подружку, принялась щекотать ее, но Аня зажала ей руку мертвой хваткой и без всяких шуток предупредила:

— Еще раз дотронешься — вышвырну из кровати! — Щекотки она боялась до смерти и на всякий случай отодвинулась к самому краю, укуталась в свое одеяло и закрыла глаза.

Уже совсем засыпая, Аня услышала ровное, спокойное дыхание Лены. «Спит», — подумала она. Вдруг Лена сонным голосом спросила:

— Он тебе понравился?

— С чего ты взяла?

— Не темни, у тебя не получается, — прошептала Лена. — Ты даже не спросила, кто он.

— Зачем же спрашивать, если никто, кроме него, к нам не подходил…

— Значит понравился, — не унималась Лена, с которой сон мгновенно слетел.

— Ленка, отстань, спать хочется, — вяло сопротивлялась Аня и после паузы добавила: — А ему понравилась ты.

— Глупости.

— Он у тебя первой спросил: «Что читаете?»

— Ну и что? И у тебя спросил.

— У меня потом. Из вежливости.

— Он с таким интересом беседовал с тобой — ты что, не заметила?

— Да он тебе без звука помог обменяться избами.

— Не мне, а нам, ведь ты была со мной. И потом, он просто по своей должности обязан помогать, его же для этого и назначили руководителем.

— Ленка, ну что за бессмысленный разговор! На тебя всегда все обращают внимание… — начала Аня.

— И на тебя, — перебила ее Лена.

— На меня как на бесплатное приложение.

— Не говори ерунды! — Ленка так возмутилась, что даже привстала, опершись на локоть, и принялась тормошить подругу. — Ты себя не ценишь! Ты даже не представляешь, какое у тебя интересное лицо. Просто ты от всех своих стометровок усохла. Аскетизировалась, — сочинила слово Лена и обрадовалась: — Да-да, именно аскетизировалась. Тебя, если подкормить, да причесать, да подкрасить…

— Да к стенке прислонить, — засмеялась Аня.

— Я без шуток. Тебя хоть в фотомодели отдать можно. — Лена засунула руку под одеяло и провела пальцем по Аниным ребрам. Та взвыла. Лена расхохоталась и отодвинулась к стенке.

— Тихо, хозяев разбудишь. Господи, костлявая какая — не девка, а мощи. Даже не мощи, а сверхмощи. Тощие мощи!

— Ну и пусть, — обиделась Аня.

— Я тебя откармливать начну здесь.

— Что я тебе — поросенок или рождественская индейка, чтобы откармливать!

— Ты — моя самая-самая близкая и лучшая подруга и должна всегда об этом помнить. — Лена вдруг обняла Аню и прошептала ей на ухо: — Дурочка, я же тебя очень люблю и хочу, чтобы ты была счастлива. Как я.

— Если для счастья нужно прибавить килограммы — все очень просто, нет проблем.

— Главное, ты меня слушай, потому что я взрослая и опытная баба.

— Ха-ха-ха! — не удержалась Аня. — Опытная… Твоего опыта — всего-то на одного Витьку больше моего.

— Ты даже не представляешь себе, как это много, — неожиданно серьезно сказала Лена.

…Ночью пошел дождь, но к утру ветер разогнал тучи.

Небо, словно отмытое дождем, поражало неосенней синевой, и от этого, а может просто от ощущения молодости, силы, бодрости и еще черт знает от чего Ане хотелось прыгать, куролесить. Она выскочила во двор и с веселой яростью занялась зарядкой.

Лена наполнила умывальник, прибитый во дворе к старому тополю, и брызнула водой на Аню. Та даже не рассердилась, продолжая сосредоточенно делать зарядку, а только бросила через плечо:

— Водные процедуры позже.

Лена постояла, посмотрела, как лихо размахивает своими длинными, стройными ногами Аня, и присоединилась к ней, бурча под нос:

— Конечно, тебе легко говорить, если у тебя ноги растут бог знает откуда.

— А ты маши, маши, твои не хуже.

При каждом взмахе грудь у Ленки под майкой вздрагивала и аппетитно колыхалась, как в заграничных рекламных роликах.

Неожиданно Лена исчезла. Аня даже не успела заметить, куда она делась. И тут же подошел к калитке Николай:

— Доброе утро! Зарядку делаете?

— Какой наблюдательный! — раздался за спиной у Ани голос Лены. Аня оглянулась — Лена стояла, хитро улыбаясь.

На плечи она накинула широкое махровое полотенце, прикрывающее грудь.

— А вы зарядку не делаете, синьорина? — спросил Николай.

— Я человек настроения, хочу — делаю, не хочу — не делаю. У Ани железный характер. Ей нельзя выйти из формы, она у нас спринтер.

— Какая молодец! Да вам же цены не будет в институте.

— Я бы предпочла, чтобы меня оценивали не по спортивным меркам, — сухо отозвалась Аня и тут же, смягчившись, спросила: — А вы уже завтракали?

— Конечно. Просто решил для почина в первый день работы зайти за вами.

— Ничего, попейте с нами еще раз чайку, и пойдем трудиться, — быстро нашлась Лена. — Я сейчас, только наведу относительный порядок в девичьей светелке и крикну вас.

Она поспешно вошла в избу.

Аня стояла растерянная, не зная, как ей поступить — продолжать упражнения или занять Николая беседой.

— Я, кажется, мешаю вам, отвлекаю? — спросил Николай.

— Нет-нет, нисколько. Я уже закончила… Пойду помогу Ленке, а то можем и опоздать, — пояснила Аня и уже с крыльца крикнула: — Не уходите, сейчас будет обещанный чай!

Она вошла в избу и опешила: Лена сидела за столом и быстро надписывала какой-то конверт. На столе стоял горячий чайник и глубокая тарелка с пирожками.

— Что сей сон означает? — удивилась Аня.

— Хозяйка принесла чайник и пирожки с капустой.

— Я не о том. Когда ты успела написать письмо?

— А я и не писала его.

— Так что же ты конверт надписываешь? Кому?

— Анька, ты тупая или прикидываешься? — рассердилась Лена. — Письмо я напишу вечером, разумеется, Витьке, а конверт пусть лежит здесь, на столе, на видном месте. Потом все поймешь. Зови Николая.

Лена вложила вчетверо сложенный лист чистой бумаги в конверт, лизнула его и заклеила. Аня ничего не поняла, пожала плечами и вышла на крыльцо звать Николая…

За чаем и пирожками, которые оказались на редкость вкусными, как-то незаметно перешли на «ты». Конверт лежал на столе, не привлекая внимания. Лена незаметным движением скинула его на пол. Николай встал, поднял конверт и положил на стол.

— Спасибо, — поблагодарила Лена, — а то я могла забыть о нем.

— Не успела приехать — уже письма пишешь, — улыбнулся Николай.

— Так оно еще дня четыре до Москвы телепаться будет, а мой Витенька к тому времени успеет соскучиться.

— Кто такой Витенька?

— Ну-у… в прежние времена сказали бы возлюбленный, а сейчас такое определение звучит несколько архаично, но по сути так оно и есть. Бой-френд, если перевести на современный язык, — наставительным тоном ответила Лена.

— Похвальная верность, — заметил Николай, допивая чай.

Аня готова была кинуться с кулаками на Ленку за разыгранную инсценировку, но сдержалась. Они еще немного поболтали, собрались и, прихватив все необходимое, отправились в поле. Лена демонстративно сунула «письмо» в карман куртки.

— На обратном пути заскочу в правление колхоза, там есть почтовый ящик, — весело сказала она.

…Вечером Аня с Леной долго объяснялись и по поводу внезапного исчезновения Лены как раз в момент прихода Николая, и по поводу странного конверта.

— Ты пойми, я хочу, чтобы никаких фантазий относительно меня у Николая не было. Тем более что ты все еще сомневаешься в его внимании к тебе, а не ко мне.

— Давай разберемся, — предложила Аня. — Либо фантазия, либо его привлекла я. Одно из двух.

— Боже мой, какой же ты у меня еще ребенок. Нет одного из двух, нет противоречия. Вот смотри, сидят две девушки и читают. Одна интересная, серьезная, и книжка у нее серьезная, а другая смазливая, и в руках у нее детектив, и еще она так свысока поправила его, мол, не мегера, а меджера, деревня… Обидно чуваку. Улавливаешь психологическую ситуацию? С тобой интересней, а со мной за «меджера» надо поквитаться. И тут я просто и непринужденно подаю ему сигнал: порт приписки Витя.

— Ну, знаешь, твои объяснения похожи на плохую игру, в которой я не хочу участвовать.

— Ты и не участвуешь, сердитая моя. Я отвечаю за свои поступки, так что ты тут ни при чем.

— Все равно, дурной тон.

— Ох какие мы утонченные! Да не такой уж он рафинированный интеллигент, чтобы тебе так сокрушаться из-за дурного тона. Аспирант из Тетюшей…

— Не смей так говорить! — Аня почувствовала, что краснеет. Ее охватило странное чувство. Если бы с ней была не Лена, она бы решила, что это злость. Но неужели она разозлилась на Ленку? А чего она лезет, кто ее просит? Белыми нитками ведь все шито, любой мало-мальски сообразительный человек догадается, и получится еще хуже… Аня, которая третий день не могла в себе разобраться, вернее, всячески уходила от этого, вдруг отчетливо и ясно поняла — она влюблена…

Она встала и подошла к окну, отодвинула вышитую занавесочку и уставилась невидяще в темноту деревенской ночной улицы.

Тихонько подошла Лена, обняла ее за плечи, прижалась, и вдруг словно что-то прорвало внутри у Ани — она зашептала прерывисто:

— Я не знаю… ты прости… но я хочу, чтобы ты правильно меня поняла… Он мне нравится… может быть, даже я просто влюбилась, хотя мне порой кажется… впрочем…

— Анька! — закричала Лена. — Наконец-то я слышу речь нормальной бабы! Только я все просекла раньше тебя, ясно?

Лена потерлась щекой о щеку подруги.

— Ты хоть и спринтер, но жуткий тугодум, я быстрее тебя соображаю. — Лена принялась тормошить Аню, потом резко отстранила ее и очень серьезно сказала: — Только ты имей в виду, что он рационалист.

— Что ты хочешь сказать?

— Точнее, прагматик, — не ответила на прямой вопрос Лена.

— Поверь мне, у меня глаз — рентген, а кроме того, бабья интуиция. Так что крути роман, благословляю, но будь осторожна.

— По-моему, интуиция — это информация плюс анализ ситуации, — глубокомысленно изрекла Аня. — А у тебя о нем никакой информации.

— А вот и есть у меня информация!

— Откуда? Кто тебе мог сказать?

— Помнишь, на первом сборе он сказал: «На картошке все холостые»?

— Ну и что? Обычная шутка, хоть и не очень удачная.

— Хорошо, пусть так. А теперь давай считать: он пять лет учился в институте да год в аспирантуре. Что же, за шесть лет ни в кого не влюбился? И никого у него нет? А почему до сих пор не женился? Скорее всего у него все расписано, все по плану — сначала аспирантура, диссертация, научная карьера или там еще что… Я знаю таких ребят. У них все по полочкам заранее разложено. Помнишь его тетрадочку, где он всех нас расписал по факультетам, по избам, по вагонам? Вот чего я смертельно боюсь. Потому и говорю тебе, чтобы ты держала ушки на макушке, хоть и до смерти рада за тебя.

Они легли спать.

Лена немного покрутилась и затихла. От нее шло приятное живое тепло. Аня подумала, что и сама сейчас уснет, но сон куда-то испарился. Она попыталась заняться аутотренингом — «расслабляются кончики пальцев, расслабляются кисти, тепло поднимается вверх по мышцам…» Пустое дело… Она повернулась на бок и принялась привычно анализировать, или, как говорила Ленка, занялась самокопанием.

Значит, она влюблена…

Если быть честной с самой собой, то впервые. Не считать же в самом деле ее влюбленности в тренера, который работал на сборах с другой группой, — он был раза в три старше ее, седой, загорелый, с фигурой Аполлона и недосягаем как Бог. Она вспомнила, как замирало у нее сердце, когда он тренировал высокую светловолосую бегунью, прикасался к ней, шел с ней в столовку, разговаривал… Аня улыбнулась. А потом целые три недели ей очень нравился Витькин однокурсник, которого Лена усиленно ей сватала, потому что «так будет здорово — всегда вместе: и дома, и в школе, и все свободное время». Ее аргумент при всей своей привлекательности разлетелся в пух и прах при первом же серьезном разговоре с парнем, имени которого Аня сейчас никак не могла вспомнить. Разоткровенничавшись, он изложил ей свою программу-максимум: сейчас он секретарь комсомольского бюро курса, на будущий год станет членом комитета комсомола института, чтобы до окончания его вступить в партию, потому что это самый верный путь как можно скорее выехать за рубеж, а сейчас можно и пострадать на всяких собраниях и президиумах…

На том и кончилась «вся любовь» — кроме отвращения, Аня ничего более не испытывала к юному карьеристу. А тот никак не мог понять, почему его перестали приглашать в дом.

Тогда Лену не очень-то волновал такой циничный прагматизм юноши, а теперь она предостерегает Аню. Но разве можно сравнивать Николая с его собранностью, четкостью в работе и решениях с тем юнцом? Николай просто хороший организатор…

«Господи, ну влюбилась — и все тут», — подумала Аня.

И сразу же едва не поссорилась с Ленкой. Почему? Из-за чего? Она же хотела как лучше.

…Утром, после разминки Лена мимоходом спросила:

— А ты не хочешь в зеркало взглянуть, привести себя в порядок?

— В смысле? — не поняла Аня. Она не выспалась, чувствовала непривычную вялость, зарядку сделала, преодолевая себя.

— В смысле реснички подкрасить, губы… Ане показалось, что Ленка дурачится.

— Не хочу, — отрезала она.

— Что? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит, так?

— Перестань. Я собираюсь картошку копать, а не на светский раут. И вообще — нужны мы ему! Он даже не пришел сегодня.

Лена, язва такая, расхохоталась и закричала в раскрытое окно:

— Опаздываете, товарищ начальник!

Аня оглянулась — от калитки к избе шел, улыбаясь, Николай.

— Начальство не опаздывает, а задерживается, — ответил он, входя в комнату. — Доброе утро, девочки! Вчера зачитался допоздна, едва проснулся.

Они вышли из дому, и Аня, преодолев вдруг охватившее ее смущение, спросила:

— А что ты читал?

— Я сюда кое-какие материалы по диссертации взял, чтобы времени не терять. Сейчас разведу вас по работам, приткнусь где-нибудь с тетрадочкой, — он похлопал себя по карману, из которого торчала клеенчатая общая тетрадь, — и поработаю.

— Хочешь досрочно защититься? — спросила Лена.

— Какое там досрочно! Дай бог в срок уложиться. Надо еще успеть с публикациями, а журналы перегружены. Получается, что больше занимаешься организацией, проталкиванием, а не наукой.

— О чем у тебя диссертация? — поинтересовалась Аня.

— В двух словах и не скажешь… Ты как будущий историк должна знать такое имя — патриарх Филарет.

— Конечно.

— А я не историк, просветите — кто он такой?

— Ленка, господь с тобой! — воскликнула Аня, не замечая, что попалась на невинную примитивную уловку подруги. — Филарет — отец первого русского царя из династии Романовых.

— Разве патриарх может жениться?

— Нет.

— Тогда откуда у него сын? — не унималась дотошная Лена.

— Патриарх Филарет до принятия монашества был боярином Федором Никитичем Романовым, а уже будучи патриархом фактически возвел на престол собственного сына Михаила Федоровича и стал его соправителем…

…Вечером Лена объявила, что смертельно устала и идет спать. Николай и Аня немного погуляли по центральной улице села, потом долго сидели на скамейке в палисаднике. Николай рассказывал о себе.

— Ты о таком городе слышала — Лениногорск?

— Нет. Где он находится?

— В предгорьях Алтая. Там свинцовые рудники. До войны он назывался Риддер в честь открывшего свинцовые залежи английского инженера Риддера. Город лежит как бы в объятиях невысоких гор, а за ними, на юге, круглый год видны далекие снежные вершины. Местные жители называют их белки.

Николай умолк, словно вспоминая что-то, и Аня с удивлением заметила, как изменилось у него выражение лица — в глазах появилась грусть и мечтательность… Он вздохнул и продолжал:

— Я родился в поселке при известковом карьере, в восемнадцати километрах от города. Обычный рабочий поселок на железной дороге. Станция, клуб, кино, почта, магазин, стадион, две улицы мощеные, две — немощеные. И фантастически красивая горная река — Ульба. Перед самым поселком она принимала в себя другую горную речку, поменьше, — Громотуху и у поселка становилась довольно полноводной и не такой стремительной. Во всяком случае, мы, мальчишки, летом осмеливались купаться и научились лавировать между камнями, как хариусы.

Аня еще не знала, что зарождающаяся любовь очень часто проявляется в желании рассказывать о себе. Если бы знала, то поняла бы, что Николай к ней неравнодушен — так много говорил он о себе в тот вечер…

После ностальгических воспоминаний о далеком алтайском поселке он с эгоизмом ученого принялся излагать ей суть своей будущей диссертации.

Он выбрал для работы малоизученный период из истории Тридцатилетней войны, а именно — тайный союз между всемогущим первым министром Франции кардиналом Ришелье и патриархом Филаретом, столь же могущественным правителем России при собственном сыне. Союз был направлен против Габсбургов, стремящихся к господству в Европе и создавших под своей эгидой целую коалицию.

— Понимаешь, — оживился Николай, заговорив о своей излюбленной теме, — прямых доказательств существования союза Ришелье и Филарета практически нет. Есть только косвенные, что меня и привлекает.

— Отец тоже всегда говорит, что как только историческая колесница въезжает на утрамбованную дорогу от факта к факту, так ему становится скучно.

— И у меня все началось с загадки. Нет, не совсем так. Началось все с того, что я случайно наткнулся на Исследование замечательного историка Поршнева. Такая скромная на вид книжка с крохотным тиражом. А работа потрясающая! Ты, кстати, обрати внимание на это имя — Поршнев. Как что увидишь — хватай и читай. А в той книге он, в частности, утверждает, что Россия помогала антигабсбургской коалиции. Оказывается, мы уже тогда продавали хлеб на Амстердамской хлебной бирже на сотни тысяч рублей и фактически финансировали наем солдат, покупку амуниции, продовольствия… Вот я и задумался: кто же координировал такую программную работу? Получается, что Ришелье и Филарет.

— А зачем Филарет влез в далекую от русских границ войну?

— Потому что был прозорливым политиком и умел заглядывать в будущее. Габсбурги начали втягивать в свою коалицию Польшу, которая, как ты понимаешь, под самым боком у России.

Николай пустился в долгие рассуждения о том, что Польша всегда являлась как бы прослойкой между Россией и Западом, но вдруг остановился на полуслове и воскликнул:

— Да ты у меня засыпаешь на ходу!

— И вовсе нет, — возразила Аня, хотя глаза у нее действительно слипались.

— Идем-ка домой, не то Лена меня отругает.

— Ты ее побаиваешься? — оживилась Аня.

— Чего мне ее бояться? — не понял шутки Николай. — Самоуверенная и бойкая девица…

— Вовсе она не такая! — возмутилась Аня. — Она умная, тонкая, красивая…

— Согласен, тут я признаю — манкая.

— Какая? — не поняла Аня.

— Манкая — у нас на Алтае так говорят.

— Манкая… — повторила Аня, словно пробуя слово на вкус.

— Что, понравилось слово?

— Нет, манной кашей отдает — манка… Нет, Ленка совсем из другой оперы.

Они подошли к избе. В окне горел свет.

— Не спит, тебя ждет, — заметил Николай! — Ну, беги, до завтра.

— Спокойной ночи…

— Ну? — спросила Лена, как только Аня вошла в комнату. Лицо подруги выражало нескрываемое любопытство.

— Что ну? — постаралась уйти от ответа Аня. — Ну-ну, баранки гну.

— Ты шуточками для первоклашек не отделывайся. Что он тебе говорил?

— Много чего… Вот, например, — оживилась Аня, — что ты знаешь о Ришелье?

— Вышивка есть такая.

— Я без шуток.

— Ну еще д'Артаньян сказал о нем — великий кардинал. А он взял и срезал подвески у королевы.

— Не он срезал, а миледи.

— Но приказал-то он? Аня засмеялась:

— Вот что значит талант — Дюма создал кардинала интриганом, властолюбцем, безжалостным, и весь мир таким его и представляет. А он на самом деле был великим политиком, вступившим в борьбу с Габсбургами, и даже Россию привлек на свою сторону.

— Та-ак… Я тут сижу, жду, вибрирую, что у вас там и как, а он ей баки про Ришелье заливает!

— Вот и глупо!

— Ладно, с тобой все ясно. Ложимся спать, миледи, а то у тебя нос синий. Он хоть бы ватник тебе предложил.

Ватник Николай предложил на следующий вечер, правда, как заметила Аня, под него он предусмотрительно поддел свитер…

Они шли по темной деревенской улице к околице, шагая в ногу. Широкий мужской ватник свободно свисал с худеньких плеч Ани.

Как часто прежде она с замиранием сердца и завистью смотрела, как удаляются от спортивного лагеря тайком от тренеров парочки — она в его пиджаке или куртке, наброшенной на плечи, он — защитник — рядом. А теперь и она идет вот также с Николаем.

Аня почувствовала, как рука его скользнула под ватник и обняла ее за талию. Она напряглась, сбилась с шага. Он сразу же отреагировал, и рука успокоилась на талии. При широком шаге длинных Аниных ног они снова пошли в ногу. Аня прислушивалась к тому, что делает его рука и, видимо, совершенно отключилась от нити разговора.

— …не диссертация, а роман. Представляешь?

— Представляю, — поторопилась ответить Анн, хотя совершенно не понимала, почему роман, а не диссертация, и вообще при чем здесь роман. Что-то важное пропустила… Она осторожненько высказала банальность:

— Роман это всегда интересно…

— Но не вместо диссертации. А мне защищаться в июне.

— А почему, собственно, роман? — чуть смелее включилась в разговор Аня.

— Потому что у Филарета не жизнь, а сплошное темное пятно. Гипотеза на гипотезе. В самом начале вроде бы все гладко. Умирает бездетным царь Федор Иоаннович, сын Грозного. При загадочных обстоятельствах гибнет царевич Дмитрий, самый младший из детей Грозного. Все. Династия Рюриковичей пресеклась. Какой простор для боярских честолюбий, амбиций: трон пустой, только протяни руку и хватай корону! Вот и потянулись к ней: с одной стороны — Борис Годунов, шурин умершего царя, а с другой — Федор Романов, великий боярин, один из знатнейших на Руси, двоюродный брат Федора Иоанновича, своего тезки. Представляешь? И сцепились. За Борисом — власть, так как еще при жизни слабоумного Федора он был при нем правителем. За Романовым — боярство, знатность, порода, родня. Годуновы-то в глазах великого боярства выскочки, беспородные…

Но Романов проиграл. Почему? Где ошибся? История молчит. Есть только гипотезы… Борис сел на престол, а Федора Романова насильно постриг в монахи под именем Филарета и сослал в далекий северный монастырь.

Успокоился Годунов — монах не претендент на царствование. Напрасно успокоился — слишком властолюбив оказался недавний великий боярин, слишком страстно хотел ухватить венец. Но теперь уже не для себя, а для своего сына Михаила. Ждал только случая.

И случай представился — появился Лжедмитрий. Филарет тут же встал на его сторону, а Лжедмитрий, сев на престол, в благодарность за поддержку возвратил Филарета из ссылки и поставил ростовским митрополитом. И снова неясность и гипотезы: какую поддержку мог оказать сосланный на Север монах Лжедмитрию?

Но идем дальше. Против Лжедмитрия поднялась вся Россия, а Филарет выжидал. Лжедмитрия I сбросили с колокольни восставшие, а Филарет перешел на сторону Лжедмитрия II. И теперь уже в награду получил патриаршество.

После изгнания Лжедмитрия II царем избирают Василия Шуйского, и корона вновь ускользает от Романовых. Но Филарет вновь и вновь интригует, сколачивает союзы, хитрит и предает.

Но вот и Шуйского свергли. Трон пустует в третий раз.

Тогда Филарет едет с посольством в Варшаву приглашать на русский престол королевича Владислава. Искренен ли его поступок или он плетет очередную интригу? Как знать…

Тем временем в России началась очередная смута. Филарета задержали в Польше на положении пленника. Но даже будучи пленником, этот великий политик умудряется собрать сторонников и добиться — ты только подумай — из Польши! — избрания на царство своего сына Михаила Романова.

В Россию Филарету удалось вернуться только через шесть лет, и Михаил сразу же утвердил его патриархом и соправителем.

Да-а… вот уж действительно — не жизнь, а роман.

— Но мне-то нужна диссертация! А я утопаю в материале и ни от чего не хочу отказываться.

— Бедненький. Другим материала не хватает, а у тебя горе от избытка.

— От ума. — Николай зябко повел плечами.

— Холодно? — заботливо спросила Аня.

— Продувать стало. Пойдем туда, там ветра нет. Они огляделись, сошли с дороги и сели на бугорок у кустов.

— А тут не муравейник? — опасливо спросила Аня.

— Эх ты, горожанка. Муравьи ночью спят. Здесь нет муравейника, не бойся, трусиха. — Николай крепко прижал ее к себе, она подняла голову, чтобы взглянуть ему в лицо, и губы их встретились.

Поцелуй продолжался так долго, что у нее не хватило дыхания, и она мягко отстранилась, чтобы перевести дух, а потом склонила голову ему на грудь и услышала, как резко, толчками бьется его сердце. Николай легонько, едва касаясь губами, целовал ее волосы. Рука, лежащая на ее талии, медленно и осторожно начала исследовать путь под кофточкой. Аня замерла. Другой рукой Николай приподнял ее голову и опять поцеловал в губы. Она расслабилась, закрыла глаза, отдаваясь упоительному, еще неизведанному ею чувству…

Рука медленно под футболкой продвинулась и прикоснулась к груди. Аня вздрогнула, хотела отпрянуть, но заставила себя сдержаться. И хотя Николай продолжал ее целовать, теперь уже весь мир, все ощущения сосредоточились на его нежной и одновременно сильной и настойчивой руке, охватившей и ласкавшей грудь. Потом рука двинулась за спину, к застежке бюстгальтера. В один миг Аня стряхнула с себя оцепенение и как можно мягче отстранилась от Николая.

— Не надо, — прошептала она просительно.

Николай сразу же отпустил ее и снова стал целовать, но теперь уже не в губы, а в глаза, в шею, оттянул ворот кофточки и — ниже, ниже… Аня вспомнила, какая она там костлявая, ничего общего с царственным декольте Лены, поежилась и снова отстранилась.

— Знаешь, как меня Ленка называет? Тощие мощи, — шепнула Аня.

— Это она от зависти, — тоже шепотом сказал Николай. — Такие, как она, с возрастом толстеют, а ты, тонкокостная, всегда останешься сухой и стройной.

— Откуда ты знаешь — кто толстеет, а кто нет? — ревниво спросила Аня.

— Я все знаю.

Ане хотелось, чтобы он опять обнял ее, целовал и чтобы рука опять отправилась в свой восхитительный исследовательский путь, но Николай отодвинулся от нее, крепко растер лицо, потянулся и встал.

— Идем домой. — Он протянул ей руку, и Аня послушно поднялась.

Дома Ленка только взглянула на пунцовые вспухшие губы подруги, как сразу же заулыбалась, а в глазах запрыгали бесенята.

— Если скажешь хоть слово — придушу! — крикнула Аня, и по ее голосу трудно было судить, шутит она или говорит всерьез.

— Молчу! Молчу… О, как я молчу! Молчу-у-у-у… Аня бросилась на Ленку, повалила ее на кровать, скрутила руки и оскалилась:

— Вот сейчас откушу твой задорный носик!

И они обе с хохотом стали кататься по постели, как в детстве, пока, обессиленные, не рухнули на спины.

— Ну и что нового о кардинале Ришелье? — спросила, отдышавшись, Лена.

— Есть новости о патриархе Филарете, — в тон ей ответила Аня. — Он весь в темных пятнах.

— Придется отдать в чистку.

— Предметы семнадцатого века в химчистку не принимают.

— Что же делать?

— Спать! — сладко потянулась Аня.

…Теперь каждый вечер Аня возвращалась поздно и, едва перекусив на ходу, плюхалась в постель и камнем засыпала. Лена перестала иронизировать, а наоборот, стала очень трогательно опекать ее — старалась к ее приходу вскипятить чайник, приготовить бутерброды.

В одно из таких полуночных бдений Лена внимательно посмотрела на счастливое, будто хмельное лицо подруги, и ее охватило беспокойство.

— Анька, только не смей торопиться, слышишь! Лучше о Филарете рассуждайте.

— Мы так и делаем — от заката до рассвета обсуждаем Филарета, — не то в шутку, не то всерьез отозвалась Аня. — Спать хочу, умираю…

— Не отмахивайся от моих слов, я серьезно. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

— Отвяжись, Ленка. Когда ты с Витькой в десятом классе…

— Мы сейчас говорим о тебе. С Витей у нас все было по-другому, а теперь мы любим друг друга. Я так соскучилась, что порой готова выть, особенно когда ты приходишь вся такая разомлевшая. Мне кажется, что вот завтра возьму и сбегу к нему в Москву.

— Вот видишь, подружка, а мне что — нельзя? — улыбнулась Аня.

— Можно, только мне казалось, что влюбленные пишут лирические стихи, а не плохие частушки. Помнишь, какие стихи писал мне Витька?

— У каждого свой жанр. Николай пишет диссертацию, и мне тоже интересно.

…На следующий день Аня притащила целую стопку тетрадных листочков, исписанных неразборчивым почерком, пронумерованных красным карандашом и с кучей правок. Даже не попив чаю, села переписывать их в чистую клеенчатую тетрадь своим четким, ясным почерком.

— Это еще что такое? — взвилась Лена. — И так не высыпаешься, днем чуть не валишься на мешки с картошкой…

— Не шуми, Ленка, сейчас лягу, — виноватым тоном сказала Аня. — Коле нужно срочно по приезде сдать автореферат по диссертации, и он просил переписать некоторые страницы, потому что его почерк ни одна машинистка не разберет.

— Прекрасно! Писарь-надомник! Тогда уж освой машинопись и строчи хоть всю ночь, только без меня — я тоже человек, спать хочу! Почему бы тебе не перебраться к нему в избу, там и разбирайтесь со всеми кардиналами, патриархами и авторефератами!

Аня опешила — никогда прежде Лена не говорила с ней таким тоном, да и ссор у них практически не бывало, так, по мелочам, на одну минуту. Сейчас за ее словами скрывалось что-то более серьезное, нежели простое желание выспаться.

— Ты можешь мне объяснить, что случилось? — как можно спокойнее спросила Аня.

Лена не приняла примирительного тона Ани:

— В конце концов, он твой возлюбленный начальник — вот пусть и освободит тебя от картофельных работ. Сиди тогда и пиши сколько душе угодно!

— Почему ты так о нем говоришь?

— Я не о нем, я о тебе.

— Нет, о нем! О нас!

— Пропади оно все пропадом с этой картошкой! — со злостью, грубо выкрикнула Лена.

Аня вздрогнула, подняла глаза на Лену и тихо сказала:

— Лен, а Лен, ну скажи, пожалуйста, что случилось, почему ты так груба со мной? Я не хочу ссориться… я не могу так… — И она неожиданно заплакала.

Ленкино раздражение как рукой сняло. Она поняла, что творится сейчас с подругой, и дала ей выплакаться, потом потащила ее к кровати, усадила, села сама рядом и обняла за плечи.

— Дурочка ты моя, мне просто больно за тебя, когда я вижу, как ты за две недели полностью растворилась в Николае, в его проблемах и делах…

— Что же я могу поделать, если влюбилась в него? Ты ведь сама твердила мне, что пока я равнодушна к мужчинам, я — неполноценная женщина. Разве ты не радовалась, что мне понравился Николай? Ты же говорила…

— Ну что ты все: «говорила», «твердила»! Да ради бога! Я и сейчас рада, что тебе с ним хорошо… Но он-то, он, что он думает, как относится к тебе?

— Он тоже…

— Что тоже? Он тебе что-нибудь говорил о своих чувствах?

— Разве об этом нужно говорить? Я и так все понимаю… Он нежный, ласковый, заботливый…

— Заботливый? — перебила ее Ленка. — Потому что укрывает тебя своим ватником? Он что, не чувствует, что от его заботы ты скоро совсем в тень превратишься! Даже зарядку утром перестала делать. Он же видит, когда заходит за нами. Где же тут забота? А нежный — только когда вы целуетесь и тискаетесь, вот и вся нежность!

— Не говори так, Ленка, мне больно слышать такие слова от тебя.

— А кроме меня, тебе никто и не скажет. Да пойми ты, Анька, ты же личность, умница! И вдруг — словно нет тебя, а один только аспирант Николай с довесочком. Ты бы посмотрела на себя со стороны, когда он идет по полю, как подсолнух за солнцем поворачиваешься за ним, и когда он подходит к нам, смотришь такими преданными собачьими глазами, что даже я чувствую себя униженной.

— Разве в любви может быть что-либо унизительное?

— В любви — нет, а в ваших отношениях пока еще ничего не известно. Я прошу тебя, ну просто умоляю: ты же сильная, волевая — будь самой собой, люби, делай что хочешь, но не теряй себя! И не о девичьем пояске я говорю — да развяжи ты его, если уж так невтерпеж, не в нем дело. Дело в твоей личности.

— А может, я чеховская душечка? — слабо улыбнулась Аня.

— Да уж, душечка ниже средней упитанности, с кругами под глазами…

Они посмотрели друг другу в глаза, уперлись зрачками, как когда-то в детстве, когда играли в гляделки, выдержали несколько секунд и расхохотались.

— До чего же я тебя люблю, — бросилась на шею Ленке Аня.

Утром Николай не зашел за девушками, чтобы сопровождать их, как уже завелось, в столовую.

Он появился там, когда все уже сидели за дощатыми столами. С ним был худощавый, неприметный молодой человек.

— Коллеги! — зычным голосом привлек к себе внимание Николай. — С болью в сердце и невыразимой грустью должен сообщить, что вынужден попрощаться с вами.

Столовка буквально взорвалась свистом и криками — Николая успели полюбить за ровный характер, умение без грубости добиться хороших показателей на поле и чувство юмора.

Он поднял руку, требуя тишины, и продолжал:

— Осталось всего десять дней, после чего мы снова встретимся с вами в стенах альма-матер. Давайте расстанемся без рыданий, а главное, — отнесемся с уважением к Владимиру Николаевичу, ассистенту нашей кафедры, который, не побоюсь этого слова, приехал прикрыть амбразуру своим телом. Спасибо за сотрудничество.

— Ишь как шпарит, хитрец, — не удержалась Лена. — Что там у него произошло, интересно?

Аня ничего не ответила — сидела, словно окаменевшая. Николай усадил за свой столик новое начальство, а сам подошел к девушкам, поздоровался, извинился, что не успел заскочить утром — приехал сменщик, надо было устроить его. Аня с Леной молча слушали его, не задавая вопросов.

— Если можно, я зайду вечером, после ужина, и все подробно расскажу, — пообещал он и обратился к Ане: — Ты успела все переписать?

— Да, — упавшим голосом ответила Аня.

— Замечательно, — обрадовался Николай. — Завтра утром я уезжаю, смогу все забрать с собой…

Вечером он пришел к ним в избу. Аня принялась разогревать чай. Лена поднялась и со словами «Пойду к хозяйке» хотела выйти, но Николай попросил ее остаться: разговор по делу, никаких секретов. Ленка взяла английский детектив, предусмотрительно привезенный из дома, уселась в уголочке и уткнулась в книгу.

Николай молча пил чай.

— Ты можешь наконец рассказать, что случилось? — не выдержала Аня. Она с самого появления его в столовой не могла прийти в себя и к вечеру передумала и напридумала не менее шести версий.

— Как тебе сказать… Вечные подводные камни в нашем историческом болоте. Шеф сделал невозможное: пробил мне сменщика, утвердил на парткоме его кандидатуру и срочно велел мне ехать в Москву.

— Но что же все-таки случилось? — не могла понять Аня.

— Помнишь, я говорил тебе, что апробация моя прошла перед самым отъездом на картошку. Тогда накидали мне замечаний, по которым я, собственно, и переделывал здесь автореферат, чтобы успеть с типографией. Вроде все путем. Но тут прорезался у нас на кафедре один стукач, член парткома. Он усмотрел в моей работе криминал и не преминул тут же заварить кашу и у нас, на кафедре, и в парткоме, и в ректорате…

— Что за бред, что там можно усмотреть? Я ведь читала, переписывала — ни разу ничего не царапнуло…

— Тебя не царапнуло, а профессиональный стукач засек очень опасные аллюзии. Нынче у всех стукачей ассоциативный невроз — все ищут ассоциации, аллюзии, подтексты и параллели с диссидентами. Самое забавное в том, что на апробации ничего похожего никто не высказывал. Видимо, попался профессиональный сексот, побоялся раскрыться…

Лена оторвалась от своего детектива:

— Да что ты мочалу тянешь! Можешь толком все объяснить?

— Ну, диссертация посвящена выходу России на международную политическую арену в начале XVII века. В этом событии огромную роль сыграл известный Ане Филарет…

— Ну, положим, я с ним тоже уже познакомилась, — заметила Лена.

— Дай же ему сказать! — не выдержала Аня.

— Да ради бога! У меня здесь поинтереснее вашего, — ответила Ленка и вернулась в туманный Лондон, где элегантный сэр Майкл и очаровательная леди Джейн вяло предавались любовным утехам в огромной викторианской спальне, по ходу дела убеждаясь в том, что он — гомосексуалист, а она — лесбиянка.

— Главное — обвинение в том, что у меня Филарет не просто беспринципный, безнравственный человек, поставивший в жизни одну цель — воцариться на престоле, а государственный деятель, которому трон нужен, чтобы вытащить Россию из той политической и экономической пропасти, в которой она оказалась. Он свято верил в то, что только он способен сделать это, следовательно, все хитросплетения и изгибы пути, ведущие на трон, оправданы, во имя будущего общенародного блага допустимы предательство, измены, нарушения норм морали и нравственности.

— Ну и что? Ты ведь не делаешь его высоконравственным человеком.

— А то, что здесь они углядели прямую параллель с Лениным. Он тоже был одержим одной идеей, свято верил, что только он несет благо для России. И во имя этой идеи шел на все, даже добивался поражения своей страны в войне. Предательство вчерашних друзей и товарищей по партии, уничтожение духовенства, кулаков, развязывание гражданской войны… Чем не Филарет? Один только тайный приезд Ленина из Германии в запломбированном вагоне…

— Ты этому веришь? — воскликнула Аня.

— Я сам читал некоторые документы.

— Но почему о таких фактах не знают?

— Просвещенные у вас на кафедре стукачи, — оторвалась от книги Лена. — Если они так боятся аллюзий, то, выходит, знают и верят сами в деяния нашего вождя.

— Ты совершенно права, — сказал Николай. — Эх, если бы можно было привести твой аргумент в споре! Но все материалы закрытые — и ничего не докажешь.

— У меня в голове не укладывается, — никак не могла успокоиться Аня.

— Перестань, ты взрослый человек, а говоришь, как на пионерском сборе.

— Нет, Коля… но ведь Ленин… он же гений!

— Гений — вовсе не нравственная категория. Сталин тоже был гений в своем роде. Давай не будем обсуждать такие вопросы. Поверь, сейчас в стране все настолько дошло до высшей, вернее, низшей точки маразма, что довольно скоро все должно измениться. Я тебе говорю как историк.

— Ты сказал — это главное обвинение. А что еще они откопали?

— Ну, остальное и откапывать не пришлось — лежит на поверхности: Филарет был Романовым, родоначальником тех самых ненавистных Романовых, которых свергли в семнадцатом году большевики. А тот же Ульянов со товарищи расстрелял все семейство последнего царя Николая Романова, не пощадив ни женщин, ни малолетних детей. А я, выходит, воспеваю Романова.

Лена опять оторвалась от сэра Майкла и злобно выдала:

— Ежу ясно, что все притянуто за уши. Видимо, кто-то имеет зуб или на тебя, или на твоего шефа.

— Все именно так, как ты говоришь. Я-то мелкая сошка, аспирант, а шеф — мастодонт. Он в тридцать седьмом и в другие времена ни на шаг не отступал от того, что считал истиной, не менял своих убеждений. Как он уцелел в такой мясорубке, он и сам не знает. Он меня сразу предупредил, что тема обоюдоострая, а когда я сгреб все в кучу, прямо сказал, что материал тянет на докторскую. Ну вот, а теперь это тянет на отчисление из аспирантуры…

— Давайте пить чай, он проясняет мозги, — предложила Лена и отнесла на плиту чайник.

Они сидели долго. За разговором вновь и вновь возникал вопрос о судьбе работы.

— Коля, но ты ведь не собирался сразу защищать докторскую, — предположила Аня.

— Какая докторская? Кто позволит? Шеф говорил о количестве и качестве материала. А вот если убрать все, что вызывает у них чесотку, то останутся рожки да ножки — и на курсовую работу для студента третьего курса не наскребется. Шеф провернул мое возвращение в Москву, чтобы поговорить — может, что-нибудь придумаем. Мне Владимир Николаевич передал, он в курсе.

От неожиданных новостей, свалившихся вдруг на нее, Аня ощущала какую-то собранность, как перед стартом, когда все мысли и чувства сконцентрированы, сжаты в пружину, которая только и ждет, чтобы распрямиться. Она начала говорить спокойно, как бы издалека подбираясь к цели, но все больше и больше загоралась идеей, которая представлялась ей плодотворной и способной в большой степени решить проблему.

— Я уверена, что ничего из того, что ты сделал, не пропадет, тем более ты сам сказал, что грядут перемены. Это раз.

— Ну, допустим, — согласился Николай.

— Теперь два: что, если сейчас тебе сосредоточиться на Габсбургах?

— Я думала, что Ришелье и Филарет — единственные ваши любимцы, — улыбнулась Лена.

Аня не обратила внимания на ее слова и продолжала:

— Возьми за основу Габсбургов и греби все под них, ведь союз Ришелье и Филарета был направлен против них, ведь так?

— Нуда…

— А теперь смотри что получается: в Австрии начиная с тринадцатого века и до девятнадцатого — Габсбурги, в шестнадцатом у них уже и Чехия, и Венгрия вплоть до 1918 года, ну а в Священной Римской империи они были императорами с пятнадцатого века и с шестнадцатого захватили и испанскую корону. Получается — немецкая экспансия в Европе.

— Конечно, экспансия, — отмахнулся Николай. — Даже в их полном титуле звучало так: «Иимператор Священной Римской империи германской нации». Азбучная истина на уровне восьмого класса.

Аня опустила глаза и уставилась в свою чашку — ну вот, вылезла, на уровне восьмого класса… И тут неожиданно Николай вскочил, сгреб Аню в охапку, закружил по комнате, расцеловал и радостно заорал:

— Эврика! Ты нашла выход! Можно от Филарета и Ришелье оставить только то, что связано с противостоянием немецкой экспансии в лице Габсбургов! Ты гений!

— Так гений или восьмиклассница? — съязвила Лена. Но Николай не обратил на ее слова внимания. Он весь уже погрузился в мысли и планы по переработке диссертации.

— И тему чуть-чуть поверну под другим ракурсом, — говорил он, расхаживая по комнате, — не выход России, а борьба России… Боже мой, устами младенца глаголет истина! — Он опять подхватил Аню, приподнял, расцеловал, опустил бережно на стул. — Где все, что ты переписала?

Аня отдала ему тетрадь и аккуратно сложенные черновые листки. Он чмокнул Ленку, еще раз поцеловал Аню и пошел в сени.

— До завтра, — услышали они вместе со стуком двери.

— Побежал перерабатывать, — вздохнула Аня.

— Настоящий ученый, что-что, а этого у него не отнимешь, — согласилась Лена. — Скажи, а что такое сексот?

— Секретный сотрудник, — ответила Аня.

— Надо же, а я всегда думала, что это неприличное слово.

— Слово как слово, а вот занятие — неприличное. Точно.

После отъезда Николая Аня собрала себя в кулак, снова принялась за утреннюю зарядку, в поле работала так, словно собиралась завоевать звание Героя Социалистического Труда, а вечерами в календаре, который в день приезда они с Ленкой соорудили, перечеркивала жирным крестом каждый прожитый без Николая день.

На традиционный прощальный костер с картошкой, который, как объяснили старшекурсники, стал непременным финалом сельскохозяйственных работ, Аня отказалась идти.

— Ты, мать, с ума сошла от любви. Это же наша первая картошка. Потом — на втором, третьем курсе — можешь не ходить, твое право, но сегодня…

— Что я там буду делать?

— Хворост подбрасывать.

— Да ну, лучше я почитаю.

В глубине души Ане хотелось посмотреть, что за прощальный костер устраивается. Вот если бы Николай был здесь…

И все-таки Ленка настояла.

Уже через полчаса Аня пожалела, что дала себя уговорить. Мальчишки принесли слишком много водки. — Пили из жестяных кружек, утратив чувство меры, заедали сыроватой, не успевшей пропечься картошкой. Потом тут же у костра началось прямо-таки массовое обжимание. Вначале с хохотом, вроде в шутку, потом объятия стали все более серьезными, одна парочка поднялась и побрела в темноту, за ней другие.

Ленку осаждали трое поклонников, уговаривали пить на брудершафт, а она со смехом отбивалась, говорила, что и так со всеми на «ты».

К Ане подсел знакомый парень, с которым она пару раз перекинулась шутками в столовой. И тоже не нашел ничего умнее: стал предлагать выпить на брудершафт. Но когда Аня отказалась, выпил сам и вдруг молча обнял ее и принялся целовать, запустив руку под куртку в вырез ковбойки. Она дернулась, но рука вдруг стала ласковой, горячие пальцы нащупали сосок, и Аня почувствовала, как что-то темное горячей волной стало подниматься от самого низа живота — вверх по всему телу. Потом он резко повалил ее и попытался коленом раздвинуть ноги.

В одно мгновение наваждение рассеялось — Аня оттолкнула его, запахнула куртку и вскочила на ноги.

— Не надо, — сказала она жестко.

— Ты чего? — Вид у парня был совершенно ошалелый, глаза дурные. Аня усмехнулась. Он обхватил ее за ноги и попытался повалить на землю. — Сядь, слышишь, не дури, — бормотал он заплетающимся языком.

Аня уперлась одной рукой ему в плечо, второй спокойно, словно не раз уже так делала, защемила двумя пальцами нос и крепко сжала.

Он вскрикнул, отпустил ее ноги, вскочил.

— Дура! Идиотка! — Из глаз его потекли слезы.

— Я же сказала — не надо.

Парень грязно обругал ее и пошел в темноту.

У костра почти никого не осталось, только Ленка сидела напротив с тремя поклонниками. Они мешали друг другу, а Ленка их подначивала и стравливала.

Аня обогнула затухающее пламя, подошла к ним и, не присаживаясь, постояла немного.

Мальчишки несли такую откровенную жеребятину, что слушать было противно.

— Лен, я домой, — сказала Аня.

— Я тоже, — ответила Лена.

Утром они быстро собрались и вышли к машинам. Обратный путь студенты проделали без того энтузиазма, с которым они направлялись в колхоз. Может, устали за месяц работы, а может — от вчерашней попойки… Все были притихшие, помятые, сонные…

— Это и есть традиция? — спросила Аня.

— Наверное, — пожала плечами Лена.

Начался учебный год.

На третий день занятий после первой пары лекций, когда Аня с гурьбой студентов выходила из аудитории, неожиданно появился Николай. Сияя улыбкой, он пробился сквозь толпу, взял ее за руку и потащил в сторону.

Все прошедшие дни Аня ждала его. Сначала она надеялась, что он встретит ее на вокзале — ведь он не мог не знать, когда возвращается отряд. Все глаза проглядела, выискивая его в вокзальной толпе. Обиделась на Ленку, когда та сказала, что все нормально, обычное дело: картошка — одно, Москва — другое. И дома родителям что-то вяло рассказывала о колхозе, пересиливая желание убежать в ванную и зареветь в голос…

И вот теперь он появился и молча, буквально по-хозяйски хватает ее, словно свою собственность.

— Погоди, куда ты меня тащишь?

— Идем со мной, все узнаешь после.

— Куда? — спросила Аня, покорно следуя за ним.

— Отмечать.

— Что отмечать?

— Шеф одобрил все переработки, теперь — ни сучка, ни задоринки!

— Поздравляю, — сухо произнесла Аня.

— Не сердись, тебе не идет. Я только вчера вечером приехал в Москву, сидел пять дней у шефа на даче. Поехали отмечать!

— Ты с ума сошел — еще только одиннадцать!

— Одиннадцать — час волка. Самим правительством разрешено.

— Но у меня лекции…

— Перебьются без тебя. Никуда твои лекции не убегут. Еще пять лет лекций, все не высидишь.

Только сейчас Аня поняла, что он уже начал отмечать — до одиннадцати.

— А где ты отмечаешь?

— У меня в келье. Там уже народ ждет, я за тобой приехал.

Кельей он называл крохотную комнату в коммунальной квартире, которую снимал за небольшую плату. Сейчас войти в нее было почти немыслимо — набилось человек десять. На письменном столе неорганизованной кучкой стояли бутылки с пивом и водкой, дым висел пластами, открытое окно не помогало. Все говорили одновременно, не заботясь, слушают их или нет.

Николай вошел, выставил вперед Аню и гаркнул:

— Тихо! Знакомьтесь, Аня с первого курса исторического.

— Будущий Карамзин, — изрек бородатый парень, налил в рюмку водки и провозгласил: — За Аню с первого курса! — и заставил ее выпить.

Николай растолкал своих гостей, освободив для нее место на кровати, рядом с бородачом.

Аня села, чуть откинувшись на подушку в пестрой наволочке, и растерянно слушала обрывки разговоров и споров. Господи, какая же она темная, можно сказать, даже малограмотная.

— Кьеркегор, конечно, великий мыслитель, но зануда, и читать его тошно.

— А я отдам всего твоего Кьеркегора за одну работу Бахтина.

— Бахтин неоригинален!

— Бросьте вы Кьеркегора, Бахтина. Мы живем в одно время с гениальным ученым Гумилевым и даже толком не знаем всех его работ.

Аня читала Гумилева «Мое открытие Хазарии». Запомнила совершенно неожиданную для себя гипотезу о связи влажных и сухих циклов в степи с цивилизацией кочевников.

— Между прочим, доподлинно установлено, что отца его, поэта Гумилева, расстреляли напрасно. Он не был замешан ни в каких заговорах белых офицеров, просто его офицерская честь не позволила называть имена.

— Чушь! — завопил бородатый, сидевший рядом с Аней. — Сплошная чушь, придуманная с лучшими намерениями теми, кто пытается пробить публикацию его стихов. Только не нужно из мелких конъюнктурных соображений умалять значение гибели замечательного поэта! — Бородатый вскочил на ноги.

«И все-таки — подумала Аня, — у них в головах каша, либо они уже наотмечались с утра пораньше…»

— Настоящих поэтов всегда убивают! Это истина, — заявил высокий блондин.

— А кого не убивают, тот не поэт?

— Не поэт. Вон Евтух процветает, и Вознесенский, и иже с ними. А Высоцкий…

— Высоцкий — бард.

Аня не успевала переводить взгляд с одного выкрикивающего свое категорическое суждение на другого. Рядом с ней снова плюхнулся бородатый и нормальным голосом, словно не он только что вопил как глашатай на площади, сказал:

— Наверное, смотрите на нас глазами нормального человека?

— Почему вы решили, что я нормальный человек?

— У вас лицо такое — спокойное, ясное, чистое и доброе. У нас ведь институт, можно сказать, благородных девиц, где мужиков на каждом курсе можно по пальцам перечесть. Вот в аспирантуре уже фифти-фифти. Большинство девиц бегают по аудиториям с какими-то заполошными лицами, сексуально-озабоченные, интеллектуально взвихренные, но ни черта ни в том, ни в другом не понимающие. Секс — это искусство, а интеллектуальность девиц — как брачное оперение у птиц. Я вас не шокирую?

Аня покачала отрицательно головой, и бородатый, оживившись, положил руку ей на колено.

— И еще у нас путают интеллектуальность с мозговой сумятицей и переводом таковой сумятицы в вязкие слова.

Аня глазами указала бородатому на руку, лежащую на ее колене, но он не заметил или сделал вид, что не заметил. Тогда она двумя пальцами с брезгливостью, как что-то гадкое, взяла за обшлаг куртки и убрала руку с колена.

— Даже так? — изобразил удивление бородатый.

— Даже так.

— Эх, если бы не Николай, влюбился бы я в тебя, как первокурсник.

— Ну, если мы уже на ты, то прими мои поздравления: впервые вижу человека, который может влюбиться по здравому размышлению.

— Один — ноль, — снисходительно одобрил бородатый.

К ним подошел Николай.

— Ты извини, — обратился он к Ане, — мальчишки расшумелись, и каждый о своем.

— Мне очень интересно.

— Да, да, — бородач, — я не даю ей скучать.

— Ну тогда я спокоен, пойду разнимать спорщиков, пока не полетели пух и перья — я как-никак хозяин дома, — весело парировал Николай и отошел.

— Вот так манеры! Не то что у меня, я до сих пор не представился. Меня зовут Филипп, можно просто Филя.

— Простофиля? — засмеялась Аня.

— Совершенно верно. Я всегда первый говорю это, чтобы у собеседника не возникло спонтанное желание сострить, ибо слушать одну и ту же остроту, начиная с детского садика, согласитесь, пошло, — с нарочитой небрежностью бросил бородач.

Аня засмеялась и, протянув ему руку, представилась:

— Ну а я — Аня.

— Мы знаем. И, между прочим, не только потому, что твое имя назвал хозяин, — он нам о тебе все уши прожужжал.

Аня почувствовала, что краснеет, и промолчала. Филипп склонился к ней и шепнул:

— Завидую Кольке. — Потом, ерничая, добавил: — И чего в нем такие хорошие девочки находят?

Аня рассердилась и чуть было не ляпнула: что ж ты друга-то продаешь! — но сдержалась и заставила себя улыбнуться.

— Каждая свое.

— Два — ноль!

Снова подошел Николай, турнул с места Филиппа и сел рядом с Аней.

— Ты сегодня очень красивая. Я так рад, что вытащил тебя.

— Притащил — так будет точнее. Дома ничего не знают.

— Ты можешь позвонить, телефон в прихожей. Пойдем, я покажу.

Они вышли в прихожую, и, когда Аня набирала номер, он поцеловал ее и быстро шепнул:

— Предупреди, что придешь поздно. Я провожу тебя…

Николай вернулся в комнату, Аня поговорила с отцом и тоже пошла в «келью». Народ уже собирался уходить, как-то дружно и словно по команде. Николай открыл дверь настежь, чтобы сквозняком вытянуло дым. Проводив последнего гостя, он быстро собрал бутылки, вынес на кухню, потом стряхнул весь пепел и окурки в газету, унес и долго не возвращался, а когда вернулся, в руках он держал бутылку шампанского.

— Это еще зачем? — удивилась Аня.

— Затем, что мы с тобой так и не выпили.

Он откупорил бутылку, налил в два стакана, подал один Ане, встал перед ней на колено и, заглядывая в глаза, сказал:

— За тебя.

«За нас», — мысленно поправила его Аня.

Они выпили.

Николай снова наполнил стаканы.

— За нас! — провозгласил он, словно подслушал ее мысли.

Он обнял ее и стал покрывать летучими поцелуями уголки губ, глаза, шею, шепча все время:

— Я так соскучился по тебе…

Аня ничего не отвечала — она вся как-то обмякла и витала, как ей казалось, в нереальном мире. Она откинулась на подушку. Николай встал с колена и, осторожно прижав ее к себе, взял ее губы в свои, раздвинул языком зубы и стал проникать глубже и глубже. Потом рука его нащупала под одеждой сосок. Аня крепко прижала Николая к себе, и мгновенная мысль словно озарила ее затуманенное страстью сознание: «Я хочу этого. Пусть будет, что будет…»

Он быстро и ловко раздел ее, потом скинул с себя одежду и, прильнув к ней всем телом, жадно целовал и покусывал ее соски, ласкал языком живот, потом все ниже и наконец погрузился лицом в курчавившиеся русые волосы. Стыд вдруг сковал ее, и она хотела поджать ноги, но тут возникла перед глазами, казалось, уже забытая картина обнаженной матери с распущенными волосами, и Аня почувствовала, что нет никакого стыда, неловкости, оглядки, есть только одно желание — продлить радость, наслаждение, восторг. Она раздвинула ноги, и когда он коснулся языком самого сокровенного, что-то потянуло, заболело внизу живота, легкая судорога пробежала по телу. Николай приподнял голову, посмотрел на распластавшуюся с закрытыми глазами Аню и вошел в нее…

Она вскрикнула — боль была мгновенной и совершенно неожиданной после тех упоительных ощущений, которые она испытала. Потом она почувствовала, как он содрогается всем своим мощным телом, и услышала его хриплый голос:

— Что же ты мне не сказала, глупенькая дурочка? — Он приподнялся и посмотрел на нее.

Аня молчала, не открывая глаз. Он стал медленно, нежно целовать ее лицо, глаза. Потом достал из тумбочки чистое полотенце, протянул ей… Она с удивлением увидела, что на простыне темнеет пятно крови, и не сразу осознала его происхождение. Позже вяло подумала: «Так вот как это бывает», и прижалась к Николаю.

Он спал, погрузившись головой в подушку. Ладонь его, только что такая сильная и нетерпеливая, теперь покоилась на Анином животе.

Она лежала с открытыми глазами и думала: если мужчина после всего, что было, может так спокойно провалиться в сон, то, видимо, это атавизм, дошедший до наших дней, чтобы женщина могла любоваться своим владыкой и охранять его…

Он отвез ее домой на такси. Был час ночи.

Усталая, счастливая и немного напуганная своей решимостью и тем, что произошло, она на цыпочках прошла к себе, отметив, что родители не спали, ждали ее возвращения, потому что свет в их комнате горел и сразу же погас, как только она заперла входную дверь. Утром за ней заскочила Ленка.

— Ты где вчера пропадала? Я стучала тебе, стучала.

Еще ночью Аня решила, что не станет ничего обсуждать с Леной, но сейчас не выдержала и улыбнулась.

— Николай отмечал одобрение своего шефа по новому варианту диссертации. Собрались друзья, аспиранты.

Лена мгновенно учуяла особую интонацию в ответе.

— Ну-ка посмотри на меня. Та-ак, наконец-то разговелась. — Лена обняла Аню и расцеловала. — Ну и как?

— Ну тебя, отстань, — счастливо засмеялась Аня, смутившись от Ленкиной бесцеремонности.

Через два месяца Аня с некоторой растерянностью заметила, что их отношения с Николаем вошли в какую-то рутинную колею, стали привычными и даже обрели свое расписание: она приходила к нему по средам и воскресеньям, он читал ей вновь написанный кусок диссертации, потом они занимались любовью, потом она складывала листы рукописи в сумку, чтобы перепечатать дома, и он шел провожать ее до метро.

За прошедшее время они пару раз сходили в театр и еще на день рождения Филиппа. На неоднократные предложения Ани зайти к ним, познакомиться с родителями он отвечал отказом, однако каждый раз он его достаточно правдиво аргументировал. И действительно, работал он как проклятый: кроме диссертации, он давал частные уроки десятиклассникам, готовящимся к вступительным экзаменам в институты, — нужно было жить и платить за комнату, а стипендия аспиранта не могла покрыть и половины расходов.

Родители конечно же хотели, чтобы он бывал у них, но настаивать не стали, а между собой прозвали его Коля-невидимка.

— Вот скину с себя диссертационный груз, тогда и приду — нельзя же забежать на полчасика, как к себе домой, неудобно, — говорил он, успокаивая Аню.

Началась первая в жизни Ани и Лены экзаменационная сессия. Николай на время освободил ее от дополнительной нагрузки, и Аня полностью отдалась своим собственным занятиям. Сдавала она легко почти все зачеты и экзамены. Зачетка заполнялась «пятерками». За несколько дней до последнего экзамена, когда в голове уже мелькали планы на предстоящие каникулы, она вдруг обнаружила, что у нее задержка.

Ее охватил ужас.

Она захлопнула учебник, выскочила из квартиры и, как в школьные годы помчалась через две ступеньки на пятый этаж к Ленке.

Выложив все несколько оторопевшей подруге, она ждала, что та разохается, начнет отчитывать ее, кричать, что нужно советоваться и слушать опытных баб и все такое. Но Лена только сказала:

— Признаюсь, чего-то подобного я ждала — уж больно все гладко шло…

— Ленка, я пропала, понимаешь?

— Никуда ты не пропала, вот она ты — сидишь передо мной и готова зареветь. Ради бога, успокойся и давай соображать.

— Что же можно сообразить в такой ситуации? У меня еще один экзамен.

— Ну и что? Где имение, а где наводнение? Меня другое интересует — Николай знает?

— Нет, что ты!

— Во-первых, надо ему сказать…

— Нет!

— То есть как это нет? — возмутилась Лена. — Как трахаться — вдвоем, а как расплачиваться — так одной? Дудки-с! Сегодня же скажешь ему.

— Только после экзамена, я сдаю послезавтра.

— Ну два дня роли не играют. Теперь второе и главное — никаких абортов! Будешь рожать, а то что-нибудь напортачат, и останешься совсем без детей.

— А институт? — задала глупый вопрос Аня.

— Возьмешь академический.

— А Коля как посмотрит?

— Его дело. Женится — хорошо, не женится — переживешь.

Аня подумала о такой возможности только сейчас, после слов подруги. Чем больше она размышляла, тем яснее ей становилось — она будет рожать, что бы там ни решил Николай. Вот увидятся они после экзамена, и она скажет. Никакой спешки нет, коль скоро решение принято, впереди девять месяцев… Нет, уже не девять, а восемь… все равно… Вот послезавтра и скажет. А потом уже родителям, в зависимости от того, как он поведет себя. К весенним экзаменам исполнится только… — она стала считать, зажимая пальцы: январь, февраль, март, апрель, май, июнь — шесть месяцев.

Лена, заметив, что Аня притихла, поняла ее настроение по-своему:

— Я еще раз прикинула так и эдак и решила: говори Николаю сразу.

— За меня решаешь?

— Ну… неточно выразилась, считай, что это я советую. Нет лучшей проверки мужика, чем такая новость.

— Зачем мне его проверять?

— Для своего спокойствия. Вот я своего Витьку проверила и поняла — ребенок ему не нужен. Сейчас. А что будет через три года, когда он назначение получит, одному Богу ведомо. Я так далеко не заглядываю, но внутренний голос мне говорит, что… — Лена неожиданно умолкла.

Аня вышла из аудитории, и, как обычно бывает, к ней подбежали те, кому еще предстояло сдавать экзамен, с вопросами:

— Кому сдавала?

— Какой билет?

— Как спрашивает?

— Что получила?

— Дополнительные вопросы задают?

Аня была сплошной комок нервов: напряжение последних двух дней, волнение перед экзаменом, тревожное ожидание предстоящего разговора с Николаем. Тем не менее постаралась ответить на все вопросы — ведь еще час назад сама стояла здесь в таком же положении. Вслед за ней вышли из аудитории еще двое, и студенты гурьбой кинулись к ним с теми же вопросами. Она уже собиралась уходить, когда подошел тот самый парень, который вязался к ней в колхозе, у прощального костра. Криво ухмыляясь, он сказал:

— Ну как, сессия сдана?

— Сдана, — сухо ответила Аня.

— Давай сходим в кабак, отметим нашу первую сессию, — предложил он и взял ее под руку.

Аня выдернула руку и повернулась, чтобы идти в раздевалку, но он снова взял ее за локоть и произнес развязным тоном:

— Не строй из себя недотрогу, уж я-то знаю…

Она не дала ему закончить фразу, резко обернулась, наотмашь ударила ладонью по лицу, как по волейбольному мячу при подаче, и выпалила:

— У тебя слишком длинный нос!

У парня из носа пошла кровь, и он тут же стал центром внимания всех, сгрудившихся у дверей аудиторий, и тех, кто уже сдал экзамен, и тех, кому еще предстояло.

Аня развела руками, сказала почему-то:

— Вот так… — и ушла.

К Николаю она пришла уже на пределе.

Все оказалось гораздо проще, чем она себе представляла.

Он выслушал, обнял ее, поцеловал. Напряжение последних дней прорвалось слезами, и она долго плакала у него на плече, в полном смысле слова пропитывая слезами жилетку, роль которой выполняла вязаная безрукавка. Когда выплакалась и успокоилась, он спросил:

— Скажи, ты сама приняла решение рожать?

— Ленка меня полностью поддерживает.

— Ну да, конечно, как я сразу не подумал, что ты первым делом расскажешь Лене. А родители?

— Они еще не знают. Я хотела сначала сказать тебе.

— Сказать или посоветоваться?

— Сказать.

— То есть поставить перед фактом?

— Ты к чему клонишь?

— Ни к чему, просто хотелось уточнить некоторые нюансы.

— Мне не очень нравятся твои уточнения.

— Перестань. Конечно, я женюсь на тебе.

— Из-за ребенка?

— Я тебя люблю, ты же знаешь.

— Но женитьба не входила в твои планы?

— Почему ты так решила?

— Ты сейчас сказал: «конечно, я женюсь». Слово «конечно» говорит о том, что в сложившейся ситуации иного решения быть не может.

— Да, ребенок должен иметь отца.

— А если бы ребенка не было?

— Его еще нет.

— Не придирайся к словам. Если бы я не залетела?

— Я же сказал, что люблю тебя.

— Иными словами, женитьба в настоящее время в твои планы не входила?

— Ну…

— Не нукай! — Аня чуть повысила голос. — Имей мужество сказать — не входила ведь, да?

— Мы оба студенты…

— А я-то думала, что ты завкафедрой.

— Тебе учиться еще пять лет. А теперь и шесть…

— Ты не ответил на мой вопрос: женитьба не входила в твои планы, до того как ты узнал о ребенке?

— Нет.

— Спасибо.

— Но я же сказал, что люблю тебя.

Николай был подавлен и, не выдержав ее взгляда, уставился в окно.

— Разве я ухожу от тебя? — горько рассмеялась она, усаживаясь на кровать,

Николай продолжал стоять у окна, не оборачиваясь.

— Прикажешь всеми словами сказать, что я соскучилась и хочу тебя?

Он повернулся и пошел к ней…

Ночью у нее началась менструация.

«Вот же паникерша, — подумала она, пробираясь на цыпочках в ванную. — Всполошила Ленку, напугала до смерти Николая. Слава богу, родителям не сказала. Как же я теперь ему все объясню? Не поверит, решит, что я пустилась на всякие уловки. Зачем я только послушалась Ленку и поторопилась все выложить?»

На все каникулы Ленка с Витей умотали в дом отдыха кататься на лыжах. Отец предлагал Ане путевку, но она отказалась и полностью посвятила себя Николаю. Утром, позавтракав, приезжала к нему, работала, потом — любовь, которая вновь потекла по привычному руслу с той разницей, что Николай теперь стал предельно осторожен. Такое отношение Николая задевало Аню и в какой-то степени успокаивало — она не хотела вновь пережить те волнения, которые совсем недавно выпали на ее долю.

…Каникулы закончились.

Николай был доволен — работа практически готова, перепечатана, оставалось отдать шефу, переплести и все такое прочее, чего нормальный человек постичь и одолеть не может, а диссертант каким-то чудом не только приобретает все необходимые навыки, но и мчится дальше, вперед, как рыба на нерест, обдирая в кровь и тело и душу. Тут уж не до науки — начинается новая игра, новые правила или вовсе без правил.

В первый же день занятий после лекции к Ане подошла староста курса.

— Привет, Хотькова! Тебя в ректорат вызывают, просили меня передать. Сегодня, ровно в три часа.

— В деканат? — переспросила Аня.

— Ну ты даешь! При чем деканат? Я же ясно сказала: рек-то-рат.

Староста, дородная девица-переросток, поступившая в институт после нескольких лет работы в отделе кадров какого-то НИИ, сохранила профессиональные качества кадровика и уже через месяц учебы знала в лицо и по фамилиям весь курс и, как подозревали многие, еще кое-что про каждого из них.

Аня в растерянности спросила:

— Зачем меня вызывают, ты не знаешь?

— А ты не догадываешься? — хитренько, вопросом на вопрос ответила староста.

— Нет, ума не приложу.

— Вот придешь туда в пятнадцать ноль-ноль — и все узнаешь. Привет! — И помчалась ловить еще кого-то, чтобы успеть до начала следующей пары.

«Господи… — вдруг осенило Аню, — наверное, пожаловался, подонок, которому я нос расквасила! Вот же слизняк, ябеда… Мужик называется — плакаться пошел… да не куда-нибудь пониже — прямо в ректорат!»

Она едва досидела все положенные по расписанию занятия и отправилась в ректорат, на ходу соображая, что ей может грозить — либо сразу отчисление за хулиганство, либо передадут все в комитет комсомола. Как тут докажешь, если все видели?

За тяжелой дубовой дверью ей открылась просторная приемная с двумя обитыми кожей дверями и двумя огромными письменными столами около каждой двери. Там, где висела золотая табличка «Ректор», сидела пожилая интеллигентная симпатичная женщина. За другим столом у двери напротив с табличкой «Проректор» сидела молодая красивая накрашенная девица, всем своим видом демонстрируя превосходство над посетителем, ибо посетитель — явление преходящее и чаще всего просящее, а она — хозяйка настоящего кресла. Аня поколебалась и подошла к пожилой.

— Простите, моя фамилия Хотькова, мне передала староста, что меня вызывают сегодня на пятнадцать.

Большие напольные часы показывали без пяти три.

— Хотькова? — задумалась секретарша. — А кто вызывал?

— Я не спросила, — растерянно ответила Аня, — сказали в ректорат.

— А по какому вопросу?

— Не знаю, — призналась она. Женщина улыбнулась.

— Первокурсница?

— Да. Исторический…

Секретарша кивнула понимающе — все первокурсники похожи в своей нерешительности и обратилась к своей молодой коллеге:

— Ты вызывала на пятнадцать Хотькову с первого курса исторического?

— Ну, — отозвалась та.

— Подойдите к ней, — сказала Ане женщина. Аня подошла.

Красотка скептически осмотрела ее и бросила:

— Что ж ты к Анне Петровне обращаешься, когда вызывала тебя я.

— Я не знала, кто меня вызывает.

— Надо было спросить. Садись, жди. Вызову.

От такой бесцеремонности Аня совсем запаниковала. Просидев минут пять, она почувствовала, что начинает злиться: в конце концов она защищала свою честь, ведь никто и не подумал заступиться за нее.

Наконец из двери с табличкой «Проректор» вышел моложавый, спортивного вида мужчина в свободном свитере, оглядел приемную, остановил взгляд на Ане и спросил:

— Хотькова?

— Да.

— Входи.

Аня поднялась, подумала, что проректор очень похож на спортсмена, поймала на себе любопытный взгляд красотки и вошла в просторный, хорошо обставленный кабинет с селектором на тумбочке. За столом сидел пожилой, видимо, не очень здоровый человек; под глазами, прикрытыми дымчатыми стеклами очков, виднелись набрякшие мешки. По всей вероятности, он и был проректором.

Молодой мужчина коротко представил ее — «Хотькова» — и усадил в кресло у стола, а сам сел в другое, напротив.

— Что же вы, Хотькова? Нехорошо… — сказал проректор.

Аня напряглась — кажется, сбываются самые худшие предположения, — прошептала:

— А в чем дело? Мужчины переглянулись.

Во рту у нее пересохло, руки сделались влажными и холодными.

— Почему вы скрыли от нас… — начал было проректор. Аня не выдержала напряжения и довольно резко перебила его:

— Я и не собиралась скрывать. Это же смешно — там было полно народу и все видели!

— Успокойтесь, — остановил ее проректор, — вы напрасно нервничаете. Мы понимаем, что вас многие видели, но мы-то не знали.

— Ну вот, теперь знаете, — пробормотала Аня тоном приговоренного, уже положившего голову на плаху.

А почему ты сама не написала в анкете? — строго спросил моложавый в свитере.

«Еще ничего не решили, а он уже тыкает мне», — подумала Аня и вяло спросила:

— В какой анкете?

— Ну прямо детский сад! — возмутился мужчина. — В той самой, которую заполняла при поступлении в институт.

«Бред какой-то…» — подумала Аня и решила, что лучше ей молчать и не задавать никаких вопросов, пока не поймет, чего они от нее хотят. Она с опаской переводила взгляд с проректора на моложавого, а тот с напором и довольно фамильярно продолжал:

— Надо было написать, что ты кандидат в мастера спорта по легкой атлетике. Если бы мы с самого начала знали…

Аня уже плохо понимала, что бы они сделали, если бы знали с самого начала. Ей стало ясно одно: вызвали из-за ее спортивного прошлого, узнали случайно, и теперь она им зачем-то нужна.

«Вот же трусиха», — подумала она, несколько раз глубоко вздохнула, успокаивая колотившееся сердце, и свободно откинулась на спинку кресла.

— Я перестала заниматься спортом, потому и не написала ничего. — Теперь она обращалась к моложавому, которого точно определила как человека из мира спорта.

И действительно, после ее слов он заговорил так, как и должен говорить настоящий тренер, — с нажимом, издевкой, стремясь завести и раскачать:

— Что же это получается, Хотькова? Побегала, побаловалась и отвалилась? Нет, так не пойдет. Государство на тебя огромные деньги потратило, и ты обязана…

— Ничего я не обязана, — с вызовом произнесла Аня и взглянула на проректора. — Что государство на меня тратило, я ему сполна вернула, занимала призовые места в юниорских соревнованиях. И не я отвалилась, как он изволил выразиться, а меня отчислили по достижению критического возраста. Старая стала для юниорской группы, а по взрослым нормативам результат не тянул.

— Почему вы кричите? — удивился проректор.

— Извините… — буркнула Аня и подумала: «Действительно, чего это я вдруг раскричалась?» — Знаете, — уже спокойнее продолжала она, — мы всяких слов о том, что обязаны, должны, перед каждым соревнованием наслушались — во! — Она резанула себя ладонью по горлу. — Только аутотренингом себя настроишь, нервы в порядок приведешь, приходит старший тренер из таких вот, как он, — она указала на моложавого, — и начинает бубнить о долге, о чести, и весь аутотренинг псу под хвост. А вместе с ним — и пара сотых с результата.

— Владимир Сергеевич не тренер, а заведующий кафедрой физической подготовки, — представил проректор, — мастер спорта и кандидат наук.

Аня смутилась:

— Простите, я не знала.

— Ничего, — примирительно улыбнулся Владимир Сергеевич. — Спасибо вашей старосте — проинформировала, а то так бы ничего и не узнали. А скажи, ты сейчас за сколько сотку пробежишь?

— Не знаю, — смутилась Аня от его дружеского тона, — я год секундомер в руки не брала.

— Понимаешь, Хотькова, нам на городскую студенческую Олимпиаду спринтер в женскую команду во как нужен, — и Владимир Сергеевич повторил жест Ани, проведя себе ладонью по горлу. — Выручай.

— Неужели во всем институте спринтеров нет?

— Есть, а как же! Только они не бегут, а ползут.

— В закрытом помещении? — неожиданно для себя задала вопрос Аня.

— В закрытом.

— Когда Олимпиада?

— Через месяц, — оживился Владимир Сергеевич. — Ты за месяц восстановишься. Для нашего уровня хватит.

— Кроме вашего уровня, у меня еще и спортивная гордость есть! — огрызнулась Аня.

— Ну Хотькова, ну Анечка, сбегай, что тебе стоит! Ты ж в Ярославле призовое место заняла.

«Все знает, доложили, зачем тогда анкеты писать?» — подумала Аня, а вслух произнесла:

— Когда это было!

— Для профессионала не так уж и давно, — не отступал Владимир Сергеевич.

— Сбегаю разок, а потом от вас не отвяжешься, — ворчливо сказала она тоном завзятой чемпионки, понимая, что уже согласилась.

Обстановка спортивного зала, как и в прежние времена подействовала на Аню возбуждающе. Она даже не ожидала, что все в ней так отзовется на, казалось, давно забытые ощущения: гулкие голоса, свистки тренеров, удары по мячу, лязг железа где-то в дальнем конце…

«Как старая полковая лошадь при звуке боевой трубы» — вспомнила она кем-то сказанные слова.

Владимир Сергеевич подвел ее к пожилому седовласому мужчине с усталым лицом, напоминающему ей отца.

— Знакомьтесь: Аня Хотькова, наша надежда, а это — твой тренер.

Она долго и тщательно разминалась, чувствуя на себе взгляды не только Владимира Сергеевича и тренера, но и девочек из команды. Кто смотрел с любопытством, кто настороженно, а кто и мрачновато.

Размявшись, она легла на спину и принялась массировать икры. Теперь уже все собравшиеся у беговой дорожки с откровенным любопытством смотрели на нее.

Накинув на себя махровый халат, она легла на мат и закрыла глаза.

Через две минуты она встала, подошла к тренеру.

— Я готова, давайте сделаем прикидочку.

— Одна пойдешь или спарринг-партнера дать?

— Одна.

Аня проверила стартовую колодку — прошлый век, и где они их только откопали? Проще было бы из обычной низкой стойки бежать. Хлопнул выстрел стартера, она хорошо приняла старт и, поймав с третьего шага ритм, не заметила, как пересекла финиш, врезавшись в маты, ограждающие слишком близко расположенные трибуны.

Возвращаясь, уже по лицам собравшихся с секундомерами она поняла, что на ближайшие годы в институте ее судьба определилась.

— Слушай, Хотькова! — закричал Владимир Сергеевич. — Даже с такими секундами мы бы уже в призовую тройку вошли! А ты хотела отмолчаться. — И повернулся к тренеру: — Ну что скажешь?

— А что я скажу? Школа, — ответил тренер.

На олимпиаде она выбежала из своего лучшего юниорского времени и заняла первое место, вытащив весь институт на вторую позицию в неофициальном зачете.

В марте Николай прошел с блеском апробацию, и опять в его келье собралась шумная компания аспирантов. Но теперь Аня присутствовала здесь уже на правах хозяйки, которую хорошо знали все, а некоторые, в первую очередь Филипп, даже откровенно за ней ухаживали.

В мае Николай защитился. Аня выложилась до полусмерти, организовывая ему банкет.

За месяц до зашиты он получил приглашение, или предложение, — Аня не знала, как это на самом деле называется и каким образом информация о еще недо-вылупившемся кандидате исторических наук перемахнула через Уральский хребет — в Новосибирский университет. Николай ничего ей не рассказывал, а она не спрашивала, хотя в глубине души почему-то надеялась, что его оставят на кафедре, во всяком случае, нечто подобное говорилось на банкете, но кто и что именно сказал, она не могла припомнить — едва успевала наблюдать за столом, чтобы не было перебоев ни с едой, ни с питьем.

…Билет на поезд они покупали вместе. Николай вел себя, словно ничего необычного не происходит, ничего не меняется ни в его, ни в ее жизни. Она предложила поехать домой, пообедать вместе с родителями, но он отказался, сказав, что поскольку не знаком с ними, то теперь, за несколько дней до отъезда, не очень удобно. Аня промолчала.

Они доехали на метро до центра и как-то машинально побрели к скверику перед Большим театром.

Буйство сирени и цветущих яблонь привлекло сюда гостей столицы, как их лицемерно именовали по радио и по телевидению. Усталые люди, в основном женщины, с необъятными сумками, свертками, многоэтажными связками обувных коробок метались между ГУМом, ЦУМом и «Детским миром» и забегали сюда, чтобы передохнуть, перекусить парой пирожков или мороженым. Они приехали в Москву, бросив дома свои дела и проблемы, чтобы достать, урвать, купить, выгадать на последующей перепродаже, чтобы в результате одеть и накормить семью, оправдать дорогу и заложить основу для следующего набега на столицу.

Немолодая грузная женщина с красным потным лицом, продолжая что-то жевать, утерла рукой рот, как-то смешно собрав губы в пригоршню, словно собиралась оторвать их от лица, потом подхватила две огромные сумки, поднялась со скамейки и пошла в сторону Петровки, тяжело переступая отечными ногами, обутыми в клетчатые войлочные домашние тапочки.

Аня и Николай сели на освободившееся место, которого им вполне хватило. Оба молчали. Аня смотрела на цветущую ухоженную клумбу, на солнце, время от времени закрывая глаза, и тогда солнечные блики словно проникали под веки и цветными концентрическими кругами плавали перед ней.

— Ну что ты молчишь? — спросил шепотом Николай.

— Разве? Я думала, мы разговариваем, — ответила она, не открывая глаз.

— Странно… я не понимаю…

— Конечно, — не дала она ему договорить, — потому что каждый говорит про себя. — Она помолчала и добавила: — Я хотела сказать — в уме.

— Это-то я понял. Мне неясно другое… Она снова не дала ему договорить:

— Спрашивай — отвечаем!

Николай взял ее руку и терпеливо, сдерживая себя, чтобы не раздражаться, сказал:

— Анечка, не стоит сердиться на меня из-за какого-то обеда. Давай посидим немного и поедем ко мне, там полный холодильник и вино еще осталось — все налегали на водку, а вино почти нетронуто.

Аня повернулась к нему лицом, вскинула голову и посмотрела прямо в глаза. Она хотела сказать ему, что дело не в обеде, а в том, что он просто не хочет знакомиться с ее родителями, да и прежде не хотел, приводя всякие доводы и отговорки. На самом деле это было продуманное нежелание хоть чем-то связать себя, даже негласными обязательствами.

С провинциальной наивностью он полагал, что если пришел в дом, познакомился с родителями, то вроде бы вступил на нижнюю ступень лестницы, восходящей к браку. Она нутром чувствовала его настроение, но никогда не признавалась ни себе, ни Ленке, хотя та и твердила не раз: «Не нравится мне, что он в дом к вам не ходит», на что Аня всегда отшучивалась: «Ерунда, просто боится привыкать к домашним обедам». Возможно, он думал, что проявляет высшую порядочность — мол, ничего не обещал, не обманывал даже в малом. Скорее всего так и есть, предположила она, только зачем он пытается сейчас свести все к проблеме обеда? Как-то пошло, низко, да просто непорядочно, тем более, зная ее, он не может даже предположить, что она не понимает подоплеки всего.

— Так что, поехали? — спросил он, будто на самом деле ничего не понимал.

Она молча покачала головой.

— Ну скажи же что-нибудь! — не выдержал Николай.

— Тише, здесь люди.

— Ну тогда поедем ко мне, поговорим нормально.

— Что ты хочешь услышать от меня? Что я люблю тебя, что не знаю, как буду жить после твоего отъезда? Ведь ты все знаешь…

— Аня, — произнес он тихо, продолжая держать ее за руку, — я тоже люблю тебя, но ты должна понять, что сейчас мне нечего предложить — они только обещают комнатушку в аспирантском общежитии и скорее всего с подселением. Я не могу взять тебя с собой.

«Зачем меня брать с собой? — хотелось ей крикнуть. — Ты только позови! Я сама поеду, помчусь за тобой куда угодно! Не в пустыню ведь — в Академгородок. Если нужно, Пропущу год учебы, пойду работать, будем снимать комнату… Да мало ли что… А разве я не буду тебе нужна, когда ты засядешь за докторскую?»

Ничего этого она не сказала, молча встала, освободив руку, пошла, не глядя, к Охотному ряду. Николай последовал за ней. На выходе из скверика он вдруг сказал ей то, что, видимо, больше всего его заботило:

— Пойми, я не могу быть подлецом — наобещать сейчас с три короба и потом подвести тебя, не сдержать слова.

— Я понимаю. Только зря ты так разволновался — у меня к тебе нет никаких претензий. Ты все правильно сделал.

Он словно приободрился. В своем желании уйти от конфликта и любых осложнений Николай не понимал или не хотел понимать, что теряет Аню навсегда.

— Конечно, я мог бы остаться здесь, на кафедре. Шеф все сделал для этого. Но в Москве я буду одним из многих…

— А там — первый парень на деревне? Так? — уже с некоторой злостью спросила Аня.

— Я бы не сказал, что Новосибирский Академгородок и его вузы — деревня. Но там мне легче будет пробиться и достичь успеха. Я напишу тебе… я буду писать…

— Конечно, — ответила Аня и подумала, что человек, которому она посвятила почти год своей жизни и готова делать это до конца своих дней, обходится сейчас с ней как с вещью. Правда, ценной, нужной ему вещью, но в данный момент обременительной. Словно он сдает ее в камеру хранения на бессрочное пребывание в ней и возьмет, когда потребуется.

— В конце концов не за границу же я уезжаю насовсем — будут какие-то конференции, командировки, контакты с МГУ и нашим институтом, мы будем встречаться, — словно в подтверждение ее мыслям подвел итог Николай.

Она понимала: это конец.

Первого июня, в день отъезда Николая, несмотря на уговоры Лены не провожать его, Аня все-таки поехала на вокзал. Улыбалась, что-то говорила, кажется, даже острила, поцеловала Николая, помахала рукой, а вернувшись домой, не пошла к Ленке, а проревела до ночи, кусая подушку…

Отец и мать конечно же обо всем догадывались, но молчали, тихонько ходили мимо ее закрытой двери и тяжело вздыхали, так и не решаясь войти.

«Вздыхают, — подумала Аня, — а сами, наверное, рады, что я не уехала, осталась с ними…»

Родители легли спать. Аня оторвалась от мокрой подушки и пошла в ванную. Взглянула на себя в зеркало и даже улыбнулась: волосы сбились, лицо опухшее, глаза красные — только людей пугать. Она пустила воду, разделась, взяла станочек безопасной бритвы и стала менять лезвие. Дверь в ванную она не запирала и из-за шума воды не услышала, как вошла мать.

— Девочка моя… — Голос матери дрожал, она протянула руку и взяла у Ани лезвие бритвы.

Аня сначала растерялась, но потом, когда поняла, представила тот ужас, который должна была пережить мать. Она обняла ее.

— Мама, мамочка, родная моя… Неужели ты могла подумать, что я… из-за этого…

Они так и стояли в ванной, обнявшись, и обе плакали.

— Я просто хочу почистить перышки, побрить подмышки и все такое. Завтра я буду в полном порядке. Иди спать, не волнуй папу… иди, мама.

Мать ушла.

Аня долго лежала в теплой ванне, понемногу успокаиваясь. Ей вспомнилось, как Лена в первые дни в колхозе категорически отозвалась о Николае — прагматик и рационалист. Так оно и было, только она поняла это позже Лены… А если бы поняла раньше, разве что-нибудь изменилось бы? Пожалуй, нет. Что должно было случиться, то случилось… Он вел себя с ней искренне, не врал, но и ничего не обещал. Просто в данный момент она не вписывается в его жизненные честолюбивые планы.

И вдруг со всей ужасающей отчетливостью Аня осознала, что наступил конец ее любви, что они никогда больше не будут вместе, что такой светлый, такой счастливый период в ее жизни закончился, и она снова заплакала…

Заснула она только под утро. Сквозь сон слышала, как ушли на работу родители, но окончательно так и не проснулась. Только когда вернулась с работы мать, Аня с трудом продрала глаза. С тяжелой головой и полным безразличием ко всему окружающему она все-таки дала себя уговорить и села вместе с мамой ужинать. Потом вернулся отец, спустилась к ним Лена…

Все попытки Лены разговорить ее она пресекла.

— Постарайся понять меня: я не хочу завалить весеннюю сессию. Сейчас в ней мое спасение, моя соломинка. Обо всем потом, ладно?

Лене ничего другого не оставалось, как согласиться. Она только спросила подругу:

— Ты что — железная?

— Если бы… — ответила грустно Аня. — Я вся из тухлого мяса… Только не трогай меня сейчас…

Начались зачеты, потом экзамены. Аня изнуряла себя зарядкой, бегом, занятиями — словно монашка постом и поклонами.

За все время от Николая пришла одна открытка — вскоре после его отъезда, в которой он сообщал о своем благополучном прибытии домой. Больше вестей от него не было.

Аня сдала последний экзамен и на следующий день решила немного побегать на стадионе. Планов на лето никаких не предвиделось. «Скорее всего, — думала Аня, — останусь в Москве, буду тренироваться и ходить в бассейн».

Дома ее ждало письмо от Николая. Как водится в нашем почтовом ведомстве, оно шло почти две недели. Он писал, что пока еще нет даже обещанной комуналки в общежитии, что живет он временно в студенческой общаге, на койке уехавшего домой на каникулы студента. Писал, что любит, соскучился и что собирается в Москву на симпозиум с докладом.

Аня взглянула на дату начала симпозиума: еще раз получалось, что он начинается послезавтра!

Сердце куда-то ухнуло. Перед глазами на мгновение все поплыло. Ни о чем не думая, с письмом в руке, она метнулась к двери, чтобы бежать к Ленке, и остановилась: утром Лена уехала переводчицей с группой английской молодежи в замечательную поездку по Средней Азии и Закавказью.

Она вернулась в свою комнату, еще раз почитала письмо, убедилась, что симпозиум начинается через день, и с удивительной ясностью почувствовала, что не хочет встречи с Николаем. Не хочет ждать его звонка из московской гостиницы, где разместят участников симпозиума, не хочет слушать его рассказ об удачно сделанном — она не сомневалась в этом докладе, не хочет его объяснений, почему им нужно встретиться в гостинице, а не у нее дома, не хочет провожать его обратно туда, куда сама никогда не поедет.

Ничего не хочет.

И Аня приняла решение.

Она собрала большую спортивную сумку, уложила туда все необходимое для юга, пересчитала свои сбережения — стипендия за два летних месяца и еще остатки «прежней роскоши», как любил шутить отец, давая ей на карманные расходы. Вполне хватит на месяц скромной жизни дикарем, если сэкономить и ехать автостопом. Потом написала подробное письмо родителям, в котором сообщала, что приезжает Николай, что она не хочет с ним встречаться и уезжает в Мисхор, что известит их, как только приедет на место, и что крепко-крепко целует и просит не волноваться — она уже совершенно взрослая, и все будет в порядке. Ждите загорелую и веселую!

В конце сделала приписку: «Мне нужно побыть одной. Я люблю вас. Аня».

По шоссе, ведущему к автостраде Москва — Симферополь, мчалась «Волга». Хорошо отрегулированный мотор тихо урчал, негромко звучала музыка по радио. Аня удобно расположилась на заднем сиденье.

Два молодых человека — один за рулем, другой рядом — курили и тихо переговаривались, изредка оглядываясь и как бы приглашая принять участие в разговоре и Аню. Но она откровенно клевала носом, уставшая после неудачной попытки съездить в Новгород-Северский. Ночевка на автостанции, поломка автобуса, долгое голосование. Господи, Новгород-Северский уже стал ассоциироваться у нее в мыслях со всякими неудачами. В первый раз, когда она собралась туда ехать, ее списали из спортивного лагеря. На сей раз она, добравшись до Курска, решила сделать крюк и посмотреть наконец на вожделенный город — и вот история с автобусом. Нуда ладно… хорошо еще, что ребята подобрали такие симпатичные, милые, обещали довезти до Ростова и даже в ресторане не разрешили заплатить за себя. Правда, пытались уговорить выпить, но тут Аня была непреклонна.

После сытного обеда глаза слипались, гул мотора, музыка и голоса парней сливались в общий шум. , Аня проснулась от того, что машина остановилась. За окном темнела ночь. Машина стояла на обочине. Она услышала шепот:

— Тяни. Кто вытянет целую спичку — тот первый, кто сломанную — значит, второй, — говорил парень, который вел машину, протягивая сжатый кулак, видимо, со спичками.

Его приятель вытянул спичку, глянул, удовлетворенно произнес:

— Длинная, — и стал выбираться из машины.

Он подошел к задней дверце, заглянул — Аня инстинктивно закрыла глаза, — открыл дверцу, сел рядом с ней. Она услышала, как он тяжело дышит, насторожилась. Он опустил руку ей на бедро, полез выше, другой рукой схватил за шею… И тогда Аня быстрым, пружинистым движением подтянула к себе колени, а потом резко, со всей силой ударила ногами мужчину в грудь. Он вскрикнул, вывалился из открытой дверцы машины и скатился в кювет. Аня выпрыгнула вслед за ним и побежала в темноту. За ней бросился тот, что сидел в машине. А из кювета несся истошный вопль:

— Хватай ее, суку! Она мне все ребра переломала! Аня бежала поистине со спринтерской скоростью, быстро оторвалась от преследователя и, свернув с дороги в придорожные кусты, затаилась. В слабом свете звезд увидела, как в двухстах метрах от нее топчется у машины мужская фигура, а преследователь возвращается.

— Сбежала, — отчетливо донеслось до нее в ночной тишине. — Ну и хрен с ней! Недотрога… Выбрасывай ее вещи.

— Фиг! И не подумаю! — отозвался пострадавший. — Пусть эта шлюха теперь покрутится!

Они сели в машину. Дверца хлопнула. Заурчал мотор.

Выждав в кустах несколько минут, убедившись, что опасность миновала, Аня выбралась на дорогу.

Что делать? Без вещей, без денег. Хорошо еще паспорт в джинсах. Она нащупала его, вытащила, чтобы удостовериться, что хоть он на месте, и обнаружила в нем десятку. Остальные деньги лежали в сумке.

Она вернулась к кустам, села на траву, чтобы передохнуть и обдумать свои дальнейшие действия. «Ну почему мне так фатально не везет? — думала она. — Десятки людей ездят автостопом по всей стране — и ничего. Такие симпатичные, интеллигентные с виду мужики — кто бы мог подумать? Ладно, надо что-то делать, выбираться отсюда. Но куда? Вернуться в тот городок, где они обедали? — Но она не представляла, как далеко находится от него. — Если же ехать дальше вперед, то неизвестно, где ближайший населенный пункт. Да и куда она поедет без денег, без вещей?»

Аня вышла снова на дорогу и решила, что поедет в любую сторону, в какую подвернется попутка.

Она шла по шоссе уже минут двадцать — и ни одной машины, ни встречной, ни попутной. Шоссе словно вымерло. Пережив первый страх и немного придя в себя, Аня все-таки опасливо оглядывалась по сторонам, беспокойно всматриваясь в темноту.

Наконец сзади послышался шум машины. Она отступила к обочине и приготовилась голосовать, но вдруг кинулась стремглав в кусты, увидев грузовую машину и перспективу ехать вдвоем с незнакомым шоферюгой.

Грузовик пронесся, оставив после себя запах выхлопных газов. И снова тишина. В который раз Аня выбралась на проезжую часть и ровным шагом пошла вперед. Воздух очистился, пахло какими-то медоносами, трещали то ли цикады, то ли кузнечики.

Сзади донеслось громкое рычание мотоцикла. Кто-то ехал без глушителя. Аня опять отскочила в сторону от дороги и зашла за кусты. Но мотоциклист остановился совсем рядом с ней и, вглядываясь в темноту, крикнул:

— Девушка, вы что, заблудились?

Сердце у Ани колотилось, она молча замерла в своем убежище.

— Да не бойтесь вы, выходите!

Голос был молодой, почти мальчишеский, и Аня рискнула, вышла из-за кустов.

— Что вы тут делаете одна, ночью?

Она ответила, стараясь унять дрожь в голосе:

— Гуляю.

— Интересное кино! Гуляете. А вы знаете, сколько вам еще гулять до ближайшего селения?

— Вот дойду и узнаю, — ответила она, стараясь произвести впечатление человека, для которого ночные прогулки — привычное дело. Впрочем, слова ее прозвучали не очень-то убедительно.

— Дело ваше. — В голосе мотоциклиста чуть-чуть проскальзывала певучая южнорусская интонация. — А то, может быть, передумаете гулять? Если согласны — заднее седло в вашем распоряжении.

Аня в нерешительности подошла к мотоциклисту, понимая, что идет на риск, но другого выхода из создавшейся ситуации она не могла придумать.

— Так что, едем? — спросил мотоциклист.

— Куда?

— На кудыкину гору. Вы же все равно, как я понимаю, не совсем представляете, где находитесь, милая дамочка. И вообще — как вы сюда попали?

Его слова показались ей обидными. «За кого он меня принимает?» — подумала она и тут же сообразила, что нелепость ее положения заключается еще и в том, что невозможно вот так вот вдруг постороннему человеку рассказать правду — он просто не поверит. «Неправдоподобная правда», — мысленно сформулировала Аня парадокс и бодро соврала:

— Я отстала от туристической группы — уехали, не дождались меня, теперь придется догонять. — Так где же ваша кудыкина гора?

— Недалеко, в километре отсюда перекресток, оттуда съезд к строительству, потом пять кэмэ страданий по разбитой дороге — и — дома. Переночуете, а утром я договорюсь, чтобы вас подбросили до железнодорожной станции или до города — куда пожелаете.

— Едем, — как можно увереннее ответила Аня, подумав, что урок с «Волгой» не пошел ей впрок.

Он отвязал кипу книг с заднего седла.

— Придется вам их положить на колени, не возражаете?

— А что, есть варианты? — спросила Аня.

— Вариантов нет, — засмеялся парень, подавая ей связку книг и, словно в подтверждение ее мыслей, добавил: — Ночевать вам придется у меня в вагончике.

— Это что же, плата за ночлег?

— Ну и дура! — в голосе звучало искреннее возмущение.

— Сам дурак, — ответила Аня и улыбнулась в темноте легкомыслию, с которым она вступила в такой диалог, и внезапно возникшему чувству облегчения.

— Садись и обними покрепче, — распорядился мотоциклист, переходя на «ты».

— Тебя, что ли? — Аня легко приняла предложенное «ты», словно опять очутилась в спортивном лагере.

— Поищи тут другого, — усмехнулся он.

— Не мешаю? — спросила Аня, положив руки ему на плечи и почувствовав, как уперлись ему в спину книги.

— Ты прижмись покрепче, сейчас такие ухабы пойдут — ого-го!

— Как тебя зовут, ночной мотоциклист?

— Андрей. А тебя?

— Аня.

Вскоре мотоцикл свернул с шоссе и медленно, ощупывая дорогу светом фары, двинулся по разбитой колее.

Вагончик Андрея стоял крайним в ряду таких же временных жилищ, покоящихся на колодках вместо колес. Андрей взял у Ани книги, поднялся по лесенке из трех скрипучих ступенек, толкнул дверь — она была не заперта, вошел, зажег свет и сказал:

— Что ж ты стоишь? Поднимайся.

Она вошла в вагончик. Андрей снял шлем, бросил на койку, обернулся к Ане и загляделся, смешно приоткрыв рот.

— Чего уставился? — спросила Аня, чувствуя, что краснеет,

— А что — нельзя? — И вдруг стал суетливо наводить в вагончике порядок, чисто по-мужски распихивая валявшиеся где попало вещи, лишь бы с глаз долой.

— Да ты не суетись, — усмехнулась Аня.

— Мой напарник сегодня не придет, можешь занять его кровать, — указал он.

Слово «кровать» было явным преувеличением: две узенькие койки, застеленные легкими синими байковыми одеялами, стояли по обе стороны маленького дощатого стола, словно в купе. Над койкой Андрея красовались три самодельные полки с книгами, над второй койкой на таких же полках громоздилась в беспорядке разношерстная посуда и какие-то банки, кульки.

Аня села на койку, а Андрей, устанавливая привезенные книги на полке, спросил:

— Есть, наверное, хочешь?

— Не отказалась бы.

Он опять засуетился: включил электроплитку, поставил чайник, заварил свежий чай, щедро насыпав индийского из пачки со слонами, сел, виновато улыбнулся:

— К чаю только вот, — взял с хозяйственной полки банку консервов, — лосось в собственном поту. А хлеба нет, есть только ванильные сухари.

— Богато живете.

— Вообще-то мы в столовке питаемся.

Он достал из ящика стола большой охотничий нож с широким лезвием, ловко вскрыл банку, подвинул Ане, снова выдвинул ящик, покопался, достал две вилки, вскочил, взял с полки тарелку и высыпал на нее сухари, проверил чайник, который уже начал посвистывать на плитке, и сказал:

— Ешь.

— А ты?

— Я в городе в столовке обедал — три порции макарон навернул. Вот чайку попью.

Аня начала есть. Лосось, как его назвал Андрей, в собственном поту с ванильными сухарями оказался вполне съедобным и даже пикантным блюдом.

Аня спросила:

— Где у вас тут железная дорога?

— Где? На станции, конечно.

— А далеко до станции?

— От нас до перекрестка — ты уже знаешь, и еще тридцать километров по шоссе.

— А московские поезда там останавливаются?

— Нет. Там ходит местный поезд до Курска, а от Курска любым поездом.

— Ты в Курск не поедешь?

— Зачем? Мне там нечего делать.

— Ну ты же ездил сегодня куда-то.

— Я в Белгород ездил.

— Значит, в Белгороде тебе есть что делать?

— Если тебе интересно, я там учусь на заочном отделении строительного.

— Понятно… Когда уходит поезд до Курска, не знаешь?

— В шесть вечера.

— Ты меня сможешь завтра на станцию подбросить?

— Нет, — сказал Андрей твердо. — У меня с утра совет бригадиров, потом очень серьезная штуковина одна предстоит, без меня никак.

— Что же мне делать? — растерянно спросила Аня.

— Я ведь сказал — помогу. Утром туда бетоновозы ходят один за другим — ты же видела — вся дорога от перекрестка разбита.

— Только мне и дела, что вашу дорогу разглядывать, — разозлилась неожиданно Аня и тут же вспомнила, как медленно и осторожно ехал ночью Андрей, как ее нещадно бросало на ухабах — то на него, то от него. — Извини. Действительно, чуть душу не вытрясло.

Аня замолчала, прикидывая в уме, сколько денег ей понадобится, чтобы добраться до Москвы. О юге теперь и думать не приходилось… Надо же было ей сесть в машину к каким-то подонкам!

— Слушай, ты мне четвертной на пару дней сможешь одолжить? Я верну.

Андрей, ни слова не говоря, полез в карман застиранных джинсов, достал бумажник, вынул деньги и протянул Ане. Она положила их в паспорт, рядом с десяткой, и сказала:

— Ты не волнуйся, как приеду в Москву — сразу же вышлю телеграфом.

— В Москву возвращаешься? Ты же сказала, что ваша группа на юг направилась. Тебя же искать станут твои товарищи.

— Какие они мне товарищи! — не подумав, брякнула Аня.

— Зачем же ты с ними согласилась на поездку в одной группе?

— Слушай, отвяжись ты от меня с этой поездкой! Я же не в разведку, а в турпоход пошла. Пиши адрес, куда высылать деньги.

— Да брось ты, проживу я без твоего четвертного.

— А я проживу без твоей благотворительности. Пиши.

Андрей порылся в стопке тетрадей, взял одну, вырвал лист, написал адрес и протянул Ане. Она взглянула, спросила:

— Так и писать — Азотно-туковый комбинат?

— Да, это наш адрес.

— Смешно, что за Азотно-туковый?

— Ничего смешного не вижу, удобрения будут делать.

— А сейчас что делают?

— Сейчас ничего не делают. Сейчас мы его строим. Молодежная стройка, понятно? — с легким раздражением и каким-то вызовом сказал Андрей.

— Чего ты заводишься с полоборота? — Аня и сама не заметила, как заговорила на том усредненном ироничном чирикающем языке, на котором говорили на спортивных сборах. — Все поняла: молодежная стройка, а ты молодой строитель коммунизма, передовой и сознательный вожак молодежи и к тому же заочник.

— Вот и хорошо, что поняла наконец. А сама-то ты кто, можно полюбопытствовать? — Андрей явно сердился.

— Студентка пединститута, истфак… Слушай, ну чего ты так взъелся на меня?

— Так ты сама начала цепляться. Думаешь, если москвичка, то можешь себя выше всех ставить? Мы тоже не лыком шиты и если живем в провинции, это не повод унижать нас. Вот ты учишься на историческом, а того не знаешь, что Россия всегда провинцией была сильна. Так что…

— Извини, я не то имела в виду…

— А я именно то. Вот я родился во Льгове. Ты, небось, о таком городе и не слыхала, а он, между прочим, с двенадцатого века существует, и там родился Аркадий Гайдар.

— Я же попросила прощения. Ну а что касается Льгова, то в двенадцатом веке он назывался Ольгов. Вот так-то. Мы тоже не лаптем щи хлебаем, — усмехнулась Аня и, отвернув край одеяла, посмотрела на простыню.

— Можешь не проверять, все чистое, — обиделся Андрей. — Вчера нам белье меняли, и вообще мы по два раза на день в реке купаемся и еще после работы, кто хочет, в душе. А ты, не глядя, плюхнулась прямо в джинсах на кровать.

— Да чистые они у меня, — вскочила с койки Аня, — чистые! Я в машине ехала.

— В машине? — удивился Андрей.

— Нуда, на попутке, — смутилась она и, чтобы увести разговор от скользкой темы, спросила: — Ты на реке так загорел?

— На реке. — Андрей пошел к двери. — Спать пора, мне завтра в шесть вставать. Крикнешь, когда ляжешь.

— А ты тоже здесь собираешься спать?

— Интересное кино! Где же еще прикажешь? Андрей вышел. Аня растерянно огляделась, пожала плечами, вздохнула, отбросила одеяло. Решила лечь в джинсах, потом передумала, сбросила их, сняла кофточку, быстро нырнула под одеяло и крикнула:

— Можно!

Вернулся Андрей, погасил свет, разделся в темноте, буркнув:

— Спокойной ночи.

Аня лежала, настороженно прислушиваясь, как ворочается на своей койке Андрей, и с удивлением думала, что вот уже несколько часов ни разу не вспомнила о Николае.

Среди ночи ее разбудили приглушенные голоса под окном вагончика — мужской и женский. Потом дверь вагончика приоткрылась, и в лунном свете Аня увидела крадущегося на цыпочках мужчину, который ощупью отыскал вешалку, снял с нее куртку и, уже собираясь уходить, бросил взгляд на Алину койку и замер. «Если подойдет ко мне, — подумала Аня, — запущу в него табуреткой». Но мужчина широко улыбнулся и поспешно, так же на цыпочках вышел из вагончика. Тут же голоса под окном возобновили свой диалог — женский голос отчетливо произнес: «Ну, рад! Поганец!», а мужской голос хихикал и все урезонивал женщину: «Тише ты, тише…»

«Вот же попала в историю, — подумала Аня. — Впрочем, завтра меня тут не будет…» — И она крепко уснула.

…Утром в вагончике хозяйничало солнце. Постель Андрея была тщательно заправлена, а на столике стояла стеклянная банка с полевыми цветами. Аня сонно улыбнулась цветам, заметила прижатую банкой записку, развернула. Ясным, твердым, разборчивым почерком Андрей написал: «Привет, соня! Умывайся, полотенце чистое, завтракай и жди. Как только договорюсь с бетоновозом, забегу за тобой. Андрей».

Аня огляделась — на табуретке около койки лежало чистое полотенце, мыльница с мылом. Она встала, натянула джинсы и кофточку, поискала глазами умывальник, потом сообразила, что он должен быть на улице, вышла из вагончика.

Ее поразила удивительная красота и свежесть раннего утра. Солнце стояло еще невысоко. Пели птицы, гудели шмели и пчелы, и казалось, что воздух насыщен интенсивной невидимой работой насекомых. Она постояла на лесенке, подставив лицо ласковым лучам утреннего солнца, спустилась, отыскала большой рукомойник на специальном столбике, полный воды — значит, Андрей позаботился о ней. Аня умылась, сделала легкую разминку, вернулась в вагончик, позавтракала остатками вчерашнего ужина, вышла и направилась к лесу, который начинался буквально в полусотне шагов от вагончиков.

Извилистая утоптанная тропинка вела по опушке к густому кустарнику, затем кусты словно в один миг расступились, и она оказалась на обрывистом берегу реки. Аня глубоко вздохнула и подняла голову — в небе парила большая птица, видимо ястреб. На противоположном отлогом берегу тянулась бесконечная песчаная полоса. Аня села у обрыва, загляделась на медленное, спокойное течение воды и в какой-то миг почти физически ощутила, что и она плывет вместе с рекой. Она закрыла глаза, стараясь продлить состояние покоя и умиротворенности.

Впервые после предательского отъезда Николая у нее было спокойно на душе. Собственно, вся безумная затея с поездкой на попутных и дурацкая история с машиной, в которую она села, ни на минуту не задумавшись, были следствием того шока, который она старалась и никак не могла в себе преодолеть. А вот сейчас словно что-то внутри нее отпустило…

Она лениво подумала, что, наверное, Андрей уже вернулся, ищет ее, что он, милый мальчик, конечно же договорился с шофером бетоновоза, и она может ехать на станцию. Но вставать не хотелось, она боялась потерять долгожданное состояние успокоенности, и так было приятно, что о ней кто-то заботится — собрал цветы, залил умывальник, бегает, договаривается — и немного жаль, ведь эта забота так скоротечна и случайна…

Андрей действительно ждал ее у вагончика. Рядом с ним стоял здоровенный парень с добродушным лицом.

— Куда ты пропала? — спросил Андрей.

— На речку ходила.

— А я ищу, ищу. Уже договорился, вот Павел подбросит тебя до станции на бетоновозе.

— Только учти, я туда порожняком еду, до шоссе растрясет и разболтает, как в миксере, — ухмыльнулся Павел.

— Да знаю я, — отмахнулась Аня и неожиданно обратилась к Андрею: — Слушай, вам разнорабочие нужны? Если я останусь тут, на вашем строительстве… как его… тукового комбината… возьмете? — спросила она и сама удивилась, так как еще минуту назад и не думала о такой возможности.

— Ну ты даешь! — свистнул Андрей.

— Значит, поездка отменяется? — спросил Павел и с любопытством уставился на Аню, словно ждал, что непредсказуемая городская девица выкинет еще что-нибудь.

— Так да или нет? — нетерпеливо воскликнула Аня, словно боялась, что сама передумает.

Андрей критически оглядел ее, скривился и с сомнением ответил:

— Уж больно ты худенькая, хлипкая, а у нас работа тяжелая. Не выдержишь.

— Выдержу. Тощие — выносливые, — ответила Аня с вызовом.

— Люди-то нам всегда нужны, вечный недобор… — Он замолчал, задумался и вдруг спросил: — Послушай, а ты серьезно? Не разыгрываешь?

— До того серьезно, что сама удивляюсь, — засмеялась Аня. Сделав предложение необдуманно, сейчас она уже верила в успех своей авантюры — а как еще иначе назвать ее решение работать на стройке?

— Ладно, — согласился Андрей, — возьму в свою бригаду.

— Ну дела! — пожал плечами Павел. — Побегу, расскажу ребятам.

…К концу первого дня работы Ане казалось, что ее пропустили через бетономешалку, ту самую, что стояла недалеко от столовой и весь день противно выла. Болели все мышцы, даже те, натренированные, которые по всем законам не должны болеть. Правда, она оказалась хорошей ученицей — за полдня освоила весь несложный технологический процесс. Андрей определил ее напарницей к Кате, крупной, полноватой, некрасивой, но симпатичной и доброжелательной девушке. Она сразу же взяла Аню под свое крылышко, опекала и заботилась о ней. Вместе они крепили стропами бетонные плиты, после чего крановщик на высоченном портальном кране подавал их вверх монтажникам.

Шофер Паша несколько раз безо всякого предлога забегал на монтажный стенд, балагурил, острил. Видимо, он постарался на совесть, рассказывая новость о приезде Ани, потому что строители — парни и девушки — то и дело подходили, задавали вопросы, некоторые откровенно рассматривали ее. Подошел и Паша, сосед Андрея по вагончику, на чьей кровати она спала, постоял, потоптался, поглазел и ушел, хмыкнув.

Аню такая бесцеремонность сначала смущала, а потом стала просто бесить.

— Ну чего они пялятся? — воскликнула она в сердцах.

— Не обращай внимания, — попыталась успокоить ее Катя. — Ну походят, поглазеют и перестанут. Не каждый день к нам студенты из Москвы работать едут, — интересно же.

На второй день Аниной трудовой жизни, перед самым обеденным перерывом к монтажному стенду решительной походкой направилась миловидная девушка.

— Это Валюшка, Сашкина девушка, — успела сообщить Катя. Аня терпеть не могла уменьшительного имени Валюшка и сразу же насторожилась, и она не ошиблась: при всей своей миловидности девушка буквально источала флюиды злости и неприязни. Возможно, в этом были повинны маленькие цепкие глазки и тонкие губы.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, Аня повернулась спиной к незваной гостье и стала поправлять стропы, уже наброшенные на металлические «ушки» бетонной плиты, но даже спиной почувствовала, как ее буквально окатывают волны агрессивности, исходящей от Валюшки. Та постояла несколько мгновений и так же решительно ретировалась.

Прозвучал сигнал к обеду, и Аня не стала особо задумываться о причинах странного поведения Валюшки. Только на третий день вечером все прояснилось: Валюшка улучила момент, когда Аня осталась одна, и, поравнявшись с ней, выдала резко, без предисловий:

— Ты Андрея не приманивай. Не успела появиться, а уже полезла к нему. Учти, у него есть Натка. Если не угомонишься, я тебя на всю стройку ославлю!

Выпалив гневную тираду, она быстро пошла вперед.

Аня оторопела: при чем тут Андрей? Он бригадир и, понятное дело, заботится о новичке, приходит, справляется об успехах. Конечно, его внимание приятно, но по какому праву эта злючка так расхамилась?

С такими мыслями она добрела до вагончика, куда третьей подселил ее Андрей. А утром бригадир выделил ей и Кате, которая тоже жила «подселенкой», отдельный вагончик, бывшую бытовку, но с условием, чтобы они привели ее в порядок — помыли, покрасили, поклеили обои.

Девчонки с восторгом бросились ремонтировать свое будущее жилище, и за два вечера все было готово. Опять же Андрей как бригадир выписал им со склада все необходимые материалы. Ну и что? Кто, как не он, должен думать о членах своей бригады? Вот и Катя восприняла все как само собой разумеющееся, и значит, ровным счетом ничего угрожающего ни для Валюшки, ни для таинственной Натки, которую Аня так и не видела, нет. Так чего же она взъелась?

Катя и Аня работали с увлечением и трепались. Оказалось, что добрая рыхлая Катя страдает от застарелого комплекса некрасивой девочки, самой крупной и самой полной и в школе, и в ПТУ, и на работе. Аня ее понимала, потому что нечто подобное сама испытала, правда, не в такой гипертрофированной форме, до встречи с Николаем. Катя в свои двадцать пять лет несла в себе обреченность старой девы.

Они уже закончили ремонт, когда Аня неожиданно спросила:

— Катя, ты веришь в интуицию?

— Не знаю. Слышала, но сама никогда не ощущала.

— А я верю, потому что часто представляю себе то, чего еще нет, а потом все так и получается. Я тебя сейчас представила… словом, я чувствую… я предчувствую — у тебя все будет хорошо.

Катя улыбнулась:

— Ладно, экстрасенс, пошли за вещами.

Они перетащили Катины вещи из прежнего вагончика, быстро обустроились и обуютили свое жилище. Теперь вагончик сиял веселыми рисунками на обоях и ситцевыми в цветочек занавесками, которые Катя извлекла из большой дорожной сумки. «Какая она хозяйственная, запасливая и уютная», — подумала Аня и легко представила Катю в окружении кучи детишек.

— Ты чего улыбаешься? — спросила Катя.

— Сама не знаю… Приятно смотреть на тебя.

— Надо же! Нашла кем любоваться. Давай лучше собираться — надо успеть до ужина смыть с себя грязь и пораньше лечь, чтобы выспаться, а то завтра не сможешь и рукой шевельнуть.

Они пошли к речке…

Аня надеялась, что вечернее купание смоет усталость, но, придя в столовую, едва поковыряла вилкой в тарелке и сонно смотрела, как с аппетитом ест Катя. Когда подошел Андрей и что-то начал говорить, Аня взглянула ; на него слипающимися глазами, но никак не могла вникнуть в суть его слов. Он все понял и сказал Кате:

— Отведи-ка ты ее спать.

На следующий день он пару раз забегал к ним на стенд проверить, как идет работа, а главное, как ладят между собой девушки.

Боль в спине и усталость постепенно отпускали Аню. В обеденный перерыв они сбегали на речку, быстро искупались и даже немножко успели поваляться на солнце.

После ужина собирались пойти прямо домой, чтобы приделать маленький абажурчик, подарок бывших соседок Кати по вагончику на новоселье. Когда выходили из столовой, Аня услышала такие знакомые, волнующие судейские свистки и звонкие удары по мячу. Играли в волейбол.

— Пойдем? — спросила она Катю и, не дожидаясь ответа, зашагала туда, откуда доносились призывные звуки игры.

Играли смешанные составы, и очень по-любительски. Спортсмены обычно называли такую игру «дачным волейболом». Однако несколько парней довольно сильно били в нападении, одна девушка хорошо стояла в защите на задней линии, а загорелый здоровяк с бугристыми бицепсами отлично подавал в прыжке. Довольно скоро его команда победила. Он широко улыбнулся Кате, бросил: «Привет».

— Привет, Сергей, — с деланным безразличием ответила она.

«Между ними что-то есть», — подумала Аня. В этот момент одного из игроков команды Сергея позвали, он что-то объяснил капитану и убежал. Не задумываясь, Аня вышла на площадку.

— Возьмете?

— А ты умеешь? — недоверчиво спросил Сергей. — Мы на вылет играем.

— Нет, я первый раз вижу мяч, — ответила Аня, чувствуя, как растет в ней нетерпение ощутить в руках упругий, ласковый, послушный, но порой такой коварный и агрессивный мяч. Она играла примерно в силу первого юношеского разряда, но больше года не выходила на площадку, и теперь сама удивилась острому желанию сыграть.

Сергей подал. На той стороне хорошо приняли, сразу же отбросили на удар, и нападающий погасил со второго темпа. Аня легко приняла резаный мяч, подняв его над сеткой, выбежала вперед, крикнув «Пас!» и хлестко ударила по наброшенному мячу, послав его точно в пустой правый угол. Через несколько минут вся игра уже шла через нее. Сергей безропотно уступил ей лидерство. Она гасила, принимала, распасовывала, выходила к сетке на блок — и все у нее получалось. У площадки стали собираться зрители.

В какой-то момент она поймала Катин взгляд и почувствовала: что-то не так — столько отражалось в нем тоски и горечи. Но игра не позволяла задумываться, они как раз потеряли подачу, и нужно было отыгрывать. Аня в отличном броске взяла трудный мяч, упала, сгруппировавшись, чертыхнулась про себя, что нет наколенников — спасибо, джинсы предохраняют — поднялась и пошла подавать, забыв про Катю.

Зрители завелись. Быстро собралась следующая команда.

Аня отметила, что состав ее был чисто мужской, они обыграли и эту, и еще одну команду. В короткой паузе, пока сменялась команда, Ане показалось, что в толпе зрителем стоит Андрей, но началась игра, и она так и не уяснила, он ли был там.

Начало смеркаться, и игра прекратилась сама собой. Аня оглянулась в поисках Кати — ее не было. Андрея она тоже не видела. Но почему ушла Катя? И тут только поняла она смысл тоскливого взгляда Кати во время первой игры — Сергей смотрел на Аню с восторгом и не скрывал своего восхищения. Высокий, грубовато-красивый, с сильными, хорошо развитыми мышцам и, как у десятиборца, загорелый, облитый потом и потому словно бронзовый, он казался очень привлекательным.

Они пошли на речку всей гурьбой — победители и побежденные…

Сергей плавал саженками, отфыркиваясь, как морж, и поднимая тучи брызг. Аня поплыла спокойно, расслабившись и отдыхая в воде — так приятно смыть с себя пот, пыль и песок, который она загребла при падении. Уже на берегу сообразила, что оба полотенца остались у Кати, и тут увидела ее. Катя торопливо шла, размахивая полотенцами. У Ани защемило в горле. Сергей тоже заметил Катю.

— Умница! — крикнул он и выбрался на берег. — Давай! — Он бесцеремонно взял одно полотенце, другое кинул Ане. Вытираясь, Сергей спросил Катю: — А ты чего не играла?

— Я же не умею.

— Велика беда, можно научиться.

— Вот и поучил бы, — вступилась Аня и поймала на себе настороженный взгляд Кати.

— А что? Силушка есть, может классно сыграть в нападении, — засмеялся Сергей и обнял девушку за полные плечи.

Они так и возвращались — Сергей шел, обняв Катю, впереди, за ними Аня, с облегчением размышляя о том, как хорошо, что Катя правильно поняла внимание к ней Сергея, которое ограничивалось только волейбольной площадкой. Так было всегда: стоило ей уверенно захватить лидерство на стадионе или на спортивной площадке, как она переставала существовать для мужчин как женщина и вновь становилась «свой парень Анька». Вот и сегодня на площадке Сергей в интересах игры безропотно ей подчинился, беспрекословно выполняя все негромкие команды: «второй номер, пас, к сетке, я играю первым темпом» и так далее. Чем больше подчинялся он Аниным командам, тем чаще поглядывал туда, где в стороне стояла Катя, от которой исходило ощущение мягкой покорности и женственности, и явно был огорчен, когда обнаружил, что она исчезла.

Они уже почти дошли до вагончиков — Катя с Сергеем впереди, Аня за ними, когда Сергей обернулся и смеясь обратился к Ане:

— На площадке как метеор носишься, а тут плетешься бедной родственницей. С чего это? Давай-ка погуляем вместе.

— Вы гуляйте, а я домой, — ответила Аня и пошла к своему вагончику.

На ступеньках вагончика сидел Андрей. Увидев Аню, встал и с сияющим лицом пошел ей навстречу.

— Поздравляю! Ты сегодня всех обошла на площадке, просто класс!

— Ты видел? — удивилась Аня.

— Ты всерьез спортом занималась? — ушел от ответа Андрей.

— Грешна.

— Волейбол?

— Нет, волейбол это так — отдых, тренировка… Я спринтер.

— Наверное, мастер спорта?

— Не дотянула. — Аня прислушалась и приложила палец к губам: из кустов донесся басок Сергея и тихий воркующий смех Кати.

— Кто там? — спросил Андрей.

— Катя с Сергеем, не спугни…

Вскоре Катя подошла к ним, но уже одна. Поздоровалась с Андреем, словно и не видела его сегодня. — А где Сергей? — спросила Аня.

— Он проводил меня и ушел. А чего вы здесь сидите, не подниметесь? Андрей, ты хоть взгляни на наши труды, зря, что ли, старались? Пошли! — И она властно подтолкнула Андрея.

В вагончике Андрей растерянно озирался и, картинно открыв рот, воскликнул:

— Ну и чудеса! Придется вас переводить в бригаду отделочников, как только кончим этот цикл. Я бы и не поверил, если бы сам не видел прежде этой чертовой бытовки.

Катя уговорила его попить с ними чайку. Аня, разливая чай, поинтересовалась:

— Ты мне не ответил — ты смотрел нашу игру весь вечер?

— Конечно! Ты здорово играла! — повторил Андрей похвалу.

— А почему сам в зрители записался?

— Да я плохо играю.

— Там больше половины очень плохо играли, но никому из них не помешало выйти на площадку — здесь же не соревнования, — удивилась Аня.

— Врет он, не слушай. Нормально играет, еще получше многих, — вмешалась Катя.

— Так в чем же дело? — не унималась Аня. Андрей смутился и даже, как показалось Ане, покраснел.

— Ну не хотел и не играл, отстань от него, а то уйдет, так и не попив чаю. — Катя с укоризной взглянула на Аню.

— Но подойти-то ты мог? — допытывалась Аня.

— Вы пошли всей командой купаться, а я решил подождать тебя здесь, чтобы выразить свое восхищение, — преодолев смущение, произнес Андрей.

— Да ладно тебе, просто дачный волейбол.

— Ничего себе дачный! Я даже подумал: а что, если собрать женскую команду — ты бы их потренировала — и выступить на областных соревнованиях?

— За месяц подготовить любительскую команду к соревнованиям нереально.

— Почему за месяц?

— Потому что я здесь только на месяц, а точнее, уже на двадцать семь дней.

— Почему? Ведь занятия начинаются в сентябре? — начал Андрей, но умолк, смутился и, не допив свой чай, ушел.

— Ну вот, допекла парня, — сказала Катя. Аня в недоумении пожала плечами:

— Обиделся, что ли? Не могу же я сидеть здесь целый месяц, чтобы тренировать волейбольную команду! Надо же такое придумать.

— А еще говорила — интуиция, предчувствие…

— При чем здесь интуиция?

— Ты не заметила, как он на тебя смотрел? Аня промолчала.

— Он неравнодушен к тебе. Потому и не играл, чтобы не срамиться перед тобой.

— Выдумаешь тоже.

— Мужики не любят выглядеть смешными в глазах женщин. Особенно тех, к кому неравнодушны. Где же твоя интуиция?

— Знаешь, — вдруг озлилась Аня, — меня уже проинформировали, причем в довольно агрессивной форме, что у него есть пассия, некая Натка. Он что — завзятый бабник?

— Насчет пассии не совсем так, — сказала Катя.

— Не совсем, но так?

— Ань, я не хочу выступать в роли сплетницы, ты сама во веем разберешься. Я лучше промолчу.

— Как промолчала про своего Сергея? Впрочем, ты не обязана выворачиваться передо мной наизнанку.

— В том-то и дело, что он не мой, — с грустью Катя и добавила: — Просто я боюсь сглазить.

— Извини.

Дни помчались один за другим, похожие друг на друга: подъем, бег на речку, завтрак, работа, обеденный перерыв, снова речка, обед, работа, последний веселый звон рельса, означающий долгожданное окончание рабочего дня, и опять на речку, но уже не бегом, а размеренным шагом уставшего рабочего человека. После купания — ужин, волейбол и опять речка, ночная, теплая, изумительно приятная.

Аня втянулась, забыла, как в первый день ломило спину, с азартом играла в волейбол, плавала, бегала, заставляя бегать и Катю, отчего та немного похудела.

С детства приученная к четкому, точному распорядку, к режиму, она чувствовала себя в такой насыщенности каждого дня как рыба в воде. И на работе у нее все сдвинулось с места и пошло вдруг лучше и лучше. Она уже не была чужой, залетной горожанкой, ее уважали и, главное, восхищались, глядя, как она играет. Словом, через неделю незаметно она стала не просто своей, но и центром внимания. Она еще не успела со всеми перезнакомиться, но ее знали все.

«Привет!» — кричал ей по утрам сверху крановщик. «Привет, Аня!» — звучало на площадке, в столовой. И конечно, Андрей… Он продолжал опекать ее и — что больше сдружило их — включился в игру, перестал стесняться, что играет хуже, чем Аня. Буквально за несколько дней он многое перенял у нее и у Сергея и стал достойным партнером на площадке. Они бегали вместе на речку, плавали, обгоняя друг друга, ныряли с высокого берега. Казалось, так было вечно — воздух, лес, речка.

Аня вполне отдавала себе отчет в том, что с ней происходит.

«Это и есть раскрепощение», — думала она и была счастливой, что нет в ее мыслях Николая, что все происходящее — не сублимация радости жизни, а настоящая, неподдельная радость.

Наконец как-то незаметно подошла суббота, самый вожделенный на строительстве день — вечером устраивались танцы на небольшой утоптанной площадке, расположенной на опушке. Туда протянули освещение, отчего деревья приобрели таинственный и совершенно сказочный вид, отбрасывая двойные тени. Танцевали под магнитофон.

Утром Катя вытащила из чемодана шелковое платье в полиэтиленовом чехле, повесила его на вешалку, а после обеда принялась гладить. Потом присела к зеркалу.

Аня посмотрела, как прихорашивается Катя, и спросила:

— У тебя, кроме помады и пудры, есть что-нибудь из косметики?

— Есть, сейчас достану, — ответила Катя и нырнула под кровать за чемоданом, извлекла оттуда новенькую красную пластмассовую коробочку. — Вот, девчонки на день рождения подарили, «Пупа» называется. Кажется, итальянская. Только я не пользуюсь — так, лежит для красоты, и все. Возьми, — и она протянула Ане.

— Да я не для себя, чудачка. Я хочу сделать тебе настоящий макияж. Давай садись, только сначала я тебя подстригу чуть-чуть.

— А ты умеешь? — недоверчиво спросила Катя.

— Я буду учиться парикмахерскому искусству на твоей голове, и ты войдешь в историю как первая моя модель!

— Ой, Анька, не обкорнай!

— Не боись! — успокоила Аня, усадила ее на табуретку в центре вагончика, бросила на плечи вафельное полотенце и принялась колдовать.

Дома ее стригла обычно мама. Она делала это так искусно, что к ней попросилась и Ленка. Так что весь опыт Ани заключался лишь в умении наблюдать. Но сейчас она была в таком заводе и раже, что всем своим существом ощущала — я это смогу, я и это смогу!

Неожиданно дверь вагончика приоткрылась, и просунулась голова Павла:

— Можно, девочки?

Обе девушки в один голос закричали:

— Нет! Нельзя!

— Да не вхожу я, угомонитесь. Я только хотел спросить: придете на танцы?

— Придем, придем. Закрой дверь! — ответила Катя. Паша прикрыл дверь, спустился по ступенькам и крикнул.

— Ань! Первый танец за мной!

После ухода Павла Аня вдохновенно трудилась около сорока минут, потом воскликнула: «Вуаля!» — и подтолкнула Катю к зеркалу.

Катя с изумлением рассматривала себя.

— Ну как? Признаешь мое мастерство? — с гордостью спросила Аня.

Катя хотела поцеловать Аню, но та отпрянула с криком:

— Ты что! Все размажешь! Я так старалась. Лучше собирайся, надевай платье. Поцелуи отложим.

Катя надела платье, туфли, еще немного покрасовалась перед зеркалом.

— Да-а… — улыбнулась Аня, — правильно сказала Раневская: красота — страшная сила. Теперь смерть мужикам!

Катя довольно улыбнулась.

— Ну, вперед! — скомандовала Аня, указывая на дверь.

— А ты?

— Я не пойду.

— Почему?

— Ты же знаешь, мне не в чем идти, да я не очень-то люблю танцы.

— О чем ты? Какая ерунда! Ты и в джинсах всем сто очков вперед дашь. Половина наших мальчишек тащится от тебя. Это мне, с моей физиономией, нужно приодеться и подмазаться, а тебе…

Аня взглянула на себя в зеркало. Ничего особенного, отчего бы им тащиться? Худое, удлиненное лицо, только прибавился румянец на свежем воздухе и легкий загар. Ну, глаза… так они и были такими.

— И чего они во мне нашли? — вслух удивилась она.

— Вот уж чего никто не знает. Привлекательность не зависит от формы носа, цвета глаз и прочего. Она либо есть, либо нет, — наставительно сказала Катя. — А в тебе она есть, ты уж поверь мне.

— Тоже мне, специалист, — усмехнулась Аня.

— В общем так. Без тебя я не двинусь с места. Собирайся.

…У танцплощадки их встретил Андрей.

— А я уже хотел за вами идти. — Он взял девушек под руки и ввел в освещенный круг.

Тут же пронесся шумок, кто-то даже присвистнул.

— Вот же, сразу заметили, — сказал он.

— Что заметили? — не поняла Аня.

— Не что, а кого, — поправила Катя. — Тебя.

— А по-моему, тебя, — улыбнулся Андрей.

— Что? — встрепенулась Катя. — Я очень дико выгляжу?

— Успокойся, отлично выглядишь. Народ уже оценил.

Сквозь толпу танцующих пробивался Паша, за ним двигался Сергей.

— Привет, — поздоровался Павел. — Пришла, да?

— Катя, он меня просто поражает своей наблюдательностью, — усмехнулась Аня, взяла Андрея за руку и повела в круг танцующих.

— Постой, постой, — закричал Паша, — ты же мне обещала!

— Я не обещала, — возразила Аня. — Это ты попросил оставить за тобой.

Павел повернулся, чтобы пригласить Катю, но ее уже увел Сергей. Он сокрушенно пожал плечами, но тут к нему подлетела девчонка в прелестном ситцевом сарафанчике с открытыми загорелыми плечами, ткнула в него пальцем: «Белый танец!» и потащила за собой танцевать.

Вдруг раздался такой же шумок, как при появлении Ани и Кати. Все оглянулись — у площадки появились Сашка, Валя и с ними невысокая, плотная, красивая, немного грубоватая девушка в чем-то цветастом и в черных лакированных туфлях-лодочках. Она прижимала к бедру черную же лакированную сумочку.

— Ага, вот в чем дело! — воскликнул Андрей. — Натка с курсов вернулась. Пойдем, я тебя познакомлю.

Пока они шли через всю площадку, Аня ощущала на себе любопытные взгляды, словно все присутствующие чего-то ждали.

— Привет, — поздоровался Андрей и пожал Натке руку. — Аня, познакомься, это — Натка, наша лучшая крановщица.

Протягивая руку, Аня машинально отметила чудовищную безвкусицу яркого наряда девушки.

— А я тебя где-то видела, — заявила Натка Ане, царственно протянула руку, вымолвила «Наталья» и сразу же, положив обе руки на плечи Андрея, увела его танцевать. Вслед за ними, также полуобнявшись, пошли танцевать Сашка с Валюшкой, которая, уплывая под музыку, победно взглянула на Аню.

— Увела? — спросил появившийся рядом Павел. — Натка, — она такая, своего не отдаст. Я хотел предупредить, что она вернулась, так ты с ним пошла, не успел. Пошли?

— Слушай, Павел, — с непонятным раздражением сказала Аня, — я здесь недавно и вашего жаргона не понимаю. Что значит слово «пошли»? Может быть, приглашение говорить пошлости? Я пошлю, ты пошлишь, мы пошлим…

— Ну чего ты? Что я должен говорить?

— Почему должен? Ты ничего никому не должен. Можешь ничего не говорить.

— Ань, я хоть и простой шофер, но я все секу. Ну что ты на меня выплескиваешься?

— Я не выплескиваюсь, просто не люблю, когда говорят «пошли».

— Тогда давай потанцуем?

Аня молча положила ему руку на плечо, и тут музыка умолкла.

— Ну вот, доболтались, перерыв, — с грустью констатировал Павел.

— Ничего страшного, Паша, когда-нибудь они сменят кассету, и музыка заиграет снова, — рассмеялась Аня. — Не вибрируй, мы еще потанцуем.

Подошли Катя с Сергеем, вернулись и Андрей с Наткой.

— Аня, ты извини, так получилось, — начал Андрей. Аня перебила его:

— Пустяки, не бери в голову.

— Ты давно вернулась? — спросила Натку Катя, пытаясь своим вопросом смягчить обстановку.

— Можно сказать, в самое время — на танцы успела. А что с тобой произошло?

— В каком смысле? — не поняла Катя.

— Да ты на себя не похожа.

— На кого же я похожа? — Катя покраснела.

— Сама знаешь, — ухмыльнулась Натка.

— Ты говори, да не заговаривайся, — вмешался Сергей.

— Что я такого сказала? — изобразила удивление Натка. — Чувствуется столичное влияние.

— А по мне, ей идет, — закрыл тему Сергей и обнял Катю за плечи.

Опять, зазвучала музыка.

— Потанцуем, Аня? — спросил Андрей и протянул ей руку. Аня не успела ответить — Паша отвел руку Андрея и по-хозяйски заявил:

— Этот танец мой.

— Ты чего, Паш? Ну-ка притормози. Я же не дотанцевал.

— А кто тебе мешал? Извини, моя очередь. А ты валяй, с Наткой дотанцовывай.

Аня стояла в полной растерянности и не могла придумать, как выйти из сложившейся ситуации.

— Да вы что, мужики? Еще не вечер, — пробасил Сергей.

— В конце концов пусть Аня решит сама, — вмешалась Катя.

— А ей не привыкать с двумя мужиками сразу… — злобно бросила Натка и, распаляясь, повысила голос: — Я тебя вспомнила! Ты в городе в ресторане с двумя мужиками гуляла!

— А ты что там делала? Подавальщицей работала? — разозлилась Аня.

Паша расхохотался:

— Во дает!

— Врешь ты все! Мы там каждый день ужинали после курсов! — крикнула Натка. — А ты с двумя мужиками пьянствовала.

— Я с семи лет занимаюсь спортом и в рот спиртного не беру, — спокойно, с расстановкой и еле сдерживаемой яростью отчеканила Аня. — Ты бы что-нибудь правдоподобное придумала, красотка. Только уж в другой раз, — добавила она, повернулась и пошла.

Катя, Паша, Андрей и Сережа двинулись следом за ней.

— Андрей! — властно позвала Натка. — Ты куда? Он не ответил, догнал Аню и взял ее под руку.

До вагончика дошли молча, никто не проронил ни слова. Гораздо позже, вспоминая этот день, Аня думала о том, что вот трое простых ребят-работяг проявили такое понимание и такт, которых порой не дождешься от столичных интеллектуалов «так называемых», — мысленно добавляла она. Что касается Кати, то за неделю совместной работы и жизни Аня успела к ней привязаться и знала, что она не из тех, кто начнет лезть в душу и что-то выяснять.

Паша первый стал прощаться, говоря, что завтра ему в шесть вставать.

— На рыбалку собрался? — спросил Сергей.

— Нет, в город еду. Спецзадание, — с нескрываемой гордостью ответил Паша и исчез в темноте.

Катя с Сергеем собрались еще погулять, а Андрей попытался уговорить и Аню немного пройтись, но она молча поднялась на ступеньки, открыла дверь и, обернувшись, бросила:

— Нет уж, спасибо, на сегодня достаточно. Спокойной ночи.

Катя вернулась за полночь. Аня лежала в постели, читала.

— Не спишь, — констатировала Катя.

— Не сплю, — вяло согласилась Аня.

Катя тяжело села на свою койку, опустила голову, скрестила на коленях руки, вздохнула.

— Что с тобой? — забеспокоилась Аня.

— Ты хочешь посмотреть на последнюю дуру? — помолчав, спросила Катя, не поднимая головы.

— Любопытно.

— Тогда смотри.

— Да что случилось?

— В том-то и дело, что ничего. Ничего не случилось… Дура я и есть. Он же пригласил меня к себе. Ну, понимаешь, так просто и откровенно, почти всеми словами: я сегодня один — напарник в городе, пойдем ко мне.

— И что? — заинтересовалась Аня.

— Ничего. Не пошла. А теперь каюсь… Может быть, я бы с Сережей выбралась из своей демографической братской могилы.

— А он что?

— Обиделся, даже провожать не пошел.

— Ну это он зря.

— А чего ему! Сергею только пальцем поманить — любая в нашем девичнике побежит.

— Вот и прекрасно, пусть бегут, если ему все равно кто. Но мне кажется…

— Интуиция? — с горькой усмешкой спросила Катя.

— Называй как хочешь, только завтра утром Сергей придет сюда. Так что раздевайся и давай спать.

Часа через полтора, когда свет уже был погашен и обе девушки затихли на своих койках, Аня тихонько спросила:

— Катя, ты не спишь?

— Нет. Как ты догадалась?

— По дыханию. Я хочу, чтобы ты знала… — Аня замолчала.

— Тебе совершенно не обязательно выворачиваться передо мной наизнанку, — повторила Катя Анины слова.

— А если мне хочется? Ты можешь меня выслушать? — И Аня рассказала Кате все: о Николае, о своем бегстве, о тех парнях в «Волге» и той ночи в вагончике Андрея. Катя встала, подошла к Ане, обняла ее и поцеловала. Утром, когда они только-только уснули, раздался стук в дверь.

Аня вскочила, стала быстро натягивать джинсы, потом вдруг остановилась:

— А что я буду за тебя отдуваться? Открывай дверь сама — небось Сергей пришел.

Катя набросила халатик, пошла открывать дверь. Вошел Сергей, хотел что-то сказать, но девчонки, как по команде, вдруг стали хохотать. Он растерянно топтался на месте, пытаясь понять причину их внезапного смеха, а они все никак не могли остановиться, заливались до слез, пока смех не перешел в подобие истерики.

— Сумасшедший дом… — пробормотал Сергей и хотел было уйти, но Аня взяла себя в руки и, как маленький ребенок, который после рыданий не может сразу перестать плакать, сказала, все еще вздрагивая от угасающих приступов смеха:

— Прости, Сергей, это не относится к тебе. Просто я рассказала очень смешной анекдот.

Катя тоже подавила смех и вопросительно взглянула на Сергея.

— Вы завтракать собираетесь? Я вот… за вами решил зайти…

Второй приступ смеха заразил и Сергея — он хохотал басом, смешно пытаясь вставить хоть слово, потом, совладав с собой, попросил:

— Анекдот-то хоть расскажите, а то стою тут с вами как дурак…

В столовой к ним подошел Паша с подносом, на котором в большой сковороде дымилась яичница из пяти яиц.

— Ох и любит тебя наша повариха! — заметила Катя.

— Меня все любят, вплоть до начальства! Я как-никак шофер второго класса! Мне сегодня даже легковушку доверили. Догадайтесь, кого я привез?

— Ревизора, — рассмеялась Аня.

— Почти. Но не ревизора, а режиссера!

— Какого еще режиссера?

— Телевизионного. Будет снимать у нас фильм про молодежную стройку. И меня снимет. «Павел, ас бездорожья и покоритель ухабов» — так он меня назвал, — Паша плотоядно подвинул к себе яичницу. — Люблю, когда шкворчит.

— Обожжешься.

— Ниче, у меня глотка луженая. Между прочим, все выспрашивал, есть ли у нас красивая крановщица. У него такая мысль: снять девушку на кране и под ней всю стройку.

— Ты, конечно, назвал Натку? — спросила Катя.

— А что я врать стану? Конечно, Натку. Хотя — ты же знаешь — я ее не переношу. Всех люблю, а ее не переношу — уж больно она из себя королеву строит. Но я и про Аньку ему рассказал.

— Зачем? — вскинулась Аня.

— Затем. Он во как заинтересовался! Говорит, хорошая тема: студентка проводит свои каникулы на молодежной стройке.

— Мышление блоками.

— Что?

— Ничего. Кто тебя за язык тянул?

— А что я такого сказал? — удивился Павел.

В столовую вошел высокий подтянутый мужчина в темных очках, джинсах, футболке и пижонских кроссовках. Его сопровождал толстенький коротышка, заведующий столовой Аркадий Семенович. Он то смешно семенил за мужчиной, то забегал вперед, то обходил его, как бы ограждая от посторонних. Мужчина снял очки.

— Вот он, режиссер, — шепнул Паша.

Аня посмотрела на гостя. Его можно было назвать интересным мужчиной, если бы не некоторая чрезмерность во всем его облике: пышная прическа с красивой сединой на висках, большие карие глаза с поволокой, прямой нос с тонким вырезом ноздрей и полные губы — словно с картинки из журнала о звездах экрана. Ане он не понравился.

Режиссер заметил их и подошел к столику.

— Насколько я могу догадаться, Павел, это и есть та самая студентка, которая проводит каникулы на стройке?

— Точно! — с готовностью ответил Паша и расплылся в улыбке. — А это Катя и Сергей. Присаживайтесь.

— Олег Иванович, режиссер, — представился он всем, сел и стал в упор разглядывать Аню.

Катя с Сережей закончили завтрак, встали, за ними поднялась и Аня.

— Куда вы? — обратился режиссер к Ане и довольно фамильярно для первой встречи взял ее за руку. — Посидите. Я сейчас быстро позавтракаю, и вы мне покажете стройку.

Голос у него был бархатный и не то чтобы безапелляционный, но явно привычный к повиновению собеседника.

— К сожалению, вынуждена отказаться от высокой чести служить вам гидом, — ответила Аня, высвобождая руку. — Во-первых, я здесь без году неделя и всей стройки не знаю, а во-вторых, у меня сегодня запланирована стирка. — Она церемонно склонила голову и тут же отругала себя мысленно за резкость.

Режиссер улыбнулся, лицо его сразу же утратило неприятное выражение, что так не понравилось Ане, и сделалось простым, симпатичным и свойским.

Паша быстро справился с яичницей и ушел вслед за Катей и Сергеем.

— Зачем так, Аня? Вот видите, я даже ваше имя знаю. Посидите, никуда ваша стирка от вас не уйдет.

Аня села. Ей стало неловко за свою необъяснимую задиристость. Может быть, он вполне ничего, а вся его самоуверенность — чисто профессиональная. А может быть, давал знать себя комплекс телевизионного режиссера, который чаще всего в тени, в относительной безвестности по сравнению с режиссерами большого кино.

Завстоловой самолично принес поднос с обильным завтраком, где среди прочих блюд источали аромат красиво нарезанные свежие огурчики — роскошь в скудном рационе их общепита, хотя и расположенного в краях, где уж огурцы-то, казалось, не должны бы составлять никакой проблемы.

— Вы здесь давно?

— Сегодня — второе воскресенье.

— Значит, две недели… Не скучно?

— Что вы, по-моему, здесь замечательно.

— Не тяжело?

— Пожалуй… Но знаете, здесь удивительно быстро проходит усталость. Может быть, потому, что места потрясающие: река, воздух, лес, простор…

— Я уже заметил.

— И все буквально насыщено историей.

— Какой же такой историей?

Аня опять почувствовала в интонации режиссера смесь мужской игривости и сдержанной иронии взрослого человека, разговаривающего с восторженной девушкой. Она подняла высоко бровь и с чувством превосходства произнесла:

— Вы даже не знаете, в каких местах находится строительство. Я думала, что режиссеры, отправляясь в командировку, заранее изучают место будущего фильма.

Он был задет. Аня поняла это.

— Чем же так знамениты здешние места? — спросил он улыбаясь. Снисходительная улыбка словно приклеилась теперь к его губам.

— А тем, что именно здесь, за этим лесом и речкой, начинаются знаменитые «степи незнаемые», упоминаемые в русских летописях. Здесь проходили набегами скифы, аланы, гунны, готы, хазары, печенеги, половцы. Где-то здесь князь Игорь увидел зловещее предзнаменование — солнечное затмение, но подавил в себе страх, вызванный предрассудками, продолжил поход и был разбит…

— «Ты взят был в битве при Каяле», — пропел Олег Иванович из «Князя Игоря».

— Совершенно верно, к сожалению, у многих представление о древнерусской истории ограничивается оперой «Князь Игорь» да еще «Русланом и Людмилой».

— Это плохо?

— Просто очень мало. В результате у нас сложилась устойчивая цепочка знаков. Скифы? — пожалуйста, «Да, скифы мы с раскосыми и жадными очами». Хазары? — пожалуйста, «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам». Половцы? — сразу же вспоминаем половецкие пляски, русский сезон в Париже, Дягилева — ах, ах, мы уже слышали, в курсе! Вы знаете, Бородин, работая над своей оперой, специально ездил в степную Венгрию, в Паннонию, чтобы записать истинные половецкие мелодии для своих танцев.

— Каюсь, не знал, — признался Олег Иванович, и Анино раздражение улеглось.

В столовую вошли начальник строительства и Андрей. Они подошли к Олегу Ивановичу, тут же подлетел завстоловой, к которому и обратился начальник с недоуменным вопросом:

— Что же ты сюда привел нашего гостя? Я же просил — вези прямо ко мне, у меня бы и позавтракали.

Начальник протянул руку, представился:

— Цигалев Вадим Николаевич.

— Олег Иванович. — Режиссер пожал протянутую руку. — Вы уж не ругайте его, я сам настоял — не люблю, знаете, доставлять беспокойство.

— Ну какое же это беспокойство? — картинно возмутился Цигалев.

Аня поежилась от очевидной фальши. Потом Цигалев представил режиссеру Андрея как передового бригадира и сказал, что тот покажет ему подробно стройку.

— Если не возражаете, я бы хотел попросить Аню сопровождать нас — она так интересно рассказывает об истории вашего края…

Цигалев с недоумением посмотрел на незнакомую девушку, но не стал особо демонстрировать свое неведение и с готовностью поддержал:

— Пожалуйста, пожалуйста, поступайте, как сочтете нужным. Главное — чтобы вам было удобно работать.

…Они долго ходили по стройке. Андрей давал квалифицированные пояснения, а Олег Иванович порой озадачивал совершенно неожиданными вопросами.

К полудню они осмотрели все, заглянули в вагончик Олега Ивановича, чтобы взять плавки и полотенце, и отправились на речку. Тут уже была обычная для перерыва веселая кутерьма, купание, прыжки с крутого берега. Их громко приветствовали.

Аня переоделась в купальник и принялась стирать джинсы.

Паша подошел, предложил свою помощь.

— Сейчас будет вам самая мужская работа, — заметила Аня и протянула мокрые джинсы. — Выкручивайте, только, чур, не порвите, мне еще носить их и носить.

Андрей и Паша сделали из выкручивания настоящий спектакль. Аня буквально вырвала у них джинсы и развесила на кустах.

Пока они возились с джинсами, Олег Иванович стоял в сторонке и разговаривал с Наткой. Аня мгновенно отметила, что отыскал и познакомился с ней режиссер сам, и теперь стоит, чуть подобрав живот, и на губах его играет та самая снисходительная улыбка, которая так возмутила ее в столовой. Он был ослепительно белотелым, но довольно мускулистым. В голосе опять звучали бархатные нотки. Натка деланно улыбалась, но глаза следили за тем, что происходит вокруг Андрея.

«Вот же „селадон“, — подумала Аня об Олеге Ивановиче без всякого раздражения.

— Ну что, теперь можем плыть? — спросил Паша.

— Плывем, — подхватил Андрей.

— А гость? — спросила Аня.

— Гостя бросим на Натку, — захихикал Паша.

Аня протянула парням руки, и они втроем, разбежавшись, с громким криком прыгнули в воду с высокого берега.

Вынырнув, Аня увидела, как Натка бежит к воде и тоже прыгает. За ней — Олег Иванович. Прыжок у Натки не получился, она подняла фонтан брызг, а режиссер вошел в воду вполне грамотно. Она дождалась, когда обе головы — мужская и женская — появились над водой, крикнула: «Догоняйте!» и поплыла кролем. Все ринулись за ней. Режиссер почти не уступал Ане, а ребята и Натка остались позади. Аня сделала рывок, оторвалась от Олега Ивановича и, выскочив на противоположный берег, плюхнулась на прогретый песок. Через пару минут рядом с ней, тяжело дыша, опустился Олег Иванович.

— Благодать какая, — выдохнул он, подставляя лицо солнцу.

— Не боитесь сгореть?

— Нет, на речном пляже солнце совсем другое, не как на море. Я с детства люблю подмосковные речки, а здесь дно совершенно сказочное, песчаное. Расскажите, Анечка, еще что-нибудь об этих местах.

— Да я, пожалуй, все уже рассказала, — задумчиво произнесла Аня. — А вот, знаете, вы сказали — дно, и я вспомнила любопытную аналогию — не помню, где читала: корень «дн» очень древнего происхождения. Прислушайтесь: Дон, Донец, Днепр, Днестр, Дунай — целый букет рек с корнем «дн». Даже в Англии есть река Дон.

— С вами интересно.

Глядя, как выходит из воды Натка, Аня заметила:

— Считается, что она здесь самая красивая.

— Что самая, я бы не сказал, но на фоне стройки и голубого неба она будет смотреться. Завтра приедет моя съемочная группа, и займемся. — Он неохотно поднялся и обратился к Натке:

— Давайте-ка, милая девушка, побеседуем с вами, прежде чем начнутся съемки.

Натка оглянулась на Андрея и Пашу, которые вслед за ней вылезли на берег, и с готовностью пошла к режиссеру. Они отошли чуть-чуть в сторонку, а парни улеглись рядом с Аней.

Аня снова отметила, как игриво ведет себя Олег Иванович с Наткой, а та подхватила эту вечную игру мужчины и женщины, но не упускала из виду Андрея и Аню.

— Аня подобрала сухую травинку и украдкой тихонько провела по загорелому плечу Андрея. Он дернул плечом, словно конь, мышцы перекатились под кожей; Она стала щекотать его за ухом и перехватила злой взгляд Натки, которая теперь уже не слушала Олега Ивановича, а вся подобралась, словно сейчас прыгнет на них. Странное чувство раздражения возникло у Ани, она быстро вскочила на ноги и побежала к воде…

— Ты куда? — крикнул вслед Андрей.

— Поплыву — проведаю свои джинсы, а то как бы совсем без штанов не остаться.

Джинсы долго не сохли, поэтому в столовую на обед она пришла позже всех.

Цигалев, видимо, давно поджидал режиссера, чтобы увести к себе. Олег Иванович понял, что вторично отвергать гостеприимство неудобно, и перестал сопротивляться.

Аня почувствовала зверский голод, взяла две порции котлет и принялась с жадностью есть, кажется, долгое хождение по строительству и купание требовали немедленной компенсации затраченных сил.

В столовую заглянул малознакомый парнишка, кажется из новеньких, подошел к Андрею, сказал, что сейчас созывается срочное заседание комитета комсомола и что он, Андрей и Натка должны бежать, потому что без них не начнут.

Натка с вызовом взглянула на Аню, встала из-за стола, взяла Андрея под руку и демонстративно прошествовала к выходу.

— Пошли обсуждать, кого выдвинуть для съемок. Делать им нечего. Мы с Олегом Ивановичем уже все решили, — не без самодовольства изрек Паша.

— Просто цирк — комитет комсомола будет давать свои рекомендации режиссеру! — пожала плечами Аня.

— Зато жирную галочку поставят — проведена культурно-массовая работа, — сделал заключение Паша.

Аня отправилась к себе, чтобы поспать до вечера. В вагончике Кати не было, Аня разделась, юркнула под простыню и сама не заметила, как уснула.

Вечером, как обычно, она пришла на волейбольную площадку и с удивлением обнаружила, что Сергей разминается вместе с Катей. Аня помахала ей рукой, Катя улыбнулась, помахала в ответ. Сияющая, светлая улыбка делала ее очень привлекательной, и вся она была какая-то просветленная, похорошевшая, хотя на лице ни грамма краски.

«Неужели и я выглядела такой же в наши первые дни с Николаем?» — подумала Аня и рассердилась на себя: она запретила себе думать о нем — ни хорошо, ни плохо, никак.

— Будешь играть? — спросила Аня.

— Пока нет, — смутилась Катя, — просто учусь. Андрей все еще не приходил, и Сергей после разминки буркнул недовольно:

— Кого возьмем вместо Андрея? Аня заметила режиссера.

— Олег Иванович! — закричала она. — Идите сюда! Вы играете в волейбол? Хотите — у нас есть место на третий номер.

— Ах, вы даже с номерами? — спросил он, но тем не менее без излишнего ломания снял джинсы, перешнуровал кроссовки и вышел на площадку. Принимал мяч он грязновато, зато нападающий удар у него был хлестким.

«Сойдет на пару игр, — подумала Аня, — больше не выдержит, староват». И задумалась: а сколько же ему лет?

Если судить по седым вискам, то за сорок, а если по сухому мускулистому телу, то не больше тридцати.

«Мне-то какое дело…» — отбросила праздную мысль Аня, наблюдая, как забирается в судейское кресло их самодеятельный судья. Он уселся и громогласно объявил:

— Игра на вылет. Подача — слабейшим! — Выбросил мяч на половину соперников команды Сергея и дал свисток.

Мяч был еще в воздухе, когда Аня, поняв, что сможет чисто принять и дать пас, шепнула Сергею: «Бей сразу!», накинула мяч на сетку, и он сочно, с выдохом погасил.

— Потеря подачи, — объявил судья.

Ане удалось сделать несколько хороших нападающих ударов. Она сама чувствовала, что получилось красиво: высоко взмывала в воздух над сеткой, резко выбрасывала ноги вперед и, распрямляясь, била не сильно, но точно в незащищенное место на площадке противника. Каждый раз после удачного удара она ловила на себе восхищенный взгляд режиссера, что приятно щекотало самолюбие и рождало еще какое-то непонятное чувство.

Олег Иванович выдержал уже третью игру, а Андрей все не появлялся.

После третьей партии они сели отдохнуть на скамейку.

— Давненько не играл, — Олег Иванович отдышался. — Я теперь больше в теннис… А вы, наверное, в команде мастеров? — Он закинул руку за спинку скамьи и положил Ане на плечи.

— Нет. Просто люблю. И баскет люблю, но волейбол больше, — повела Аня плечом и, когда он не снял руку, отодвинулась от спинки скамьи. Его рука последовала за ней и легла между лопаток. Аня вздрогнула и вскочила на ноги.

К площадке подошли «прозаседавшиеся». Натка победно и с некоторым вызовом посмотрела на Аню. «Все ясно, — подумала Аня, — кандидатуру утвердили на комитете… Мне это совершенно безразлично…»

— Андрей! — крикнула она. — Давай скорее, мы как раз четвертую партию начинаем! — Обернувшись к Олегу Ивановичу, добавила: — Это вы Андрея подменяли… спасибо! — и легким шагом побежала на площадку.

После вечернего купания Андрей взял полотенце и принялся растирать Аню. Она неожиданно для себя вдруг зажмурилась, выгнулась, как кошка от удовольствия, на мгновение прижалась к нему, взяла под руку, и они пошли с пляжа. Остальные тоже собрались и отправились по домам — завтра предстоял рабочий день.

Натке ничего другого не оставалось, как удовлетвориться обществом Олега Николаевича. Некоторое время Аня слышала за спиной поставленный бархатный голос Олега Ивановича — он рассказывал Натке всякие байки о прославленных киноактерах, фамильярно называя их по именам. Потом они свернули на боковую тропку, и голос режиссера стих.

Андрей обнял Аню за плечи, и ей вдруг стало так хорошо, что она опять прижалась к нему. Он шумно вздохнул:

— Аня!..

— Молчи, — попросила она шепотом, — молчи, Андрюша.

У вагончика Андрей развернул ее лицом к себе и, ни слова не говоря, поцеловал в губы — очень целомудренно и мягко. Аня не ответила, но и не отстранилась, и он стал целовать ее в глаза — медленно, нежно, вглядываясь между поцелуями в запрокинутое лицо, словно спрашивая — можно?

Она обняла его за шею, поцеловала так, что закружилась голова, отпрянула от него и вскочила на ступеньки.

— До завтра, — попрощался Андрей.

Она рассмеялась, словно отгоняя смехом от себя наваждение, и вошла в вагончик.

Кати не было дома. Аня разделась, погасила свет и тут услышала голос Натки, который доносился в открытое окно:

— Андрей! Ты что меня с этим бабником бросил? Весь вечер он на Аньку пялился, будто мало ему таких в Москве, а как со мной остался, так рукам волю дал. Пойдем к реке?

— Мне завтра рано вставать, — ответил Андрей глуховатым голосом. — Аня не сразу даже узнала.

— Андрюша!

Наступила пауза. Аня против воли прислушалась.

— Я же сказал, мне завтра рано вставать, — раздался наконец голос Андрея, но теперь он звучал твердо.

— Тогда ты меня проводи, потом я тебя, потом ты меня… — Несмотря на шутливый тон, в голосе Натки слышалась несвойственная ей мольба.

— Иди домой, Натка, поздно.

— А чего ты не идешь, если тебе рано вставать? — не унималась она.

— Мое дело, — сдержанно ответил Андрей.

— Думаешь, не понимаю? Ждешь, когда эта сучка тебя впустит! — крикнула Натка.

— Угомонись. И не смей так о ней говорить.

Аня встала, подошла к окну — Андрей поспешно уходил, очевидно, опасаясь, что она может их услышать.

«Ну зачем, зачем я так? — спрашивала себя Аня. — Ведь уеду же через восемнадцать дней… нет — уже осталось семнадцать… А почему, собственно, я считаю дни?»

Ночью сквозь сон она слышала, как вернулась Катя, долго разбирала постель, выходила, звякала умывальником, наконец вошла в вагончик. Аня открыла глаза — Катя сидела у столика между койками, смотрела в окошко, и на лице ее играла счастливая улыбка. Аня вскочила, обняла Катю и громко чмокнула ее в пылающую щеку, после чего юркнула в постель.

Утром следующего дня Аня и Катя пришли на свой стенд за несколько минут до начала рабочего дня.

Их ждала Натка, а чуть в стороне от стенда, за разбитой бетоновозами подъездной дорогой стояла Валюшка.

«Как засадный полк воеводы Боброка», — подумала Аня.

— Заставляешь себя ждать! — крикнула Натка. Аня с любопытством смотрела на нее: какое странное сочетание напористости, доходящей до наглости, бескомплексности и в то же время страсти, ради которой эта дикая девушка способна даже на унижение.

— У меня кран простаивает! — продолжала Натка таким тоном, словно именно от Ани зависело, заработает ли ее механический гигант.

Аня поняла, что Натка заводит себя, и решила молчать, чтобы не помогать ей в этом. Она поднялась с Катей на стенд, Катя посигналила своему крановщику, который с головокружительной высоты с любопытством выглядывал из кабины, пытаясь понять, что нужно здесь его коллеге.

Стропы крана медленно поползли вниз.

— Отойди-ка в сторонку, — приказала Натка Кате.

— Ты не командуй.

— Отойди, сказала, у меня разговор с этой…

— Тебе свидетели не нужны? — с иронией спросила Катя.

— Отойди, Катя, — попросила Аня. Ей начинал надоедать нелепый утренний спектакль, неизвестно зачем затеянный взбалмошной крановщицей. Вчера она, пожалуй, не была такой агрессивной. Видимо, тот ночной разговор с Андреем, который Аня невольно подслушала, имел свое продолжение…

Катя уже отошла и теперь разбирала спустившиеся стропы.

— Слушай, ты! Если еще раз хоть пальцем прикоснешься к Андрею, я тебя убью. Порезвилась, пока меня не было, и все, хватит! Он мой! Поняла? А то рожу твою постную изуродую! Убью!!

— Может быть, плиту на меня уронишь?

Натка глядела на Аню с такой ненавистью, что той стало не по себе.

— Запомнила?

— Теперь послушай меня, — не выдержала Аня и подошла к Натке так близко, что та отодвинулась. Ее реакция красноречиво свидетельствовала, что крановщица побаивается, несмотря на все свои угрозы и злость. — Я никому и никогда не позволяла обзывать меня грязными словами. Ты попыталась шантажировать, угрожать, ты обозвала меня — я молчала, потому что понимала — тяжело терять самого лучшего парня на стройке. Но мое терпение иссякло. Убирайся отсюда и не смей больше приставать ко мне — я милостыню не подаю.

— Я тебя предупредила! — прошипела от злости Натка. Казалось, она забыла, что стенд доступен обзору со всех сторон, почти как театральные подмостки, и собралась наброситься на Аню. Но все-таки она сдержала себя, пробормотала что-то невнятное и спрыгнула в грязь разъезженной колеи, сопровождая свои действия отборной руганью, потом махнула рукой Вале, и они ушли вдвоем.

Аня почувствовала такое изнеможение, словно был уже конец рабочего дня. Подошла Катя.

— Половецкие страсти, — сострила Аня, надевая брезентовые рукавицы.

— Исчерпывающее объяснение, — отозвалась Катя. Рабочий день начинался.

В обед у открытого окна столовой остановился «рафик».

— Не наш, — меланхолично заметила Катя. — Телевизионный.

— Значит, съемочная группа наконец добралась до нас.

Из машины вышла женщина лет тридцати, и Аня невольно стала наблюдать за ней с повышенным вниманием.

Ее нельзя было назвать очень красивой. Элегантной? Скорее яркой, привлекательной. «Манкая», — вспомнила Аня словцо, произнесенное когда-то Николаем. Опять Николай…

Аня продолжала свое наблюдение: белые джинсовые брюки соблазнительно обтягивали бедра незнакомки, белый широкий ремень стягивал тонкую талию, обычная, ничем не примечательная футболка сидела как влитая, подчеркивая высокую грудь. Белые кроссовки с синими полосками, белый шарфик на шее с синими же полосами и белая бейсболка, из-под которой падали на плечи золотистые волосы с отдельными выцвеченными прядями.

Женщина заглянула в «рафик», достала сумку, извлекла из нее темные очки, сигареты. Закурила.

Из машины вышли еще несколько человек. Все они вместе с женщиной чего-то ждали, проявляя признаки нетерпения. Аня догадалась — они ждали Олега Ивановича, но его нигде не было видно. Странно.

— Опаздываем, — поднялась Катя. — Перерыв закончился.

— Ты иди, я немножко еще посижу, можно? — попросила Аня.

Катя пожала плечами и молча ушла — при необходимости она вполне могла некоторое время управляться на стенде одна. Когда она вышла из столовой, женщина подошла к ней и что-то спросила. Катя неопределенно показала рукой в сторону административного домика.

Наконец появились режиссер, Цигалев, Андрей, Натка и еще четверо рабочих.

— Почему ты нас не встретил? — не здороваясь, спросила женщина. — Мы уже полчаса стоим здесь.

«Врет», — подумала Аня с внезапно возникшей неприязнью — всего-то пять минут.

— Извини, я ждал вас к одиннадцати… крутился тут… — виновато улыбнулся Олег Иванович. — Знакомьтесь…

— Цигалев, начальник строительства, — представился Вадим Николаевич сам, опередив режиссера.

— Очень приятно… Теперь я знаю, кого благодарить за такую чудовищную дорогу, — сказала женщина, протягивая руку, и представилась: — Ирина, директор фильма.

Аня подумала, что сейчас Цигалев осадит дамочку, и ошиблась. Куда подевалась вся его самоуверенность, вальяжность! Он засуетился перед этой маленькой женщиной.

— Мы застряли на вашей дороге, еле выбрались, — продолжала «женщина в белом». Голос ее раздражал безапелляционностью, особой, учительской интонацией, словно она знает что-то, что неизвестно остальным, и ее задача — просветить и научить. — Тонваген так и остался на ваших рытвинах! Распорядитесь, чтобы немедленно отправили туда трактор, рабочих и все необходимое. Придется выравнивать колдобины — другим путем тонваген не вытащить.

Вся группа вдруг пришла в движение: кто-то побежал к административному домику, кто-то в другую сторону, Цигалев кому-то махнул рукой, кому-то что-то коротко сказал. В результате лихорадочной деятельности всех присутствующих появился трактор, прибежал Паша, еще двое рабочих, стали переговариваться с шофером «рафика», о чем-то спорить, а вокруг собирались люди, давали советы…

Аня усмехнулась — позавчера застрял бетоновоз, и целый день никто не мог решить простейшего вопроса — кто поедет его вытаскивать.

Только Олег Иванович оставался невозмутимым в общей суматохе. Казалось, он даже любуется броуновским движением, устроенным его директрисой. Он взял ее за локоть и указал на Натку:

— Взгляни, вот крановщица, будущая героиня сюжета. Я немного ввел ее в курс.

Ирина внимательно посмотрела на девушку и изрекла — как поставила печать:

— Недурна. Вполне. Впрочем, в таких делах вкус тебя никогда не подводил.

Тем временем к Натке подошел молодой человек из группы телевизионщиков, увешанный фотокамерами, сделал несколько снимков и скрылся в «рафике».

«Пора идти трудиться, — подумала Аня. — Катя, наверное забегалась одна».

Она пошла к выходу, остановилась у зеркала, оглядела себя. При мысли, что сейчас она в своем рабочем комбинезоне окажется рядом с директрисой, словно портовый буксир около белоснежной яхты, в ней вдруг вскипела ярость. Аня вскинула голову, вышла из столовой и звонко бросила приветствие в никуда:

— Хай!

Все головы повернулись к ней.

Потом так же громко спросила Олега Ивановича:

— Это и есть ваши люди? — и небрежно указала на директрису.

Ирина вздрогнула от неожиданного выпада, подобралась, как пантера перед прыжком, но сдержалась и, продолжая улыбаться, спросила режиссера:

— Еще одна предполагаемая героиня?

— Есть одна задумка, — пробормотал Олег Иванович, — посмотрим, что получится.

«Интересно, — подумала Аня, — говорят обо мне, словно меня здесь нет. Впрочем, меня здесь уже нет» — и прошагала мимо, направляясь на свой стенд.

…Тонваген добрался на строительство только к вечеру. График съемок пришлось пересмотреть и перенести основную работу с Наткой в подъемном кране на утро следующего дня.

Съемочный день выдался как по заказу — ни облачка, тихий ветерок приятно освежал, но не раскачивал стропы и конструкции. Аня поднялась на стенд, посмотрела в сторону Наткиного крана — он располагался метрах В ста от их площадки. Там уже стоял тонваген, еще одна телевизионная машина, видимо, приехавшая ночью. Люди в комбинезонах расставляли аппаратуру. На стенде стоял Олег Иванович с мегафоном, именуемым в народе «матюгальником», и что-то объяснял Натке. Чуть в стороне Цигалев и другие руководители стройки окружили директрису. Она и сегодня была столь же белоснежна, только огромный зеленый козырек, затенявший лицо, нарушал ансамбль. Аню поразило, что все пять кранов бездействовали. Она подняла голову, взглянула вверх и с удивлением обнаружила, что и крановщик, молчаливый, работящий занудливый парень, не скрывавший, что на строительстве он только ради больших денег, высунулся из кабинки и с интересом наблюдает за тем, что происходит там, у Натки.

Наконец Натка полезла по лесенке в кабинку своего крана. Олег Иванович поднял мегафон, крикнул:

— Приготовились!

Сразу же из съемочной машины полезла стрела с креслом, в котором сидел оператор. Он поднимался вверх одновременно с Наткой и снимал ее медленное восхождение.

В «матюгальник» раздалась команда:

— Отставить!

Все спустились вниз. Олег Иванович собрал их и снова стал что-то втолковывать.

Еще через полчаса Аня поняла, что рабочий день сорван окончательно. Они с Катей устроились поудобнее на балках каркаса — «Как в ложе бельэтажа», — пошутила Аня, — и стали наблюдать.

Вскоре прибежал техник, с ним пятеро сварщиков. Они согнали девушек вниз на стенд, а сами расположились на их месте со своими сварочными аппаратами, причем техник все время бегал к режиссеру и что-то уточнял. Подтянули проводку, распределительный щит, и сварщики стали тыкать электродами в балки конструкции, поднимая фонтаны слепящих искр. Олег Иванович закричал:

— Замечательно! Так и продолжайте, но только по команде.

Катя спросила техника:

— Зачем это нужно?

— Он хочет, чтобы был искрящий фон для съемки.

— Но ведь они ничего не сваривают.

— Я же сказал — искрящий фон, — раздраженно повторил техник и убежал.

Аня подумала, что с их «искрящим фоном» они не смогут наблюдать за событиями на съемочной площадке. На стенд поднялся Андрей, мельком поздоровался и принялся звать крановщика:

— Федотов! Федотов!

— Чего тебе? — высунулся из кабины крановщик.

— Подними плиту и пронеси ее до места, но только по полному кругу.

— Что я, сдурел? Пустой пролет…

— Режиссер просит.

— А на хрена ему?

— Потому что иначе в кадр плита не попадает.

— А на хрена мне его кадр? Я и так простаиваю.

— Цигалев сказал, что день оплатит.

— Из своих денег, что ли?

— Слушай, Федотов, я тебя прошу…

— Лады. Девки, слышали? Цепляйте!

— Не сейчас, а по команде режиссера, — уточнил Андрей.

— Сделаем, — и крановщик исчез в кабине.

— Послушай, Андрей, — сказала Катя. — Ну режиссеру понятно — хочется как лучше. А Цигалев-то чего суетится?

— Правда, зачем ему все это? — спросила Аня.

— Девочки, вы у меня совсем тупые или прикидываетесь?

— Тупые! — с вызовом ответила Аня. Андрей наконец улыбнулся:

— Хорошо хоть вы тут юмора не теряете. А там все уже на ушах стоят — и никаких шуток. А зачем — все очень просто: Цигалев под нынешний телепоказ знаете, какие фонды выбьет наверху? Ого-го! Да он ради этого готов сам камеру носить за режиссером. Ясно? — И Андрей побежал к Наткиному крану.

Девушки выбрали новое место для наблюдения, устроились. И как раз вовремя — Цигалев выхватил у Олега Ивановича «матюгальник» и закричал:

— Немедленно вниз! Немедленно! Или я прекращу съемку!

Оказывается, пока они разговаривали с Андреем, оператор спустился со своего крана и забрался на кран Натки и теперь устроился на стреле, чтобы оттуда снимать Натку в кабине.

— Да в чем дело? — закричал выведенный из себя Олег Иванович.

— Он не пристегнут!

— Никуда он не денется! — заорал режиссер.

— А мне плевать, денется или нет. Не пристегнут — и все! Андрей, вырубай ток! Все!

Теперь режиссер выхватил у него свой «матюгальник» и закричал:

— Славик! Славик, черт бы тебя побрал! Славик!

— Чего тебе? — отозвался оператор сверху.

— Слезай и возьми страховочный пояс!

— Что я, маленький?

— Детский сад, — шепнула Аня Кате, словно ее отсюда могли услышать.

— Я думала, только у нас бардак, — согласилась Катя.

— Слава, немедленно спускайся! — пронзительным голосом без всякого мегафона закричала директриса.

— Чего вы хипеш поднимаете? Я что, в первый раз без страховки? — крикнул Слава, но тем не менее неторопливо, словно боясь уронить свое достоинство, двинулся по стреле крана к кабине.

— Кто-нибудь! Поднимите ему наверх страховочный пояс! — распорядился Цигалев.

Натка, высунувшись в окно кабинки, наблюдала за всем происходящим и подавала какие-то реплики оператору, явно наслаждаясь обстановкой и тем, что она в центре внимания.

Рабочий со страховочным поясом уже лез по лесенке на кран.

Сварщики, устроившись на конструкциях, перекуривали. Директриса бегала от тонвагена к машине с операторским краном.

Андрей стоял рядом с Цигалевым. «На подхвате, как мальчишка», — с внезапной обидой за него подумала Аня предложила:

— А не сбежать ли нам на речку?

— Идея, — подхватила Катя, но не двинулась с места.

Какое-то время Аня не следила за происходящим, засмотревшись на белые пушистые облака над горизонтом. Из задумчивости ее вывел громкий голос Олега Ивановича:

— Наташа, а вы можете пройти по стреле — как будто возникла необходимость устранить какую-то неисправность? А Слава в это время снимет вас из кабины.

— Конечно, Олег Иванович! — звонко откликнулась Натка.

— Не смей! — не выдержал Цигалев и сорвался на крик: — Не смей, я сказал!

Но Натка уже вышла из кабины на стрелу.

Аня знала, что там проходит узенький мостик с односторонним металлическим ограждением. Как они разойдутся с оператором, зачем дурачится и рискует Натка — неужели ей так вскружило голову всеобщее внимание?

…Натка шла медленно, осторожно. Вот она сблизилась с оператором, идущим ей навстречу, вот обняла его, что-то сказала ему — он кивнул, заулыбался, вот обошла с той стороны, где не было металлического перильца-ограждения. Наконец они разминулись, и теперь оператор так же осторожно двинулся к кабине, а Натка, держась за ограждение, пошла дальше. Когда она дошла до самого конца стрелы, а оператор уселся в кабинке, кран неожиданно начал медленно разворачиваться. Стрела вместе с Наткой стала описывать огромный круг над стройкой на высоте десяти этажей.

— Снимай же, снимай! — первым пришел в себя Олег Иванович.

— Снимаю! Потрясные кадры! — закричал в ответ оператор.

— Ну циркачка, — с укором и восхищением заметила Катя.

Цигалев махнул рукой и, схватившись за голову, сел на плиту.

Обедала Натка вместе со съемочной группой. Она стала центром внимания — раскрасневшаяся, оживленная, то и дело громко хохотала. В столовой все поглядывали на нее. Это был, без сомнения, ее звездный час. Она, казалось, даже не заметила, что Андрей сидит за одним столом с Аней и Катей.

После обеда работа на стройке возобновилась, а телевизионщики ушли на речку.

В конце дня, поужинав, Аня с Катей, как обычно, направились к волейбольной площадке. Еще издали Аня заметила, что там уже расположились телевизионщики со всем своим оборудованием — тонвагеном, операторской машиной и софитами.

У сетки разминались Сергей и еще один парень. Олег Иванович ходил с оператором вокруг площадки, что-то выискивал, то приседал, то застывал в полусогнутом положении, даже пару раз лег на землю.

«Ракурсы ищет. Ну, это без меня», — подумала Аня и повернулась, чтобы идти на речку. Не успела она пройти и десяти шагов, как услышала голос режиссера:

— Аня, куда вы?

— На речку, купаться, — ответила она, оглянувшись.

— То есть как купаться? А волейбол?

— Какой волейбол? — с деланным удивлением спросила Аня. — Со всей вашей аппаратурой вокруг площадки? Нет уж, не буду мешать вам работать.

— Аня, вы разве не понимаете? У меня замысел: после напряженного рабочего дня — активный спортивный отдых…

— У вас замысел — а я при чем?

— Вы же будете в центре сюжета!.

— А вы меня спросили?

— О чем?

— Хочу ли я быть в центре сюжета и демонстрировать активный спортивный отдых после напряженного рабочего дня?

— Ну зачем вы так, Аня… Это несерьезно.

— А считать, что одного вашего желания достаточно — и я запрыгаю для вас у сетки, как марионетка, — это серьезно? — возмутилась Аня.

— Съемка займет немного времени. А потом мы сыграем с вашей командой — телевидение против строителей. Три партии. Ну соглашайтесь, Аня!

— Почему вы не спросили меня? Почему ничего не сказали ни вчера, ни сегодня? — не унималась Аня.

— Но вы и без телевидения каждый день играете, разве не так?

— И строители каждый день работают, и крановщицы каждый день лезут на свой кран, но вы же заранее все оговорили с ними, разве не так?

— Анечка, — нараспев и очень доверительно произнес Олег Иванович, — ну что вы сравниваете себя…

— Ваши слова надо понимать как комплимент?, — перебила его Аня.

— Как констатацию факта, — объяснил он и близко заглянул ей в глаза.

«Воркует как голубь», — подумала Аня и отметила, что ей не только смешно, но и приятно.

К волейбольной площадке приближались Андрей, Натка и Валюшка со своим Сашей. Натка шла с видом победительницы на Каннском кинофестивале, ее рука по-хозяйски покоилась на плече Андрея.

— Уговорили, — решительно заявила Аня и пошла обратно к площадке.

За какие-нибудь двадцать минут Олег Иванович в полном смысле слова «достал» Аню.

То он требовал, чтобы она в высоком прыжке гасила мяч, и четыре раза вертлявая ассистентка режиссера шлепала перед ее носом хлопушкой, объявляя номер кадра. Потом ему захотелось снять ее в момент, когда она распасовывает мяч. Опять смазливая нахальная девчонка лезла на площадку с хлопушкой, причем Олег Иванович каждый раз сам конструировал кадр, расставлял игроков, указывал, кому что делать, создавая нежизненные ситуации на площадке.

Сделали три дубля. Затем появились новые идеи у директрисы: она сказала, что с ее точки зрения самые эффектные кадры — когда Аня на задней линии в акробатическом прыжке берет трудный мяч. Режиссер загорелся. Оператор распластался на земле — хлопушка — удар, прыжок… И команда: «Дубль!» Четыре раза Аня покорно каталась в пыли на потеху собравшимся, пока наконец не разозлилась.

— Все! Больше я эту туфту не собираюсь гнать.

— Аня! — закричал Олег Иванович. — Так все замечательно! Еще один дубль — и все!

— Ничего замечательного! — Ане все было отвратительно — грязь, пыль, к тому же из-за фантазий режиссера ей приходилось делать то, с чем она категорически не могла согласиться, и оттого ощущала себя глупой и униженной. — Я согласилась сниматься в настоящей, реальной игре, а не в пародии! — вспылила она.

— Тоже мне, звезда кефира, — фыркнула Валюшка, и Наткина компания весело загоготала.

— Анечка, — снова заворковал режиссер, — поймите, мы снимаем короткий телевизионный сюжет, и здесь все должно быть компактно и ярко.

— Это ваши проблемы. Вы снимаете документальный фильм — вот и снимайте. А я играю в волейбол, а не изображаю игру.

— Олег, поработай со старлеткой, она чего-то не понимает, — высокомерно бросила Ирина.

Аня медленно повернулась к ней и, едва сдерживаясь, отчеканила:

— Вы ошибаетесь, я поняла. Вы хотите вместо документального сюжета подсунуть зрителю показуху. Пожалуйста, если вам так хочется и совесть позволяет. Но тогда как директор картины будьте любезны обеспечить меня наколенниками и налокотниками, утрамбуйте площадку мелким песком и не забудьте про кроссовки, желательно «Адидас». И я буду прыгать, падать и создавать постановочные кадры сколько душе угодно.

Паша захохотал, а вслед за ним и Сергей, уставший от бесконечных указаний и требований телевизионщиков. Андрей улыбался, не скрывая своего восхищения Аней.

Ирина и Олег Иванович переглянулись. Опытные профессионалы, они понимали, что без финальной точки сюжет развалится, а уговорить уставшую и раздраженную Аню повторить еще раз падение с каждой минутой все труднее.

Олег Иванович заговорил почти по-отечески:

— Аня, вы очень киногеничны. Вас интересно снимать, но нужна финальная точка. Самое эффектное завершение — кадр с падением.

Ирина, сменив неожиданно для Ани тон, тоже включилась:

— Поверьте, вы совершенно потрясающе смотритесь в падении.

— Почему бы вам самой не прыгнуть разочек? Ваш белоснежный костюм будет отлично смотреться в пыли, — дерзко заявила Аня.

Ирина покраснела от злости.

— Ну, знаете! У меня другая профессия.

— У меня тоже. Но сейчас я играю со своими друзьями. А вы, если хотите, смотрите, а хотите — снимайте, — и Аня задорно обратилась к своей команде: — Ну как, мальчики, сыграем?

— Как скажешь! — подхватил ее игру Андрей, которого тоже задело вмешательство Ирины.

— Давайте играть, а то говорим, говорим… — мрачно буркнул Сергей.

Словно по заказу, все получилось замечательно — и удар с той стороны сетки, и прыжок, и прием, и даже пас точно на второго номера, и Сергей убийственно вогнал мяч в центр площадки соперников.

— Снято! Всем спасибо! — крикнул Олег Иванович, но ребята не стали прерывать игру.

Тем временем телевизионщики свернули свое хозяйство, переоделись, и началась новая игра.

Аня отметила, что парень из тонвагена принимает мяч совершенно профессионально — мягко, укрощая его стремительный полет и направляя точно туда, куда хочет, таким же мягким, кошачьим движением. К счастью, ростом парень был невелик, сыграть сильно в нападении просто не мог по физическим данным. А так хорош.

Через несколько минут после начала игры Аню словно что-то подхватило. Так бывало иногда на дистанции, так произошло и здесь в первые дни игры в волейбол. Она уверенно взяла игру на себя, делала все, и все у нее получалось. Болельщики восторженно приветствовали каждый нападающий удар криком «Бэ-ма-аа!»

Строители победили телевизионщиков в сухую: три — ноль. Аня до такой степени выложилась, что решила как можно быстрее смыть с себя грязь, переодеться и рухнуть в постель. Она раньше всех спустилась к реке, прошла, как обычно, чуть ниже по течению, искупалась и короткой тропкой через лесную опушку направилась к вагончику.

Пройдя примерно полпути, она заметила Валю и Натку, которые неторопливо шли по той же тропинке навстречу ей, видимо, уже успели забежать домой, переодеться и теперь прогуливались, оживленно и возбужденно разговаривая и похохатывая.

Поравнявшись с Аней, Натка вдруг жестко и смачно произнесла, как плюнула:

— Шлюха!

Аня, не успев даже подумать, влепила Натке пощечину. Наткина голова от сильного удара мотнулась в сторону, она едва устояла на ногах, хрипло крикнула и бросилась на Аню. Аня мгновенно сообразила, что против плотной, крепкой Натки, разъяренной и к тому же поддерживаемой Валей, ей не устоять, и отпрянула в сторону, подставив ногу. Натка упала, Валюшка бросилась было на Аню, но увидев поверженную подругу, принялась поднимать ее, загораживая своей мощной фигурой тропинку, ведущую вверх, к дому. Тогда Аня резко повернулась и побежала обратно — вниз, к реке.

На повороте она с разбегу попала прямо в объятия Андрея.

— Господи… хорошо, что я тебя встретила! — воскликнула Аня, едва переводя дыхание.

— Я тебя искал… где ты была? — Он крепко обнял ее, и она почувствовала себя спокойно под защитой его рук.

Андрей осторожно поцеловал ее в шею. Аня еще плотнее прижалась к нему, уткнувшись носом в плечо. От него пахло речной водой и загаром. Она подняла голову, и Андрей принялся целовать ее в губы, в глаза и опять в губы.

— Сумасшедший — на центральной тропинке, где все идут с реки!

— Все уже ушли.

Словно специально, чтобы опровергнуть его слова, послышался голос Олега Ивановича и игривый горловой смех Ирины. Аня потянула Андрея за руку и повела по едва заметной в темноте тропинке.

— Куда ты? Тропинка ведет на стройку.

— Я знаю, — ответила Аня, не отпуская его руки. — Мне давно хотелось посидеть ночью на этом каркасе высоко-высоко… Я думаю, оттуда открывается космическое зрелище.

Они легко забрались на третий этаж будущего главного корпуса и уселись в перекрестье конструкций…

Над ними сверкало звездами июльское небо, расчерченное прямоугольниками бетонных балок. В стороне мерцали огоньки в окнах жилых вагончиков, за ними темнел лес, а за лесом, как рыбья чешуя, поблескивала река.

— Правда, красиво?

— Правда, — согласился Андрей и робко положил руку ей на грудь.

Аня прижалась к нему, и оба замерли, словно в ожидании чего-то, что не зависело от них, но должно случиться с ними и это нельзя никак ни ускорить, ни отменить, ни изменить. Ей хотелось, чтобы такое состояние продлилось как можно дольше, хотя ночной, чуть сыроватый речной воздух уже холодил тело. Аня была в одной футболке, без лифчика, и прикосновения Андрея кружили голову. Он нагнулся и через одежду поцеловал ей грудь. Она вздрогнула, прошептала:

— Я не могу так… я сейчас упаду.

— Давай спустимся, хочешь? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Хочу.

Снова послышались голоса Олега Ивановича и Ирины, но теперь уже совсем рядом, прямо под ними, и каждое слово долетало с такой отчетливостью, будто они сидят все вместе в одном помещении. Ребята замерли.

— …имеешь в виду крановщицу? — услышали они конец фразы Ирины.

— Ну да. Она же настоящая актриса! Сделать такой опасный трюк на стреле можно, только войдя в роль.

— В какую роль? Она просто выполняла свои профессиональные накатанные приемы. Тут скорее просто риск, смелость.

— Нет, ты ошибаешься, им запрещено, если нет надежной страховки. А тут сработало всеобщее внимание, сознание, что именно ей выпало сделать гвоздевой номер, и она вошла в раж. У нее чисто актерское нутро, то, что в цирке называют куражом. Так не каждый может.

— Пожалуй, — вяло отозвалась Ирина.

— Пойдем к тебе или ко мне? — спросил Олег Иванович.

— Давай еще немного посидим. Небо потрясное, в городе такое не увидишь. И воздух изумительный. У меня от переизбытка кислорода голова весь день кружится. Представляешь, через пару лет, когда заработает комбинат, здесь все будет отравлено, придется ходить в респираторах, лес побуреет и погибнет, люди начнут болеть, у девок появятся всякие женские болезни, и они перестанут беременеть, пригонят зэков, которым тюрьму заменят на химию.

— Не стоит драматизировать в такую-то ночь.

— А та, вторая, тоже работала на актерском нутре, по-твоему? Мне не показалось, — сказала Ирина.

— Она спортсменка-разрядница, тут все проще, и но и сложнее.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился голос Ирины.

— Возможно, я ошибаюсь, но в этой задире много еще нераскрытого, чего она и сама не подозревает. Впрочем, к съемкам это не имеет отношения.

— Кажется, ты хотел бы помочь ей раскрыться?

— Если бы я не знал тебя, то подумал, что ты ревнуешь.

— Но ведь ты так не думаешь?

— Нет.

— И правильно делаешь, потому что мне даже нравится, что эти сикушки тебя возбудили.

— Даже так?

— Да, потому что в итоге все достанется мне, не так ли?

Аня дернулась. Андрей придержал ее.

— Ну что ты, — прошептал он. Олег Иванович и Ирина ушли.

— Я бы слезла и показала ей сикушек, — взорвалась Аня.

— Аня, будь выше.

— Мы и так выше! — И она облегченно рассмеялась.

— Я люблю тебя! — тихо произнес Андрей.

Аня затихла. Николай так и не сказал ей этих слов…

— Не надо, Андрюша.

— Люблю. Как только увидел там, на дороге.

— Много ты там мог увидеть в темноте — взъерошенную, грязную, злую девицу.

— Тогда луна светила. Я люблю тебя!

Аня поуютнее устроилась в его объятиях. Его рука снова легла ей на грудь, но сейчас она легким движением отодвинулась и сказала:

— Я должна тебе признаться.

— В чем?

— Я сказала тебе неправду.

— Когда? — насторожился Андрей.

— Там, на перекрестке, в ту ночь…

— Да?..

И Аня, ничего не скрывая, не стараясь оправдать себя, рассказала ему, так же, как и Кате, все, начиная с письма Николая, панического бегства из Москвы и кончая идиотской историей с «Волгой»…

— Бедная ты моя, бедная, сколько же ты пережила, — прошептал Андрей, целуя Аню.

Она почувствовала, что сейчас от его ласки, понимания, нежности разревется. Она закрыла глаза, крепко обняла его и поцеловала в губы, как когда-то целовала Николая, пока не перехватило дыхание и не поплыла голова.

— Мы сейчас свалимся с этого насеста, — шепнула она и полезла первой вниз.

— Ты куда?

— Спускаюсь на землю, — ответила Аня.

Они подошли к ее вагончику. Аня поднялась по лесенке, открыла дверь и сказала:

— Входи.

Он вошел. Аня заперла дверь, почему-то шепотом сообщила; — Катя сегодня не ночует, — и, закинув руки ему на шею, принялась жадно и страстно целовать его.

Аня проснулась, когда солнце заглянуло в окно вагончика.

Как в первый день, на столе стоял букетик полевых цветов в банке, под ним лежала записка.

Аня сонно улыбнулась, взяла цветы, сунула в них нос, вдыхая еще сохранившийся слабый аромат луга. Потом поставила банку на место и прочитала записку.

«Доброе утро! Люблю. Твой Андрей».

«Мой Андрей, — подумала она с горечью, — на пятнадцать дней…»

А что потом? Может, остаться еще на полмесяца? Нет, невозможно — она уже написала родителям, что едет в Мисхор, и просила присылать ей письма туда, до востребования.

Аня взглянула на часы. На завтрак уже опоздала. Она откинулась на подушку.

Что, если написать родителям всю правду и остаться здесь еще на две недели? А что написать? Об Андрее? Родители еле-еле оправились после истории с Николаем, которого никогда не видели, но заочно недолюбливали. Теперь взвалить на них еще одного? И что она им напишет? Что любит? Этого она и сама не знала. Скорее всего, не любит. А что же тогда? Подоспела надобность переспать? Как им объяснить, что у нее к нему огромная нежность, благодарность и еще что-то, сродни материнскому чувству.

Аня вернулась мыслями к прошедшей ночи… Андрей был таким пронзительно-нежным, заботливым в каждом жесте, в каждой мелочи, что она растерялась — ничего подобного она не испытывала и просто не могла предположить, что так бывает. Бедный, он так волновался, что его била дрожь. И когда наконец он решился и неловко вошел в нее, все сразу и закончилось. Он страшно смутился, готов был от стыда заплакать. Тогда Аня, обнимая и успокаивая его, сама, словно опытная женщина, прижалась к нему, ласкала, проводя кончиками пальцев от сосков к паху, пока с облегчением не почувствовала, как стремительно возрождается в нем желание. Второй раз все получилось замечательно, почти так, как когда-то с Николаем… Господи, как долго воспоминания о нем будут преследовать ее? И все-таки сейчас она воскрешает в себе ласки и порыв Андрея — не Николая! Никогда Николай не проявлял благодарности и нежности… Аня закрыла глаза — захотелось понежиться, поваляться. Неутомимость и неутоленность Андрея словно кричали: «Я всю жизнь ждал только тебя!»

И хотя Аня понимала, что в действительности все не так, ей было так хорошо, так спокойно, как никогда прежде. Она еще раз взглянула на часы и усилием воли заставила себя встать.

…Банкет по поводу окончания съемок и отъезда телевизионщиков устроили прямо в столовой. Цигалев пытался придать всему официальный характер, даже взял на себя роль доморощенного тамады, но после второй рюмки никто его не слушал — пошло сплошное братание, остроты, обмен адресами, приглашения.

Натка сидела рядом с Олегом Ивановичем и натужно смеялась каждой удачной и неудачной шутке, но глаза напряженно следили за Аней и Андреем, притулившимися в самом конце длинного стола. Даже Ирина как будто отмякла и подобрела, во всяком случае, глаза ее лучились, а лицо сияло ослепительной, прямо-таки голливудской улыбкой.

— И чего она директорствует? Могла бы сниматься в кино, была бы второй Элизабет Тейлор, — шепнул Андрей.

Аня улыбнулась и так же шепотом ответила ему:

— Во-первых, Тейлор брюнетка, а во-вторых, в искусстве вторые никому не нужны.

— Темнота ты необразованная — ее можно выкрасить или надеть парик, — пошутил Андрей.

Они тихонько захихикали.

— Анечка, — играя голосом, обратился к ней Олег Иванович, — вы единственный непьющий человек за этим столом. Я протестую — хотя бы на посошок, перед расставанием…

— Она только в ресторанах пьет, — не удержалась Натка.

Все посмотрели на нее, потом на Аню. Аня после секундной растерянности улыбнулась и звонко, на весь зал сказала:

— Вот видите, Олег Иванович, к чему приводит слава — не успели вы меня увековечить в фильме, а уже объявился у меня биограф. Правда, как все биографы, перевирающий факты, но все равно приятно.

— Так вы выпьете?

— Спасибо, нет. Только когда брошу спорт.

— Я запомню, — улыбнулся Олег Иванович.

Телевизионщики уезжали с шумом и песнями. Кажется, даже водители не удержались и глотнули лишку. Вот отъехал тонваген, кряхтя и опасно покачиваясь, за ним машина оператора, «рафик». Все. Телевизионщики ушли навсегда из Аниной жизни…

В субботу утром Андрей неожиданно прикатил к вагончику на мотоцикле. Катя, как завелось в последнее время, ночевала у Сергея. Аня, сонная, еле продрала глаза, впустила Андрея и заворчала:

— Ты что, решил всех разбудить?

— Нет, только тебя.

— Спасибо. А тебе это удалось. Андрей поцеловал ее.

— Я по делу.

— Какие дела в субботу?

— Не думал, что ты такая ворчунья. Давай быстренько собирайся — бери купальник, полотенце, одеяло и — едем.

— Раскомандовался… Куда? Я еще не умывалась.

— Там умоешься. Я нашел потрясающее место. Если ты согласна, мы поедем туда на весь день и с ночевкой.

Место действительно оказалось прелестным, словно иллюстрация к сказке — вокруг ни жилья, ни дорог, только узкая тропка вилась вдоль высокого берега реки, петляя между зарослями кустов, ивами и редкими осинами. На той стороне реки тянулась широченная золотистая, девственно-чистая песчаная полоса.

— Какой дивный пляж! Но как мы туда попадем? — спросила. Аня.

— Там впереди перекаты и брод. Расположимся примерно во-он где, — и Андрей указал на противоположный берег, где на песке валялся выброшенный паводком сушняк.

Аня ревниво подумала, что Андрей, наверно, не раз приезжал сюда.

— Я на том берегу ни разу еще не бывал, — сказал он, словно подслушав ее мысли. — Отсюда со спиннингом рыбачил, а как там ловится, не знаю.

Брод оказался коварным: в двух местах они попали в довольно глубокие, по пояс вымоины, и до облюбованного места мотоцикл им пришлось тащить чуть ли не на себе.

— Обратно не поедем через брод, — успокоил Андрей.

— Да уж… Хорошенького понемножку.

— Мы сделаем большой крюк, но зато сможем проехать по нормальному мосту.

Они добрались до зарослей тальника. Андрей быстро разобрал привезенные вещи, свинтил спиннинг, пошел к берегу. Солнце красным шаром зависло над степью, воздух сделался прозрачным и золотистым в его косых лучах. Рыба неистово заиграла, словно на каждом метре реки десятки речных обитателей вздумали одновременно выпрыгивать из воды и плескаться.

За десять минут Андрей натаскал жирных голавлей и даже одного леща. Пока он умело чистил рыбу, Аня со странным чувством смотрела на него: казалось бы, сколько красивых мужских фигур перевидала она за свою спортивную жизнь, а вот от него не могла глаз оторвать: мускулистый, худощавый, вернее сухой, с гладкой, загорелой бронзовой кожей, сейчас, при закате солнца, он казался ей прекрасным юношей, и было в нем что-то языческое.

Аня подошла к нему, присела на корточки рядом и прижалась к плечу.

— Ты что? — спросил он негромко.

— Просто так.

— Я весь в рыбьей чешуе… — смутился он.

— Ничего, я подожду, — ответила она.

Он закончил возиться с рыбой и принялся за костер, который ловко разжег из сушняка.

— Сейчас прогорит, брошу рыбу на угли и пойдем купаться.

— Угу…

Пока он полоскал руки в воде, Аня медленно сняла с себя купальник. Андрей оглянулся на нее и так же медленно снял плавки.

Взявшись за руки, словно древние боги, нагие и прекрасные, они вошли в воду и поплыли.

Дальше все слилось в бесконечную череду любовных ласк, омовений в теплой, как парное молоко, воде и новых взрывов самых дерзких проявлений страсти.

Через полторы недели она вошла в кабинет Цигалева и положила на стол заявление об уходе.

— А мы надеялись, что ты останешься еще на месячишко, — с грубоватой игривостью сказал он.

— Я написала в заявлении, что прошу оформить меня на работу только на месяц.

— Но ведь возникли некоторые обстоятельства? — улыбнулся он уже с откровенной двусмысленностью. — Или я ошибаюсь?

На мгновение Ане показалось, что перед ней не начальник строительства, а ее однокурсник, которого она ударила во время зимней сессии. Она заложила руки за спину и повторила ровным голосом:

— Я предупреждала, когда подавала заявление.

…В Белгород к поезду привез ее на мотоцикле Андрей. Всю дорогу она обнимала его за плечи, прижимаясь к спине, и боролась с желанием крикнуть: «Поворачивай назад!» Ну повернет, и пройдет еще двадцать дней — что потом? Когда уезжал Николай и она надеялась, что он позовет ее с собой, вопрос «что потом?» не возникал, она поехала бы за ним на край света. Потому что любила. Зато Николай думал: а что потом? Потому что не любил. А сейчас все наоборот: рассуждает она, задает вопросы она. Вот и вся разница. Такая простая, чуть заметная грань, отделяющая настоящую любовь от увлечения, даже самого сильного.

Смотреть, как взрослый, сильный парень чуть не плачет у вагона, не было никаких сил, и она попросила его уйти, не дожидаясь отхода поезда.

В плацкартном вагоне, битком набитом пассажирами, стоял запах пота, давно не стиранного белья, смешанного с запахом то ли карболки, то ли плохого хозяйственного мыла. Аня стала протискиваться к своему месту, брезгливо минуя торчащие отовсюду ноги, радуясь, что сейчас заберется на любимую верхнюю полку, закроет глаза и будет лежать так до самого Симферополя, даже если не удастся заснуть.

На нижней полке, прямо под ее местом, спала старушка. На другой обжималась молодая пара, которую Аня не стала разглядывать. Она забросила сумку на свою полку и пошла к проводнице за бельем. Как водится, простыни оказались серыми и влажными, словно их специально приготовили для компресса или для так называемого влажного укутывания. Аня вернулась к себе, кое-как застелила грязный матрас и легко вспрыгнула наверх. Решила не раздеваться, легла на спину, потянулась и вскоре заснула.

Проснулась она от шума. Поезд стоял в Ростове-на-Дону, и пассажиры выходили из вагона и входили, протаскивая через узкий проход огромные баулы, чемоданы, громко переговаривались, волоча за руку плачущих детей, взвинченные, как всегда, уже самим процессом посадки в поезд.

«Господи, — подумала Аня, — я еду всего три часа, и уже невмоготу. А как же люди терпят по несколько суток, добираясь до Хабаровска или Владивостока? Ведь так можно с ума сойти». И вдруг ей стало страшно за себя: о чем она думает? От чего приходит в ужас? О ком печется? О каких-то абстрактных, воображаемых людях в предполагаемом поезде?! Она только что рассталась с чудесным парнем, трогательным, любящим, оставила его плачущим на вокзале. «Что это со мной? Атрофия чувств? Безнравственность? Почему я не плачу? Почему не чувствую ни угрызений совести, ни страданий, ни боли, а только легкое сожаление, словно на похоронах незнакомого человека?»

В Симферополь поезд пришел ранним утром. Аня вышла из вагона, на станции возле киоска со всякой снедью присела на добротный деревянный табурет, съела горячий чебурек, в котором перца и лука было больше, чем мяса, и запила чудесной крымской ряженкой. Потом прошла на троллейбусную остановку, с удовольствием вдыхая особый, крымский воздух, села в троллейбус, удобно устроившись у открытого окна. Доехала до Ялты, пересела на автобус и сошла в Мисхоре.

На почте ей вручили три письма от родителей и одно от Лены. Аня сразу же разложила родительские письма по датам и отложила их, чтобы прочитать с чувством, с толком, и вскрыла Ленино. Подруга писала, что поездка прошла успешно, поэтому после возвращения в Москву она сразу же получила предложение поехать в Ленинград и на днях отправляется туда. В первом мамином письме была куча недоуменных вопросов и упреков. Пробежав их быстро глазами, Аня остановилась на домашних новостях. Папа чувствует себя лучше, мама устала… В конце страницы — как сигнал «стоп» — «Николай»! Аня перевела дыхание и спокойно дочитала письмо. Оказывается, сразу после ее отъезда он позвонил и, узнав, что ее нет, напросился с визитом. Дальше писал отец. Аня любила его письма, приписки к маминым письмам, но сейчас читала жадно, улавливая лишь одну чистую информацию: Николай сумел не просто преодолеть неприязнь родителей, но и умудрился произвести хорошее впечатление. «Это он умеет», — со злостью подумала Аня. Он рассказал о своем докладе, который прошел успешно, потом они поговорили и поспорили с отцом о патриархе Филарете, и, как всегда, у папы нашлось свое, особое мнение, которое он и выложил ему… В третьем письме лежала записка Николая, которую он оставил родителям для Ани. Она подержала ее в руках, собираясь развернуть, но пальцы дрожали, а сердце колотилось так, словно она пробежала стометровку. Она сунула записку в сумку, не читая, пошла в квартирное бюро, сняла койку, забросила вещи, спустилась на пляж, переоделась в купальник и легла на лежак, подставив лицо солнцу. Через несколько минут поднялась и пошла в воду.

Морское купание при всей прелести чистой речной воды отличалось восхитительным блаженством, с которым ничто не могло сравниться. Аня уплыла далеко от берега, легла на спину, полностью расслабилась и лежала так, пока зазевавшийся, видимо, спасатель не гаркнул в мегафон, чтобы она немедленно возвращалась, что заплывать за буи запрещено и еще что-то в таком же духе.

Она вернулась на пляж, плюхнулась на лежак и стала читать записку.

«Почему ты так неожиданно уехала из Москвы? Неужели ты не получила моего письма?» — писал он, словно заранее считал, что у нее нет и быть не может никаких планов, которые не согласовались бы с его, Николая, планами.

«Почему неожиданно? — возмущалась Аня. — Разве моя поездка не могла быть заранее продумана и решена? Видимо, он считает, что после его отъезда я должна посыпать голову пеплом, сидеть и ждать его писем и поступать так, как захочет он!» Она вернулась к началу письма. «Дорогая моя Аня!» Моя! Самоуверенный чалдон! Конечно, он не сомневался, что, получив письмо, она побежит его встречать. Дальше он расписывал, как трудно ему живется в Академгородке, и как он тем не менее много и хорошо работает, и как скучает без нее, и как надеялся, что увидит ее в Москве. В конце стояло суховатое «целую, помню» и адрес.

Она разорвала письмо на мелкие клочки, встала, прошла по волнорезу в самый конец, откуда ныряли мальчишки, подставила морскому ветру раскрытую ладонь с обрывками бумаги. Они взлетели и мгновенно исчезли — слишком незначительные, чтобы проследить их полет.

Все.

Она вернулась на пляж, легла. Две недели она будет вот так лежать, будет плавать, и больше ничего. Не думать, не вспоминать, не заглядывать вперед…

В Москву она вернулась за несколько дней до начала занятий — так называлась очередная поездка на картошку, и в первый же вечер сгорающая от любопытства Ленка осталась у нее ночевать.

Они лежали, как в детстве, прижавшись друг к другу, и Аня шепотом рассказывала все, что случилось с ней со дня»отъезда Лены, все, без утайки, может быть, только чуть-чуть приукрашивая портрет Андрея.

— Ты что, влюблена в него? — спросила, выслушав ее, Лена.

— Не знаю.

— Но он тебе нравился?

— Нравился. Ну… не сразу.

— А он красивый? Я что-то из твоих слов не поняла.

— Я и сама не поняла. Кажется, да, и симпатичный. Какое это имеет значение?

— Ань, но ведь ты не любишь его.

— Любишь не любишь — ну что ты мучаешь меня, допрашиваешь! Он меня любил, понимаешь, он! Не я, а он! Ты можешь понять — когда тебя обожают, заботятся, просыпаются с мыслью о тебе, засыпают, считая прожитый день счастьем только потому, что ты была с ним! Если ты к такому привыкла и для тебя подобное элементарно, то для меня — нет!

— Да не шуми ты, ради бога, разбудишь своих, — зашептала Лена. — Что ты сердишься? Просто я хочу понять тебя.

— Ленка, я сама ничего не понимаю. Мне было так плохо, все одно к одному. Потом как под гипнозом, как во сне. Сначала словно наваждение какое-то, потом мои вечные самокопания и угрызения совести, что вот я уеду, а он останется со своей любовью. Понимаешь, он меня спас, как спасают утопающего. Я ему благодарна, и мне было хорошо. И это все.

— М-да, — в задумчивости произнесла Лена, — каково ему сейчас?

— А разве Николая интересовало, каково мне? Он отвел мне в своей жизни роль функции, на том этапе ему было со мной хорошо и в постели, и за письменным столом, и в застолье. А на данном этапе в его графике нет для меня клеточки. Так и Андрей для меня — в нужное время он оказался в нужном месте. Но я не сделала ему ничего плохого. Ладно, хватит обо мне. Что у тебя нового? Как ты?

— Что я? Ташкент, Самарканд, Ереван, Севан, Тбилиси и на закуску, когда уже экзотика и шашлыки из ноздрей лезли, — Пицунда. Мои бескомплексные американские девчонки переспали со всеми представителями братских народов. Особенно с грузинами.

— А ты? — с хитрой улыбкой спросила Аня.

— Ты же знаешь. Идеал моих грез — милый Витя, — пропела Лена на мотив Вертинского. — А когда его нет, я весталка.

— Я знаю. Но мужчины все равно ведь ухаживали за тобой, нет?

— Кто? Группа за экзотикой гонялась, а руководители делегации — брр! — комсомольские деятели, юные карьеристы, гоняли меня в хвост и в гриву, словно я не переводчица, а прислуга за все: переведи, принеси, помоги, подай, приходи в номер…

— Да что ты! — перебила ее Аня.

— Представь себе. Я, дура, сначала не усекла, решила, что возникла срочная проблема. Прихожу в номер, а там парочка деятелей, эдакое быдло комсомольское, нажравшиеся сидят и мне предлагают выпить коньячку. Очень просто: хочешь за границу — давай дружить, и все будет прекрасно.

— Я бы не поверила такому, если бы это рассказал кто другой, — проговорила Аня.

— Я и сама сразу не врубилась, хотя текст был предельно понятный и циничный. Ну и я им сказала!

Аня засмеялась.

— Чего ты смеешься? — удивилась Лена.

— Мне кажется, я там присутствовала. — Аня хохотала, не в состоянии сдержаться и прикрывая рот подушкой.

— Тебе даже рассказывать не надо — ты все про меня знаешь! — И Лена тоже расхохоталась.

Вдруг Аня посерьезнела, спросила:

— Ленка, а они не могут тебе напакостить через институтский комитет комсомола? Не боишься?

— Знаешь, если я стану работать переводчиком и бояться каждой швали, мне придется прыгать из одной постели в другую. Пусть они меня боятся — у них ни специальности, ни мозгов, один фиктивный диплом и должность, с которой можно слететь. А я и на частных уроках проживу, — с такой агрессивностью ответила Ленка, что Аня удивилась.

— Ну и черт с ними. Расскажи, как Витька?

— Он меня встретил, повез к себе, и мы три дня никуда не выходили из его квартиры, опустошили полный холодильник. — И Ленка потянулась по-кошачьи.

— Представляю… Они затихли.

— А соловьи пели? — спросила сонно Лена.

— Где? — не поняла Аня.

— Ну там, на реке, вечером…

— Какие же соловьи в начале августа?

— А кто? Лягушки?

— Дурочка. Цикады пели…

— И не холодно голышом ночью?

— Нет.

— Счастливая… Знаешь, Наташка опять провалилась.

— Куда на этот раз? — поинтересовалась вяло Аня.

— Я уже запуталась. Кажется, она в Щукинское сдавала.

— И что?

— Говорит, только блатные прошли, сплошные актерские дети.

— Бедная наша Сара Бернар… Спим?

— Спим.

Они снова замолчали.

— Ты вспоминала его в Мисхоре?

— Угу…

— И никого у тебя там не было?

— Что я тебе, Мессалина?

— Ты же сама сказала когда-то, что у тебя спурт впереди.

— Мало ли что я сказала. Спи.

— Сплю.

…Ночью Ане приснился Андрей. Лица его она не видела — как тогда, в первый раз, на шоссе, на нем почему-то был мотоциклетный шлем. Он протягивал к ней руки, словно обнимал, но никак не мог дотянуться до нее, и Аню мучили его бесплотные объятия, и одновременно хотелось заглянуть туда, за щиток шлема, в его глаза, но там что-то таинственно мерцало и переливалось, как неоновые огни за стеклом витрины. Потом она села на заднее сиденье мотоцикла, который стоял в море, слегка покачивался от набегающих волн, но — странное дело — не падал, не тонул. Аня обхватила Андрея обеими руками, прижалась щекой к полированной гладкой поверхности его шлема, и они помчались по волнам все дальше и дальше… Потом море куда-то исчезло, а они уже ехали по шоссе вверх, в горы, петляя по «тещиным языкам» и забираясь с каждым витком ближе к вершине. На самой вершине Андрей резко затормозил, слез с мотоцикла, вручил ей две стопки книг — по одной в каждую руку. Аня поняла: он сделал так, чтобы она не уехала без него, а сам разбежался и «ласточкой» прыгнул вниз, в море, которое теперь плескалось, как ни в чем не бывало, у подножия горы. Она совсем не волновалась, так как знала, что его мотоциклетный шлем на самом деле водолазный колокол. Аня так и стояла с книгами, ждала, когда же вынырнет Андрей, и вдруг страшная мысль мелькнула в голове: нельзя прыгать в водолазном костюме! Следовало медленно погружаться в воду. Но было уже поздно что-либо предпринимать. Она стала с тревогой вглядываться в море, а оттуда пошли вдруг цветные неоновые теплые волны и поднимались к ней, погружая ее в сон…

Утром Лена пошла к себе, а Аня спустилась за почтой.

Она извлекла из ящика вместе с газетами письмо, адресованное ей и без обратного адреса. Вскрыла конверт. Там лежала фотография Андрея и короткое письмо от Кати, написанное четким школьным почерком:

«Дорогая Аня!

Я долго думала, надо ли тебе писать о случившемся, но потом решила, что надо. И Сергей так считает.

Андрей разбился, когда возвращался, проводив тебя. Его мотоцикл врезался в трейлер.

Он умер в реанимации, не приходя в сознание. Его похоронили на высоком берегу нашей реки. Все очень плакали. А на следующий день утром Натка бросилась с крана и разбилась насмерть… И ее похоронили рядом с Андреем, так что они теперь вместе.

Я жду ребенка, и мы с Сергеем решили расписаться, но только после того, как отметим сороковины Андрея…»

Аня стояла у почтовых ящиков, перечитывая без конца одну и ту же фразу: «Его похоронили на высоком берегу нашей реки…» Кто-то из соседей спустился в лифте, поздоровался и стал извлекать из своего почтового ящика газеты. Аня все стояла, словно прикованная. Потом вошла в лифт, поднялась на пятый этаж к Лене, позвонила и, когда Лена открыла дверь, сказала:

— Я убила Андрея.

… — Вам плохо? — услышала Аня и открыла глаза. Над ней склонилась стюардесса. Сосед слева с беспокойством смотрел на нее.

— Нет-нет, все в порядке, — ответила Аня.

— Принести вам воды? — спросила стюардесса.

— Пожалуйста, если нетрудно…

Девушка в голубой форме быстро ушла по проходу.

— Извините, но вы стонали, и я рискнул позвать стюардессу, — оправдывался сосед слева.

— Спасибо. Сама не знаю, что со мной, — смутилась Аня. Девушка вернулась со стаканчиком пузырящейся минеральной воды. Аня с наслаждением выпила и вернула стаканчик.

— Может быть, что-нибудь сердечное? — спросил сосед.

— Нет, нет, спасибо, все в порядке, вы очень добры.

Неловкость от того, что побеспокоила соседа, помогла ей окончательно отогнать мысли об Андрее и о том страшном и счастливом лете.

Стюардесса ушла, чуть покачивая бедрами. Сосед откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. «Слава богу, неразговорчивый попался», — подумала Аня и последовала его примеру.

…Весь второй курс она жила как замороженная. Ходила на лекции, сдавала своевременно зачеты и экзамены, все свободное время тренировалась в спортзаае или на стадионе. По ночам, когда не спалось, читала запоем Карамзина, Ключевского, Соловьева, Лихачева и других авторов, какие только имелись на отцовской «исторической» полке. Иногда ей казалось, что все происходящее с ней кем-то запрограммировано, а она лишь автоматически выполняет программу: учится, спит, бегает, ест. «И слава богу, — думала она, — ни во что не хочу вникать, пусть все катится как катится». Видимо, в такой реакции было ее спасение, ее выздоровление. И когда она только-только добилась некоторой стабильности, успокоенности, когда стала вечерами засыпать, не начитавшись до одури, неожиданно позвонил Николай.

Он прилетел в Москву на очередной симпозиум или семинар. Голос его весело рокотал в трубке. Николай напросился в гости, и она не смогла отказать — то ли из приличия, то ли просто из желания увидеть его — сама не зная почему.

Он объявился вечером с букетом цветов и коробкой конфет. Отец смотрел программу «Время» — с приходом к власти Горбачева у него проснулся интерес к политике. Мама возилась на кухне. Николай вручил ей конфеты, Дне — цветы, прошел в комнату, поздоровался с отцом, перекинулся с ним несколькими соображениями о путях перестройки и реальности перемен и наконец, взяв Аню за руку, уверенно пошел в ее комнату, словно бывал здесь десятки раз. Аня смотрела на него в изумлении, не находя слов. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, — она подставила ему щеку, и он рассмеялся:

— Словно айсберг в океане. — Потом ласково потрепал ее по плечу и сказал: — Это оттого, что давно не виделись. Я очень хотел в прошлом году встретиться с тобой, но ты не догадалась дождаться от меня письма с моими планами на лето. Ну ничего, мы с тобой наверстаем упущенное.

Он еще что-то говорил о себе, о своем сообщении на симпозиуме, о своем пока еще неприкаянном житье в общаге, о докторской, которую конечно же она должна первая прочитать и высказать свое мнение.

«Он ведет себя так, — в который раз подумала Аня, — словно оставил здесь свою вещь на хранение и теперь явился, чтобы убедиться, что все на месте, в целости и сохранности».

— Если бы ты прошлым летом не уехала… — начал он излагать очередную свою мысль, а Аня вдруг с ужасающей ясностью представила, как она весело уплетала чебурек на вокзале в Симферополе, в то время как Андрей лежал в реанимации, как она ехала в троллейбусе, а он, может быть, уже умер. Да, если бы не Николай, она бы не уехала и Андрей был бы жив — она бы не знала его, но все равно он бы не умер. Господи, если бы он знал, видел, как она разорвала письмо Николая и развеяла его, как прах на ветру, если бы Андрей мог узнать об этом, если бы…

— …как только пройдет апробация, — продолжал Николай.

— Прости, — прервала его Аня, — я не совсем поняла.

— Ты какая-то рассеянная, — заметил он и с бесцеремонностью лучшего друга добавил: — Ты плохо выглядишь. Перетренировалась?

— Наверное, — ответила Аня и замолчала, разглядывая Николая и прислушиваясь к себе: никаких эмоций, никакой радости, все притупилось в ней.

— Может, навестишь меня завтра в гостинице? — словно не замечая ее отрешенности, спросил он.

Аня промолчала. Он слегка смутился, но сразу же спросил:

— Так как насчет чайку для командировочного человека?

Наконец все было исчерпано — время, чай, обмен мнениями и информацией… Николай откланялся.

Он звонил ей каждый день, то приглашая к себе, то навязываясь в гости, то предлагая прогулку, поход в театр или музей. Аня от всего отказывалась, и когда он уехал, словно сбросила с себя груз и стала медленно оттаивать.

Весной, сдав последний экзамен, она по дороге домой купила огромный торт, бутылку сухого вина, позвала Ленку и Ольгу Николаевну, и они впятером проговорили весь вечер, как во времена Аниного детства.

— Год прошел — и слава богу! — заключила она импровизированное застолье и на удивление родителям выпила бокал вина.

Так она поставила символическую точку в своих спортивных свершениях.

В канун Восьмого марта, когда они уже учились на четвертом курсе, Лена зашла к Ане.

— Что-то мы теперь редко стали встречаться, — заявила она. — А не устроить ли нам девичник, как ты думаешь?

…Ольга Николаевна, как и во все праздники, дежурила — в Женский день платили двойную ставку.

Девчонки уютно устроились на кухне. Наташка и Деля притащили жареную курицу, Лена испекла пирог, а Аня купила вина.

— Анька бросила спорт и теперь специализируется на алкогольных напитках, — проинформировала всех Лена.

Деля удивленно взмахнула ресничками и уставилась вопросительно на Аню.

— Делюша, кому ты веришь — этой врунишке?

Насмеявшись вволю над всякими пустяками и наевшись всего, что наготовили — причем Наташка навалилась на пирог так, что это показалось неприличным даже подругам, — они перебрались на тахту и, хотя дома никого, кроме них, не было, шушукались, словно их мог кто-нибудь услышать.

Лене рассказывать, как оказалось, практически нечего: Витьку все знали еще со школы — тут все было ясно.

У Ани информации тоже не густо: роман ее остался далеко в прошлом, об Андрее никому, кроме Лены, она не рассказывала.

Деля по-прежнему преданно служила своему бывшему наставнику по изостудии, гениальному — она настаивала на своем определении — художнику, который писал интеллектуальные абстракции, пил с утра до вечера, оставаясь, как ни странно, трезвым, словно Господь Бог наделил его несокрушимым здоровьем, и безжалостно ругал все, что писала Деля, однако работы ее собирал у себя в полуподвальной мастерской.

Только Наташка, как всегда, принесла ворох новостей. Провалившись в очередной раз еще в одно театральное училище, она прошла по конкурсу в народный театр какого-то дворца культуры и даже получила роль. И главный режиссер лично с ней занимается, говорила она, хохоча и щуря свои прекрасные голубые глаза, вовсю демонстрируя аппетитные ямочки на щеках.

«Господи, до чего же хороша девка, — подумала тогда Аня, глядя на расцветшую и чуть-чуть начинающую полнеть подругу. — И зачем ей театр? Вышла бы замуж за солидного человека, нарожала бы ему детей, вела хозяйство — вон как смачно ест пирог, аккуратно подбирая крошки, как плотоядно высматривает следующий кусок, как блаженно потягивает вино. Она, конечно, грубее Лены, но очень хороша…»

А Наташа все продолжала рассказывать о театре, о режиссере, который, как и водится, был центром всего, что делалось во дворце культуры. Она рассказывала с восторгом о ночных репетициях, о ресторане ВТО, куда теперь запросто могла ходить благодаря своей дружбе с режиссером, и хотя она не сказала прямо об отношениях с ним, девчонки поняли, что Наташа стала его любовницей.

…Началась весенняя сессия.

Аня сидела с ногами на тахте и зубрила свой самый нелюбимый предмет — методику преподавания. Был поздний вечер.

Отец заглянул в комнату, спросил:

— Ты собираешься сидеть всю ночь?

— Ох, папа, при всем желании я не смогу, — сказала, потягиваясь, Аня. — Эта тягомотина усыпляет лучше любого снотворного.

— Что так? — улыбнулся отец.

— Нужно ненавидеть искусство педагогики, чтобы написать такое! Хотела бы я посидеть на уроке такого учителя, который руководствуется подобной методикой.

— Не теряй оптимизма, такое удовольствие тебе еще предстоит.

— Ты шутишь. Но так можно возненавидеть и педагога и любой предмет.

— К сожалению, именно это и происходит сейчас в школах. Ребята не только в массе своей стали учиться хуже, но и перестали читать. Я это по нашей библиотеке знаю. А история даже собственной страны так и остается для них на всю жизнь тайной за семью печатями, — сокрушенно подытожил отец.

— Ладно, папа, ложись спать, а я попробую посидеть еще часик над дурацкой методикой. Последний предмет в эту сессию — пробьемся!

Аня поцеловала отца. Позвонили у входной двери — два длинных звонка и один короткий. Так звонили только свои.

— Сиди, я открою. — Отец встал и пошел отпирать. Пока Аня нащупывала ногами домашние тапочки, отец успел открыть дверь. Послышался его голос и голос Лены, непривычно глуховатый.

— Заходи! — крикнула Аня и нагнулась, чтобы найти чертовы тапочки.

Вошла Лена, как-то странно привалилась к дверному косяку и беззвучно заплакала, словно всех ее душевных сил хватило только на то, чтобы поздороваться с Андреем Ивановичем. Аня бросилась к ней, обняла, крепко-крепко прижала к себе, зашептала:

— Лена, Леночка, милая, что с тобой?

От такой ли ласки и участия близкого человека или потому, что уже стало невмоготу и дальше сдерживать себя, Лена разрыдалась, вздрагивая всем телом и глухо подвывая. Такой ее Аня не видела никогда. Она повела подругу к тахте, усадила, сняла с нее туфли, забросила ноги на тахту, подоткнула за спину подушку.

— Что случилось? Скажи мне, пожалуйста.

— Ви-и-итька… — только и могла выдавить между рыданиями Лена.

— Ну пожалуйста, Леночка, родная моя — что с твоим Витей? Ты можешь взять себя в руки?

Аня присела на корточки перед Леной. Лена вдруг замолчала и пустыми глазами уставилась на Аню. Чужим, хриплым голосом сказала:

— С Витей все в порядке… только он теперь уже не мой, — и снова затряслась от подавляемых рыданий.

— Ты поплачь в голос, поплачь, — по-бабьи советовала Аня, чувствуя, что и у самой льются из глаз слезы.

Лена затрясла головой и показала на стенку, отделяющую их от комнаты родителей.

— Ничего, они поймут. Выревись…

Но Лена яростно замотала головой, обняла Аню, прижалась к ней и так сидела долго-долго. Аня боялась пошевелиться.

Наконец Лена отодвинулась и хрипло произнесла:

— Все!

И было это сказано так, что теперь заревела Аня. Потому что вспомнился ей Николай и весь тогдашний ужас и еще почему-то глаза Андрея на вокзале в Белгороде…

Успокоившись, она поднялась, принесла каких-то капель и стала отпаивать Лену. Достала чистый носовой платок, вытерла ей слезы, потом взяла второй, отсморкалась сама. Ей хотелось расспросить, понять, что же на самом деле произошло, но сейчас тормошить Лену — значило снова вывести ее из шаткого равновесия.

— Пойдем умоемся, — предложила она.

Когда они вернулись из ванной, Лена сама заговорила.

— Я ведь с самого начала это чувствовала, — призналась она.

— Что?

— Что он бросит меня.

— Почему? — искренне удивилась Аня. Ей всегда казалось, что Лена и Витя — идеальная пара, хотя на первых порах он ей не очень понравился. И ведь пять лет!

— Потому что его родители четыре раза приезжали в отпуск и все четыре раза он находил причину не знакомить нас, — ровным голосом ответила Лена.

— И ты все четыре раза промолчала?

— Я же любила его, Аня…

Аня поняла, что сказала глупость и проявила бестактность — столько горечи прозвучало в этих банальных словах «Я любила». А почему любила? Значит, уже не любит? Вчера любила, а сегодня не любит.

Лена взглянула на подругу и вымученно улыбнулась:

— Можно подумать, что сейчас не люблю. Как было бы просто: полюбила, разлюбила…

«Любопытно. Мы думаем об одном и том же», — мелькнуло в голове, но вслух Аня ничего не сказала.

— …папочка и мамочка вернулись, чтобы присутствовать при распределении, нажать на нужные пружины и все такое, — говорила Лена. — Мамочка все ему объяснила, кто я и кто он. Он карьерный дипломат в перспективе, а я смазливая переводчица, без роду без племени, каких в МИДе пруд пруди.

— Ты с ними познакомилась?

— Нет, что ты. Словом, они ему уже и невесту подыскали, представляешь! Она чья-то там племянница нового и очень влиятельного деятеля. Можно сказать, его поставили перед выбором — либо она и такая должность за бугром, до которой при нормальных условиях ему десять лет корячиться, либо жить со мной в моей комнатушке и корпеть в аппарате клерком.

— Разве у нас с тобой плохие комнаты?

— У нас хорошие — для нас. У них — другие критерии и другие запросы. Витька — карьерист… Вот уж чего не могла предположить, — сокрушенно проговорила Лена. — Самое смешное, подружка, что я чего-то подобного ожидала. Только старалась не думать. Гнала от себя. Я его даже ругать не могу…

— Откуда ты все узнала о родителях, о невесте?

— Он мне сам рассказал.

— Чудовищно! Они долго молчали.

— Как же ты могла — знать и любить? — не выдержала Аня и сама испугалась жестокости своего вопроса.

— Могла… Что мне еще оставалось? — с обреченностью ответила Лена.

— А если он завтра позвонит?

— Зачем?

— Ну-у, передумает или просто захочет встретиться, как обычно, — он же еще не женат.

— Такой роскоши — вытирать об меня ноги — он не дождется. Ничего, если я покурю здесь немножко?

— Кури, конечно.

Лена закурила, и они опять долго молчали.

— Знаешь, — сказала Лена, погасив сигарету, — я сначала подумала, что вот возьму и соблазню кого-нибудь из его самых высоких начальников и стану женой его шефа.

— А что, ты можешь.

— Да уж… что нам стоит дом построить. К сожалению, так бывает только в сказках, да и не нужен мне никто, кроме Витьки. — И она снова заплакала, но уже спокойно, без рыданий. Слезы крупными каплями выкатывались из ее глаз и, медленно стекая по щекам, падали на платье.

— У тебя от сырости плесень может вырасти, — вспомнила Аня детский стишок.

Лена улыбнулась, смахнула рукой слезы и спросила:

— Вот ты, историк, небось утверждаешь, что сословное неравенство — дела давно минувших дней, ведь так?

— По крайней мере в учебниках так пишут.

— Нм фига подобного! Как оно было, так все и осталось! Просто у нас делают хорошую мину при плохой игре. В семнадцатом году перелопатили устоявшуюся веками систему — и что? Все повторяется по-прежнему. Вот мы с тобой — кто?

— Ну, бабы. Девицы на выданье.

— Я серьезно. Мы — разночинки, и вход в дворянское общество нам заказан.

— Тоже мне, Витька — дворянин! — засмеялась Аня. — Если уж серьезно, здесь именно тот случай, когда говорят: из грязи да в князи.

— В том-то и дело! Но они-то думают по-другому, и поэтому браки совершаются не на небесах, а в родительских офисах, квартирах и сберкнижках.

Лена осталась ночевать у Ани. Уже засыпая, вдруг шепнула:

— И все же, когда он рассказывал, когда хотел поцеловать меня на прощание, у него в глазах стояли слезы…

Аня никак не могла уснуть. Она прислушивалась к тихому дыханию Лены, и в голову лезли странные мысли. Получалось, что Ленка, такая красавица, заводила, смелая, талантливая, словом, неординарная девушка, пять лет жила с Виктором, не помышляя о других мужчинах. А она, Аня, некрасивая, тощая, комплексующая, резкая в отношениях с людьми — возможно, из-за неуверенности в себе, — меняет мужчин: не успел Николай бросить ее — появился Андрей, потом еще пара мимолетных связей… Наверное, это и есть безнравственность. Впрочем, она никогда не искала мужчин, они сами почему-то находили ее.

Когда утром она поделилась с Леной своими мыслями, та даже рассердилась:

— Ты — некрасивая? Да ты просто дурочка закомплексованная! Запомни: ты интересная, привлекательная и обаятельная женщина, и больше я с тобой обсуждать твои комплексы не буду.

— Поставила на меня печать, как на говяжью тушу — знак качества? — засмеялась Аня.

Лена улыбнулась, обняла подругу:

— Что бы я без тебя делала?

Примерно в феврале, в год окончания института в состоянии отца наступило ухудшение. Врач настоял, чтобы он бросил работу и ушел на пенсию. И сразу же возникли проблемы, которые, по всей вероятности, всегда стоят перед «начинающим» пенсионером, как в шутку называл себя отец. Проблема свободного времени, такая вожделенная мечта каждого работающего человека, сейчас тяжким грузом навалившаяся на плечи, стала, пожалуй, основной — отец не представлял себя вне своего любимого дела. Другая проблема — финансовая, поскольку пенсия оказалась значительно меньше его прежнего заработка. Они и прежде-то жили весьма скромно, а теперь предстояло еще урезать семейный бюджет.

Аня приняла решение. Она отказалась от аспирантуры, куда ее рекомендовали, и по распределению получила назначение в старшие классы школы. Летом она устроилась на работу в детский санаторий физруком, заработала немного денег и, можно сказать, сама отдохнула — все-таки на воздухе, с приличным питанием и регулярными спортивными занятиями.

В глубине души она немного побаивалась встречи с учениками. Во время студенческой практики все казалось проще: психологически она была настроена на аспирантуру и потому воспринимала свое пребывание в школе как временное и вела себя с ребятами легко и просто. Как у нее получится сейчас, сумеет ли сразу наладить контакт с классом, и куча других вопросов держали ее в напряжении все предшествующие началу учебного года дни.

Она вошла в доставшийся ей девятый класс, прикрыла за собой дверь и остановилась, растерянно улыбаясь… Позже, вспоминая свой первый день, Аня утверждала, что именно ее растерянность и дурацкая, как она полагала, улыбка «спасли» положение. Она так и стояла бы со своей улыбкой, если бы мальчишка с последней парты не крикнул:

— Ребята, новенькая! Пошли знакомиться.

И ее мгновенно окружили, стали протягивать руки, называть свои имена, фамилии, но когда она в ответ сказала: «Анна Андреевна», класс растерялся — ее приняли за новенькую ученицу, а не за учительницу: джинсы, кроссовки, простой бумажный свитерок и короткая стрижка почти под мальчишку делали ее похожей на одноклассницу.

Так и состоялось ее первое знакомство с классом, вылившееся со временем в доверительные, дружеские отношения.

Совсем иначе складывались отношения с директором школы, сорокалетней энергичной и властной женщиной, которая меньше всего интересовалась уровнем преподавания истории, но во главу угла ставила внешний вид преподавателя.

Поначалу Аня спокойно выслушивала ее «втыки» за свой не соответствующий стандарту школы джинсовый туалет, а когда подобные беседы стали слишком частыми и унизительными, она с улыбкой заявила:

— У нас с вами не совпадают вкусы, а времена, когда вкус начальника становится эталоном, прошли.

Понимая, что уволить молодого специалиста по существующему положению нельзя, директор при первом же удобном случае вынесла Ане выговор. Отношения остались напряженными.

Лена, которая работала в крупной фирме и была далека от школьной мышиной возни, посоветовала:

— Плюнь. Она просто завидует твоей популярности у школьников.

В майский праздничный день забежала Деля и пригласила на новоселье.

Ее непризнанный гений с началом перестройки, когда русский авангард получил выход за границу, начал выставляться. Вначале в разных подвалах, потом участвовал в нашумевшей выставке в профкоме художников на Грузинской, после чего его засыпали предложениями разные посредники. Оказалось, что копившееся десятилетиями в России новое искусство и есть то, чего ждали все коллекционеры мира. Даже самые примитивные, с точки зрения Ани, работы выставлялись в престижных салонах, не говоря уже о полотнах такого действительно любопытного художника, как Делин Платон. Сам он категорически отказывался от любых поездок за рубеж, сидел в своем полуподвале, работал, пил водку и ругательски ругал всех подряд — художников, критиков и покупателей.

Он выгодно продал через посредника два десятка своих картин, получил хорошие деньги, купил небольшую двухкомнатную квартиру и в том же доме, в цокольном этаже оборудовал мастерскую.

Деля переехала туда вместе с ним, хотя брак они не стали регистрировать — она об этом не заикалась, а Платон считал, что художник должен быть свободен от всего на свете, в том числе и от обязательств.

Лена, Аня и Наташа сложились и пошли покупать всякие хозяйственные мелочи, которыми наверняка не успела обзавестись Деля. Они выбирали, спорили, долго рассматривали каждую вещь, раздражая тем продавщицу, но сами получали удовольствие.

Когда все было куплено и уложено в большую картонную коробку, они поймали частника, погрузили коробки в машину, сели сами и объяснили, куда ехать.

Дом оказался вполне приличным шестиэтажным довоенным сооружением, утопающим в зелени полудвора, то есть того, что было раньше двором и имело чугунную ограду с воротами, а теперь, после того как зачем-то убрали ворота и частично и ограду, превратилось скорее в большой палисад.

Гостей, кроме них, не предвиделось: и это радовало, так давно не встречались вместе и хотелось посидеть и потрепаться всласть.

Деля надела новое, купленное ради такого торжественного дня платье. Волосы она уложила явно в парикмахерской, и хотя прическа сама по себе считалась и модной, и красивой, на Делиной голове она смотрелась нелепым и чужеродным образованием. Она не сводила испуганных глаз с Платона — ему не нравилось ни платье, ни прическа, ни даже то, что Деля наготовила так много всякой вкусной еды, удивив, впрочем, своими кулинарными способностями подруг. Гениальный художник проповедовал аскетизм во всем, что не касалось выпивки. Перепробовав все по порядку, похвалив каждое блюдо, Наташка извинилась, объяснив, что занята вечером в спектакле, и умчалась. Платон к концу обеда как-то помягчел, подобрел к девочкам, а потом, уже совсем признав своими, предложил спуститься в мастерскую. Деля осталась убирать со стола.

На мольберте стояла почти законченная картина, которую он писал по заказу. Еще одна стояла в углу.

— Ничего не осталось, — развел он руками, — берут прямо с колес, — и повел их в другой конец мастерской, где показал небольшие, с тетрадный лист холсты Дели.

Картины привлекали мастерством и главное — настроением, которое присутствовало и в натюрмортах, и в пейзажах. Казалось, что можно выразить в натюрморте, мертвой, натуре, но Деля тем не менее в каждом из них рассказывала о себе, о своем восприятии мира, и мир этот был чистым и радостным, словно не знала она ни однообразных будней со старенькой бабушкой, ни ежедневных возлияний Платона.

— Вот настоящий реализм, — определил Платон, — уж вы мне поверьте… — В его словах слышалась гордость за Делю. — Сейчас слово «реализм» стало ругательным.

— Ругательным? — удивилась Лена.

— Ну-у… рисовать не всякий умеет, здесь талант нужен, проще ругать.

Они поднялись в квартиру. Деля догадывалась, что Платон покажет ее работы, и напряженно ждала. Аня расцеловала ее, поздравила:

— Умничка ты наша.

Лена тоже поцеловала и сказала:

— Я другого и не ждала.

Когда девочки собрались уходить, Платон вышел в другую комнату.

— Он что, спать пошел? — спросила Лена.

— Что ты, он спит самое большее пять часов в сутки, — ответила Деля сокрушенно. — Он для вас специально приготовил…

Вернулся Платон с двумя небольшими холстами на подрамниках, протянул подругам:

— Простите, что без рамы… не успел. Для них багет нужен узкий. Белый…

Во дворе девушек облаял серый пуделек.

— Какая прелесть! — воскликнула Лена. Аня промолчала — маленькие собаки не вызывали у нее восторга.

— Как зовут такое очарование? — продолжала восхищаться Лена.

— Полли. — К ним подошел хозяин пуделя. — Нас зовут Полли. — Хозяин разглядел Лену и немедленно принялся заигрывать с ней: — А как зовут девушку, ты спросила, Полли?

Голос показался Ане очень знакомым, но вспомнить она не смогла и спросила первое, что пришло в голову, — просто чтобы услышать голос еще раз:

— Это пудель?

— Боже мой, девушка, конечно же пудель, только редкой породы.

— А вы, Олег Иванович, тоже редкой породы, — узнала Аня хозяина собаки. — Обещали позвонить и исчезли совсем.

— Аня? — Олег Иванович в вечернем полумраке всматривался в ее лицо. — Аня, волейболистка! Вот так встреча! — Он взял ее за руку, потряс, заулыбался: — Рад, очень рад вас видеть.

— Познакомьтесь, моя подруга Лена. Лена протянула ему руку.

— Аня мне много рассказывала о вас, о той съемке.

— Да-а… — протянул он, как бы впервые за все годы вспоминая тот летний день, — сколько воды утекло… Хорошее было время.

Он произнес эти слова так, словно и у него в том прошедшем лете осталось что-то дорогое, неповторимое.

Ане захотелось прямо сейчас рассказать ему про Андрея, про Натку, потому что хоть и был он знаком с ними всего каких-то два-три дня, но он их видел, говорил с ними. Ведь для Лены они были почти абстракцией — только Анины рассказы и фото бедного Андрея, а Олег Иванович — живой свидетель последних дней Андрея.

— Помните, Олег Иванович, Андрея, бригадира, с которым мы вам стройку показывали?

— Как же, как же, вы еще тогда такой блестящий исторический комментарий добавили к его рассказу.

— Он погиб.

— Погиб? Почему?

В его нелепом вопросе Аня услышала и растерянность, и сожаление, и искренность, и тогда она рассказала ему, как провожал ее Андрей, как разбился, как покончила с жизнью Натка…

— Это я виновата, он разбился из-за меня, — жестко заключила свой рассказ Аня.

Олег Иванович внимательно посмотрел ей в глаза, словно мгновенно понял все, и спросил:

— И все прошедшие годы вы живете с таким грузом на душе?

Аня только молча кивнула головой.

— Олег Иванович, ну объясните ей, что здесь нет ее вины — просто рок, судьба, что хотите, но только не ее вина. Я не могу ей никак втолковать…

— Милый вы человек, Леночка, — перебил он ее, — объяснить можно многое, но важно, что человек сам чувствует, — тут ничего не поделаешь, пока само не рассосется. Аня придет к этому, я уверен.

— Спасибо, — поблагодарила Аня и подумала, что тонкости в этом большом и красивом человеке больше, чем она предполагала.

— А каким ветром, простите, занесло вас в наш двор? — сменил тему разговора Олег Иванович.

— Мы были в гостях у наших друзей, — ответила Лена.

— Кто же они? Я тут всех знаю.

— Они недавно переехали.

— Минутку, сейчас догадаюсь — художник… м-мм… Платон!

— Вы уже успели с ним познакомиться? — спросила Аня.

Она взяла себя в руки и немного успокоилась после неожиданной встречи со страшным прошлым.

— Я не имел чести быть ему представленным, не знаю, какой он художник, но ругатель великий: не успел здесь поселиться, а уже со всеми собачниками переругался — видите ли, собаки лают под окнами его мастерской.

— Да что вы! Он, конечно, человек сложный, как большинство талантливых людей, и страшный матерщинник, но душа у него добрая, — заступилась за Платона Аня.

— А с Делей мы с детства дружим, — добавила Лена таким тоном, словно представила решающий аргумент в защиту Платона.

— Кто она?

— Его жена… подруга… Они прекрасные люди и талантливые художники, — с запальчивостью закончила Лена.

— Охотно верю, — улыбнулся Олег Иванович, — но собака — тоже человек.

— Нам пора. Всего хорошего. Кланяйтесь Ирине. — Аня протянула ему руку.

— О-о! От Ирины остались только воспоминания и Полли.

Они распрощались.

Уже у метро Лена сказала:

— Красивый мужик, седой, импозантный. Ты мне его иначе описывала.

— Вот и займись. И Полли не пропадет.

— Нет, Анька, он герой не моего романа. Эта ягода с твоего поля.

Аня замотала головой, но ничего не ответила. Когда через день Олег Иванович позвонил ей, она согласилась встретиться…

Через месяц он сделал ей предложение. Аня пришла к Ленке и объявила, хмыкнув:

— В моей жизни появился новый опыт. Обычно меня норовят первым делом затащить в постель, но сегодня мне вначале сделали предложение, а потом уже пригласили в койку.

— Олег Иванович?

— Он самый.

— И ты пошла?

— Бог с тобой! Я впервые почувствовала себя невестой и постаралась соответствовать своему положению — такое непривычное и приятное состояние.

— Он тебе нравится, — не спросила, а констатировала Лена.

— Нравится. Но не настолько, чтобы не иронизировать.

— Может, именно в этом залог счастья?

— Не знаю, надо проверить.

— Значит, ты согласилась?

— Если быть предельно точной, не сказала «нет», что в устах женщины означает «да».

— Ань, ты не находишь, что все ужасно прозаично? Может быть, не стоит торопиться?

— А что, похожу с годик в невестах, подумаю, понаблюдаю…

— Не ерничай, я серьезно.

— И я серьезно. Прости, но много ты от вашей с Витькой неторопливости выиграла?

— У нас все было предопределено. Если я и строила какие-то иллюзии, то лишь в самом начале, по молодости. Знаешь, есть такая лотерея, беспроигрышная: какой билет ни возьмешь, в каждом найдешь маленький выигрыш. А у меня — сплошь проигрышная лотерея, когда все билетики пустые и уже знаешь, что выигрыша не будет, а все равно тянешь следующий, рвешь и снова тянешь, пока тебя не стукнут по голове и не скажут: «Отвали!» Так что я в данном случае плохой пример. А ты подумай, любишь ли его.

— Я уже любила… Николая.

— Хочешь сказать, что выйдешь замуж совсем без любви? — уставилась Лена на Аню.

— Ну почему же. Мне с Олегом хорошо, спокойно, интересно, мне льстит, когда на него оборачиваются бабы, когда мы запросто ходим в Дом кино, в ЦДРИ, мне нравится, что на концертах в консерватории он не аплодирует между двумя частями сонаты, и еще многое, многое другое.

— А возраст? Он же много старше тебя.

— Ровно на пятнадцать лет, как у моих родителей. И знаешь, мне и это нравится. И вообще, если я засижусь в девках, боюсь, что во мне может вызреть маленькая шлюшка.

— Как, наверное, во всех настоящих женщинах, — оживилась Лена.

— Не слишком ли смелое обобщение? — улыбнулась Аня.

— У тебя есть аргумент против?

— Есть — Деля.

— Мы ничего не знаем о ее сексуальной жизни.

— Есть ли она вообще? Мне иногда кажется, что Деля все еще девушка. Платон мне друг — и только.

Подруги рассмеялись.

— Вы уже решили, где будете жить?

— У Олега, конечно. У него двухкомнатная квартира.

— И собака.

— Собаку я уговорю подарить тебе.

— Подумай, как интересно все складывается: до сих пор мы жили с тобой в одном доме, теперь ты будешь жить в другом, с Делей.

— Когда я перееду к Олегу и он подарит тебе собаку, я сразу же на всех подъездах вывешу объявление: «Дама с собачкой выйдет замуж за жильца этого дома, молодого, интересного, умного и прочее, прочее».

— И заживем одним домом! — подхватила Лена. Хотя Аня и иронизировала, но ей нравилось, что Олег Иванович все делает как положено. Он познакомился с ее родителями, пришел с букетом цветов, произвел хорошее впечатление на мать и, кажется, понравился отцу, во всяком случае, родители пригласили приходить чаще. Через несколько дней он опять пришел с букетом и конфетами, а когда все сели за стол, встал и торжественно попросил руки Ани. Мать посмотрела на отца, отец на Аню, та хотела съязвить, но только кивнула.

Но и став официальным женихом, Олег Иванович не торопился — один раз получив отказ, он вел себя сдержанно и только позволял себе целовать Аню. Ей было и приятно, и немного обидно, что он не проявляет настойчивости, и еще мучило беспокойство — а не тот ли он кот, который всю ночь водил кошку по крыше и рассказывал, как его кастрировали? За два дня до свадьбы она осталась у него… Все получилось так, словно они давно и счастливо были любовниками. Он долго ласкал ее, пока не довел до полного исступления, потом лег на спину, сильными руками взял за талию и посадил на себя верхом… И все происходило, как в детском видении: свет ночника, легкая музыка, льющаяся из плейера, неистовые телодвижения и еще то, чего она тогда не могла видеть, — капли пота на его лице и стиснутые от наслаждения губы и руки, с такой силой насаживающие ее на себя, что болели бока и росло желание впустить его еще, еще глубже, и наконец стремительный оргазм…

Сразу после свадьбы, которую отметили в ресторане Дома кино, пуделя отправили с оказией в Одессу — там Ирина находилась со съемочной группой художественного полнометражного фильма.

Деля и Аня очень тактично, исподволь свели и помирили Олега с Платоном, и оказалось, что обоим их знакомство принесло массу новых впечатлений, интересных бесед. Они начали обмениваться визитами. Аню огорчало, что встречи с Леной стали редкими — она все чаще уезжала на длительный срок за границу то с сотрудниками своей фирмы, то с иностранцами. Великолепное знание трех языков делало ее незаменимой в любой поездке, и все старались заполучить именно ее. Особенно часто ездила она в Италию — то ли сказывалось ее пристрастие к языку, то ли так складывались обстоятельства. А как хотелось по-прежнему забраться с ногами на тахту и поболтать с любимой подругой… Зато все больше и больше Аня стала сближаться с Делей и почти каждый день либо сама забегала к ней, либо приходила Деля.

Оказалось, что шутливое предположение — уж не девушка ли она? — было сделано с точностью до наоборот, выражаясь современным языком. Деля начала жить с Платоном, когда ей не исполнилось еще и шестнадцати. Сделала несколько абортов и теперь не могла иметь детей и очень страдала. Однако Ане показалось, что Платон заменял ей всех неродившихся детей, родителей, погибших в автокатастрофе, когда Деле было пять лет, друзей, весь мир. Устойчивый спрос на работы Платона давал им возможность жить вполне обеспеченно и счастливо. Что же касается прелестных пейзажей и натюрмортов Дели, то Платон по-прежнему собирал их, не давая ни выставлять, ни продавать. «Их время еще не пришло, — говорил он, — пусть пока полежат».

Аня все больше и больше привязывалась к Олегу, постепенно привыкала к сумасшедшему режиму — вернее, полному отсутствию такового — его работы на телевидении, научилась у Дели готовить разные новые блюда и с увлечением работала в школе. К родителям выбиралась чаще одна, но и достаточно регулярно с Олегом. Стараниями мамы в ее бывшей комнате устроили кабинет для отца. После долгих уговоров он принялся писать воспоминания — сначала просто чтобы занять себя после ухода на пенсию, потом втянулся, увлекся, и теперь уже мама с трудом отрывала его от письменного стола и буквально выгоняла погулять.

Иногда Аня забегала на заседания исторического общества. Начала даже подумывать о заочной аспирантуре, но потом некстати наваливался фестиваль телевизионных фильмов, потом неделя французских фильмов, презентация новой картины, и благие намерения так и оставались намерениями. Впрочем, ее это не очень беспокоило — жизнь с Олегом сложилась счастливо и интересно. Аня светилась радостью. Единственной ее печалью было категорическое нежелание Олега иметь детей. Еще на втором курсе ВГИКа у него была мимолетная связь со студенткой актерского факультета, которая безумно влюбилась в него и родила сына. Он женился на ней, чтобы мальчик не рос байстрюком — так сказал он Ане, но через месяц развелся. Теперь парню, вымахавшему на голову выше отца, исполнилось двадцать лет, он учился в институте и работал, жил отдельно от матери, отца называл по имени, терпеть не мог Ирину, хотя она никогда и не считалась официальной женой Олега, очень приветствовал брак отца с Аней и быстро подружился с ней.

Первое, совместно проведенное лето еще больше сблизило супругов. Потом московский сентябрь побаловал последними солнечными лучами бабьего лета. Воспоминания о той поре жизни убаюкивали, вызывая легкую дрему, погружая в блаженную полуреальность. «Словно парю в облаках», — подумала Аня и улыбнулась, спохватившись, — она и в самом деле парила сейчас в облаках где-то над Европой…

«Как странно, — рассуждала она, — что даже самое светлое в жизни таит в себе некую прелюдию беды, как пресловутая черная полоса на зебре, которая обязательно приходит на смену белой». Вспомнились стихи Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Но то стихи. А у нее все наоборот получалось: внутри самых радостных событий, когда не ждешь впереди никаких неприятностей, словно пользуясь потерей бдительности, зарождалось что-то грязное, мерзкое и неотвратимо вырастало до размеров чудовища, которое приносит беду.

Когда же все началось?

Наташа позвонила Ане в воскресенье и сразу же выпалила:

— Приглашаю вас с Олегом на свадьбу!

— Какую свадьбу? — не поняла Аня.

— Мою.

— Ты что, репетируешь роль из нового спектакля?

— Анька, я ведь могу и обидеться. По-твоему, у меня не может быть свадьбы?

— Наташка, подожди, так ты замуж выходишь?

— Слава богу, дошло! Ну прямо жирафа…

— Прости меня, идиотку, — так все неожиданно…

— Прощу, когда придешь.

— Скажи хотя бы, кто он? Откуда? Почему ты молчала?

— Слишком много вопросов, подружка, — засмеялась Наташа. — Придешь — все узнаешь.

— Нет, ты от меня так не отделаешься. Три месяца не звонила, носа не казала…

— И ты, — парировала Наташа.

— Согласна. И все же признавайся, кто он? Режиссер?

— Нет.

— Актер?

— Нет.

— Ну значит, продюсер.

— Тоже нет.

— Хватит играть в вопросы и ответы, говори, кто он?

— Дим Димыч.

— Очень остроумно. Это что, должность?

— Почти. Он работает в определенных сферах, — туманно намекнула Наташа.

— Очень вразумительно. Я сгораю от любопытства. Нет, ты интриганка — так раззадорить! Когда регистрация?

— Понимаешь, — голос Наташи немного потускнел, — как бы тебе сказать… Мы не регистрируемся. Тут есть свои сложности…

— Не регистрируетесь, и бог с вами — какие сложности!

— Нет, ты не понимаешь. У него больная жена, и он не считает себя вправе с ней разводиться.

— Такой поступок говорит в его пользу. Сколько ему лет?

— Сорок один.

— Ясно.

— Что тебе ясно? Твоему Олегу сколько? Сорок?

— При чем тут Олег! Не лезь в бутылку. Куда приезжать?

— К нему… то есть к нам. В следующую субботу, к семи. — И Наташа продиктовала адрес. — Сейчас позвоню Ленке и Деле. Пока, до встречи!

— Погоди, ты меня совсем заговорила. Я тебя поздравляю, желаю любви и счастья с твоим Дим Димычем. Олег, Олег, ты слышишь? Наташка выходит замуж! — закричала Аня, как только положила трубку.

— Что же тут необычного?

В субботу они выехали за час до назначенного времени, чтобы успеть захватить Делю с Платоном, заехать за Леной и посидеть хоть полчаса у Аниных родителей.

Всевозможным предположениям относительно таинственной внезапности этого брака не было конца. Даже Андрей Иванович втянулся в это увлекательное занятие.

Когда все уселись в старенький «Москвич» Олега, гадание и смех продолжались.

— Я, кажется, догадался, — таинственно прошептал Олег. — Жених работает в кагэбэ, и потому такая секретность. Давайте договоримся много не болтать.

— Явки, имена, фамилии, клички не называть, — подхватила Лена.

— Слышишь, Платон? — спросила Деля.

— А что Платон? Как что — так Платон. Я вообще молчу. Плевал я на все их гебье… Вот подарю картину, — он показал на завернутый в полиэтиленовую пленку холст в строгой раме, — пусть расшифровывают, чего я там хотел сказать.

Дом они нашли не сразу. Он стоял в тихом переулке, старый, четырехэтажный, неказистый. Они переглянулись. Правда, у подъезда блестел новенький шикарный «Вольво», в котором сидел шофер, но машина могла принадлежать кому угодно.

Лифта в доме не было. Они поднялись на третий этаж и остановились перед единственной на площадке дверью, обитой черной кожей.

— Так. Кажется, начинаются сюрпризы, — заметил Олег. — Сколько квартир было на втором этаже?

— Три, — первая вспомнила Лена.

— А здесь одна, — глубокомысленно произнес Платон.

— Так чего же мы стоим? — Лена нажала на звонок. Мелодичный перелив донесся откуда-то издалека. Что-то лязгнуло, потом открылась дверь, и перед ними возникла Наташка в проеме второй, деревянной двери. На ней было нечто умопомрачительно белое, кружевное, пышное.

Они вошли в просторный холл. Наташка целовала всех подряд, приговаривая:

— Какие молодцы, что догадались приехать пораньше, пока народы не появились, — познакомимся, поболтаем…

Подарки она складывала на подзеркальник, а картину Платона, не разворачивая, прислонила к стене.

Хозяйские хлопоты Наташи Аня видела как бы краем глаза, потому что внимание ее привлек жених. Он стоял в центре холла с улыбкой на лице. Отлично сшитый смокинг, рубашка с пластроном, бабочка придавали ему какой-то недомашний вид. На неприметном, простоватом, но хорошо отмассированном лице — большие темные глаза с цепким, оценивающим взглядом.

— Знакомьтесь, мой муж Дмитрий Дмитриевич. А это — Лена, Аня, Деля.

— Я догадался. Милости прошу, Лена, Аня, Деля.

— Олег Иванович, муж Ани, — продолжала знакомить Наташа.

— Очень приятно.

— Платон, художник, — сам представился Платон и стиснул руку Дмитрию Дмитриевичу так, что тот чуть поморщился.

— Друзья зовут меня Дим Димыч, — пояснил хозяин, помогая дамам раздеться. — Надеюсь, мы будем друзьями.

Аня оглядела холл, обставленный уютными, мягкими, обтянутыми черной кожей креслами, на стенах — картины, светильники, полки и полочки с вазами, вазочками, бронзовыми скульптурами, фарфоровыми безделушками…

Наташа, сияя счастьем, повела их по квартире. Огромная кухня, оборудованная так, что любая женщина могла бы провести здесь целый день, изучая и разглядывая каждый предмет. В кабинете, где Дим Димыч предложил мужчинам сигареты, Аня отметила неплохой подбор книг в высоких, до потолка, старых застекленных книжных шкафах. Потом спальня, словно перенесенная сюда из какого-то американского фильма о миллионерах, гостиная, также роскошно обставленная. Наконец они заглянули в столовую: там царил огромный раздвинутый стол, а вокруг него хлопотала, наводя последние штрихи, пожилая женщина в переднике. Судя по тому, что ее не представили, она была прислугой.

В целом вся квартира поражала богатством и обилием дорогих вещей. Соседствовали совершенно несовместимые предметы, которые каждый в отдельности — могли бы стать украшением любого дома.

Наташа с Дим Димычем извинились и ненадолго оставили их в гостиной, чтобы закончить приготовления.

— У меня такое ощущение, — негромко заметила Деля, — как будто квартира задумывалась не для жизни, а только чтобы ошеломить гостя.

— Точно, — согласился Платон, — оглоушить — и все. А ты еще шумела, что неприлично дарить им такую картину.

— Какую? — спросила Аня.

— Ту, что мы привезли, — ответила Деля. — Мне она казалась слишком эпатирующей, фривольной, поэтому я и не стала ее сразу разворачивать.

— Делечка, не вибрируй, — вмешалась Лена со своим любимым словечком, — в этом доме ничего не может эпатировать больше, чем сама обстановка.

— Мне она напоминает комиссионный антикварный магазин, — сказал Олег.

— И все-таки любопытно, где он работает? — спросила Лена.

— Наташка говорила, в каких-то сферах, — ответила Аня.

— То-то внизу машина с шофером, ясное дело, — буркнул Платон.

— Бог с ним, не будем обсуждать. Единственное, что мне не очень нравится, так это история с болезнью жены, из-за которой якобы они не регистрируют брак.

— Получается, что-то вроде свадьбы вокруг ракитова куста, — заключил Платон.

— Ребята, мы, кажется, сплетничаем, а ведь нас пригласили на свадьбу, — заметила Аня.

Вернулась Наташа, весело оглядела всех, спросила:

— Не скучаете?

— А родители твои будут? — спросила Деля.

— Нет, мы уже с ними и с родственниками отметили. Сегодня только друзья.

Стали приезжать гости Дим Димыча — в основном солидные, великолепно одетые, уверенные в себе люди, и все, как на подбор, с молодыми и эффектными дамами в шикарных туалетах и украшениях.

«Неужели у них у всех жены больны?» — подумала Аня, разглядывая яркую брюнетку на добрых два пальца выше своего спутника, увешанную бриллиантами, как елка игрушками.

Олег быстро оказался центром внимания дам, он умел занять женщин легким, остроумным разговором. Аня откровенно любовалась им и гордилась и в который раз пыталась понять, ревнует ли она хоть чуточку. Подумала, не подойти ли к нему, не взять ли его под руку, заявив тем самым свое право на него, но решила, что не стоит — пусть купается в женском восхищении.

Что-то ее беспокоило. Она не сразу поняла и, только поймав на себе взгляд Дим Димыча, сообразила: он с самого их прихода как будто следил за ней, и когда ненароком они встречались глазами, он чуть заметно, как сообщнику, улыбался. Это было неприятно. «Очень странное поведение для жениха», — подумала она и направилась к Лене.

Лена, как всегда, словно магнитом притягивала к себе мужчин. Они собрались вокруг нее, оставив Олегу своих жен или любовниц, кто их разберет, и пожирали глазами так, что было ясно: каждый думал, нельзя ли подкатиться к этой одинокой красавице? А она, видимо, отвечая на чей-то вопрос, говорила:

— Нет, у «Максима» я бываю только по долгу службы и не так часто, как вы думаете. Мы связаны с разными фирмами, приходится много работать.

— В Париже? Работать? — нарочито удивлялся тот, что пришел с высокой брюнеткой.

Лена стрельнула в него глазами.

— Не работать можно только в Москве. А в Париже, Лондоне и других столицах можно только работать, чтобы потом ездить в другую страну туристом.

Аня восхищалась подругой, её умением не лезть за словом в карман.

Чтобы смягчить свою резкость, Лена улыбнулась обаятельно и обезоруживающе и добавила:

— Когда у меня появится время и возможность ездить в свое удовольствие, а не по работе, я прежде всего отправлюсь в Италию — вот где мне больше всего нравится.

— Итальянцы — страстные любовники, — заметил игриво другой гость.

— Самый лучший любовник — любимый человек, — немедленно отпарировала Лена.

Вошла Наташа. По выражению ее лица можно было понять, что она страшно горда тем, как ее друзья завладели вниманием гостей. Она подмигнула Ане и громко объявила:

— Прошу всех к столу!

Платон попросил гостей, прежде чем они перейдут в столовую, задержаться на минутку и принес оставленную в холле картину.

Дим Димыч присоединился к обществу, и теперь все с любопытством ждали, пока художник готовил ее к демонстрации.

Трудно сказать, делал ли он это нарочно или вся процедура входила в ритуал дарения, но на глазах у собравшихся разыгрывался настоящий моноспектакль. Что-то бурча или напевая — сказать трудно — себе под нос, Платон медленно разворачивал картину, бережно снимая один слой полиэтиленовой пленки за другим, словно раздевал кочан капусты для голубцов, боясь повредить лист. Наконец картина освободилась, и Платон, повернув ее к себе, сказал:

— Смотреть надо сидя, потому что еще и подумать нужно — это вам не Шишкин. А стоя вообще-то думать нельзя…

Как ни странно, косноязычие Платона все поняли и расселись. И тогда он поднял обеими руками картину над головой, подержал так немного и поставил на спинку дивана, прислонив к стене. Сам отошел в угол гостиной и стал, склонив голову и прищурив один глаз, рассматривать ее, словно видел впервые и сейчас примеривался — купить или не купить, дарить или оставить себе.

На полотне в верхнем правом углу в реалистической манере был изображен земной шар, летящий в темную бездну космоса, усыпанную яркими звездами. У Земли торчали две прекрасные женские груди. Одну из них страстно целовал стройный обнаженный юноша, тоже устремившийся в бесконечную Вселенную. Вместо члена у юноши был тюбик, из которого капала вниз изумрудно-зеленая краска, туда, где расстилалась бескрайняя и бесплодная пустыня. Там, куда попадала краска, зеленела трава и раскрывались фантастические цветы.

Молчание затягивалось. Казалось, гости подчинились требованию художника и теперь напряженно думали.

Аня еле сдерживала смех и наблюдала за хозяевами и гостями. Наташа стояла, широко раскрыв глаза, словно ждала указания невидимого режиссера, готовая исполнить любую отведенную ей роль. Дим Димыч, напряженно-сосредоточенный, играл желваками и поглядывал то на картину, то на Аню. Лена сияла ослепительной улыбкой, как будто картина символизировала ее собственный триумф. Дамы с ничего не выражающими глазами робко жались к своим покровителям, а те глубокомысленно рассматривали полотно.

Олег, оценив ситуацию, пошел, как говорится, на амбразуру.

— Грандиозно! — воскликнул он. — Поздравляю, Платон, ты превзошел самого себя. От всей души поздравляю!

Лена без особого усилия над собой сменила сияние на задумчивость и добавила:

— Теперь я понимаю, почему иностранцы раскупают твои картины — у них на таком уровне сейчас никто не пишет.

Дим Димыч расслабился, стал благодарить Платона, а Наташа кинулась его целовать, приговаривая:

— Мы повесим ее в спальне, прямо над кроватью. Гости зашумели, выражая свои восторги, и направились в столовую.

Приехала припозднившаяся супружеская пара — полная блондинка бальзаковского возраста со следами былой красоты с седым красавцем лет пятидесяти. Их посадили напротив Ани с Олегом. На необъятном бюсте дамы, как на подносе, лежал кулон с таким большим бриллиантом, что в другом месте его наверняка можно было принять за стекляшку, но здесь, в этом доме…

— Посмотри, — шепнула Аня мужу, накладывая на тарелку салат из креветок. — Мне так и хочется положить рядом с ее камешком креветку. По-моему, будет хорошо смотреться.

— У тебя появился вкус к натюрмортам.

— Влияние Дели, — улыбнулась Аня.

За столом наступила небольшая пауза — мужчины наливали себе и дамам, разбирались с закусками. Работница принесла глубокие соусницы с какой-то подливой. Аня снова ощутила на себе внимательный взгляд Дим Димыча. Она посмотрела ему в глаза, но он не смутился, не отвел взгляда, а опять едва заметно улыбнулся, взял Наташкину руку и поцеловал, не спуская глаз с Ани.

Платон, мучительно пытавшийся отыскать среди батареи бутылок с французскими коньяками и итальянскими винами свой любимый напиток, наконец углядел родимую, потянулся за ней, налил себе и зычно провозгласил:

— Горько!

…Когда возвращались домой, Лена, наклонившись вперед, шепнула Ане:

— Странно вел себя этот Дим Димыч.

— Ты заметила?

— Конечно. Глаз с тебя не спускал.

— Вы о чем шушукаетесь, красавицы? — спросил Олег.

— О том, что когда роскоши переизбыток, она утомляет, — ответила Лена. — Ты за дорогой следи, я поглядывала на тебя, ты хорошо налег на коньячок.

— Чистейшей воды клевета, Леночка, я воспринимаю только французские духи, а коньяков их не люблю, предпочитаю любимый напиток Черчилля.

— Черчилля? — удивилась Лена.

— Он, как и я, обладал отменным вкусом, поэтому он пил только армянский. У Дим Димыча его не было — видимо, он считает отечественный коньяк непрестижным.

— Не скажи, — возразил Платон, — водочка стояла нашенская.

На этом его участие в общем разговоре временно исчерпалось: он задремал.

— Интересно, как буквально в одночасье образуются такие богатства? — спросила Аня.

— Если бы знал, я бы ездил не на «Москвиче», а на «Мерсе», — вздохнул Олег.

— Может, у него и раньше было, откуда мы знаем, — предположила Деля.

— Ты как маленькая, — накинулась на нее Лена, — ни для кого не секрет, что все фирмы, фонды, коммерческие банки создаются на партийные, кагэбэшные или комсомольские деньги. А дим-димычей вокруг них или в них всегда хватало.

Платон, уютно прислонившийся к Деле, вдруг открыл глаза и заявил:

— Период первоначального накопления капитала есть период бандитизма в государственном масштабе.

. Все рассмеялись.

— Если ты еще скажешь, что точно так было в Америке в начале века… — начала Аня, но Платон перебил ее:

— Нет уж, я скажу. Вот Олег, помню, сделал не одну передачу о защите Белого дома, о Ельцине на танке и все такое. Аня с Делей бегали туда, бутерброды носили защитникам, подкармливали. Моя пигалица даже этюдник с собой прихватила, и когда эту банду с дурацким названием… как ее…

— Гэкачепэ, — подсказала Лена.

— Вот-вот! Когда эту чепе разгромили, все радовались. А чему? Что теперь путь открыт подобным сволочам, ворам и мафиози? Те нажрались, теперь эти жрут. Такую страну развалили…

— Погоди-ка, Платон, что ты вдруг взрыднул о старых временах? — возмутилась Лена. — Не ты ли в нищих и запрещенных ходил, нигде не выставлялся, из-под бульдозера спасал свои полотна? А теперь продаешь свои картины на «зеленые», выставляешься в лучших залах, имя у тебя на Западе известное и, главное, ничего и никого не боишься! Только свистни — тебе помогут в любую страну переехать…

— Не собираюсь, — буркнул Платон.

— Это твое дело. Мы не о том. Я хочу спросить — разве ты не выиграл при новых властях?

— Слишком серьезный вопрос, чтобы на пьяную голову решать, — вмешался Олег, — выиграл, проиграл, обрел, потерял… Рулетка…

— Я совершенно трезвая, — заявила Лена.

— А я, как всегда, не пьян, — рассмеялся Платон. — И потом, такие вопросы только на пьяную голову и решать, — добавил он нелогично. — Я все понимаю, но как взгляну на этих царей нашей жизни, так руки чешутся и к коммунякам хочется примкнуть.

— Да, коммунисты только на словах за прошлое, на деле они стоят за спинами Дим Димыча и ему подобных.

Аня слушала и думала, что такого рода бесконечные разговоры, вспыхивающие то и дело в их среде — в учительской, дома во время визитов к родителям, в Доме кино — бессмысленны, ни к чему не ведут и повторяются, как заезженная пластинка. Она устала, и ей хотелось спать.

Машина подъехала к их старому дому.

— Может, забежим ко мне, посидим еще? — спросила Лена.

— Спасибо, у меня завтра съемки, — извинился Олег.

— Лен, я совершенно засыпаю, давай в другой раз, — и Аня поцеловала на прощание подругу.

Аня пылесосила квартиру. В последнее время она обнаружила, что делает это с удовольствием и тщанием, которого раньше в себе не замечала. «Обабилась или старею?» — думала она, буквально вылизывая блестящий, без пылинки паркет.

Только что забегала Деля, попросила проросшую луковицу для натюрморта.

— Понимаешь, все мертвое, а луковица живая, с зеленым росточком.

Аня сказала, что понимает, луковицу нашла. Деля посидела минут десять, пожаловалась, что с Платоном что-то происходит, даже пить перестал. С утра уезжает в Союз художников — там у них бесконечные распри, ругань, домой возвращается злой, взвинченный, совершенно не работает…

Уже уходя, спросила:

— Олег говорил тебе, что мы вчера с ним встретились в ресторане Дома художников?

— Он еще не возвращался, у него ночная съемка. Деля остановилась в дверях в замешательстве, потом сказала:

— Знаешь, он был с интересной дамой.

— Слава богу, что не с уродиной, — засмеялась Аня. Деля ушла рисовать свой натюрморт с луковицей… Олег действительно не ночевал дома. Так бывало не раз, когда у него шли ночные съемки. Аня привыкла и даже радовалась, что иногда можно заняться уборкой в отсутствие мужика, который обычно слоняется как неприкаянный по квартире и только мешает. Но сегодня Делин рассказ ее немного удивил.

Зазвонил телефон. Она сняла трубку. В мембране что-то затрещало, и все разъединилось. Звонили явно из автомата.

Она продолжала уборку.

В дверь позвонили.

Аня открыла.

Перед ней стояла Ирина.

— Олег дома? — спросила она.

Аня уставилась на нее, пытаясь понять, есть ли какая-нибудь связь между тем, что рассказала Деля, и визитом Ирины.

— Может быть, ты меня пустишь в квартиру? — спросила Ирина с той повелительной интонацией, которая так раздражала Аню в те далекие дни на стройке.

— Это вы сейчас звонили по телефону? — спросила Аня.

— Можешь ответить — Олег дома? И впусти меня в квартиру в конце концов! Смешно разговаривать через порог.

— Входите, — отступила в сторону Аня, — но я что-то не припомню, чтобы мы с вами были на «ты».

— Да брось ты. Я тебя в третий раз спрашиваю: Олег дома?

Аня молча заперла входную дверь и прислонилась к ней спиной.

— Ну что ты молчишь, как партизан на допросе! — сорвалась на крик незваная гостья.

Аня быстрым пружинистым движением повернулась к двери, отперла и распахнула настежь.

— Отчего вы замолчали? Продолжайте — теперь вас будет слышно на всех этажах.

— Вот же сумасшедшая, — пожала плечами Ирина.

— Либо вы немедленно уйдете, либо извольте вести себя приличней и никаких «ты».

Голос Ани был спокойным, но решительным.

— Хорошо, если вам так угодно, — с усмешкой произнесла Ирина, делая ударение на слове «вам».

— Да, — отозвалась Аня, — именно так мне угодно.

— Мне нужен Олег.

— Я поняла. Его нет дома.

— Где он?

— Не думаю, что должна вам докладывать.

— Можно пройти в квартиру? — спросила Ирина.

— Наденьте тапочки и проходите.

— Идеальная хозяйка, — бросила Ирина с издевкой, переобулась и прошла на кухню, критически осматривая все. — Я звонила на студию, его там нет.

— Значит, он по пути домой. Хотите чаю? Кофе?

— Кофе.

Ирина бесцеремонно достала сигареты, закурила. Аня молча открыла настежь створку окна.

— Извините, я забыла, что вы спортсменка, — сказала Ирина. — Вы все еще играете в волейбол?

— Последние три года в теннис.

— Не поздно начинать в таком возрасте?

— В моем — нет, — не удержалась Аня.

— Вы уверены, что Олега нет дома? — снова начала Ирина.

Аня рассмеялась:

— Расположение комнат вы знаете, туалет и ванная — там. Приступайте к обыску, я согласна без понятых.

— Нечего юродствовать! Мне сказали, что он после ночной съемки ушел в восемь утра домой.

У Ани возникло беспокойство: Олег хоть и великолепно водил машину, но в последнее время на улицах Москвы случалось так много аварий, что можно было предположить, что угодно.

— Может быть, вы знаете лучше меня, где сейчас Олег? — спросила она.

— Почему я?

— Вы же вчера ужинали с ним в ресторане Дома художников, не так ли?

— Вот же деревня Москва — все про всех всё знают! Ну, ужинала. Что из того? Он должен перед ночной съемкой поесть.

— А я ничего и не говорю. Я просто констатирую. Аня подала кофе.

— Вы могли бы мне сказать, почему так срочно понадобился Олег?

— Могу. По делу. У меня есть предложение. Аня выжидательно посмотрела на гостью.

— Снимать телевизионный художественный фильм в Одессе.

— С вами?

— Конечно! Деньги и спонсоров обеспечиваю я. Он всю жизнь мечтал снять полнометражный художественный фильм.

Аня знала.

— Он уже в курсе вашего предложения?

— Нет. Вчера я только намекнула, потому что финансирование фильма стояло под вопросом. А сегодня утром с деньгами все окончательно решилось.

— И вы сразу же прибежали?

— У меня назначена встреча с главным спонсором на двенадцать ровно. Я должна их познакомить, а Олег — очаровать спонсора. На все двадцать минут.

— Нам остается только ждать, — констатировала Аня.

— Что с ним могло произойти? Если авария, уже бы позвонили на студию или домой… — Ирина погасила сигарету, потянулась к телефонной отводной трубке, висевшей на кухне. Сняла. Положила.

— Нет. Позвоните вы. Я уже звонила час назад. Аня взяла трубку, набрала номер. Пока раздавались гудки, беспокойство нарастало, она почувствовала легкую дрожь внутри. Наконец на том конце провода сняли трубку. Она спросила, не звонил ли Олег Иванович, ей ответили, что он как уехал утром, так и не звонил, и что предупредил: будет отсыпаться после ночной съемки.

Аня положила трубку и пересказала разговор.

— Голос был женский, такой, с хрипотцой? — спросила Ирина.

— Да…

— Она так и сказала — отсыпаться?

— Да. А что?

— Скорее всего отвечала Мурочка, секретарша на студии. Она всегда в курсе. Значит, наш Олежек кого-то прихватил с собой и решил расслабиться после ночной работы.

Ирина произнесла это так буднично, что Аня не сразу уловила истинный смысл ее слов.

— Не может быть, — тихо проговорила она.

— Что, в первый раз?

Аня с ужасом смотрела на сидящую перед ней циничную, торжествующую, исходящую злостью женщину.

— Долго же он продержался. Он обычно с одной не может быть больше месяца, ему необходим, так сказать, монтажный перебив. Не знали? Я в свое время не возражала — подумаешь, очередная сикушка с хлопушкой… Я и против вас тем летом не возражала бы…

— Убирайтесь из моего дома!

Ирина не шевельнулась.

— Я же сказала, что в двенадцать важная встреча… Раздался звонок в дверь.

— Он? — вскочила Ирина.

— У него ключ, — бросила Аня и пошла открывать. Ее трясло от злости и беспомощности.

Оказалось, опять пришла Деля. Ей понадобилась еще одна луковица. Она заглянула на кухню и сразу же, сделав большие глаза, зашептала:

— Та самая, что вчера в ресторане…

— Я знаю. Она по делу.

Пока Аня доставала вторую луковицу, отбирая такую, чтоб с зеленым язычком молодого побега, Ирина разговаривала по телефону. Аня проводила Делю, вернулась на кухню, встала над Ириной, показывая всем своим видом, что ждет, пока та умотается.

— Вы же понимаете, у Олега Ивановича жесткий съемочный график. Как только он закончит, мы едем прямо к вам, — ворковала она по телефону. — Я вас хоть раз подводила? Мы обязательно приедем. Ради бога, не волнуйтесь — если у вас начнется совещание, мы зайдем с Олегом Ивановичем напротив, пообедаем… — Ирина прикрыла трубку ладонью, как ни в чем не бывало шепнула Ане: — Спонсор! — и продолжала в трубку: — Еще раз извините…

Она положила трубку.

— У таких людей весь день по минутам расписан, а тут жди нашего бабника.

— Я требую, чтобы вы немедленно ушли. — В голосе Ани прозвучали угрожающие нотки.

Ирина встала.

В это время хлопнула дверь. Обе женщины застыли.

— Аня, кто у нас? — раздался голос Олега. — Чьи тут туфли?

Он вошел в кухню, увидел стоящих друг против друга женщин, сразу почувствовал грозовое напряжение в воздухе, широко улыбнулся:

— Вот и хорошо, что кофе пьете. Налейте и мне.

— Ты где был? — спросила Аня.

— Задержался в монтажной.

— Не надо врать, Олег, ты в восемь утра уехал…

— Нам Мурочка рассказала, — подхватила Ирина.

— Что она могла сказать? — насторожился Олег.

— То, что она обычно сообщала мне в таких случаях.

— Замолчи немедленно! — рявкнул Олег.

— И не напоминать тебе, что нас ждет спонсор и мы уже опаздываем?

— Спонсор ждет? Ты вчера говорила…

— Вчера говорила — сегодня уже уговорила.

— Анечка, — обратился Олег к жене, словно ничего не произошло, — налей скорее кофе.

Но Аня стояла, не двигаясь, и молчала: она понимала, что если сейчас произнесет хоть слово, произойдет жуткий, отвратительный, унизительный скандал.

— Я же попросил тебя, — налей мне кофе. Ты разве не понимаешь, что от предстоящего разговора зависит вся моя дальнейшая жизнь! — закричал Олег и побежал в спальню. Через мгновение он вернулся, натягивая на ходу чистую рубашку. — Ты еще не налила?

Аня все так же стояла без движения.

Олег схватил кофейник, выцедил остатки вместе с гущей, выпил тремя большими глотками и поморщился:

— Брр, гадость… Пожелай мне ни пуха ни пера.

— Ни пуха ни пера, — произнесла механически Аня.

— Ехать далеко? — спросил Олег у Ирины.

— В центре.

— Он знает, что съемки на Одесской киностудии?

— Вот это-то его и прельщает. Почему — непонятно. — Последние слова Ирина произнесла уже у входной двери. — Чао, бамбино! — пустила она последнюю отравленную стрелу.

Дверь хлопнула. Все.

— Еще один жизненный эпизод отснят, — произнесла Аня. Она подошла к телефону, сняла трубку. Задумалась… Позвонить Деле, посоветоваться? О чем? Может быть, Наташе? Бессмысленно… Ей так нужна сейчас Лена, но Лена в Италии. И она позвонила домой, родителям.

Трубку взял отец. Мать была на работе.

— Добрый день, пап. Пап, ты очень расстроишься, если я отберу у тебя твой кабинет?

Отец ответил не сразу и очень осторожно:

— Если в результате ты станешь жить с нами, то совершенно не расстроюсь, даже наоборот, мы с мамой будем рады.

— А твои воспоминания?

— Ты же знаешь, что я мастер устного рассказа. На машинке у меня все как-то вянет и приобретает вид осетрины второй свежести, словно я все уже где-то пробовал.

— Тогда я буду через час.

— Жду.

Аня положила трубку. Как хорошо и просто с отцом… «По идее я должна заплакать, — подумала она. — Просто я еще не верю до конца… то есть совсем не верю. Почему же тогда позвонила отцу?»

Аня вошла в спальню. На кровати валялась скомканная рубашка, которую сменил Олег. Она механически взяла ее, чтобы сложить и бросить в грязное. От рубашки пахнуло пряными незнакомыми женскими духами.

«Вот теперь все стало на место, как в плохом романе», — подумала Аня.

Она подошла к туалетному столику, нашла листок бумаги, написала: «Твоя очередная сикушка с хлопушкой, по выражению Ирины, душится очень стойкими духами», приколола булавкой записку к рубашке, положила обратно на кровать, принялась торопливо собирать большую спортивную сумку, складывая в нее самое необходимое на первое время.

Отец ни о чем не стал ее расспрашивать, только поцеловал крепче обычного, обнял и не сразу отпустил.

Пишущая машинка и стопка его бумаг уже исчезли с письменного стола.

Мать, вернувшись с работы и все узнав, всплакнула…

Поздно вечером примчался Олег.

Родители закрыли дверь в свою комнату, чтобы не мешать разговору.

Олег был подвыпивший. Они со спонсором так понравились друг другу, что тут же отменили все назначенные встречи и просидели в ресторане допоздна.

Он сразу же возбужденно все выложил Ане, не замечая, что она никак не реагирует, а молча стоит у письменного стола, перекладывая свои книги и тетради с места на место.

Наконец он, словно спохватившись и оценив реальную ситуацию, закричал:

— Неужели ты придаешь такой ерунде серьезное значение? Надо быть идиоткой, чтобы верить Ирине! Она же тебя ненавидит с того самого лета — помнишь, как ты предложила ей самой поваляться в пыли на волейбольной площадке? Можешь себе представить, каким для нее шоком стала моя женитьба именно на тебе! Да она этого пережить не может до сих пор! Кому ты поверила! Она же все придумала. И фильм пробила, только чтобы увезти меня и вместе работать. А я уже договорился со спонсором: всю бригаду формирую я сам, включая директора фильма. Я не буду с ней работать, понимаешь? Ты слышишь меня? Нет, ты ненормальная! Я клянусь, что у меня ничего не было с этой…

— Хлопушкой… — тихо подсказала Аня.

— Ну все, все! Не глупи. Собирайся, поехали домой. Через несколько дней мы летим в Одессу, ты возьмешь в школе отпуск за свой счет, я все улажу. — Он подошел к ней, обнял.

Аня отстранилась.

— Никуда я не поеду. Неужели ты еще не понял, Олег, — все кончилось.

Он вдруг встал на колени.

— Анечка, прости меня. Я умоляю, прости! Я сам не понимаю, как все произошло. Я люблю тебя, это я знаю твердо. С первой же нашей встречи ты привлекла меня… Сама знаешь, как я шалею от тебя. Твоя внешняя сухость, сдержанность, за которой таится такая безудержная чувственность… поверь мне, ни одна баба с тобой не может сравниться…

— Это какая-то мелодрама, — замотала Аня головой.

— Что? Ты простила меня? Поедем, я прошу тебя… поедем домой… все уладится, вот увидишь.

— Встань, Олег. Все слишком картинно. Я не вернусь.

«Уходи. Уходи!» — Аня вдруг вспомнила истошный крик Ольги Николаевны, подслушанный в далеком детстве, ее лицо с безобразно отвисшей нижней губой и непроизвольным движением зажала себе рот рукой.

Олег тяжело поднялся на ноги, сделал два не очень твердых шага к двери, остановился и заговорил не оборачиваясь:

— Я действительно люблю тебя, хотя и полигамен по натуре… прости. Еще раз прошу тебя, пойми — мне никто, кроме тебя, не нужен. Не решай все сгоряча, остынь, подумай еще. Не стоит так вот с маху зачеркивать почти три года счастливой жизни.

Он вышел из комнаты.

Хлопнула входная дверь.

Аня села на тахту, отняла руку ото рта. Мелькнула мысль: «Почему нет слез? Что-то во мне ненормально…» Еще раз подумала о том, как же она нуждается сейчас в Ленкином трезвом уме, ее совете и поддержке. А Лена застряла в Турине — поехала от своей фирмы на две недели, а потом какой-то доктор Франко сделал ей приглашение на месяц… еще целый месяц… Она звонила Ане и несла такую восторженную ахинею, что не оставалось никаких сомнений — Ленка влюбилась.

На следующий день после работы решила зайти к Деле — она должна выговориться, поплакаться, иначе просто не выдержит. Но вдруг поняла, что не в состоянии даже приблизиться к ее дому, к дому, где он живет. Позвонила из учительской Деле, чтобы встретиться, но не застала ее и поехала домой.

Отец по-прежнему не задавал никаких вопросов. Он отложил в сторону какие-то газетные вырезки, поцеловал Аню, повел на кухню и торжественно сообщил, накладывая на тарелку тушеные овощи:

— Я создал шедевр кулинарного искусства в твою честь.

— Пахнет умопомрачительно, но что это, как называется? — поинтересовалась Аня.

— Назовем мое блюдо «Свободу домохозяйке».

— Странное название.

— Зато полностью соответствует идее.

— Идее? Пап, какая может быть идея в тушеных овощах? — спросила Аня, чувствуя, что отец вовлекает ее в ничего не значащий разговор, чтобы хоть как-то отвлечь.

— Гениальная и одновременно простая. Я беру все овощи, которые есть дома, — картошку, баклажаны, помидоры, лук, перец, морковь, мою все, складываю, не очищая и не разрезая, в большую кастрюлю, посыпаю солью, поливаю маслом и ставлю на самый маленький огонь. Все! Остается только потерпеть часика полтора. А если есть мясо — кладу его предварительно на дно кастрюли. Вкусно, и экономия времени колоссальная.

Ну как?

— Обалденно! — восхитилась Аня, распробовав стряпню отца. — Папа, если я приглашу сегодня Делю с Платоном, хватит твоего шедевра на всех?

— Конечно, с избытком, я наготовил на Маланьину свадьбу.

Раздался телефонный звонок.

Деля изменившимся глухим голосом сказала, что говорит из больницы, с автомата. У Платона обширный инфаркт, его привезли на «скорой». Врач рекомендует достать во что бы то ни стало американский препарат, которого, конечно, нет ни в больнице, ни в аптеке. Она звонила Наташе, чтобы попросить Дим Димыча — он наверняка сможет помочь, но там занято, и она просит Аню дозвониться и передать ее просьбу.

Хлюпая носом, Деля продиктовала название лекарства. Тотчас же, как порой бывает, чужая беда отстранила на время свою, тем более что Деля, такая беззащитная и непрактичная, нуждалась сейчас в помощи. Аня принялась звонить Наташе — телефон был занят. После нескольких попыток дозвониться она решила, что быстрее доехать, потому что Наташка способна висеть на телефоне часами.

Дим Димыч встретил Аню радушно. Наташи дома не было.

— У нее сегодня репетиция, — сказал он.

— Выходит, я напраслину возвела на Наташку — телефон ваш был насмерть занят, и я подумала, что эта она повисла.

— Грешен, — улыбнулся Дим Димыч, — иногда приходится и мне подолгу разговаривать.

Аня рассказала о Платоне, о лекарстве. Дим Димыч сразу же куда-то позвонил, переговорил и сообщил Ане, что лекарство привезут ему через час.

— Надо бы Платона перевести в приличную клинику, — предложил он.

— Не знаю, кажется, с инфарктом нельзя перевозить до определенного времени, — возразила Аня.

— Сделаем так: пусть Деля информирует меня о ходе лечения. Если нужно, с врачом переговорят. А когда медицина позволит, положим его где лучше. Хороший он мужик, жалко.

— Я обязательно ей передам, — растрогалась Аня от такой отзывчивости и оперативности.

— Однако впереди у нас час, нужно провести его с пользой, — заметил он игриво и не то в шутку, не то всерьез добавил: — Надеюсь, ты понимаешь, что в наше практическое время за каждую услугу надо платить.

Аня опешила — неужели такой человек нуждается в вознаграждении за услугу? Но сдержалась и с готовностью ответила:

— Конечно, Дим Димыч, я понимаю, я скажу Деле…

— При чем тут Деля? — перебил он ее. — Я делаю это для тебя. И потом, — усмехнулся он, — разве я похож на человека, который может требовать благодарности от женщины, оказавшейся в таком тяжелом положении?

Сказанная легким светским тоном фраза, прозвучала вполне по-джентльменски, и Аня не придала ей значения, пропустила мимо ушей. Но его обращение к ней на «ты» насторожило. Впрочем, она тут же отмахнулась от мелькнувшей мысли.

— Конечно, конечно, Дим Димыч, — ответила она, — мы… я так вам обязана. Чем же я могу отплатить?

Он опять посмотрел на нее, и ей стало немного неуютно под его взглядом.

— Только тем, что согласишься выпить со мной. На брудершафт.

— Но вы и так мне говорите «ты», — попыталась отвертеться Аня, а сама подумала: «Козел! Когда Наташки нет дома…»

Он пошел к бару, достал бутылку коньяка, лимон, черный кофе, сахар и принялся быстро нарезать лимон, посыпая ломтики смесью кофе с сахаром.

— Такое право я присвоил самовольно, а теперь хочу, чтобы все было узаконено, — с ухмылкой сказал он.

Аня попыталась перевести разговор на другую тему и спросила:

— Что вы сооружаете?

— О! Незаменимый спутник коньяка, любимая закуска последнего российского царя.

— Царская закуска к царскому напитку? — попыталась еще раз оттянуть время Аня.

— Что-то в этом роде. Называется в его честь «николашка».

«Вот же черт, пить еще с ним…» — ругнулась про себя Аня.

И тут хлопнула входная дверь, и в холле раздался голос Наташи:

— А вот и я, Дим Димыч! У нас отменили репетицию,

— И прекрасно, — откликнулся он, бросив взгляд на Аню, — ты пришла вовремя, у нас Аня.

— Анька! — кинулась к ней Наташа. — Как здорово, что ты пришла! Представляешь, во всем дворце культуры морят тараканов, и репетиции отменили, а предупредить заранее не позаботились.

— Главное, чтобы культуру вместе с тараканами не уморили, — пошутил Дим Димыч мрачно и пошел за третьей рюмкой.

— Ну просто хамство — люди зря приехали, время потеряли. Наш режиссер так возмущался, он ведь безумно загружен…

Она еще что-то говорила о своем режиссере, а Аня смотрела на нее и думала: «Неужели она и сейчас, живя с Дим Димычем, продолжает свой роман с режиссером?»

Наташа выглядела великолепно, разве что еще чуть-чуть прибавила в весе, но небольшая полнота делала ее вальяжнее и привлекательнее. А в глубине души так и осталась той недобравшей баллов в театральное училище девчонкой, раз и навсегда ушибленной желанием выйти на сцену настоящего театра.

— Хорошо, что я тебя застала, а то все суета, суета, а повидаться некогда, — продолжала Наташа.

— Ничего хорошего, — ответила Аня и рассказала о причине своего посещения.

— Ужас какой! — воскликнула Наташа, не дослушав, и тут же обратилась к мужу: — Дим Димыч, достанешь лекарство?

— Уже, — лаконично ответил он, — через полчасика привезут. А мы пока решили скоротать время.

— Молодцы! Анька, что-то ты плохо выглядишь, наверное, совсем заработалась. Господи, ну чего ты сидишь в своей школе? Плюнула бы и пошла на телевидение — уж Олег-то сможет тебя устроить. Там и платят получше, и работа интереснее…

— Я ушла от Олега, — неожиданно перебила ее Аня, хотя секунду назад и думать не могла, что расскажет о случившемся здесь.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Наташа и, сделав большие глаза, потребовала подробностей.

— За это надо выпить, — вмешался Дим Димыч и подал им рюмки.

«Слава богу, не вспоминает про брудершафт», — подумала Аня и выпила залпом.

Дим Димыч тут же налил еще.

Наташа, пригубив, вздохнула и жалостливо поглядела на Аню.

Потягивая коньяк, Аня принялась рассказывать. Наташа охала, то и дело вставляла «какой подлец!», Дим Димыч ухмылялся, кося глазом на гостью, и Аня вдруг почувствовала, что весь ее рассказ в сложившейся ситуации приобретает характер фарса. Она умолкла.

— Ну надо же! — воскликнула Наташа. — А он мне так понравился еще тогда, на нашей свадьбе. Такой интересный мужик… Я всегда жалела, что мы редко встречаемся. Мой бурундук последнее время на работе очень устает, никуда его не вытащить.

— Значит, нет ему прощения? — спросил Дим Димыч и снова, уже как бы привычно, ухмыльнулся: — Пошалил мужик разок — и вся любовь? А не пожалеешь?

Аня подумала, что прежде не замечала его ухмылки, почему же сегодня она все время на лице Дим Димыча и с чем она связана — с игривым предложением выпить на брудершафт или историей ее разрыва с Олегом?..

— Я не знаю, как объяснить… — Аня старалась подобрать слова. — Я еще и сама не могу сформулировать точно… Наверно, пожалею, даже наверняка пожалею, потому что, кажется, люблю его. Но у меня не получится жить во лжи, постоянно ревновать, подозревать, не верить…

— Правда, Ань, может… ну, случилось так, что ж теперь сразу?.. Ведь это не означает, что он будет всегда тебе изменять.

— Это означает, что всегда будет недоверие. Или мне придется привыкать к мысли, что мой муж — что-то вроде общественного достояния.

— А жить где будешь? — спросила Наташа.

— Как и раньше, с родителями. Я уже выгнала папу из его кабинета.

— Но почему? Имеешь полное право оставаться — ты там прописана. Пусть в конце концов он уходит или ищет обмен, если вы будете разводиться. Не ты же изменила ему, а он.

— Наташка, я еще в себя не приду, а ты о квартире… Квартира-то его, при чем тут прописка?

В дверь позвонили два раза.

— А вот и лекарство привезли, — обрадовался Дим Димыч и пошел открывать. Вернулся с высоким, плотным, коротко стриженным блондином с бычьей шеей и холодными пустыми глазами.

Блондин отдал Дим Димычу пакет, а тот передал его Ане.

— Спасибо, Петр. Отвезешь Анну Андреевну в больницу и потом свободен.

Аня поднялась, поблагодарила Дим Димыча, расцеловалась с Наташей.

— Позвони, когда вернешься домой, ладно? — попросила Наташа.

— Хорошо.

Аня ушла с Петром.

Они спустились вниз. Во дворе стоял «Мерседес». Петр открыл дверцу. Аня села, объяснила, куда ехать, и машина тронулась.

Всю дорогу они ехали молча. У больницы Аня поблагодарила Петра — тот даже не ответил — и вышла из машины.

Прошло три месяца.

Платон выкарабкался, как сказал врач. Его отправили в загородное реабилитационное отделение больницы. Так назывался сердечно-сосудистый санаторий в чудесном подмосковном лесу.

Аня с Делей навещали его там несколько раз. Платон казался спокойным, не матерился, как обычно, все подряд хвалил: палату, питание, собратьев по болезни и даже врачей, к которым прежде питал какую-то необъяснимую неприязнь. Чувствовал он себя хорошо, и вскоре врач разрешила привезти ему мольберт, но при условии, что писать он будет не более двух часов в день.

Платон был счастлив, писал с увлечением и, конечно, не соблюдал никаких ограничений. Незадолго до выписки он показал подругам работу: удивительный подмосковный пейзаж, в котором угадывалась такая пронзительная тоска, словно его создал человек, покидающий навсегда родные края и уже одержимый ностальгией. Поражала совершенно не свойственная ему манера яркой и откровенной реалистичности.

Аня вспомнила свою поездку в Ереван на легкоатлетические соревнования. Тогда ей посчастливилось попасть в музей-квартиру Мартироса Сарьяна, где когда-то жил сам художник, а теперь — его сын, невестка и внучка, студентка консерватории. Ане показали мастерскую художника, где глаза разбегались от обилия работ, среди которых вдруг удивила висящая на стене совершенно инородная здесь картина: ручеек струится среди густой зелени, покрывающей холмистый берег. Холст, написанный маслом, казался работой совершенно другого художника — реалиста, традиционалиста, но никак не Сарьяна. И тогда внучка мастера рассказала любопытную историю.

Примерно в сороковых годах Сарьян подвергся критике искусствоведов, стоящих на страже соцреализма, ими же придуманного термина, обозначающего нечто, никому неведомое. Критика велась, как всегда, наотмашь, унижая и уничтожая совсем не искусствоведческими приемами и выражениями. Смысл одного подобного выступления на критическом разборе заключался в том, что художника обвинили — ни больше, ни меньше — просто в неумении рисовать и потому скрывающего свою несостоятельность в яркой подчеркнутой декоративности, где преобладают одни лишь желтые и фиолетовые тона. Мартирос Сергеевич так рассердился на этих кликуш от искусствоведения, что взял и написал этот пейзаж и выставил на потребу ангажированной критике. Но сам он его не любил и никогда больше в такой манере не писал…

В день выписки Аня по просьбе Дели поехала вместе с ней. Машину, к великому удивлению Дели, предоставил Союз художников.

Доехали быстро. Водитель остался ждать в машине.

В палате Платона не оказалось. Деля пошла искать врача, Аня ждала ее в холле. Вернулась Деля со странным выражением на застывшем лице и сказала Ане с какой-то вопросительной интонацией:

— Платон скончался два часа назад…

Все хлопоты, связанные с похоронами, Аня взяла на себя. Союз то ли не имел достаточно денег, то ли масштаб художника по официальной табели о рангах был не тот, словом, собратья по кисти приняли участие во всей процедуре с минимальной долей активности, как сказал на поминках какой-то художник, почитатель Платона.

Сразу после смерти Платона, еще до похорон, Аня взяла к себе Делю, чтобы не оставлять ее в пустой квартире. Все время думала о том, как хорошо, что нет в Москве Олега и ей не грозит встреча с ним.

А на похоронах Олег неожиданно объявился — загорелый, элегантный, красивый. Он только что вернулся из Одессы. Очень тепло и трогательно выразил соболезнование Деле, поцеловал ее, подошел к Ане, взял ее руки в свои и сказал, глядя ей в глаза:

— Прости меня, Аня. Забудем все?

Наверное, она сказала бы «да», если бы не прозвучала в его голосе та бархатистая мхатовская нотка, которую она всегда со смехом замечала, когда он разговаривал с красивыми женщинами.

Аня понимала, что он «включил» обаяние автоматически, не думая, может быть, не желая того, но включил, словно она была одна из тех молоденьких девиц на студии.

Она замотала головой, боясь, что если скажет хоть слово, голос выдаст ее, отняла руки и ушла в сторону, словно спряталась и от него, и от себя.

Позже Олег сделал еще одну попытку: прямо в суде он заявил судье, полной женщине средних лет, что любит жену, виноват, просит прощения, умоляет забыть все, надеется на ее благоразумие и верит, что и она любит его и не станет корежить две судьбы.

Глаза судьи затуманились, она неотрывно смотрела на седого обаятельного мужчину, изливающего перед ней душу, и явно была всецело на его стороне. Странное дело, чем настойчивее говорил Олег о своей любви, о желании восстановить семью, тем непреклоннее становилась Аня. Длинные монологи Олега чередовались короткими, сухими выстрелами Аниного «нет», за которыми не следовало никаких объяснений, мотивировок. Аня понимала, что раздражает судью, но тем не менее категорически отказывалась изливать душу — разве недостаточно того, что она не хочет больше жить с этим человеком и выражает свое несогласие точно и определенно — нет!

Уже к концу процедуры судья смотрела на Аню с откровенной неприязнью, возможно, сопоставляя данную ситуацию с большинством других, когда Женщина готова на что угодно, только бы удержать рядом с собой мужа, пусть плохонького, никчемного, нелюбящего, гулящего и пьяного, но — мужика.

Их не развели. Суд назначили на новый срок. Второй раз все повторилось, как и следовало ожидать, уже в фарсовом варианте и, как сказала бы Лена, в темпе «престо».

Развод состоялся.

А вскоре вернулась из Италии Лена. Короткие телефонные разговоры и два письма, написанных ею второпях, к подвернувшейся оказии весьма сумбурно и конспективно пересказывали события в далеком Турине. Доктор Франко проявил чудеса настойчивости и изворотливости, чтобы несколько раз продлевать визу для Лены. И вот Ленка в Москве!

Подругам казалось, что просиди они вдвоем на тахте месяц, все равно до конца не пересказать всего, что произошло за время их разлуки.

Оказывается, Лена уволилась из своей фирмы уже давно, послав им заявление прямо из Италии, и сейчас свободна как птица. Поэтому когда Аня возвращалась домой из школы, Ленка уже сидела у нее в комнате, беседовала с Андреем Ивановичем и встречала подругу словами «Я тебя давно жду», словно Аня была не на работе, а просто где-то задержалась.

— Знаешь, Ленок, — сказала Аня, — ты начинаешь выпадать из московской реальности.

— И слава богу! Я так долго в нее врастала, что даже пребывание в Италии не сразу дало мне ощущение свободы и раскованности.

И начиналась бесконечная беседа за полночь — продолжение вчерашней, позавчерашней, позапозавчерашней…

Аня слушала рассказы Лены и думала, что еще раз подтверждается ее теория о том, как все зависит лишь от того, кто и как любит. Вот влюбилась Ленка второй раз в жизни и готова и католичество принять, и навсегда из Москвы уехать, и работу уже бросила. А Франко? Пока неизвестный ей и таинственный доктор, который так бурно вошел в жизнь подруги и круто изменил ее судьбу, — любит ли он ее так же? Олег ведь тоже любил, а теперь она одна. Но здесь ее старый дом, родители, друзья. Что бы она делала, случись с ней такое в чужой стране, даже просто в чужом городе?

Аня гнала от себя такие мысли, прекрасно сознавая, что и Лене они ведомы, и если уж все препятствия сметены, то не должно оставаться места для сомнений и рассудочных оценок.

Франко, который работал в больнице и, кроме того, имел частную практику, ждал возможности высвободить время и приехать в Москву. Решили регистрировать брак сначала здесь, в Москве, потому что в Италии бюрократическая система невероятно запутанна и процедура бракосочетания, особенно с иностранным гражданином, просто изнурительна.

— Неужели может быть что-нибудь страшнее нашей, совковой бюрократии? — недоумевала Аня.

— Да ты что! Какая у нас бюрократия? Мы просто начинающие бюрократики по сравнению с итальянцами, нам до них еще расти и учиться! Тут особый рассказ, и я бы никогда в жизни не поверила, если бы сама не испытала. Так что ежели мы в области балета впереди планеты всей, то в бюрократии — отнюдь.

— Так ли тебе необходимо принимать католичество?

— Франко хочет, чтобы брак был церковным.

— А ты?

— Я — как нитка за иголкой.

— Такой серьезный шаг, Ленка.

— Что ты имеешь в виду — принятие католичества или церковный брак?

— Принятие католичества. Ты же понимаешь, что Россия исторически православная страна.

— Ну и что? Я-то ведь не принимала православия да и вообще некрещеная, разве ты не знаешь?

— В любом случае, — заметила Аня, — если сейчас ты примешь католичество, это будет чисто формальный акт, без веры.

— Почему без веры? Откуда ты взяла? Нас просто так воспитывали, потому что религию сделали криминалом и вбили это убеждение в головы наших родителей, а они — в наши. Но в глубине души я всегда знала, что кто-то меня оберегает, и наказывает, и прощает.

— Ну, знаешь, я слышу что-то новенькое, — улыбнулась Аня.

— Ань, когда ушел Виктор, я думала, что не смогу жить, не смогу никого полюбить. Но Бог послал мне счастье — я встретила Франко и полюбила его. Почему я не должна быть за это благодарна Богу? Я не очень понимаю разницу между католичеством, православием и другими религиями, честно говоря, и не хочу понимать. Для меня существует один Бог, и я хочу верить ему и поклоняться так, как делает мой будущий муж, как делают люди в той стране, где мне предстоит жить.

— Ленка, ты меня просто удивляешь! Ведь ты русский человек, разве можно откреститься от своего, родного?

— Глупости. Я не открещиваюсь ни от своей русскости, ни от языка, ни от русской культуры, равной которой я ни в одной стране не встречала. Но русская культура не лежит на улицах Москвы, а существует в нас, в наших мозгах и сердцах. И если я приму католичество, а не православие, то ничего не изменится, если во мне все это есть.

— Ну вот, сама все решила, а еще говорила, что тебе так не хватало возможности посоветоваться со мной.

— Правда, не хватало. Вот приедет Франко, спроси у него, сколько раз я ему говорила: ах, если бы посоветоваться с Аней. Чего ты смеешься?

— Сколько раз я сама себе говорила то же самое, слово в слово! Особенно когда все произошло с Олегом. Ты понимаешь, какой ужас: обнаружить вдруг, что он… и ни к кому не побежишь, не посоветуешься…

— Не надо, Ань, не будем ворошить. Как ты решила — так и решила.

— Подожди, ты считаешь, что я поторопилась?

— Я этого не сказала.

— А если бы ты была в Москве, что бы ты мне посоветовала?

— Зачем возвращаться — дело уже сделано.

— Нет, ты скажи!

— Мне кажется, что вы с Олегом очень подходили друг другу.

— Но ты Виктора отрезала как ножом.

— Он предал меня, — жестко сказала Лена.

— Виктор не изменял тебе с кем попало. Жить всю жизнь, прислушиваясь со страхом, едет ли он домой, принюхиваться — не пахнет ли от него чужими духами, думать, с кем он работал ночью на монтаже и почему задержался…

— Анька, перестань. Я виновата, нечего мне лезть к тебе в душу. Прости. Со стороны все всегда кажется не столь непоправимым.

Подруги помолчали.

— Какие-то мы все четверо незадачливые, — вздохнула Лена.

— Ты бы уж молчала.

— А сколько я своего Франко ждала! Как я его выстрадала! Про тебя я и не говорю.

— Зато у Наташки все благополучно, — заметила Аня.

— А мне иногда кажется, что не нужны ей ни деньги Димыча, ни его квартира, машины, алмазы. Ей бы на сцену, в настоящий театр и служить режиссеру преданно и верно — бегать за ним, смотреть ему в глаза, унижаться, спать с ним, когда позовет, и быть счастливой, если иногда он пробормочет: «Неплохо…» И Делька тоже. Сколько лет она с Платоном, и теперь вот одна… Мне очень жаль, что я не успела на его похороны, светлый был человек.

— Знаешь, светлый человек совершенно обездолил Делю. Ну, не по злому умыслу, конечно, а из-за своей безалаберности и дурацких принципов.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лена.

— Он так и не зарегистрировался с Делей, не прописал ее в своей квартире, и мастерская только за ним числилась. По закону даже мебель, которую они совсем недавно купили, она не может взять себе.

— Бедная, бедная Делька… разве нельзя ничего сделать?

— Не знаю. Пока что она переехала в свою старую квартиру — просто потому, что не может оставаться у себя одна, без Платона. В любом случае — только через шесть месяцев квартира и имущество считаются выморочными.

— Может быть, за полгода можно что-то сделать, взять хорошего адвоката, подтвердить, что фактически они жили одной семьей… ну, я не знаю, есть наверняка какие-то законы для таких случаев. Не жить же ей опять в своих каморках, да еще с бабушкой.

— Бабушка умерла, — сказала Аня.

— Я и не знала…

— Да… это случилось вскоре после твоего отъезда. А теперь вот и Платона не стало…

— Пойдем вечером к Деле? Я боялась сразу после похорон: не знаешь, как лучше, чтобы не причинить лишний раз боли…

— Да нет, все будет нормально, посидим, потрепемся — Делька будет рада.

Неожиданно Лена наклонилась к самому уху Ани и зашептала:

— Ань, я жду ребенка.

— Ленка! — И как в детстве, Аня завизжала восторженно и повисла у подруги на шее. — Сколько?

— Третий месяц…

— Поздравляю!

— Погоди, родить еще нужно.

— Все равно поздравляю, так здорово! Ты умница, ты гений! — Аня целовала и тискала Лену, потом отстранила ее и удивленно объявила: — Ничего не заметно.

— Ну, специалист! Что может быть заметно на третьем месяце? Всем еще впереди.

— Но ты что-нибудь чувствуешь?

— Тьфу, тьфу, тьфу! Только желание поспать лишних три-четыре часика или чуть побольше. — И Лена засмеялась.

— Мама знает?

— Нет.

— Ленка!

— Приедет Франко, распишемся, тогда и скажу.

— Ну почему не сейчас? Для Ольги Николаевны была бы такая радость!

— Мама слишком долго жила без мужа, и я не хочу давать ей повод для волнений.

Впервые они отмечали день рождения Наташи без Лены.

Дим Димыч, подвязав фартук, помогал прислуге на кухне, а три подруги, пока не приехали остальные гости, блаженствовали в гостиной, потягивая сок из высоких бокалов, в которых позвякивали льдинки.

— Спасибо Ленке, приохотила пить соки, а то бы пили по-российски аперитив, — произнесла Наташа.

— Наташка, у тебя в голове каша, что еще за российский аперитив? Пить перед едой для возбуждения аппетита — французский обычай, — объяснила Аня.

— И у нас тоже перед столом водочку любят тяпнуть, — лениво произнесла Наташа, добавив без видимой связи с предыдущим: — А Франко ничего. Вполне…

— Я бы его за итальянца и не приняла, если бы не знала, — заметила Деля. — Русый, светлоглазый, хотя что-то есть античное: вырез ноздрей, нос с горбинкой. Вернее, что-то от кондотьера.

— Ты говоришь о статуе конного кондотьера в Пушкинском музее? — спросила Наташа.

— Необязательно, — улыбнулась сумбуру Наташкиных познаний Аня. — Знаете, девочки, я заметила, как он смотрит на Ленку, и сразу все поняла — он ее любит сильнее, чем она его, если такое возможно, и для меня это главное. Лучшего ей не нужно, и дай ей Бог счастья.

— Умница, Анечка, — согласилась Деля. — Я даже сказала бы, что он ее обожает.

— Попробовал бы не любить, мы бы ему за нашу Ленку! — засмеялась Наташа. — А он правда богатый?

— Что значит богатый, Наташ? Он врач. На западе это очень солидно: квартира в престижном районе, частная практика. Но там существуют свои критерии: для того чтобы поддерживать определенный имидж, нужны определенные расходы. Словом, судить с нашей колокольни об их богатстве довольно сложно…

— Не успели молодожены улететь, а мы уже им вслед сплетничаем, — укоризненно покачала головой Деля.

— Обожаю! — воскликнула Наташа.

— Что ты обожаешь? — спросил, входя с подносом, уставленным рюмками, Дим Димыч.

— Ну вот, все равно французский аперитив на русский лад, — протянула Наташа и взяла рюмку с подноса. — Сплетничать обожаю.

Аня подумала, что если им сказать о ребенке, ахам-охам, восторгам и разговорам не будет конца, на весь вечер хватит. Но она обещала Ленке. А Наташа со свойственной ей легкостью перескочила на другое:

— Как же так твой Платон не написал завещания? — брякнула она Деле.

— Сколько можно об одном и том же, — ушла от ответа Деля.

— Нет, правда, подумать только: из такой квартиры, где и мастерская под боком, вернуться в свои полутемные комнатенки!

— Мне одной достаточно, — сухо парировала Деля. Но Наташа не уловила сухости и сдержанности в голосе подруги и продолжала:

— Ничего особенно сложного, все по закону: три свидетельских показания, что вы с Платоном жили одной семьей, вели общее хозяйство и были фактически мужем и женой. Я верно говорю, Димыч?

— Примерно так.

— Вот! И в суд.

— Нет! — отрезала Деля. — И хватит об этом. Аню поразила определенность, даже жесткость слов Дели. До сих пор она привыкла видеть в Деле мягкое, покорное существо с огромными грустными бархатными глазами, полностью подчинившееся Платону, растворившееся в его индивидуальности. И вдруг — такое категорическое и точное знание того, что она хочет, вернее, не хочет.

И словно для того, чтобы подтвердить возникшее у Ани ощущение перемен в ней, Деля еще раз повторила:

— Нет. — А потом добавила: — Я не представляю, как смогла бы жить в квартире, где все напоминает мне о Платоне.

«Она совсем другой человек, — с удивлением подумала Аня, разглядывая подругу. — Как же так — встречаемся, болтаем, а я до сих пор не заметила в ней перемен. Да она словно распрямилась, сбросила с плеч груз Платоновой индивидуальности и стала самой собой!»

— Так продала бы и купила другую, где нет ничего, что напоминало бы о нем, — настаивала Наташа. — Ей-богу, еще не поздно.

— Во-первых, поздно, я получила в РЭУ разрешение — забрать многие его вещи, только пообещав, что не буду претендовать на квартиру…

— Она им самим ох как нужна! Это же их бакшиш, — ухмыльнулся Дим Димыч.

— Во-вторых, мне важна совсем другая память о Платоне, неужели не понятно? — Деля улыбнулась, как будто хотела смягчить резкость своих слов улыбкой.

— Господи, Делька, поступай как хочешь — твое дело. Но если надумаешься первая пойду в суд подтвердить, что вы жили…

— Наташа, не надо, — перебила ее Аня.

— Мне легче на кладбище идти, чем в тот дом, — призналась Деля. — Последний раз, когда была, полчаса ревела в мастерской… — Деля выпила аперитив, отбросила волосы и невесело усмехнулась: — Между прочим, из окошка мастерской видела того самого пуделька, с которым воевал Платон… Полли, кажется?

— Полли, — механически подтвердила Аня. — Постой, а она откуда взялась?

— Гуляла с этой, как ее… Ириной. Она же въехала к Олегу.

Аню словно обдало жаром.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Мало того, что ты ушла и не претендуешь на квартиру, так теперь еще на твоей площади будет какая-то баба жить, — возмутилась Наташа.

— Свято место пусто не бывает, — изрек Дим Димыч.

— Его право, — не очень уверенно отозвалась Аня.

— Я говорила тебе, ты могла бы по суду разменять его квартиру и получить комнату… — Наташа что-то продолжала говорить, но Аня уже не слушала ее. Значит, он привел в их дом Ирину. Именно Ирину из всех, и туда, где все, каждая мелочь придумана и сделана ею вместе с Олегом… Как они клеили обои… как красили потолок в кухне…

— …скажи, Димыч! — услышала она Наташу.

— Я уже говорил: коль скоро Аня там прописана, она имеет совершенно законное право на площадь. Тем более, насколько я помню, никто его не заставлял прописывать тебя, на это была его добрая воля.

— А я так хорошо понимаю Аню, — поддержала ее Деля. — Суд, волокита, обязательные варианты, встречи, принудительный обмен… ужас!

— Зачем? — ухмыльнулся Дим Димыч. — Можно все гораздо проще провернуть, так сказать, полюбовно, без всякого суда и через надежную фирму.

Аня слушала, но смысл слов не улавливала — в голове, в висках гулко билась кровь: он там с ней, он там с ней…

— Аня, что с тобой, тебе нехорошо? — услышала она голос Дели.

— Нет, нет, тут просто немного душно. — Аня бросила в свой бокал льда, плеснула соку, выпила.

Боль в висках немного отпустила. Она выпила один аперитив, потянулась за вторым, но остановилась, не взяв рюмки.

— Вы действительно могли бы все сделать без суда? — спросила она Дим Димыча.

— Я никогда не бросаю слов на ветер, — заявил он.

В прихожей мелодично зазвенел звонок. Пришел кто-то из новых друзей Наташи, и импровизированный девичник закончился.

Прощаясь, Аня шепнула Наташе:

— Ты поговори с Димычем о квартире Олега. Я решилась.

— Сама и поговори. А я поддержу.

— Подожди.

— Чего ждать-то? Не откладывай на завтра… — И Наташа позвала: — Димыч, на минутку!

— Подожди, я должна еще подумать. Но Дим Димыч уже подошел к ним.

— Димыч, Аньку наконец осенило, и мудрость снизошла на нее, — начала игриво Наташа. — Она согласна с твоим вариантом — разменять Олегову квартиру, если все можно сделать без суда.

— Можно. Я все провентилирую и позвоню. Но я не слышу Аню — дает ли добро таможня?

— Да, — пробормотала Аня.

— Видишь, подруга, как все просто, — Наташа обняла Аню, — и Андрею Ивановичу снова будет кабинет.

Домой, как в школьные годы, Аня с Делей шли вместе — сделав крутой вираж, они обе вновь вернулись в свой старый район, в свои старые квартиры.

Аня не очень внимательно слушала Делю, потому что в воображении возникала картина: Олег вводит Ирину в квартиру, и они сразу же, как в американском фильме, вбегают в спальню, срывая на ходу с себя одежду, и падают на постель. В их с Олегом постель, где все белье помечено ее рукой инициалами О. и А. вместо казенных прачечных номеров…

Примерно через неделю позвонил Олег.

— Ты непредсказуемая женщина — я это всегда ощущал, и это мне чертовски нравилось. Но что в тебе столько мерзости и подлости, мне и в дурном сне не могло присниться

Аня опешила. Первой реакцией было — бросить трубку, но то, что говорил Олег, звучало дико, и он» спросила:

— Что случилось? Я не понимаю.

— Ты не понимаешь?! Какой цинизм! Хочешь, чтобы я рассказал тебе сам или лучше спросишь у своих друзей?

Аня молчала. Ее пронзила догадка — Дим Димыч начал действовать.

— Ты не простила мне случайной мимолетной глупости, которая никакого отношения не имела к моей любви к тебе, а сама…

— Врешь! — не выдержала Аня. — Ты всегда мне врал! Вы оба, с этой дрянью…

— Ты сама дрянь и сука! Мне стыдно, что ты была моей женой.

Он бросил трубку.

Аня кипела от бессильной злобы и ярости. Если бы Он был здесь, она наверное ударила бы его. Разве не по его вине она пошла на такой шаг! Разве не он унизил ее перед Ириной и перед всей студией…

Аня плюхнулась в кресло, закрыла глаза и подумала:

«Я сделала это… наверное, я действительно дрянь…»

Ордер на комнату в двухкомнатной квартире привезла ей Наташа.

Аня смотрела на бумажку и не решалась взять ее в руки.

— Ну что ты, мать, смотришь на ордер как на гремучую змею? Бери, владей! — Наташа обняла Аню и рассмеялась.

— Как ты смогла его получить?

— Господи, — пожала плечами Наташа, — не я, а Димыч. Ну, не совсем он, а кому-то поручил, кто там у них занимается жильем…

— Что они сделали с Олегом?

— С Олегом? Ты что? Что они могли сделать? Ему предоставили кучу вариантов для обмена, он мог выбирать. Фирма на своей машине возила его, чтобы он сам посмотрел несколько квартир. Он выбрал хорошую однокомнатную, вполне доволен.

— Да?

— Конечно! И не думай — все законно. А главное, у тебя соседка — божья старушка. Если она умрет, то по новому положению ты можешь претендовать на освободившуюся площадь, понимаешь? И у тебя будет отличная двухкомнатная квартира. Поехали прямо сейчас, посмотрим.

Старушка оказалась милейшим существом с детскими голубыми глазами, морщинистым лицом, редкими чистенькими седыми волосами и большими, натруженными руками с набухшими венами.

— Тетя Поля, — представилась старушка и первая протянула Ане руку, крепко пожала.

— Аня. Я уверена, что мы поладим.

Тетя Поля никак не отреагировала на слова Ани, только кивнула головой и перевела взгляд на Наташу, внимательно оглядела ее, не пропустив ни сверкающих бриллиантовых серег, ни обилия таких же дорогих колец.

Только на следующий день, когда привезли скудное имущество Ани, она немного разговорилась, а узнав, что Аня учительница и к тому же «разведенка», подобрела.

Еще через день вечером без звонка приехал Дим Димыч. Сразу же в дверях вручил Ане букет цветов.

— С новосельем! Решили заскочить налегке, поздравить тебя, да вот Наташа что-то расклеилась, плохо себя чувствует, так что я пока в единственном числе.

— Спасибо, спасибо, — растерялась Аня. — Проходите… только я еще ничего не успела, толком не убралась…

— Уберешься потом, к официальному новоселью, — улыбнулся Дим Димыч, — а для своих можно и так. Ну давай, показывай хозяйство, — и пошел на кухню.

Он внимательно осмотрел все — газовую плиту, мойку, батарею отопления, потом заглянул в ванную, зачем-то открыл кран, посмотрел, как течет вода, снова закрыл, заглянул в санузел.

Тетя Поля выглянула из своей комнаты, увидав гостя, шмыгнула обратно.

— Что ж, — подытожил Дим Димыч, — примерно так я себе и представлял. Все нуждается в капитальном ремонте… Веди теперь в комнату.

Они вошли. Он скептически оглядел своим цепким взглядом спартанскую обстановку, сел на тахту, протянул Ане красивую фирменную сумку и сказал:

— Выгреби-ка оттуда все.

— Зачем?

— Я подумал, что ты еще не успела обзавестись хозяйством и… вот — предусмотрел кое-что.

В сумке лежали свертки со всякой всячиной — деликатесы, фрукты, бутылка коньяка и… тефлоновая гусятница с крышкой.

— Это мне? — удивилась Аня.

— Надеюсь, что в следующий мой приход в ней будет шкворчать и дымиться что-нибудь очень аппетитное.

— Дим Димыч, вы гений! Это же мечта любой хозяйки. Наверное, Наташка подсказала?

— Почему Наташка? Что, я сам додуматься не могу? — изобразил обиду Дим Димыч, но глаза его смеялись. — А где же у тебя стол?

— Вот, сервировочный, на колесиках.

— Не густо…

— Мне хватит.

— Ладно. Давай сюда тарелки, нож и все остальное. Аня извлекла нехитрый набор посуды. Дим Димыч откупорил бутылку, разлил в обычные стаканы за неимением бокалов, поднял свой стакан и провозгласил:

— Еще раз с новосельем!

Аня взяла стакан, хотела чокнуться, но он остановил ее:

— Э, нет, так не годится! Ты забыла, что мы с тобой так и не выпили тогда на брудершафт?

— Чего вспомнили! С тех пор целый год прошел, — с легкостью отмахнулась Аня.

— А я терпеливый.

— Но мы и так с вами… — начала Аня.

— Нет-нет, я лишь по праву старшинства обращаюсь к тебе на «ты», а нужно, чтобы все было на равных.

Дим Димыч по всем правилам округлил руку, пропустил Анину со стаканом через свою, выпил коньяк, глядя ей в глаза. Аня лишь пригубила, напряженно следя за ним. Он взял у нее стакан и поставил вместе со своим на столик. Потом притянул ее к себе и поцеловал в губы.

Поцелуй затягивался.

Аня попыталась отстраниться, но он плотно прижался к ней всем телом, одна его рука удерживала ее голову, а другая медленно спускалась по спине все ниже и ниже и наконец всей пятерней обхватила и стала сжимать ей ягодицы.

Она уперлась кулаками ему в плечи и сумела отодвинуться и откинуть голову.

— Мы так не договаривались! — выдохнула она.

— А как? — Глаза у него были дикие, он тяжело дышал. — Ты получила комнату без забот и хлопот, а я хочу получить твою благодарность. Вполне справедливо.

Он снова привлек ее к себе и стал целовать. Она оттолкнула его.

— Вы с ума сошли!

— Я давно схожу по тебе с ума… я хочу тебя. Аня разозлилась, вырвалась, крикнула:

— За кого вы меня принимаете?

— За женщину, которую я хочу, как никогда ни одной женщины не желал!

— Как вы можете говорить так! Наташка. . красавица… любит вас… Любой мужчина счел бы за счастье…

— Наташе наплевать на секс. — Дим Димыч пошел к ней как пьяный. — Когда я ее трахаю, она мне последний видик пересказывает.

Он схватил ее, потянул к себе. Аня опять уперлась руками ему в грудь, с некоторой брезгливостью ощутив, что грудь у него мягкая, жирная, как у бабы.

Он продолжал тянуть ее к себе. Ему удалось снова обнять ее. Он принялся целовать Аню, пытаясь повалить на диван.

Она с силой оттолкнула его. Он уцепился за нее. Тогда она схватила его за руки в области запястий, сжала изо всех сил и скинула вниз, а сама отскочила к двери.

Некоторое время он сидел молча, не сводя с нее своего колючего взгляда. Губы его дергались.

— Дим Димыч, не надо, — тихо, как с больным, заговорила Аня. — Ты чудесный человек, добрый, широкий, мы тебя все любим, но неужели ты не понимаешь, что такие отношения между нами категорически невозможны? Я не воспринимаю тебя как мужчину, а только как мужа моей близкой подруги. Разве я должна это объяснять? Пойми и не сердись. Я страшно благодарна тебе за все, что ты для меня сделал.

— Видишь, как хорошо, что мы выпили на брудершафт. Как бы ты смогла мне доходчиво объяснить, обращаясь на «вы»? — сумел взять себя в руки и пошутить Дим Димыч, но его напускная благостность не могла обмануть: глаза оставались колючими и злыми.

Он быстро собрался и ушел. Аня расплакалась — от унижения, бессилия и презрения к самой себе.

Наступивший день не предвещал беды.

Уроки прошли замечательно: контакт с ребятами был полный и, как бывает в удачные дни, изложение материала превратилось в маленький спектакль из прошлого. От таких уроков Аня получала огромное эстетическое и творческое удовлетворение.

В радостном, приподнятом настроении она шла к банку, широко шагая и неся свою неизменную спортивную сумку, которую в шутку называла «несносной» за то, что не было ей на самом деле сносу.

Она свернула во двор банка, где находился специальный вход для частных лиц, вкладчиков банка, и не придала значения тому, что там стоит непривычно большая толпа. Подумала, что придется стоять в очереди, и возможно, до конца рабочего дня она не успеет получить свои проценты.

Неожиданно услышала обрывок фразы:

— …это только говорят, что временно нет денег. Знаем мы эти временные сложности… Вон, нефтяной концерн уже прогорел…

— Простите, что вы сказали? — спросила Аня стоящего рядом с ней мужчину.

— Да вот, девушка, прогорели мы с вами…

— Почему прогорели? — растерянно спросила она, чувствуя, как падает куда-то сердце, словно она стоит на старте, грохочет выстрел стартера, а сдвинуться с места нет сил.

— Вы что, ничего не знаете? — заговорили кругом.

— Представитель банка выступал.

— Вон, специально динамик установили.

— Все обещал, обещал, призывал не волноваться…

— Простите, а почему не волноваться? — все еще не могла до конца осознать случившееся Аня. Она продолжала расспрашивать, надеясь, что вот кто-то все расскажет, и заблуждение, недоразумение непонимание рассеется.

— Бог мой, женщина, — сказал кто-то раздраженно, — неужели не ясно? На месяц откладывается выплата процентов по вкладам. Кто вчера получил — тот с деньгами, кто сегодня пришел — с фигой.

— Но точно на месяц? — упавшим голосом спросила Аня.

— Что может быть точного, когда речь идет о деньгах? — философски протянул один из тех, кто уже успел и пережить, и свыкнуться с мыслью о надвигающейся опасности развала банка.

Аня бродила в толпе, жадно прислушиваясь к любым слухам и думая, что же она скажет родителям, тете Поле, Деле.

Примерно год назад она прочитала об очень выгодных условиях вклада в одном вполне респектабельном банке. Она сразу же заинтересовалась, потому что за последнее время совершенно точно осознала — жить на учительскую зарплату не может. Ей пришлось постепенно отказываться от многих привычных трат: она перестала покупать книги, затем перестала ходить на концерты в консерваторию — Аня всегда любила классическую музыку, а с Олегом они стали завсегдатаями Большого зала, — потом пришлось пересмотреть траты на еду, в первую очередь отказаться от фруктов.

От некоторых своих коллег она уже слышала, как удобно положить деньги в банк и получать ежемесячно проценты с вклада, составляющие ощутимый приварок к зарплате.

Она сходила в облюбованный банк, увидела своими глазам многолюдные очереди: одни стояли, чтобы сделать вклад в валюте, другие — в рублях, а третьи — чтобы уже получить свои проценты. Все это убедило ее сильнее всяких рекламных объявлений — вот они, живые, реальные люди, получающие реальные деньги в банке. Она узнала, что с возрастанием вклада увеличивается и процент отчислений. И тогда она поговорила с родителями, у которых тоже наступила сложная пора из-за ухода отца на пенсию, с Делей, оказавшейся после смерти Платона в крайне тяжелом финансовом положении, и с тетей Полей, с трудом сводившей концы с концами и еле дотягивающей до очередной пенсии.

Труднее всего оказалось убедить тетю Полю в том, что можно, не работая и ничего не делая, каждый месяц получать деньги.

Но и тетя Поля в конце концов согласилась. У нее накопились сбережения, которые она называла «похоронные». Разумеется, ни на какие похороны денег не хватило бы, да и для банка они были слишком незначительной суммой — минимальный взнос значительно превышал возможности тети Поли. Ну а в общем котле они, эти крохи, могли приносить небольшую добавку к пенсии. Деля продала мебель, которую ей разрешили вывезти из квартиры Платона и которая перегружала ее крохотную комнату. Сама Аня продала два золотых кольца, подарок Олега, и кое-что из того, что дарили друзья в далекие перестроечные годы. Отцу пришлось расстаться со своими книжными раритетами основном первыми изданиями поэтов Серебряного века, и за них ценители выложили большие деньги.

На всю сумму Аня купила доллары и сделала вклад на полгода, проценты по которому она получала каждый месяц в рублях. А доллары сохранялись в неприкосновенности. В конце срока, через полгода, Аня получила доллары обратно и вновь сделала вклад.

«Роскошная» жизнь продолжалась почти год. А теперь выплаты приостановлены. И надо объяснить тете Поле, родителям, Деле… Нет, возвращаться домой просто так невозможно, нужно хоть что-нибудь еще узнать.

Она бродила около часа в толпе таких же, как и она, растерянных людей. Наконец, когда уже стемнело, смирилась и пошла домой.

Тетя Поля встретила ее вопросом:

— Что так припозднилась?

— Понимаете, тетя Поля, — начала Аня, глядя в глаза старушке, — понимаете…

— Значит, не к добру сердце ныло целый день, — сказала тетя Поля. — Выходит, все, лопнул наш банк?

— Нет-нет, не лопнул, но… просто у них сложности, и они временно приостановили выплату.

— Ну да, временно, до морковкиного заговенья. Пойду прилягу. Хорошо, в этом месяце зажалась, как чувствовала. Так что до пенсии доживу… — И старушка медленно побрела к себе в комнату.

Аня позвонила родителям. К телефону подошел отец.

— Пап… — сказала Аня и замолчала.

— Что случилось? — воскликнул отец. — Аня, с тобой что-нибудь случилось?

— Я в порядке, пап. Банк не в порядке, задерживают выплату процентов, и пока ничего неизвестно.

— Аня, ради бога, не волнуйся. Ничего страшного не произошло. Ну, задерживают, с банками такое бывает. Деньги у нас пока есть, мы не очень тратили свои проценты, даже немножко положили в сберкассу, — отец упорно не желал переходить на новое название Сбербанка, — так что нет повода для волнений. Все образуется.

— Я тети Полины деньги тоже положила…

— Она разумная женщина, поймет.

— Она поняла. Я не о понимании, я об ответственности…

— Не можешь же ты нести ответственность за банки.

— Не за банки, а за банк, который я выбрала и рекомендовала. Неужели ты не понимаешь? И Деля последние отдала…

— Подожди, Аня, не паникуй раньше времени.

— В толпе говорили, что наш банк не первый и не единственный в Москве. Это тенденция.

И все-таки после разговора с отцом она немного успокоилась. Позвонила Деле. Та отнеслась философски и сама утешала Аню, словно ребенка, обиженного взрослыми дядями.

На следующий день после уроков Аня снова побежала к банку. Потолкавшись в сильно поредевшей толпе, она узнала, что в три часа в окно второго этажа выставили динамик и выступил председатель правления банка. Он сказал, что трудности временные, что правление предпринимает срочные меры, что не надо паниковать, надо верить банку и что за текущий месяц выплатят компенсационные проценты сверх положенных по договору.

Домой Аня вернулась успокоенная.

Один месяц — не страшно. Рассказала тете Поле — та отнеслась к информации с недоверием: «Сказать-то можно, а денег, небось, не дадут…»

Позвонила родителям. Отец шумно обрадовался, слишком шумно, чтобы не догадаться — хочет успокоить Аню. Позвонила Деле. Она оказалась самым уравновешенным, спокойным и надежным человеком, говорила так, что постороннему могло показаться, будто эти деньги для нее ничего не значат. Они проговорили по телефону минут десять. На прощание Деля сказала:

— Я потеряла родителей, потом умерла бабушка, а теперь нет со мной Платона… Неужели ты думаешь, что потерю денег я должна воспринимать как большое горе? Успокойся, перестань считать себя виновной.

Казалось, ее слова должны были успокоить Аню, но на самом деле они произвели на нее удручающее впечатление: получалось, что ее подруга, потерявшая всех своих близких и любимых, теперь еще и обречена ею на полунищенское существование.

Аня поужинала, хотела почитать, но голова раскалывалась, буквы сливались, и она легла спать.

Через месяц банк не открылся. Поползли слухи, один страшнее другого: что правление банка давно уже прохлаждается в Штатах, что всех сотрудников распустили, а умные люди уже подали в суд и получили исполнительные листы на огромные суммы, включающие все проценты и даже возмещение морального ущерба.

Прошел еще месяц. Таяли последние деньги, последние надежды. Тетя Поля ходила тихой тенью, питалась кашами на воде и хлебом. Ане с трудом удалось уговорить ее готовить на двоих. Старушка сначала категорически отказывалась, говоря, что никогда в жизни не жила за чужой счет и теперь не станет делать этого, но потом Аня убедила ее, что поскольку тетя Поля возьмет на себя хлопоты по кухне, то она обязана чем-то компенсировать ее труд.

Теперь Аня покупала продукты, а тетя. Поля готовила. Идея «общего котла» немного оживила тетю Полю, но спокойствия Ане не принесла.

Особенно тяжело было в школе. Как ни старалась она, из ее уроков необъяснимым образом постепенно исчезли привычные блеск и яркость. Она стала рассеянной, не всегда до конца вникала в ответы учеников. Конечно, ребята это почувствовали, и сразу же что-то неуловимо разладилось в их доверительных отношениях. Видимо, эгоизм молодости или их детская неопытность помешали им разглядеть в любимом педагоге еще и растерявшуюся непрактичную женщину, которая оказалась в беде и так нуждалась именно сейчас в их поддержке.

Вскоре для нее стали недоступны и теннисные корты — за них приходилось вносить почасовую плату, которая росла с каждым днем. Аня лишилась еще одного любимого занятия.

Еще через месяц руководство банка вновь обратилось к вкладчикам с просьбой дать им четыре месяца для восстановления нормальной финансовой деятельности.

Это был конец всем надеждам…

Теперь уже Деля звонила ей и успокаивала. И родители пытались поддержать ее — просили чаще приходить, улыбаясь, говорили, что все образуется, но Аня видела, как тяжело начала складываться их жизнь. У отца опять запрыгало давление. Мать похудела, изнуряя себя на двух работах.

Такая жизнь довела Аню до нервного срыва, до бессонницы, до исступления. Она давно уже махнула рукой на свои пропавшие деньги и на мечту поехать в Италию — лишь бы вернуть стариковские…

Аня пошла в суд. Записалась на прием. Ее очередь к судье для подачи искового заявления могла подойти в лучшем случае через полгода. Она уточнила, когда ей приходить на перекличку, и побрела в школу пешком, чтобы хоть как-нибудь успокоиться.

Вечером позвонила Наташа:

— Анька, куда ты подевалась? Не звонишь, не заходишь. Спрашивала Дельку — она что-то бормочет нечленораздельное. Звоню тебе — не застаю. Что ты молчишь? Давай собирайся и приезжай к нам — посидим, потрепемся.

— Да нет, Наташка, я устала. Как-нибудь в другой раз. Спасибо.

— Что с тобой? У тебя голос какой-то странный.

— Может быть, перенапрягла связки — пришлось заменять заболевшего педагога в девятом классе.

— Анька, не ври! Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы верить твоей брехне. Говори, в чем дело, — настаивала Наташа.

— Уверяю тебя… — начала Аня, но телефон разъединился, и она обрадовалась, что получила небольшую передышку. «Сейчас перезвонит», — подумала она. Но телефон молчал, и Аня не стала сама перезванивать.

Не прошло и двадцати минут, позвонили в дверь. Аня открыла. На пороге стояла Наташа, взволнованная, взъерошенная.

Она бросилась к Ане:

— Как тебе не стыдно! Я понимаю, что у тебя проблемы, но не могу понять, почему нельзя поделиться со мной — разве я тебе не друг?

Они прошли в комнату, и Аня рассказала ей все. Скрывать не имело никакого смысла.

— Анька, дуреха ты моя родная, — кинулась ее обнимать Наташа, — что же ты столько времени молчала?

— Я и сейчас не убеждена, что следовало тебе рассказать. В этом есть что-то унизительное, чувствуешь себя последней дурой, которую на мякине провели.

— Я сегодня же поговорю с Димычем.

— Нет, ради бога, нет! — перебила ее Аня.

— Но почему? Он к тебе прекрасно относится и постарается помочь.

— Дело не в его отношении ко мне. Тут речь идет о несостоятельности банка. У них арестованы счета, а на счетах всего-навсего несколько десятков миллионов, в то время как они должны своим вкладчикам миллиарды! Да еще ведь брали долларами, а их на счету-то и нет. Зачем зря беспокоить Дим Димыча, если дело безнадежное?

— Ань, вот увидишь, Димыч что-нибудь придумает, он тебе поможет.

— Как?

— Я не знаю, но Димыч может очень многое — у него страшно влиятельная фирма, с ним считаются люди на таком высоком уровне, о котором мы с тобой и думать не можем. И если в твоем банке есть хоть какие-то миллионы — они будут твоими! Нельзя позволять жуликам обворовывать себя.

Аня расхохоталась. Наташкина вера во всемогущество мужа и ее полное незнание реалий жизни забавно сочетались с искренним желанием помочь подруге. Впрочем, почему надо подвергать сомнению всемогущество Дим Димыча? Разве не с его подачи нашлись фирма, которая в считанные дни уладила дело с разменом квартиры?.. Нет, только не повторять все сначала — Аня слишком хорошо помнила тот визит под видом новоселья…

— Нет-нет! — категорически возразила она. — Я прошу тебя, я просто запрещаю тебе рассказывать кому бы то ни было мою историю. Я уже записалась в очередь к судье…

— И будешь ждать, пока рак на горе свистнет?

— Наташка, я прошу тебя, не нужно никому ничего говорить. В конце концов как все — так и я.

— Но там ведь не только твои деньги, ты сама сказала.

— Это мои проблемы. Обещай, что все останется между нами, — настаивала Аня.

— Ну ладно, ладно, если тебе так хочется.

— Обещаешь?

— Обещаю, отвяжись.

И они пошли на кухню пить чай.

Назавтра тетя Поля почувствовала себя очень плохо. Аня вызвала «скорую» и опоздала в школу. Еще через день позвонила мать и сказала, что у отца гипертонический криз, хорошо бы, чтобы Аня пожила у них.

Несколько дней она разрывалась между родительским домом и своим, бегала туда ухаживать за тетей Полей.

Звонок Наташи застал ее в новой квартире.

— Слушай, где тебя носит? Никак не могу поймать. Фигаро здесь — Фигаро там.

Аня рассказала, что ухаживает за больными и поэтому мечется из одного конца Москвы в другой.

— Послушай, я поговорила с Димычем, и он…

— Зачем, Наташка? Я же просила тебя не говорить! Ты обещала.

— Ну обещала, что из того? Я молчала-молчала и не выдержала — меня просто распирало.

— Значит, тебе ничего доверить нельзя? Язык на шарнирах, — огорчилась Аня. Меньше всего ей хотелось, чтобы в дело вмешался Дим Димыч.

— Анька, что за глупости! У тебя неприятности, почему же я не могу помочь, если это в моих силах? Словом, Дим Димыч подумал и сказал, что у него есть такой человек, который может решить твой вопрос. Приезжай, если можешь, прямо сейчас, Димыч как раз дома. Он при тебе ему позвонит, и вы обо всем договоритесь.

— Человек? Какой человек? — в растерянности спросила Аня.

— Ну, один его знакомый, у которого оказались хорошие связи с твоим банком, как раз то, что нужно.

У Ани заколотилось сердце. Неужели она спасена?

— А не поздно? — спросила она.

— Я же говорю — приезжай!! Возьми все свои бумаги и приезжай!

Дим Димыч был любезен, деловит и краток. Он позвонил, сказал несколько слов, передал трубку Ане.

Низкий мужской голос продиктовал ей адрес, объяснил, как доехать.

— Когда можно приехать? — спросила Аня.

— Договор при вас?

— Да, — ответила Аня.

— Можете сейчас, если вам удобно.

— Да, конечно… спасибо. Я приеду.

Аня положила трубку, обернулась. Дим Димыч с улыбкой смотрел на нее. Наташа сияла, радуясь, что Аня сможет вернуть свои деньги.

— Он все сделает, можешь не сомневаться, — повторил Дим Димыч. — Меня удивляет, зачем нужно было тянуть столько времени, мучиться, ждать, когда все можно просто решить.

— Я не хотела беспокоить, — невнятно произнесла Аня, не глядя на него.

— Боялась, что потребую благодарности за услугу? — нагло спросил он и уставился на Аню.

Наташа приняла его слова за остроту, засмеялась, обняла мужа и сказала:

— Аня сводит тебя в ресторан и отстегнет процент от спасенной суммы, идет? — И расхохоталась от всей души.

Дом и квартиру она нашла легко. Несколько секунд постояла перед металлической дверью, успокаиваясь. Позвонила.

Открыл хозяин, высокий плотный блондин в кимоно. Что-то смутно знакомое мелькнуло в его лице — холодный взгляд серых глаз.

— Прошу простить меня за такой вид, — произнес он, пропуская ее в комнату. — Вечер — единственное время, когда я могу позволить себе немного размяться…

В комнате слегка пахло потом, как пахнет обычно во всех спортивных залах.

Широко распахнутая дверь вела в застекленную лоджию.

Там стоял спортивный тренажер, на полу лежали гантели и гири. Хозяин квартиры прошел вперед, приглашая Аню присесть. Она бросила взгляд на его бычью шею и вдруг вспомнила: это был тот самый Петр, который привозил лекарство для Платона, а после отвез ее в больницу, только сегодня он был поразговорчивее.

— Позвольте ваши договора, — попросил он.

— У меня один! — Аня протянула документ.

— Тем лучше. — Он внимательно прочитал договор, сложил, положил в ящик секретера. — Посмотрим, что можно сделать. Я позвоню вам.

— Да, да… пожалуйста… запишите мой телефон.

— У меня есть, — сказал он и проводил ее к выходу, еще раз повторив: — Я позвоню.

— Спасибо, — поблагодарила Аня.

— Рано еще благодарить. — Чуть заметная ухмылка тенью мелькнула на его бесстрастном туповатом лице.

Прошло четыре томительных дня.

Собственно говоря, Аня и не рассчитывала, что все образуется вдруг, легко и просто, но каждый день, каждый вечер превращались в бесконечное ожидание телефонного звонка. Она пыталась не думать о деньгах, уговаривала себя: «Чудес не бывает» и тут же шептала: «Господи, неужели получится?»

Когда в десятом часу вечера зазвонил телефон, Аня уже знала, что это Петр — так все в ней напряглось, обострилось, и сама она была как натянутая струна.

— Вы можете приехать сейчас? — спросил он.

— Конечно. Что, все удалось? — тихо спросила Аня, как будто боялась спугнуть словами видение.

— Раз я звоню… Жду, — еще раз повторил Петр и повесил трубку.

— Господи, неужели? — который раз за день обратилась она к Богу. — Господи…

Аня засуетилась, не зная, что надеть. Достала из шкафа платье, натянула на себя, подошла к зеркалу, лишь слегка подкрасила губы и выскочила из дома.

Петр, как и в прошлый раз, был в кимоно, и опять чуть ощущался запах пота. Но сегодня он не стал извиняться, а прямо провел ее в большую комнату, не предлагая садиться, подошел к секретеру, достал из того же ящичка пачку долларовых купюр, ловко пересчитал, протянул Ане.

— В долларах? — изумилась она.

— А вы хотели бы в деревянных? — усмехнулся Петр.

— Нет, конечно же нет. Просто они там говорили, что на счету только рубли, — растерялась Аня.

— Берите и никогда больше не вкладывайте в сомнительные банки.

Аня положила деньги в сумочку.

— Огромное вам спасибо. — Она хотела еще что-то сказать о том, как он ее выручил, как ей необходимо было вернуть чужие деньги, как она готова всегда прийти на помощь, если ему понадобится.

Петр не дал ей договорить и холодно заметил:

— Так не благодарят.

— Простите, я не сообразила сразу, — спохватилась Аня, — не знаю… скажите сами, сколько я вам должна.

— Мне не нужны деньги. — Он смотрел на нее своими холодными глазами.

— Как же мне вас отблагодарить? — спросила она и подумала про себя: «Неужели и он будет предлагать выпить на брудершафт?»

…Он навалился на нее резко, стремительно, с невероятной силой прижав к дивану так, что невозможно было вздохнуть, заломил ей руки за голову и, как только она сделала попытку вырваться, сдавил запястья до жуткой, невыносимой боли. Другой рукой он рвал на ней платье. Она попыталась скрестить ноги, но он давил ее всей своей чугунной тяжестью, душил, со звериной силой раздвигал ей ноги…

Она не помнила, как и сколько времени сопротивлялась, помнила только, что вдруг обмякла, словно превратилась в кусок бесчувственного мяса, а он, сломив ее волю, творил с ней что хотел, пока не началось самое отвратительное, самое ужасное и постыдное, что невозможно было ни забыть, ни простить себе: в какой-то момент ее вдруг пронзило острое желание, она потеряла чувство реальности, контроль над собой — ничего не существовало, кроме нахлынувшего всепоглощающего желания…

А потом пришел бесконечно долгий, опустошающий оргазм…

Он скатился с нее.

Она лежала без сил, переполненная ненавистью, и вместе с тем ощущала во всем изломанном теле какую-то удовлетворенную успокоенность, блаженную истому и потому презирала себя, чувствуя брезгливость к себе, к собственному телу. Ей казалось, что не этот бугай, а она сама растоптала себя, унизила, опустошила — иначе как можно объяснить появление в ней низменного инстинкта в такой чудовищной ситуации?

Аня села, спустила ноги с дивана, попыталась встать. Тело ныло, руки почему-то были в ссадинах. Потом она обнаружила, что платье и белье на ней разодраны. Как она вернется домой? Она застыла, не соображая, что делать.

Петра уже не было в комнате. Он появился через пару минут почти одетый, застегиваясь на ходу.

— Вызовите мне такси, — попросила она и сама не узнала своего голоса.

— Зачем? — спросил Петр.

— Я поеду домой…

— Богатенькая стала и сразу — такси, — усмехнулся он.

— Вызовите такси, — с той же странной интонацией повторила она.

— Не могу. Велено отвезти самому.

— Велено? Кем велено? — не поняла Аня.

— Дим Димыч велел доставить тебя домой. Сейчас выведу машину из гаража, и поедем.

— Дим Димыч?! — задохнулась Аня.

— Он. Я работаю только на него.

Страшная догадка пронзила ее. Она закричала что-то невнятное, подскочила к Петру, залепила ему пощечину и стала колотить его крепко сжатыми кулаками. Он схватил ее за плечи. Она почувствовала, как вздулись его каменные мышцы.

— Угомонись. Ты возбуждаешь меня, и мне придется повторить — ты очень вкусная баба…

Аня забилась в истерике, завизжала.

— Тише ты, тише, соседи у меня, и время позднее.

Он силой потащил ее за собой, сунув ей в руки сумочку, вывел из квартиры, запер дверь и быстро впихнул ее в лифт, войдя вслед за ней.

Гараж стоял метрах в ста от дома. Петр взял Аню крепко под руку и повел к гаражу. Пока он отпирал гараж и выводил машину, она стояла, прислонившись к стене и озираясь по сторонам. Ее трясло от беззвучных рыданий.

Когда они отъехали от дома, Петр наставительно и почти доброжелательно сказал:

— Что же ты Дим Димычу не дала, он ведь тебя давно хотел. Зря только раздразнила шефа. С ним бы все было тип-топ. Он тебя чуть что — выручает, ну и ты приласкай его, от тебя не убудет.

Аня подумала, что нужно бы вытащить деньги из сумочки и швырнуть в его толстый мясистый затылок. Но она знала, что ни за что не решится на такой поступок, и это было, пожалуй, страшней всего пережитого…

Аня встала, прошла в хвост самолета и вошла в туалетную комнату, чтобы умыться, словно таким образом она смогла отделаться от навязчивых воспоминаний.

Она вернулась на свое место, достала косметичку из сумки, чуть подмазалась после умывания и твердо решила не возвращаться в прошлое.

На табло зажглась надпись: «Пристегните ремни», и голос стюардессы известил пассажиров, что самолет через двадцать минут совершит посадку в аэропорту Милана.

В огромном, как ангар, зале получения багажа миланского аэропорта недавние пассажиры столпились у лент транспортеров. Аня, забросив на плечо спортивную сумку, оглядела указатели и пошла вправо, в дальний конец зала, где карабинер и таможенник проверяли содержимое «дипломата» высокого блондина, похожего на шведа. Аня расстегнула молнию на сумке, приготовив ее к проверке, но карабинер улыбнулся, махнул рукой, показывая, что она может проходить, и что-то сказал.

— Анька! — услышала она голос Лены и сразу же увидела ее — Лена протискивалась к барьеру и размахивала обеими руками, стараясь привлечь к себе внимание.

Аня не успела поблагодарить карабинера и ринулась навстречу подруге. Они крепко обнялись. Франко подошел, взял из рук Ани сумку и с улыбкой наблюдал за ними. Ни Аня, ни Лена не заметили этого, и позже Франко не раз вспоминал эпизод их встречи и со смехом рассказывал друзьям. А они все стояли на самом проходе, тесно прижавшись друг к другу, загораживая путь, пока прямо на них не выкатилась огромная дорожная сумка на колесах, управляемая маленькой крашеной блондинкой, которая — не по комплекции — басом рявкнула:

— Нашли где обниматься!

Подруги, как по команде, громко расхохотались.

— Всегда приятно встретить соотечественника, — сказала Лена.

Взглянув друг на друга повнимательнее, обе остались довольны.

— Ты помолодела!

— Ты похорошела! — выговорили они одновременно и снова расхохотались.

— Я все время ждала, что ты мне скажешь в первую минуту.

— Угадала?

— Нет. Я думала, ты скажешь «здравствуй!».

И снова обе прыснули, как маленькие девочки, способные смеяться по самому пустяковому поводу.

— Ну здравствуй, — выговорила наконец сквозь смех Лена. Аня оглянулась. Франко стоял с ее сумкой в руке и улыбался, глядя на встречу подруг. Она подошла к нему, обняла, расцеловала, сказала, обернувшись к Лене:

— Мне кажется, что я его сто лет знаю.

— Что? — спросил Франко.

— Ченто анни, — ответила Аня.

— О! — обрадовался Франко.

— Учила итальянский? — спросила Лена.

— Да нет, к сожалению, всухомятку ничего не получилось. Просто помню из Ахматовой «Анно Домини», ну а сто по-итальянски — ченто, на цент похоже. Очень просто.

— Умница. Ты быстро здесь заговоришь. А пока вполне можешь обойтись своим английским. Кстати, как у тебя с ним?

— Сейчас вполне пристойно, месяца четыре занималась сама… Ой, Ленка, чуть не забыла! Мама умоляла позвонить им сразу из аэропорта, не дожидаясь приезда в Турин. Они в таком нервном напряге…

— Конечно. Пошли сюда. — Она что-то быстро сказала мужу и повела Аню к телефонам-автоматам.

У первого же телефона Лена выгребла из сумки горсть монет. Аня набрала номер. Соединилось мгновенно. Подошла мать. Слышимость была великолепная.

— Мама! Все замечательно! Я в Милане.

Потом Лена взяла трубку и сказала несколько слов. И они пошли к автостоянке, пробиваясь сквозь пеструю и многоязыкую толпу.

Франко сидел уже в машине. Он вышел, открыл им заднюю дверцу, с улыбкой спросил у Лены о чем-то, та ответила довольно пространно, и они с Аней уселись на заднее сиденье.

— Франко спросил, хотим ли мы сесть вместе, чтобы удобнее было разговаривать.

— Но ты слишком долго ему отвечала, — улыбнулась Аня. — У тебя какие-то сомнения?

— Дуреха! — Лена потянулась к Ане и поцеловала в щеку. — Я напомнила ему нашу договоренность о том, чтобы первое время говорить только по-английски.

— И мы с тобой тоже? — испугалась Аня.

— Мы с тобой — это мы с тобой. Можем и просто глазами переговариваться.

— Нет, глазами все, что мне нужно тебе рассказать, не получится.

— А что?

— Подожди, не гони лошадей.

Франко тем временем, проявив чудеса водительского искусства, втиснулся в поток выезжающих со стоянки автомобилей и вскоре вырулил на шоссе.

Бесшумный мотор, скорость, удобные сиденья расслабляли, успокаивали, уносили в новый мир, где нет места прошлому. Аня протянула руку Лене, и они так и ехали некоторое время, держась за руки, как в детстве.

Аня смотрела в окно и ждала, когда они въедут в Милан.

Но машина мчалась по скоростному шоссе, и ничто не предвещало близости города.

— Ленка, а скоро Милан? — спросила она.

— Мы едем прямо в Турин, а Милан остается в стороне. Сейчас мимоходом не имеет смысла смотреть Милан, мы поедем туда специально, на целый день. А сегодня — только отдых.

— Как? А знакомство?

— Сегодня никаких знакомств.

— А я собираюсь сегодня же познакомиться с одним синьором по имени Роберто.

Франко первый отреагировал — обернулся с улыбкой и сказал по-русски:

— Очень хорошо.

— Я посрамлена, — шутливо призналась Лена. Аня притихла, глядя в окно на проносящийся мимо пейзаж.

Лена села вполоборота, чтобы лучше рассмотреть подругу. На первый взгляд Аня не изменилась. Немножко пополнела, вернее избавилась от чрезмерной спортивной сухости, и это ей шло. Но Лена сразу же — еще в аэропорту — отметила в ней напряженность, внутреннее беспокойство. Тогда она приписала их влиянию непривычной обстановки, волнению от встречи, усталости после перелета. Однако и здесь, в машине, где все свои и так успокоительно журчит негромкая мелодия из плейера, было заметно, что Анька никак не расслабится. И вот еще: появилась жесткая складка у губ, которой раньше не было.

— Ты чего меня рассматриваешь? Изменилась? Постарела?

— Радуюсь, что вижу тебя, — ушла от ответа Лена. Лена чувствовала по письмам, а теперь по состоянию подруги, что Аня чего-то недоговаривала. И с деньгами непонятно: в письмах писала, что все на грани краха, полная катастрофа, а потом как-то вдруг обошлось…

«Расспрашивать не стану, сама расскажет, если захочет», — подумала Лена.

Они проехали несколько небольших городков, звучные названия которых дышали древностью и напоминали лекции по истории итальянского Возрождения.

— Ленка, что за прямоугольные участки, залитые водой? — спросила Аня, глядя в окно.

— Рисовые поля.

— Рис в Италии? — удивилась Аня.

— По-твоему, в Италии должны расти только апельсины?

— Да нет, у меня просто со школьной скамьи остались фундаментальные знания: рис растет в Китае, и все китайцы едят рис.

Лена рассмеялась.

— А итальянцы едят только спагетти? Так, что ли?

— Да, пожалуй, — призналась Аня.

— В Италии рис очень распространен, причем разных сортов. Они обожают его и едят со всякими приправами и соусами из овощей, мяса, грибов.

— Да, — откликнулся Франко, — ризотто, очень хорошо!

— Вот завтра я приготовлю, попробуешь. У нас по плану завтра вечером гости.

— Бог мой, Ленка, зачем так сразу?

— Завтра воскресенье, а с понедельника, сама понимаешь, начинается рабочая неделя. Но ты не беспокойся — ничего грандиозного, так, человек сорок, не больше…

— Ленка, ты с ума сошла! Лена рассмеялась:

— Я ждала именно такой реакции. Ну не сорок, не сорок, успокойся, придет примерно двадцать пять — тридцать.

— А когда же нам потрепаться?

— Сегодня.

— И еще два месяца, — весело заметил Франко.

— Умница ты моя, — ласково произнесла Лена и погладила Франко по плечу.

— Лен, он все понимает, может, мне лучше по-русски с ним говорить? — спросила Аня.

— Конечно, понимает — я ведь с Роберто разговариваю только по-русски. Но тебе лучше, как я сказала, иначе не развяжешь язык. Потом, когда наслушаешься итальянской речи, перейдешь на итальянский. Они, кстати, не очень любят английский.

— Лен, я заметила, ты уже несколько раз сказала «они».

— Ну и что?

— Ничего, я просто отметила.

— Странно было бы за каких-нибудь два года… — начала Лена.

— Что ты хочешь сказать? — не поняла Аня.

— Видишь ли… несмотря на все, итальянцы пока остаются для меня «они». Не знаю, как тебе объяснить…

Аня подумала, что здесь речь идет о чем-то достаточно сложном, глубоко засевшем в подсознании, и не стоит сейчас фиксировать на этом внимание.

Они проскочили надпись «TORINO» и теперь мчались по улицам города, совсем непривлекательным, похожим на те, что уже встречались на пути.

— Это и есть Турин? — разочарованно спросила Аня.

— Мы въезжаем с северо-востока, тут новые пригороды. Центр и исторические кварталы южнее. А нам сейчас по набережной и на холмы на высоком берегу По — помнишь такую реку из уроков географии?

— Ленка, ты из меня совсем дурочку не делай. — Аня прилипла к окошку, за которым мелькнула река в густой зелени деревьев.

— Машин немного, — заметила Аня.

— Суббота. Франко, чуть помедленнее, хорошо? Вот собор Гран Мадре ди Дно, посвященный Божьей Матери. Здесь похоронены павшие в Первую мировую войну. Франко, сделай, пожалуйста, круг у собора. Вот смотри, там на углу гостиничка, милая чистенькая трехзвездная гостиничка. Видишь? В ней я остановилась в самый первый приезд в Турин, и сюда меня провожал Франко…

Они выехали на набережную, проехали немного вдоль реки и свернули на улицу, ведущую в гору. Довольно скоро Франко остановился у ограды. Ворота бесшумно растворились, как в кино, они въехали во двор трехэтажного дома, за которым отлого поднимался вверх по склону просторный зеленый участок с двумя фонтанами-брызгалками.

После раскаленного воздуха на шоссе, врывавшегося в машину, здесь все дышало прохладой, зеленью, чистотой.

— Дом на холмах — наше спасение. Там, внизу, летом невозможно, — объясняла Лена, вылезая из машины. — В доме шесть квартир, соседи — милейшие люди.

Франко остался с машиной, а женщины поднялись на третий этаж. Лена открыла дверь в квартиру, и Аня увидела чудо!

Чудо стояло посреди просторного холла, держась за палец курчавой сероглазой девушки, и совершенно не походило на те фотографии, что присылала в письмах Лена.

— Роберто, поздоровайся с тетей Аней, — обратилась к нему Лена по-русски.

Чудо улыбнулось, закивало головой и что-то вякнуло, похожее на «Ня-ня».

— Ленка, он вылитый ты! — воскликнула Аня.

— Как будто ты меня помнишь в его возрасте. Аня присела на корточки.

Роберто отпустил палец девушки и доверчиво пошел к ней. «Боже мой, неужели вот это волшебное существо — Ленкин сын, кусочек ее, настоящий, не на фото? — думала она, глядя, как топает Роберто толстыми крепкими ножками по мраморному полу. — Разве может быть что-нибудь выше счастья смотреть на него каждое утро и целовать на ночь каждый вечер?»

Она поцеловала упругую, нежную щечку, выпрямилась, взглянула на Лену вдруг заблестевшими глазами и сказала:

— Веди меня в ванную, приму с дороги душ, переоденусь, и отпусти свою няньку на все время моего пребывания здесь

Когда Аня наигралась с Роберто, нацеловалась, натискалась, поражаясь, как открыто и бестрепетно он пошел к ней и принял ее, Лена провела ее по квартире.

Но мысли Ани были все еще заняты Ленкиным сыном, его запахом, ощущением его литого тельца, его нежностью и доверчивостью, и поэтому она не сразу поняла, что ей отведена отдельная комната.

Всего комнат в квартире было четыре плюс огромная кухня-столовая, называемая кучина, почти как по-русски, и еще одна комнатушка для спортивных тренажеров.

— Сгоняю вес, — с гордостью заявила Лена, — иначе зарасту жиром. Впрочем, тебя подобная проблема не волнует.

Потом они вернулись в Анину комнату. Лена открыла шкаф. Там висели два платья, костюм из тонкого хлопка и шелковые брюки.

— Подарки от меня и Франко тебе. Я выбирала на свой вкус, но, думаю, подойдет.

Аня прослезилась.

— Ну вот еще, — заворчала Лена.

— Псих ненормальный, — только и смогла проговорить Аня и поцеловала подругу.

— Я понимаю, что теперь все можно купить и в Москве, — говорила Лена, показывая платье и костюм, — но к вам, уверена, везут с распродажи, а мы покупали в хороших магазинах. Босоножки и вечерние туфли в коробках, примерь, пожалуйста, а то с обувью всегда трудно заочно решать.

Аня примерила, прошлась по комнате.

— Легко, как в домашних тапочках.

— Это здесь умеют. У них потрясающие мастера по обуви и изумительные колодки. Только нужно точно подбирать по себе.

Аня принесла свою сумку, достала подарок для Роберто: деревянный дергунчик, раскрашенный яркими цветами.

Они пошли в детскую.

Роберто раскачивался на огромном надувном дельфине. К дергунчику отнесся с интересом — сначала попробовал сунуть его в рот, но потом сообразил, как нужно дергать за нитку, чтобы тот дрыгал ногами и руками, и занялся игрушкой основательно. Девушка с серыми глазами — «бебиситтер», как назвала ее Лена, — заинтересовалась игрушкой не меньше, чем Роберто.

— Как два ребенка, — улыбнулась Аня.

— Она и есть ребенок — ей всего восемнадцать лет. Очень исполнительная, милая и внимательная девочка. Привязана к Роберто.

— Она приходит каждый день?

— Нет. Мы вызываем ее, когда нужно. Здесь это распространенное явление. Она студентка университета и подрабатывает таким образом.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу. — Аня обняла Лену, и они зашли в Анину комнату. Там она извлекла из сумки целый набор янтарных украшений, которые подбирала в разных магазинах таким образом, чтобы они сочетались по оттенку, по стилю и мелким включениям в толще камня. Тут были серьги, браслеты, бусы, кулон и запонки с галстучной булавкой для Франко.

— Ты с ума сошла, Анька! — воскликнула Лена. — Я же знаю цены, тут три твои зарплаты! Ведь просила тебя — ничего не покупай, а не можешь удержаться, так только обозначь…

И тем не менее она с удовольствием все рассмотрела, приложила к себе, потом позвала Франко, продемонстрировала и ему. Аня была счастлива, что подарок пришелся по вкусу, а когда узнала, что сейчас в Италии янтарь невероятно моден, с гордостью сказала:

— Столько было споров, обсуждений и всяких соблазнов, но я решила руководствоваться только собственной интуицией и, как видите, не ошиблась.

— Интуиция во всяком деле иногда важнее чистого знания, даже в медицине, — согласился Франко.

— В медицине? — удивилась Аня.

— Представьте себе. Конечно, нужны сперва знания, а интуиция — допо, — Франко сделал жест, показывающий последовательность двух понятий.

— «Допо» значит «после»?

— Я же сказала, что ты быстро заговоришь! — обрадовалась Аниной понятливости Лена.

…Ужин затянулся до самого купания малыша. Роберто плескался в огромной взрослой ванне. Лена сидела на маленькой скамеечке, не спуская с него глаз, готовая в любой момент подхватить его, но он чувствовал себя в воде уверенно, играя с кучей надувных рыбок и лягушек.

— Ленка, да он у тебя плавает! — с восхищением заметила Аня.

— А мы с ним ездим в бассейн, — объяснила Лена. Выходить из воды юный пловец не хотел и, как только Лена вытащила его из ванны, тут же захныкал.

— Я его понимаю, — сказала Аня и набросила на Роберто приготовленный заранее махровый халатик с капюшоном, отчего тот стал похожим на гнома.

Уложив Роберто, Лена поцеловала сына, выключила свет и прикрыла дверь в детскую.

— Как? — удивилась Аня. — Он остается один в темноте за закрытой дверью?

— Я его приучила, иначе жизни не будет. На ночь я открываю к нему дверь, чтобы все слышать.

— Фантастический ребенок!

— Правда? — Глаза у Ленки засияли. — Я тоже, представь, так думаю, но ужасно боюсь быть необъективной. Знаешь, есть такой тип мам, которые считают своего ребенка самым красивым, самым умным, самым, самым. — Лена помолчала и добавила: — А я считаю, что Роберто самый красивый и самый умный ребенок в Италии и в России.

Подруги рассмеялись и в который раз обнялись. Так их и застал Франко. Он подошел к ним, поцеловал Лену, потом поцеловал Ане руку и сказал:

— Я пойду к себе, а вы — трепаться! — Последнее слово он произнес по-русски.

— Научила, да? — спросила Аня.

— А что, пусть знает наше коронное слово.

Они зашли в комнату, уселись на маленьком диванчике.

— Рассказывай, — первой попросила Аня.

— Что рассказывать? — удивилась Лена. — Я — вот она, как на ладони.

— Ты не говорила, что у вас такая квартира и в таком месте.

— Говорила — на холмах.

— Да, но я просто не понимала, что это означает. Франко много зарабатывает?

— У нас тут не принято говорить, кто сколько получает. Но тебе скажу по секрету — много. Во всех странах врач — одна из самых высокооплачиваемых профессий.

— Знаешь, у нас ведь тоже появилось много богатых — и виллы у них под Москвой, и огромные квартиры, и шикарные машины… Но все какое-то судорожное, ненатуральное, кричащее и, главное, выглядит… ну как бы тебе сказать… пришей кобыле хвост. А тут все производит впечатление спокойного и органичного благополучия.

— Это от долгого благополучия, которое становится привычным, без нуворишизма. Ладно. Мы отклонились от главного, — хитро прищурила глаза Лена. — Рассказывай.

— Что? — вдруг растерялась Аня.

— Все.

«Нет, — подумала Аня, — всего я не смогу рассказать даже Ленке…»

…Заснула Аня, уже когда занялся рассвет. А утром проснулась раньше всех и тихонько вышла из комнаты.

Непреодолимое любопытство привело ее в детскую.

Роберто посапывал, лежа на спине. Румяный, очаровательный, такой аппетитный, что Ане захотелось поцеловать его, но она сдержалась, чтобы не разбудить, и только постояла над ним.

Она вышла в лоджию. Солнце сюда еще не заглядывало, было прохладно, даже сыровато. На склоне холма в ветвях незнакомых деревьев оглушительно пели птицы.

Аня села в шезлонг.

Прохлада, птичьи голоса, призрачная тень под деревьями заворожили ее. Она почувствовала, как все в ней размягчается, расслабляется, напряжение последних месяцев, не отпускавшее ее и вчера, уходит, и хотя она спала всего часа три, в ней пробуждается какая-то энергия, потребность что-то делать.

Утренняя прохлада выгнала остатки сонного тепла, она поднялась, вернулась в комнату.

Из детской доносилось тихое лопотание Роберто. «Проснулся», — подумала Аня и тихонько заглянула к нему. Малыш расхаживал по кроватке, держась за высокую боковую решетку. Увидев в дверях Аню, он сиятельно улыбнулся и стал петь — во всяком случае, так показалось Ане. Она вошла, хотела взять его на руки, потискать, но подумала, что Ленка может ее отругать за то, что приучает к рукам. И все-таки не удержалась, подхватила его, подбросила, потом положила в кроватку на спину, надавила пальцем на живот и сказала: «Бу-бу-бу!» Роберто в голос засмеялся и пустил от восторга слюну. В детской появилась заспанная Лена.

— Ты зачем мне ребенка портишь? — спросила она грозно.

— Так я и знала. Не могла удержаться.

— Завтра постарайся удержаться. — Лена сделала строгое лицо. — Я серьезно. Он привык утром играть сам и ждать, пока я приду.

— Слушаюсь! — грудь Аня.

После завтрака Лена предложила сходить в город. Недалеко, для самого первого знакомства.

— Мы пойдем через мост по улице По до замковой площади. Очень просто запомнить: Пьяця Кастелло. Посмотрим дворец Мадама.

— Никуда я не пойду. Я хочу играть с Роберто.

— Так я тебе и позволю. Ты его избалуешь.

— Так гасят лучшие порывы души, — вздохнула Аня. — Ладно, идем к вашей мадаме.

— Темнота! Палаццо Мадама — одно из древнейших зданий, сохранившихся со времен Римской империи. Представляешь, ему около двух тысяч лет! А название — Палаццо он получил уже в конце семнадцатого века в честь вдовствующей королевы Марии Кристины, которую народ прозвал Королевой Мадамой.

— Как интересно! — воскликнула Аня.

— Ну вот, наконец в тебе проснулся историк. Пошли. …Дворец не произвел большого впечатления на Аню, ей показалось что-то эклектичное в сочетании барочной архитектуры фасада с романской каменно-кирпичной кладкой остальной части здания. Особенно диссонировали, на ее взгляд, , скульптурные памятники девятнадцатого века. Она поделилась своими впечатлениями с Леной.

— Это же нормально, — сказала Лена, — каждое поколение хочет приобщиться к своей древней истории: кто фасад подновит, кто башню перестроит, кто скульптуру поставит. За две тысячи лет это здание чем только не было: замком, королевским дворцом, театром, тюрьмой… Ты лучше вон туда погляди, — и она указала на дворцовый ансамбль.

— Какая красота! — воскликнула Аня и потащила Лену к чугунной ограде, за которой лежала просторная, мощенная камнем площадь, образованная тремя строгими, внешне простыми зданиями с высокими окнами. От них веяло стариной и величием.

— Королевский дворец Палаццо Реале.

Аня вела ее к центральному входу так уверенно, словно уже бывала здесь. Лена, посмеиваясь, шла за подругой.

Они вошли в огромные двери, миновали портал, вышли во внутренний дворик, прошли еще одни двери и оказались в изумительном парке.

— Как ты догадалась, что здесь парк? — поразилась Лена.

— Если есть дворец, должен быть и дворцовый парк, — ответила Аня.

Вдоволь походив по парку, они вернулись к чугунной ограде дворца, и Аня вновь принялась с восхищением рассматривать ее причудливый узор. Потом ее внимание привлекли конные статуи, стоящие по обе стороны ворот.

— Тут я тебе ничего не могу сказать — в Турине конных статуй больше, чем во всей России. Наверное, какие-нибудь итальянские полководцы.

— Должна тебя огорчить — это не итальянцы.

— А кто? Может, скажешь, наши?

— Нет, греки, подруга. К тому же древние.

— Да-а?

— Конечно. Их отец Зевс, а мама — Леда. Они близнецы, братья Диоскуры.

— Анька, да ты можешь работать здесь экскурсоводом. Я уверена, что не все туринцы знают этих Диоскуров.

— Возможно. Но и в Москве не каждый прохожий знает про Кастора и Поллукса.

— А кто они такие? — спросила Лена.

— Господи, Ленка, они и есть братья Диоскуры: первый — смертный, а второй — бессмертный.

Домой они вернулись к двум часам.

Аня без сил рухнула на свой диванчик, переполненная впечатлениями и немного встревоженная тем, что через несколько часов придет народ, и, что бы там ни говорила Ленка, все будут рассматривать ее и что-то там говорить с ней по-итальянски… Кошмар!

В семь вечера раздался первый звонок в дверь.

— Странно, точно в семь, — удивилась Лена и потащила за собой в холл Аню.

— Почему странно?

— Итальянцы не отличаются пунктуальностью, как и все на свете южане.

Лена открыла дверь, и мгновенно холл заполнился голосами, восклицаниями, запахом духов. Пришли две супружеские пары. Лена познакомила их с Аней.

Гости побросали сумки и сумочки на старинный комод у входной двери, достали подарки и пошли в детскую.

Роберто был на высоте — он принимал подарки, словно маленький принц, и благодарил без маминого напоминания кивком головы, отчего все пришли в восторг.

Опять зазвенел звонок, и Лена побежала открывать вместе с Франко.

Одна из женщин подошла к Ане и заговорила с ней по-английски:

— Элена много рассказывала о вас. Вы друзья с самого детства?

— Да, можно сказать, с детского сада, — вспомнив прижившееся в английском языке немецкое слово «киндергартен», ответила Аня и подумала: «Если рассказывала, то зачем спрашивать очевидное? Хотя, насколько я знаю, искусство светской беседы заключается именно в умении говорить общеизвестное…»

— Как вам понравился Турин?

Аня призналась, что практически еще ничего не видела, а про себя отметила, что английский у ее собеседницы так себе.

Вошла Лена с группой новых гостей, и после очередного знакомства Аня поняла, что запомнить все имена она не в состоянии.

К счастью, снова подошла женщина, говорящая по-английски, и они вдвоем перешли в гостиную.

— Роберто совершенно очаровательный ребенок, — говорила гостья.

«Господи, как неудобно… как же ее зовут?» — думала Аня, кивая и вставляя время от времени «да, да…».

Подошли еще две милые молодые женщины. Аня отметила, что все они элегантные, подтянутые, ухоженные. Бросалось в глаза обилие золотых украшений: несколько цепочек на шее, на запястье, на пальцах по нескольку колец… Аня поймала взгляд одной из них, которая с интересом рассматривала старинный браслет с аметистом на Аниной руке. Заметив, что Аня перехватила ее взгляд, женщина открыто улыбнулась и выразила восхищение:

— Какая прелесть! Старинная работа?

— Да, еще дореволюционный браслет, — ответила Аня, не подумав, что для итальянцев, может быть, не совсем понятно, что означает «дореволюционный». Но к ее удивлению, женщина закивала головой:

— О да, сделано еще при царе. Фаберже.

— Нет, это не Фаберже, просто старинный браслет, — сказала Аня и подумала, что парадоксы случаются порой там, где их совсем не ждешь: Фаберже при жизни наверняка не был так популярен в Италии, как в наши дни.

Тем временем ее собеседницы выразили уверенность, что Ане Италия обязательно понравится. Лена подошла к Ане.

— Что ты забилась в угол и общаешься только с женской частью населения?

— Не знаю, так получается.

— Учти, тут есть холостяки, сумеешь их угадать — пять с плюсом.

— Ленка, это просто свинство, — засмеялась Аня, — надо было меня заранее предупредить.

— А что бы изменилось? Помылась бы под большое декольте?

— Я бы морально подготовилась.

— Считай, что я тебя уже подготовила, — бросила Лена на ходу и убежала открывать дверь.

Франко пригласил всех в столовую. На столе стояли подносы и блюда с салатами, закусками, бутылки самого разнообразного вида, рюмки, бокалы и стопки тарелок.

Гости, не переставая оживленно разговаривать, стали наливать вино, накладывать на тарелки снедь. То тут, то там вспыхивал смех, раздавались возгласы.

«А мне что выбрать?» — растерянно подумала Аня, глядя на батарею бутылок. Она вспомнила, что сладкое по-итальянски «дольче», и стала искать бутылку с таким словом.

— Что ты выискиваешь? — услышала она шепот Лены.

— Чего-нибудь десертного или полусладкого.

— Тут пьют преимущественно сухое. Привыкай. Дай-ка я выберу тебе на свой вкус.

— Нет-нет, я хочу дойти до всего сама, — с серьезным видом заявила Аня.

— Тогда пробуй понемногу все подряд, — и Лена исчезла в толпе.

Аня задумчиво переводила взгляд с одной бутылки на другую. Одни только названия звучали так пленительно для русского уха, что способны были опьянить без вина.

— Позвольте предложить вам вот это, — услышала она за спиной красивый мужской баритон.

Аня обернулась и обомлела: на нее смотрело лицо античного бога, до того красивое, что подумалось — уж не мрамор ли это?

Античный бог держал в руках большую бутылку без этикетки.

— Нас не познакомили, меня зовут Антонио. А вас я знаю, вы — Анна.

Аня улыбнулась, спросила:

— Как называется ваше вино?

— Сначала попробуйте, — предложил Антонио и налил ей и себе чуть больше четверти бокала, сказал «чин-чин» и стал неторопливо пить, смакуя.

Аня пригубила — вино как вино, густое, цвет очень красивый, как у граната.

«Как свинья в апельсинах…» — подумала она про себя.

Антонио поставил бокал на стол, спросил:

— Ну как? Ещё этого или попробуете другого?

— Я должна признаться вам в страшном грехе, хотя мы и мало знакомы.

Антонио мгновенно стал серьезным, но, взглянув на Аню, улыбнулся — за внешней сдержанностью в этой русской женщине таилась заманчивая и притягательная энергия. Он даже посетовал на себя: как этого он не заметил сразу?

— В грехах лучше всего исповедоваться малознакомым людям. Я вас слушаю и обещаю хранить тайну исповеди.

— Мне стыдно, но я ничего не понимаю в сухих винах, — сказала Аня и вдруг покраснела, словно действительно созналась в каком-то страшном грехе.

— О, с таким пробелом нужно бороться! Позвольте, я помогу. — Антонио потянулся за другой бутылкой.

— Но вы еще не сказали, как называется то вино.

— Знаете, у нас принято покупать вино в деревне, у какого-нибудь фермера — сразу два-три ведра, а потом разливать по бутылкам, чтобы дома всегда был запас. Такое вино вкуснее, потому что домашнее. И фермер дает вам лучшее, что у него есть, чтобы вы приехали к нему и на будущий год и еще привели своих друзей. Единственный недостаток крестьянского вина — у него нет названия, только имя хозяина.

— Давайте придумаем сами, — предложила Аня.

— Хорошая идея. Но сперва попробуйте вот этого, — и Антонио налил ей из другой бутылки.

Аня сделала несколько маленьких глотков.

— Чувствуете разницу? — спросил Антонио.

— По-моему, оно более терпкое, — робко определила Аня, боясь показаться уж полным профаном.

— Брава! Вы делаете успехи. Я думаю, вы способная ученица. В вашу честь назовем это вино «Анна».

— Я польщена, — засмеялась она. — А почему вы сказали «брава», а не браво?

— Но вы же женщина! — Антонио с удивлением уставился на нее. — Браво — когда мужчина, а женщина — всегда брава.

— У нас в России на концертах обычно кричат «браво» всем, независимо от пола, — улыбнулась Анна.

— Наверное, к вам это слово пришло от французов, — пояснил Антонио.

Подошел Франко, улыбнулся, обнял за плечи Антонио, сказал по-русски Ане:

— Мой друг.

Антонио что-то сказал ему по-итальянски. Аня уловила два знакомых слова — вино с ударением на «и» и «Анна». Она засмеялась:

— Теперь при мне нельзя секретничать, я все поняла. Вы сказали, что назвали вино «Анна», да?

— Си! — обрадовался Антонио. — Я же говорил, что вы способная ученица, видите, у вас и к языку способности.

Франко, убедившись, что Аня не скучает, пошел к другим гостям.

Антонио внимательно смотрел на Аню. Она смутилась.

— Что вы меня так разглядываете?

— Я думаю, — ответил он.

— О чем?

Антонио хотел сделать Ане комплимент, но подумал, что совсем не знает русских женщин, исключая, конечно, Лену, и неизвестно, как к его словам отнесется Анна. В этой стройной молодой женщине таилась какая-то загадка, впрочем, подумал он, возможно, всему виной языковый барьер — мы оба говорим на плохом английском…

— Мне кажется, вы задумались надолго.

— Ах, да, простите. Я подумал, что вам идет пить вино, — выпутался он и тут же предложил попробовать вино темно-вишневого цвета из бутыли непривычной формы.

Оно показалось Ане приятным, она выпила целый бокал. В голове приятно зашумело. Антонио уже не казался таким божественно-красивым, а превратился в обычного свойского парня.

К ним подошел симпатичный молодой мужчина с огромными грустными черными глазами, которые никак не сочетались с ясной открытой улыбкой на его лице, словно жили они своей собственной жизнью.

Аня вспомнила, что Лена уже знакомила их — он пришел с высокой зеленоглазой рыжеватой шатенкой. Она еще тогда подумала: наверняка венецианка. Мужчина лучезарно улыбался.

— Как вы себя чувствуете в таком большом обществе незнакомых людей? — спросил он по-английски.

— Сказать по правде, сначала не очень. Лена бросила меня в это море, предоставив самой выплывать на берег. — Аня смутилась. — Не знаю, правильно ли я говорю.

— Главное — понятно, не думайте о правильности, — подбодрил он и, словно прочитав Анины мысли, которая лихорадочно пыталась вспомнить его имя, добавил: — Меня зовут Марио, я работаю в одной клинике с Франко. Мне понятна ваша растерянность — вы действительно оказались в море людей и в море имен.

— Спасибо Антонио — он выручил меня… — начала Аня.

— О да, — прервал ее Марио, — Антонио как истинный рыцарь никогда не бросит даму в беде.

По веселым чертикам, которые вдруг появились в глазах Марио, вытеснив оттуда грусть, Аня догадалась, что тут кроется какая-то их давняя дружеская игра или подначка.

— Расскажите! — воскликнула она и непринужденно взяла Марио под руку. — Безумно люблю слушать всякие истории о рыцарях, спасающих дам. Как они это делают?

— Очень просто. Для начала они изображают из себя тот самый берег, на который должна выплыть дама, и бедняжка, доплыв, думает, что спасена.

«Довольно зло», — подумала Аня. А Марио продолжал:

— Потом выясняется, что она приплыла на всего лишь маленький-маленький островок, где можно лишь передохнуть несколько минут, а до берега еще далеко…

Ане стало не по себе. «Это я все время выплываю на островок и принимаю его за Большую землю», — подумала она, поднялась и, сказав, что обещала помочь Лене с десертом, ушла.

Мужчины молча проводили ее глазами.

— Я что-то не так сказал, Антонио? — спросил Марио.

— Не думаю… По-моему, она понимает шутку, но…

— Что?

— Мне показалось, что она несет в себе какой-то груз забот или, может быть, горе… не знаю, не знаю, но в ней есть тайна, которая тяготит ее. Что скажешь, доктор? — и Антонио замолчал.

— Мы с ней всего лишь двумя фразами обменялись. Знаю только со слов Лены, что она большая умница, историк, спортсменка — ну и все.

— Ты же врач, попробуй разобраться в остальном, — подколол его Антонио.

— Хирургическим способом? Нет, друг, тут я пас. У тебя, кажется, начало что-то получаться, а я пришел и спугнул, не так ли?

— Не так. Просто она была похожа на взъерошенного воробушка, и я попробовал хоть немножко пригладить перышки…

— Последнего гостя проводила… уф! — вздохнула Лена, плюхнулась в кресло и скинула туфли.

— Зачем было устраивать такой грандиозный прием? — спросила Аня.

Франко понял ее, улыбнулся и, обняв жену, сказал:

— Лена очень-очень хотела такой прием, она все время говорила: когда приедет Анна — придут много наши друзья!

— Франко! — воскликнула Аня. — Ты так хорошо говоришь по-русски, почему вы скрыли от меня?

— Я стыдняюсь… я неправильно говорю.

— Повлияй хоть ты на него, может быть, он тебя послушается. Я считаю, что он говорит вполне прилично и нечего стесняться.

— Но сейчас же ты говоришь? — спросила Аня.

— За меня говорит вино, не я, — засмеялся Франко.

— Ладно тебе скромничать. — Лена ласково провела рукой по его волосам. — Ты иди, тебе рано вставать, а мы с Аней быстро уберем все.

Франко не возражал, но прежде чем уйти, спросил Аню:

— Тебе понравился Антонио?

— Конечно, разве он может не понравиться! Он такой красивый, что просто хочется повесить ему на шею табличку: «Руками не трогать!»

Лена с Франко переглянулись и вдруг захохотали с такими всхлипываниями, что Аня зашикала на них:

— Вы что! Ребенка разбудите! Вас наверняка на улице слышно.

Когда супруги отсмеялись и Франко, вытирая слезы, ушел, Лена объяснила:

— Он один из наших друзей-холостяков. Но когда я его впервые увидела, то сразу же сказала Франко, что Антонио — мужчина, с которого нужно дважды в день стирать пыль. И ты сейчас сказала почти то же самое.

— Значит, мы не зря дружили столько лет.

— Дружили? — перебила ее Лена. — А сейчас что? Сейчас мы уже не дружим?

— Ленка! — бросилась обнимать ее Аня. — Ну что за глупости ты говоришь! У меня не было и нет человека ближе тебя.

— Вот ты спросила, зачем я пригласила такую кучу народа. Понимаешь, сегодня не было ни одного случайного человека, все наши друзья. Они любят меня так же, как и Франко, души не чают в Роберто, всегда отзывчивы, готовы на любую услугу и помощь. И все-таки я — это я, а они — это они…

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что, несмотря ни на что, не могу мыслить, как они, не могу привыкнуть к их образу жизни — не потому, что он хуже или лучше нашего, просто я такая, какая есть, а они другие. Понимаешь меня?

— Думаю, что понимаю.

— Только любовь Франко помогает мне приспособиться и принять чужое как свое. — Лена умолкла, и Аня терпеливо ждала продолжения. — Твой приезд для меня так много значит, мне так хотелось, чтобы все видели и знали, что рядом со мной друг всей моей жизни, что возникла я не из ничего, а из определенной среды со своими интеллектуальными запросами, духовностью и всем, что составляет наш, российский менталитет.

Аня слушала, глядя на Лену, и думала, что все сказанное сейчас в сумбуре Ленкой было результатом очень глубокого анализа и раздумий. Это была не то чтобы новая, но очень неожиданная Лена.

Подруги справились с уборкой довольно быстро, загрузив в посудомоечную машину тарелки и бокалы. Потом сели пить чай.

— А Франко? — спросила Аня.

— Он чай не пьет, только кофе. Вообще здесь мало кто пьет чай, а если и пьют, то с пакетиками, которые я называю утопленниками.

— Чай с утопленником? — переспросила Аня. — Звучит.

— А у нас с тобой, как в старой английской песне: «Тии фо ту» — чай вдвоем. Одной пить чай — половина удовольствия.

Они еще немного поговорили и разошлись по своим комнатам.

Франко не спал, ждал Лену.

— Ну как, — спросил он, — Анна довольна вечером?

— Она еще не освоилась — столько людей, даже имен не запомнила. Но не в этом дело… Мы не виделись с ней полтора года, ну чуть больше. С ней что-то произошло… Она много рассказывает, но чего-то недоговаривает, а я пока не спрашиваю.

— Правильно делаешь. Но почему ты так думаешь? По-моему, она была веселая.

— У нее глаза потухшие, с такими глазами не влюбляются.

— А она должна влюбиться? — удивился Франко.

— Я хочу, чтобы она влюбилась в кого-нибудь здесь, понимаешь?

— Ну конечно, как я раньше не догадался! Ты составила свой план, и теперь бедная Анна должна по нему таять и влюбляться. Ах, ты, мой полководец милый… — Франко потянулся к жене, — иди ко мне… вы так долго убирали со стола. — Он стащил с нее пижаму, прижался губами к ослепительно белой коже живота…

Как всегда, Лена мгновенно оказалась во власти ответного желания, ей было хорошо с Франко, она знала его неутолимость и потому не расплескивала себя вдруг, сразу, а, предвкушая долгое и сладостное блаженство, отдавалась ему чуть сдержанно, как бы стыдливо, чтобы потом, вобрав в себя, вытянуться напряженной струной, содрогаться и со стоном продлевать до бесконечности этот восторг. Она знала, что пройдет совсем немного времени, и Франко спросит ее шепотом: «Ты хочешь еще?» А он заранее предвкушал ее ответ, и Лена всегда оправдывала его ожидания, бормоча: «Да, да…»

Так было в их первую ночь. Так было все время их супружества, и рождение ребенка только усилило их обоюдное влечение.

Через несколько дней Аня стала самостоятельно совершать прогулки по городу, ходить в музеи, чтобы не слишком нарушать привычный ритм жизни Лены. Лена не возражала, обговорив заранее, что самостоятельность Ани не будет распространяться дальше центральных районов города, а в субботу и воскресенье планировались поездки за пределы Турина.

Как-то вечером, возвращаясь из больницы, Франко увидел на мосту Аню: она стояла в задумчивости и смотрела вниз, на быстрое течение По.

— Анна, что ты здесь делаешь? — Франко притормозил около нее.

— О, Франко, добрый вечер.

— Садись скорее, тут нельзя останавливаться. Аня быстро села в машину.

— Почему ты здесь?

— Возвращаюсь домой. А сейчас наблюдала, как течет река. Очень люблю смотреть на воду… Я много видела рек в России, знаешь, каждая река течет по-своему, их нельзя спутать.

— Я никогда не обращал на это внимания, — удивился Франко.

— У каждой реки свой цвет, свой характер, как у людей, — задумчиво продолжала Аня.

— Анна, ты грустная? — спросил Франко.

— Нет-нет, просто немного устала — я сегодня часов пять гуляла.

— Что ты видела?

— Город. Я люблю знакомиться с новым местом ногами.

— Ходить пешком, да?

— Да.

— Не заблудилась?

Анна молча показала ему туристическую карту Турина.

— Я знаю людей, которые и с такой картой умудряются заблудиться.

— Неужели? И кто же это?

— Марио.

— Правда?

— Нет, в Турине он не заблудится. А вот когда мы ездили с ним во Францию и в Данию…

— Давно?

— Когда я еще жил без Лены, один… как это…

— Холостой?

— Да, да — холостой. Мы поехали на машине, у Марио есть очень хорошая машина — «Лэндровер» для путешествий.

— А кто вел машину, Марио?

— По очереди. Пока вел я, все шло нормально, и мы двигались по заданному маршруту. Как только за руль садился Марио, мы кружились на месте или загадочным образом, проехав несколько кварталов, оказывались на том же самом месте.

— Какая прелесть! — воскликнула Аня.

— Тебе нравится? — удивился Франко.

— Да, в этом есть что-то от ребенка.

— Марио и сейчас как большой ребенок. Хочешь, заедем к нему?

— Прямо сейчас?

.-Да.

— Неудобно, — засомневалась Аня.

— Абсолютно удобно. — Франко посмотрел на часы. — Он уехал из клиники раньше меня, уже успел отдохнуть и сейчас сидит на террасе и ест мороженое.

— Мороженое? Откуда ты знаешь?

— О! Марио страстный любитель мороженого.

— Я тоже! — воскликнула Аня.

— Ну тогда едем. У него в холодильнике столько сортов мороженого, сколько существует в Италии.

— Франко! Против такого аргумента я бессильна!

— Значит, решено.

— Но…

— Анна, какие еще «но»? — нетерпеливо спросил Франко.

— А как отнесется к нашему визиту его жена?

— Какая жена? Чья?

— Марио, конечно. Франко расхохотался:

— Откуда ты взяла? Марио не был никогда женат.

— Он был у вас с зеленоглазой женщиной.

— Это наша соседка с первого этажа. Просто они с мужем пришли в разное время, а мужа зовут Бруно, ну, помнишь, он еще пел…

— Я не знала…

Через несколько минут они были на месте — Марио жил совсем недалеко от Франко. Он искренне обрадовался гостям и проводил на террасу, выходящую в сад.

Солнце уже начинало скрываться за поросшим деревьями склоном холма. Марио усадил их в шезлонги и выкатил столик с соками.

— Разве ты не ел сейчас мороженое? — ехидно спросил Франко.

— Да, — почему-то смутился Марио и посмотрел на Аню, словно его уличили в проступке.

— Я привез тебе сообщника.

— Вот как… — неопределенно протянул Марио, видимо, не совсем понимая, что хотел сказать Франко — они говорили в присутствии Ани только на английском.

— Я страшно люблю мороженое, — пришла ему на помощь Аня.

— Вот как! — повторил Марио, но уже с совершенно другой радостной интонацией. — Один момент! — и он исчез в доме.

— Сейчас сама увидишь, — улыбнулся Франко.

Марио вернулся с подносом, уставленным красивыми пластиковыми коробочками, подернутыми инеем, с яркими этикетками, открыл их и предложил Ане выбирать.

Его ухоженные и одновременно крепкие, сухие руки делали все очень ловко, завораживая какой-то особой пластикой точных, экономных движений. Аня наблюдала, как он раскладывал блюдца, ложечки, красиво располагая их на столе.

«Умные руки», — подумала она, а вслух сказала:

— Можете смеяться над моими дурными манерами, но я буду есть мороженое долго и много.

— Прекрасно! — воскликнул Марио. — У меня теперь есть единомышленник.

Они ели вкуснейшее мороженое, греясь в нежарких лучах заходящего солнца. Где-то в деревьях пела неугомонная птица — очень похоже на российскую пеночку. Шум и жаркое дыхание города не долетали сюда. Все дышало спокойствием, ленью.

— Почему бы и Ленке не прийти к нам? — спросила Аня и, обратившись к Марио, добавила:

— Простите мою бестактность, я не должна была этого говорить — ведь мы у вас в доме.

— Бог мой, мы с Леной такие же друзья, как с Франко, и она может приходить сюда как к себе домой.

— Пожалуй, я позвоню ей. — Франко поднялся и вошел в комнату.

Марио спросил:

— Может быть, хотите вместо сока вина?

— Нет, благодарю вас, все замечательно. Она откинулась в шезлонге.

«Может быть, это и есть тот островок, который дама в беде принимает за Большую землю?» — лениво подумала она, возвращаясь мысленно к тому разговору, который взволновал ее на приеме у Лены.

Глаза Марио лучились добротой и пониманием.

— Вам, наверное, не хватает в Москве Лены? Я наблюдал за вами — вы очень близки.

— Иногда просто безумно не хватает… Правда, она много ездила по работе в своей фирме, но всегда возвращалась, и мы устраивали пир разговоров.

— Пир разговоров? — переспросил Марио.

— Я неправильно выразилась.

— Нет, совершенно правильно, мне понравилось ваше выражение.

— Вы хорошо говорите по-английски, лучше Франко, — оценила Аня.

— Нам выделили одно место стажера в Америке, но у Франко начался роман с Леной, так что остался один кандидат — я, — объяснил Марио с такой улыбкой, что стало ясно: он не только тонкий, мягкий, деликатный и добрый человек, но у него хорошо развито чувство самоиронии. Ей вдруг сделалось легко и просто с ним.

— Вам понравилась Америка?

— Нет.

— Почему?

— Там слишком много итальянцев. В Нью-Йорке их больше, чем в Турине.

— Это плохо?

— Очень. Для изучения английского. Все норовят поговорить с тобой на родном языке.

Вернулся Франко.

— Сейчас Лена переоденется и прибежит сюда. Я предлагаю пойти в пиццерию, — объявил он.

— После мороженого? — спросила Аня. Марио улыбнулся ей понимающе.

— И в пиццерии есть мороженое, — нашелся Франко. — Хотя это уже нонсенс есть мороженое там, где можно получить пиццу.

— У нас в Москве в старое время мы с Леной после стипендии всегда бегали в одно и то же кафе и наедались мороженого до посинения.

— Воображаю — две красивые девушки с синими губами и сосульками на носах, — засмеялся Марио.

Аня ярко представила себе это зрелище, тоже рассмеялась и подумала: он сказал «две красивые девушки», уравняв ее с Леной. Интересно, его слова — дань вежливости или он так считает? Господи, что за дурацкие мысли лезут ей в голову?

— Но почему вы сказали «в старое время»? — спросил Марио.

— Потому что в годы перестройки на месте кафе сделали казино.

— Значит, у вас перестройка — это когда вместо кафе делают казино? — спросил, словно сделал открытие, Марио.

— К сожалению, это самый безобидный пример.

— Вы жалеете, что старого уже нет?

— Очень сложный вопрос. Что понимать под старым? То, что было во времена моего детства? Так это будет ностальгия по детству, а не по старому.

Аня говорила медленно, подбирая английские слова, и по глазам собеседников чувствовала, что они внимательно и с интересом слушают ее.

— Если же говорить о Советском Союзе, то и здесь возникают сложные и противоречивые чувства… Конечно, мне немного грустно. Как, наверное, было грустно римлянину, когда рухнула Римская империя. Или англичанину, когда распалась Великая Британия. Я знаю, что на севере Италии есть сепаратисты, которые носятся с идеей отделения севера Италии от юга. Скажите, вам не стало бы грустно, если бы они победили и распалось государство, которое родилось здесь, в Турине, сто двадцать лет тому назад?

— Мне даже трудно такое представить, — признался Франко.

— А у нас пришлось резать по живому. Без анестезии, — грустно пошутила она, и Марио кивнул с улыбкой:

— Я понимаю.

— Сознание того, что ты участвуешь в неизбежном историческом процессе, — Аня умолкла, подбирая слова, — еще никому не облегчало принятия данного процесса.

Марио опять кивнул задумчиво:

— Все, что вы сказали, очень глубоко и интересно. Я никогда об этом не думал…

— И слава богу, что у вас нет такой необходимости. Раздался звонок в дверь. Пришла Лена.

— Наконец ты пришла! — воскликнул театрально Франко. — А то они затеяли такой интеллектуальный разговор, что я замерз, как от мороженого. Скорее едем отогреваться пиццей!

В машине Аня села на заднее сиденье рядом с Марио.

На повороте ее прижало к нему. Он не торопился отодвинуться, и она с удивлением обнаружила, что ей приятно ощущать прикосновение его мускулистого тела.

«Притулилась», — подумала Аня, вспомнив любимое словечко тети Поли, которая частенько, подперев правой рукой подбородок, а левой — согнутый локоть правой, подолгу смотрела на нее с нескрываемой жалостью и сочувствием, словно Аня была смертельно и неизлечимо больна, и с горестным вздохом произносила: «Тебе бы к хорошему мужику притулиться…»

…Крохотная пиццерия располагалась в тихом переулке: несколько столиков в зале и несколько на тротуаре под тентами, отгороженных от прохожих кадками с экзотическими растениями.

Хозяин сам принял заказ. Это означало, что они здесь завсегдатаи своего заведения. Поглядывая на Аню, он что-то советовал мужчинам.

— О чем они говорят? — спросила она у Лены.

— Они заказывают какую-то особенную пиццу. Марио говорит, что ты здесь впервые, и хочет, чтобы тебе понравилось.

Пицца действительно оказалась необыкновенно вкусной. Аня так и не могла толком разобрать, что туда входило. То ли дело в Москве — сыр, примитивная колбаса и томатная паста, вот и все… И вино, которое заботливо подливал ей Марио, показалось очень вкусным. Наверное, она начинала привыкать к сухому…

Весь вечер они смеялись, говорили обо всем и ни о чем. Выяснилось, что Марио играет в теннис. Впрочем, выяснилось это только для Ани, потому что Франко и Лена конечно же знали. Просто сейчас пришлось к слову. И Лена немедленно вставила:

— Аня, почему бы тебе не сыграть с Марио?

— Вы серьезно занимаетесь теннисом? — спросил Марио.

— Нет, для своего удовольствия, — ответила Аня и метнула на Лену грозный взгляд.

— Я хотел бы сыграть с вами.

— Я не привезла ракетку.

— Нет проблемы — у меня найдется для вас.

— Я не люблю проигрывать, — смеясь, сказала Аня.

— Почему вы решили заранее, что проиграете? — удивился Марио.

— Иногда я чувствую силу противника, не выходя на корт.

— Никто не любит проигрывать, — изрек философски Франко. — Если бы любили, не было бы спортивных игр.

— Так я заеду за вами завтра после работы? — спросил Марио.

— О'кей, — согласилась Аня.

Почти полугодовой перерыв никак не сказался на Аниной игре, она все так же чувствовала мяч, уверенно подкручивала, предугадывала траекторию полета после удара Марио.

Минут десять они разминались и потом приступили к игре.

Марио любил действовать на задней линии, что, кстати, отлично соответствовало его характеру, спокойному, надежному, может быть, немного излишне флегматичному. Он подавал сильно и точно, гонял Аню по корту, навязывая ей свою манеру игры, в которой был конечно же значительно сильнее ее и которая совершенно не подходила Ане с ее взрывным, импульсивным темпераментом, стремительностью, резкостью. Аня любила неожиданно выходить к сетке, подрезать, гасить, рисковать, часто теряла на этом очки, но ее игра всегда привлекала зрителей.

Первую партию она проиграла вчистую.

Отдыхая, потягивая сок, она подумала, что нужно изменить тактику и попытаться побить Марио его же оружием — перейти на заднюю линию и играть до первой ошибки, но отказалась от этой мысли: во-первых, Марио был технически сильнее, а во-вторых, как шутил ее тренер, не корову проигрываем. Но Аня не любила проигрывать, а еще больше не любила играть не в свой теннис — осторожничать, выматывать, выжидать.

— Вы очень сильно играете, — похвалил ее Марио. — У вас атакующая манера.

— И на этом я проигрываю.

Ей подумалось, что в жизни, пожалуй, лучше иметь дело с теми, кто играет, как Марио, — надежно, спокойно, размеренно. А вот Олег тоже любил выходить к сетке… Господи, когда она перестанет вспоминать его?

После отъезда Николая она только и делает, что старается забыть — сначала его, потом Андрея, теперь вот Олега. Но у нее не очень-то получается…

Когда-то гостивший у них двоюродный дядюшка отца, известный ученый, блестящий рассказчик, человек с энциклопедическими знаниями и феноменальной памятью, отсидевший в советских тюрьмах и лагерях более двадцати лет, на восторженную реплику матери: «Сколько же вы помните, Михаил Алексеевич, сколько в вас мудрости!» — ответил с грустной улыбкой: «Мудрость не в том, чтобы помнить, милая Аллочка. Мудрость в том, чтобы забывать».

«Значит, я дура», — с присущей ей решительностью подвела итог своим мыслям Аня. Она ничего не могла забыть, а более всего Андрея, хотя он умер и уже никогда не возникнет в ее жизни. «Нет, не умер, а погиб, и убила его я. От этого мне никуда не деться…»

— Вы раздумали играть? — раздался голос Марио. Аня встала и решительно пошла на корт.

Все три партии она проиграла, хотя третья далась Марио с большим трудом.

Они пошли в бар, и Аня попросила заказать ей мороженого. Но Марио задумчиво посмотрел на нее:

— Мне после игры можно, проверено неоднократно. А вам, боюсь, может навредить, вы простудите горло.

— Пожалуй, вы правы, немного рискованно.

— Поэтому давайте воздержимся.

— Но вам-то зачем воздерживаться? — спросила Аня.

— За компанию.

— Нет-нет, ради бога, не надо жертв, — запротестовала Аня.

— Это не жертва, а самооборона, — заявил Марио.

— От кого вы собираетесь обороняться?

— От зависти.

— Не понимаю… — растерялась Аня

— Все очень просто: я буду есть мороженое, а вы будете пить кофе и страшно завидовать мне, и тогда со мной обязательно что-нибудь случится — либо я подавлюсь, либо уроню кусок на брюки.

Аня рассмеялась, и они решили выпить по чашечке кофе.

Марио довез ее домой и пригласил в следующее воскресенье поехать с ним в Альпы.

…Они выехали рано утром, чтобы не попасть в заторы и не стоять в бесконечной колонне автомашин, устремляющихся каждый уикенд к северным границам Италии.

Они проехали несколько небольших городков или деревень, Аня никак не могла понять разницы между ними — не это ли имели в виду коммунисты, когда говорили о стирании грани между городом и деревней? — потому что в каждом таком месте все улицы были мощены камнем, стояли великолепные дома, магазины сверкали витринами с теми же товарами, что и в Турине, а в центре чистенькой площади высился старинный храм.

— Мы едем к границе с Францией и Швейцарией, — объявил Марио. — Туда, где Сен-Бернарские перевалы.

— Разве их два? — удивилась Аня. — Я по школе помню только один.

— На самом деле их два — Большой, который ведет в Швейцарию, и Малый — во Францию. А мы с вами поднимемся на Монблан.

— Не может быть, — оторопела Аня, — каким образом?

— Ну, не на самую, конечно, вершину, но все-таки мы будем на Монблане.

— Господи, звучит как в чудесном сне! Подумать только — я сегодня буду на Монблане! — не могла успокоиться Аня.

Долина, по которой мчалась машина, постепенно сужаясь, вела их все дальше на север. Справа появились очертания настоящего рыцарского замка. Он стоял на вершине холма, на фоне круто поднимающейся вверх горы, серый, мрачный, словно покрытый многовековым слоем пыли, строгий, без затейливых башен и зубчатых стен. Это удивительное зрелище словно ворвалось в современность из глубокой старины.

Марио заметил, как Аня повернулась вслед за исчезающим из поля зрения замком, и сказал:

— Смотрите вперед, здесь в долине Аосты он не единственный — слева будет еще один замок.

Действительно, с крутого холма нависал прямо над дорогой и господствовал над всей местностью такой же суровый, как и первый, весь покрытый вьюном старый замок. Вероятно, у одного из его владельцев, что на протяжении веков сменяли один другого, разыгралась фантазия, и он пристроил легкомысленную и вычурную башенку, которая устремилась вверх, выпадая из общего, раннеготического стиля.

— Какая прелесть! — воскликнула Аня. — Там наверняка живет сказочная принцесса.

— Я должен вас разочаровать — в наше время принцессы любят комфорт, даже сказочные, а в таких замках, если их не реконструировать, не так-то просто жить — в них нет ни электричества, ни воды. Многие владельцы продают их, так как не в состоянии содержать.

— Но кто их может купить?

— О! Если у одного нет денег, чтобы реставрировать и содержать родовой замок, то всегда найдется кто-нибудь другой, кто может себе это позволить. Какая разница? Главное — сохранить памятники истории.

— Вы льете бальзам на сердце историка, — сказала Аня. — К сожалению, у нас те, от которых многое зависит, думают совсем иначе. И получается ни себе, ни другим, в результате происходят такие невосполнимые потери, что просто хочется плакать от обиды, бессилия и отчаяния.

— У нас тоже так бывает. Но иногда случаются счастливые исключения. У меня есть друг, барон Алессандро.

— Настоящий барон?

— Да, он потомок очень древнего рода. А чему вы удивились? Разве в России нет баронов?

— Видите ли, барон для меня понятие… как бы точнее сказать… скорее литературно-историческое. — Аня хотела назвать барона Дельвига или барона Врангеля, известного полярного исследователя, чьим именем назван остров, который даже большевики не стали переименовывать в своем безудержном раже все переделать, а затем… Она могла бы рассказать и о бароне Строганове. Но каждое из имен нуждалось в пояснении и влекло за собой экскурс в русскую историю. Для подобной беседы Ане не хватало слов в ее английском, да и не было уверенности, что слегка англизированный Марио может проявить интерес к этому. Поэтому она вдруг выпалила: — Например, барон Мюнхгаузен.

Марио рассмеялся.

— Нет, Сандро не похож на Мюнхгаузена. Он очень талантливый инженер и практичный человек, влюблен в свой старый родовой замок, который уже стал разрушаться, потому что требовал грандиозного ремонта и больших денег. Тогда барон решил продать его одному американскому миллионеру, чтобы спасти от катастрофы, и вдруг — получил огромное наследство!

— Как в сказке! — воскликнула Аня.

— Да, именно так оно и было. Он вложил все средства в реставрацию замка и сам работал, забыв обо всем на свете. Зато теперь его красавец-замок открыт для туристов.

— Фантастика!

— Если хотите, мы можем поехать туда в следующий раз и осмотреть его. А я договорюсь с Алессандро.

— Конечно, хочу! Я никогда не бывала в замках, — обрадовалась, как маленькая, Аня.

…Шоссе втянулось в теснину, и теперь машина ехала под крутой, почти отвесно уходящей ввысь скалой.

— Скоро приедем, — сказал Марио.

Они свернули с магистральной дороги в сторону и въехали в небольшой городок, чистенький и прелестный, как на открытке.

Марио остановил машину, достал из бардачка карту, некоторое время изучал ее и потом медленно поехал вперед, петляя по узеньким улочкам, где чудом разъезжались встречные машины. Буднично показал вперед:

— Монблан.

Аня охнула, всмотрелась, но ничего не увидела: в горах стоял туман.

Вскоре они остановились у большого здания нижней станции канатной подвесной дороги.

Марио вытащил из машины предусмотрительно взятые теплые куртки, с сомнением посмотрел на Анины джинсы.

— Наверху очень холодно. Может, нам взять плед?

— Спасибо. Вы забыли, что я из страны белых медведей?

— Да, конечно, я слышал об этом, — улыбнулся он в ответ на шутку.

Они вошли в вагончик, который шустро пополз вверх.

На промежуточной станции пересели из одного подвесного вагончика в другой. Новый вагончик устремился почти вертикально вверх, отчего захватывало дух и было немного страшновато.

Марио заметил, как напряженно держится за поручень Аня, положил свою руку на ее и шепнул:

— Не оглядывайтесь на пройденный путь, тогда не будет страшно. Смотрите вперед и вверх.

С каждым метром подъема открывался все более величественный вид. Совсем рядом с ними устремился по каменным уступам вниз водопад и исчезал среди зеленых деревьев.

— Ой, смотрите! — затормошила своего спутника Аня. — Во-он одинокий энтузиаст бредет с рюкзаком и альпенштоком! У нас говорят умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.

— Мы тоже идем в гору, вернее, едем, — уточнил Марио. — Значит, не такие уж умные, да?

Аня весело засмеялась.

Марио с улыбкой смотрел на ее оживленное лицо и думал: как разительно не похожа эта разрумянившаяся очаровательная женщина, почти девочка, на ту напряженную, зажатую, немного колючую, которую он увидел впервые на вечере у Франко. Он вспомнил давний разговор с Леной, которой искренне восхищался. Он спросил ее, а нет ли в Москве еще такой же прекрасной невесты и для него. Лена ответила, смеясь: «Поищем». Тогда он принял за шутку. И вот совершенно неожиданно шутка превратилась в действительность: рядом с ним стоит милая, умная, тонкая женщина, может быть, даже в чем-то интереснее Лены, и, черт возьми, ему страшно хочется обнять ее и поцеловать…

— Смотрите, — снова стала теребить его Аня, — орел парит ниже нас! Как интересно.

Марио обнял ее за плечи и притянул к себе. Аня подняла голову и взглянула ему в лицо — он смотрел серьезно и в то же время вопросительно. У нее екнуло сердце.

Вагончик вполз в облака.

Резко похолодало.

Марио набросил Ане на плечи куртку и заботливо укутал теплым шарфом.

Вагончик незаметно добрался до терминала и мягко ткнулся в причал.

Они вышли, поднялись по лесенке на смотровую площадку. Здесь тумана почти не было, он остался ниже. Их окружали заснеженные откосы. На севере вздыбливалась гора с вечными снегами.

Дышать стало трудно, и голова чуть-чуть закружилась.

— Вот там граница, — показал Марио на узкий коридорчик, где стоял пограничник, — несколько шагов — и мы во Франции. К сожалению, вам без визы не разрешат.

— Зачем нам во Францию? Нам и здесь хорошо, — пошутила Аня.

Марио сфотографировал ее, сделав несколько кадров, потом попросил какого-то туриста сфотографировать их вместе.

Подул неприятный холодный ветер, серо-белая мгла поднялась снизу и окутала ближайшие скалы и далекие ледники. Пошел снег.

Они решили возвращаться. Выезжая из городка, Марио еще раз справился с картой.

— Мы заблудились? — с надеждой спросила Аня — ей очень хотелось каких-нибудь приключений.

— Нет-нет, тут есть очень хороший ресторан, я просто потерял его.

— Где вы его потеряли — на карте или в городе? — пошутила Аня.

— На карте, на карте, — обрадовался Марио. — Вот он! Их обслужили очень быстро. Ане показалось, что она никогда так много не ела.

— Что со мной происходит? Я не могу никак насытиться.

Марио рассмеялся:

— Обычное дело после такого восхождения и перепада температур. Ешьте, ешьте, за один раз фигуры не испортите.

А потом незаметно они перешли на «ты» и так легко, непринужденно провели за столом целый час, что оба с сожалением покинули гостеприимный ресторанчик и направились к машине.

В Турин вернулись, уже когда начало смеркаться.

Лена уговорила Марио остаться на ужин, во время которого пытливо вглядывалась то в Аню, то в него, пытаясь высмотреть в них какие-нибудь перемены, сдвиги к сближению.

…В начале августа жара в Москве сломалась, и горожане вздохнули с облегчением.

Деля перестала ездить на пленэр, в излюбленное местечко недалеко от Абрамцево. Если отмахать три километра по асфальтовому шоссе, миновать ветшающий поселок академических дач, когда-то подаренных ученым товарищем Сталиным, чтобы верно служили и делали побольше открытий, потом еще километр по проселку, то открывался кусок первозданной, нетронутой русской природы с ее тихой красотой и бесконечной далью синевато-зеленых лесов. Но как ни хорошо было там, на свежем воздухе, Деля предпочитала работать в своей мастерской.

«У кого клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства, а у меня клаустрофилия, любовь к замкнутому пространству…

Интересно, существует ли такой термин или я его сочинила сама?» — раздумывала она, просматривая за завтраком утреннюю почту.

Платон выписывал «Московский комсомолец», восхищался хулиганством мальчишек и девчонок, нахально создающих свой стиль русской желтой прессы, и Деля продолжала выписывать эту газету, хотя и морщилась брезгливо от ее вопиющей безграмотности.

Кроме газеты, сегодня доставили толстое письмо из Италии, но Деля отложила конверт, потому что решила, что в письме скорее всего есть фото, и ей хотелось рассмотреть их не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Она уселась поудобнее в старое кресло Платона с протертыми подлокотниками и распечатала конверт. Действительно, в письме она обнаружила десяток фотографий, толстенное письмо, написанное каллиграфическим почерком Лены с Аниной припиской и ее же вставками и даже смешными рисунками.

Дочитав письмо до половины, Деля сообразила, что оно адресовано не только ей, но и Наташе. Она бросилась звонить подруге.

Наташка оказалась дома, сказала, что немедленно примчится, что умирает от любопытства и что у нее новости и что вообще черт знает, сколько не встречались, хотя она, видит Бог, несколько раз звонила Деле, хотела пригласить ее на дачу, где Дим Димыч построил новый потрясающий бассейн…

— Интересно, о чем мы будем говорить, если ты все новости выпалишь мне по телефону? — спросила Деля.

Наташка захохотала и повесила трубку.

Через двадцать минут она буквально влетела к Деле — она теперь сама водила машину и делала это с великолепной лихостью и одновременно с чисто женской осторожностью.

…Они читали письмо — каждая про себя, потом отдельные места вслух, рассматривали фотографии, обсудили Марио и нашли, что он хорош, но наша Анька лучше, взгрустнули, что не могут прямо вот сейчас купить по туру и махнуть в Италию: Наташа — из-за репетиций и приближающейся премьеры — она получила главную роль, хоть и во втором составе, но буквально заходилась от восторга, а Деля — из-за нескольких заказов.

— Кстати, — спохватилась Наташа, — может быть, у тебя нет денег? Так я возьму у Дим Димыча.

— Деньги есть… — протянула Деля. — Понимаешь, последнее время работы Платона так выросли в цене, что я просто боюсь держать их дома. Ты заметила? Я стальную дверь поставила.

— Заметила и удивилась. Платон всегда издевался над ними — мол, для профи раз плюнуть, а лох не полезет.

— Все-таки спокойнее… А картины я отдала в хорошую галерею — почему они должны стоять у стенки?

Пусть смотрят люди, — сказала Деля и сама немного смутилась от торжественности фразы «смотрят люди».

— А свои тоже продаешь?

— И свои. У меня даже агент появился. Несколько портретов сделала.

— И как?

— Вроде заказчики довольны, рекомендовали меня новым русским. Я, знаешь, работаю в такой несколько стилизованной под старину манере. Даже самой любопытно — как эдакая современная русская физиономия…

— Скажи прямо — морда!

— Ну, морда вдруг преображается от колорита. Но я бросила.

— Почему?

— Разные причины. Противно. Но главное… Пришел как-то через знакомых один. Любопытное лицо. Я сделала подмалевок. А он исчез. Месяц нет, два. Дело не в том, что время затрачено, просто я не люблю вот так оставлять что-то незавершенным. Позвонила тому, кто рекомендовал меня, а он говорит, его убили. Как это — спрашиваю? Так, говорит, обыкновенно, киллеры подстерегли и вечером в подъезде убили тремя выстрелами. На месте и скончался. — Деля встала, пошла в мастерскую, вернулась с небольшим холстом на подрамнике, на котором можно было различить незаурядное волевое лицо с тонкими губами.

— Интересный мужик, — оценила Наташа.

— Ты знаешь, они все интересные… по-своему. Их окультурить нужно. Костюмы, лосьоны, маникюр, очки в золотой оправе — внешнее. Где-то я читала, что цивилизованный человек — это дикарь, посеребренный сверху. А они — позолоченные. Вот Платон был сверху дикарь, а внутри — Сократ.

— Почему не Платон внутри?

— Уж кем-кем, а Платоном или даже платоником он никогда не был.

Деля заметила по глазам Наташи, что ей все равно — что платонизм, что диалектика Сократа, и перевела разговор:

— Так что, видимо, Аньку мы не дождемся.

— Наверное. Дай ей Бог в мужья такого же, как и Ленке. Франко за короткий приезд в Москву произвел на всех самое лучшее впечатление.

— А какая у тебя новость? — спросила Деля. Наташка мечтательно улыбнулась.

— Получила главную роль?

— Это тоже. Но я не шибко обольщаюсь. Сыграю пару раз по замене. Я ведь по сути не героиня. Мне бы хороший эпизод. Но театр спонсирует Дим Димыч, и директор решил сделать как лучше, ну ты понимаешь… А какой кайф на репетициях, ты себе представить не можешь! И самое главное, режиссер говорит, что у меня получается, что просто я многое упустила в свое время, что нет базы, основы, ну вот как ты когда-то говорила, что основа основ — техника мазка.

Деля не помнила, что бы она могла сказать такое, но раз в Наташкину голову врезалось, спорить не стоит.

— А главная новость, — продолжала восторженно Наташа, — я беременна! — Последнее слово она буквально выпалила.

— Господи! И ты столько времени молчала! Да ведь начинать надо было с этого, дуриша моя ненаглядная! — Деля бросилась обнимать подругу, потом деловито, словно опытная, рожавшая женщина, спросила: — Мутит? Запахи мучают?

— Ничего не мучает, ни-че-го. Я здоровая русская баба, и меня ничего не мучает. Только жрать все время хочу до неприличия.

— А как же Дим Димыч? Ты говорила, он не хотел детей.

— Знаешь, с Дим Димычем что-то произошло, сама поражаюсь. Мне кажется, он меня любит.

— То есть как? Вы столько времени вместе, а ты только сейчас говоришь такие вещи? — удивилась Деля.

— Не считай меня глупее, чем я есть, подружка. Просто сначала он в меня влюбился, потом попривык, ну а сейчас полюбил. Я чувствую. Он в таком восторге, что будет ребенок, даже предложение мне сделал по-настоящему, всерьез.

— Так он ведь женат.

— Ну, женат — не женат, какое имеет для него значение! Дал полмиллиона зеленых отступного — вот и вся жена. Как в Голливуде. Он стал таким ласковым, чуть не каждый день подарки делает, вот и с театром помогает…

Деля едва успевала за скачками Наташиных мыслей.

— А сколько месяцев уже?

— Не месяцев, а недель. Шесть.

— Слушай, это надо отметить.

— Мне нельзя, — очень серьезно возразила Наташа.

— Капельку сухого можно. Символически.

— Ну разве что…

Они выпили и потом еще долго сидели, болтали. Наташа рассказывала, где она собирается устроить детскую, и какие занавески подберет, и как заставит Дим Димыча бросить курить — хотя бы в доме, а то будто паровоз. И что теперь будет все свободное время слушать музыку — уже купила записи Чайковского, Моцарта, Рахманинова, ну и других, пусть детеныш сидит там, в животе, и слушает. Все говорят, что страшно полезно…

Наташа отобрала себе несколько фотографий и заторопилась:

— Мне еще нужно заехать в «Елисеевский», купить кое-что — Дим Димыч собирался встретиться дома с одним из партнером по бизнесу, хочу приготовить свой фирменный салат. Не исчезай, звони! — Она ушла так же стремительно, как и пришла. Деля закрыла все хитрые запоры на двери, постояла, прислонившись к косяку, подумала, что у нее никогда не будет детей, и побрела в мастерскую. Собственно, это была бывшая бабушкина комната, которую она приспособила для работы. Она собрала кисти и принялась делать то, что так хорошо успокаивало ее: мыть их…

Утром Олега разбудил телефонный звонок. Чертыхаясь, он снял трубку, кляня себя за то, что вчера не отключил телефон.

— Алло!

— Олежек, — раздался знакомый хрипловатый голос чиновной дамы из комитета по кино, близкой подруги Ирины. — Дай мне Ирину, пожалуйста:

— Ирины нет в Москве.

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— Я вчера весь вечер названивала, никто не отвечал, следовательно, ты почувствовал себя на свободе. Где она?

— Уехала на Куяльник.

— Куда-а?

— Ну Куяльник, под Одессу, долечивать свой артроз.

— Она же собиралась в Кисловодск.

— Не будь занудой. Что ей делать в Кисловодске? А в Одессе ее встречала половина города, и теперь она валяется в грязи.

— В какой грязи? О чем ты?

— Лечебной, лечебной, успокойся.

— А ты, значит, свободен, — еще раз повторила Маша — так звал ее весь комитет вот уже скоро тридцать лет. Она относилась к тому типу существующих во всех творческих организациях одиноких женщин без возраста, которые работают как лошади, выкуривают по две пачки «Беломора» в день, тянут воз и за себя, и за начальника и потому вечны при любых переменах власти. Они всегда знают все обо всех и порой не прочь переспать, если человек хороший.

— Как ветер, — ответил Олег и с грустью подумал, что теперь уже не удастся доспать.

— Ясно, — мрачно заключила собеседница.

— Ничего тебе не ясно! — взорвался наконец Олег. — Я был вчера у сына.

— А-а… Как он?

— Спасибо, в порядке.

Рассказывать Маше о своем сыне Олегу не хотелось. Ирину и всех ее подруг сын терпеть не мог, до сих пор вспоминал Аню с удивляющей Олега теплотой и даже девушку себе выбрал, в чем-то похожую на Аню — высокую, тонкокостную, подтянутую, с улыбчивыми глазами, всегда готовую принять шутку. Она нравилась Олегу, звали ее, впрочем, как и сына, Витя: он — от Виктора, она — от Виктории. Речи о свадьбе пока не было, но жили они вместе, в комнате сына. Правда, Виктор, занявшись бизнесом после окончания института, мог бы давно перебраться в хорошую или, как теперь говорили, престижную квартиру, но он не спешил, вкладывая все деньги в развитие дела и часто сидел «без копья», перехватывая у отца. Отношения у них были товарищеские, на первый взгляд даже прохладные, но в глубине души Олег безумно любил сына, гордился им, любовался своим произведением под метр девяносто ростом, который в последнее время во имя бизнеса стал носить костюмы английских, сдержанных фасонов и расцветок и выглядел чертовски элегантно. Встречался Олег с двумя Витями не очень часто, боялся надоесть, с советами не лез и каждый визит к сыну воспринимал как праздник. Настораживало его лишь одно: работая по четырнадцать-пятнадцать часов в день, сын почти два года практически нигде не бывал, ничего не читал и на вопросы отца отшучивался: наверстаю, когда прочно встану на ноги. Олег понимал, что в таких делах можно становиться на ноги всю жизнь и всегда впереди найдется кто-то, кто стоит еще более прочно, в том смысле, что счет в банке у него на нолик длиннее…

— Ты меня не слушаешь! — пробился в его сознание голос Маши в трубке.

— Слушаю самым внимательным образом. Уточни еще раз.

— Повторяю курсорно в надежде, что ты окончательно проснулся. Приехала группа итальянских продюсеров. Трое. Они здесь с приватным визитом, что-то вроде развлекательно-ознакомительной поездки. Я подумала, что Ирине было бы полезно встретиться с ними, тем более что по просьбе руководства я устраиваю неофициальный фуршет у себя дома сегодня днем. Я не очень быстро говорю, Олеженька?

— Конечно, уже не курьерский, но еще не как почтовый.

— Что ты сказал? Ах, да, я и забыла, что ты снимал свой шедевр в Одессе.

— А Ирина сейчас в Куяльнике, в грязи, — вздохнул Олег, — и ты думаешь, как бы устроить так, чтобы вместо нее пришел я, потому как сейчас в Москве лето и ни одной собаки нет на месте.

— Договорились!

— О чем?

— Ты приходишь вместо Ирины.

— Выходит, я напросился?

— Нет, ты догадался. Потому что умный.

— Не льсти. Номер не пройдет. Да и я, так сказать, не та замена.

— Ту замену пусть они сами себе промышляют вечерком напротив «Националя», — с привычным цинизмом бросила Маша. — Кстати, если у тебя есть итальянская задумка, можешь провентилировать. Один из продюсеров мне показался толковым.

— А какой твой интерес, коварная женщина?

— Ну-у, во-первых, просьба руководства. Во-вторых, я с удовольствием получила бы приглашение в Италию, чтобы не связываться с дурацкими турами… Значит, так — жду тебя в половине четвертого.

— О'кей, — согласился Олег, отбросив колебания, потому что в памяти всплыли давние планы и задумки.

— И прихвати бутылочку шампузы и коньяка. Не все же даме корячиться.

— Теперь все окончательно ясно, — съязвил Олег.

— Скотина, я для Ирины стараюсь.

— А разве я что-нибудь сказал?

Он положил трубку и побрел в ванную. Пикировка с Машей немного развеяла хмельной сплин — вчера они с сыном подналегли на раков с пивом, — и после душа Олег стал вспоминать те интересные задумки, которые были у него когда-то относительно совместной работы с итальянцами… Чем черт не шутит… Конечно, была еще одна идея, но она принадлежала Ане, а ему не хотелось даже имени этой женщины вспоминать. Хотя идея, надо сказать, отличная. Во всяком случае, продуктивная… И могла бы потянуть на две серии… И формулировалась она очень просто: первые гастроли Шаляпина в Италии, в Миланском театре «Ла Скала» в опере Бойто «Мефистофель»… И была в ней изюминка: лихой волжский парень Федька отказался платить знаменитой клаке театра «Ла Скала», и по всем прогнозам его ожидал небывалый скандальный провал со свистом и гнилыми апельсинами. Но он спел так, что даже клакеры устроили ему овацию. Потому что в первую очередь они были итальянцами, ощущавшими музыку всем сердцем, всей душой, всей кожей.

…Олег осторожно уложил обе бутылки в сумку и направился в тот угол главного зала «Елисеевского», где, сколько он помнил себя, стояла старинная машина для помола кофе. Увы, ее не оказалось на своем месте. Он стал растерянно оглядываться — может, перенесли в другое место? — и увидел перед собой Наташу.

— Олег! — радостно воскликнула она. — Здравствуйте!

Она была, как всегда, хороша, но на сей раз без аляповатых богатых украшений, которые так возмущали его вкус несколько лет назад, в прелестном открытом летнем платье, таком простеньком, но элегантном, что он подумал: наверняка из Парижа… Растет Дим Димыч, воровской авторитет…

— Здравствуйте, Наташа, — сухо поздоровался он. — Вы извините, у меня нет времени.

— Я так рада вас видеть! Подумать только, как раз сегодня мы с Делей получили письмо от Ани… она в Турине, у Лены.

— Я не желаю ничего слышать о ней!

— Зачем же так зло? — удивилась Наташа. — Что она вам сделала?

— И вы еще спрашиваете?! — возмутился Олег.

— Нет, надо же! — перешла в наступление Наташа. — Вы ей изменили, сломали всю жизнь, а теперь сами и возмущаетесь! Как это у мужчин ловко получается.

Олег смотрел с недоумением на нее и думал: неужели самодеятельный театр научил даже такую бездарь убедительно играть?

— Не надо, Наташа. Мы с вами отлично все понимаем. Прощайте.

— Нет, подождите! Что я должна понимать? О чем вы говорите? В чем обвиняете Аню?

— Вы что, действительно не знаете или так ловко прикидываетесь?

— Олег, ради бога, скажите, что я должна знать? Клянусь вам, я ничего не понимаю. Я знаю только то, что вы опять сошлись с Ириной и Аня развелась с вами и получила комнату, кстати, по моему совету. Может быть, вас так задело, что она не захотела, чтобы эта женщина жила в квартире, где все, буквально до последней кафелинки было придумано и сделано ею? По-моему, вполне понятное желание любой женщины, тем более любящей.

— Согласен. Но не таким диким способом.

— Почему диким? Насколько я помню, солидная риэлтерская фирма предложила вам три варианта, вы сами выбрали, и вам не пришлось ничего делать — все за вас оформила и сделала фирма.

— Риэлтерская фирма? — саркастически переспросил Олег. — Три варианта? Ну да, конечно, был еще и третий. Я не сразу сообразил, что вы называете третьим вариантом.

— Зря вы так раздраженно иронизируете.

— Третий вариант, это когда меня бы просто убили, да? Если бы я не согласился на один из первых двух.

У Наташки смешно приоткрылся рот:

— Что вы такое говорите?

— Вы знаете, как действовала ваша риэлтерская фирма? Приехали ко мне три амбала, качка. Одного из них я узнал — охранник вашего благоверного, такой белобрысый, с невинными глазами только что исповедовавшегося убийцы. Для начала зверски избили меня, привязав к стулу, так что я две недели на людях показаться не мог, и потом предложили на выбор два варианта: либо однокомнатную квартиру для меня и комнату в коммуналке для Ани, либо наоборот — меня в коммуналку. Был еще и третий вариант, о котором вы сейчас так мило обмолвились, — меня везут за город, мочат, как они выразились, и Аня становится хозяйкой моей квартиры. Так что вы правы, я действительно сам выбрал и подписал все бумаги.

— Не может быть… не может быть, — шептала Наташа, в ужасе глядя на Олега.

— Что не может быть — что подписал? — усмехнулся Олег. — Но ваша подруга, моя бывшая жена, получила комнату?

— Я не о том… какой ужас… какой ужас… — повторяла Наташа.

— Вы не знали? — вдруг дошло до Олега.

— Нет… ничего не знала… клянусь… Ни я, ни Аня… Мы думали — фирма, Дим Димыч так сказал: фирма…

— Правда? — Теперь Олег глядел на Наташу с ужасом.

— Святая правда, — и Наташа неожиданно для Олега перекрестилась.

Олег уставился на враз потускневшую Наташу. Ему показалось, что эта здоровая, красивая, еще минуту назад такая благополучная женщина грохнется сейчас в обморок. На них уже обращали внимание. Он подхватил ее под руку и повел к боковому выходу в Козицкий переулок.

— Что же мне делать? — У Наташи из глаз покатились слезы.

— Не надо плакать. Давайте посидим где-нибудь спокойно.

«Спокойно?» — удивился он своим словам. О каком спокойствии могла идти речь, если он, старый дурак, мог вымолить у Ани прощение, а вместо этого оскорбил ее!

Олег повел Наташу вверх по переулку, к Тверской, потом по подземному переходу — к магазину «Армения» и вниз по Тверской к Большому Гнездниковскому переулку. Наташа шла как во сне, ничего не спрашивая, ничему не удивляясь. Они завернули в переулок и зашли в недавно открытое здесь «Русское бистро». На втором этаже он усадил ее за столик, взял какой-то напиток, к которому ни он, ни она не притронулись, и заговорил, словно продолжая свои мысли вслух:

— Понимаете, если бы я тогда умолял, просил ее, я, наверное, смог… Ведь я до сих пор не могу ее забыть. У меня было много женщин, признаюсь. Ну такой я, что со мной поделаешь, но за свою многогрешную жизнь я любил только ее, только Аню. И я же ее оттолкнул, оскорбил. Да как я мог на мгновение поверить, что она участвует в сговоре с бандитами, во всей этой грязной истории! Понимаете, Наташа, я же оскорбил ее только одной мыслью о такой возможности…

Олег говорил все на одном дыхании, глядя перед собой, но вдруг словно наткнулся на перекошенное от страдания лицо Наташи, на ее остановившийся, словно у мертвого, взгляд и осознал, что перед ним жена главного бандита, растерянная, беспомощная, тоже ни о чем не подозревавшая и сейчас внезапно прозревшая.

— Ради бога, простите меня, Наташа, — заговорил он, взяв ее за руку.

— Я жду от него ребенка, — сказала она глухо. Олег сжал ей руку.

— Я сделаю аборт, — безжизненным голосом продолжала она, глядя поверх его головы.

— Наташа, ну что вы говорите, при чем здесь ребенок, маленький не родившийся еще человечек ни в чем не виноват.

— Я не вернусь домой.

— Наверное, я не лучший советчик в таких делах, но постарайтесь не принимать скоропалительных решений. Подождите, обдумайте все, посоветуйтесь с кем-нибудь.

— С кем мне советоваться, если у меня муж бандит.

— Поезжайте к Деле, она девочка разумная, сильная. Поговорите с ней.

— Я только что от нее. — вновь заплакала Наташа.

— Не важно. Должен же быть какой-то выход. Дождитесь Аню. Когда она возвращается?

— В конце месяца.

— Вот втроем и обсудите все. А сейчас я возьму такси и отвезу вас к Деле.

— Спасибо, я на машине, — ответила Наташа, поднимаясь.

— Вы сможете вести?

— Смогу.

Они простились.

«Не самое лучшее состояние для знакомства с итальянским продюсером», — подумал Олег и зашагал к бульварам, откуда рукой подать до Машиного дома.

Маша встретила его в дверях, одобрила покупки и быстро зашептала:

— Если у тебя возникнут или уже есть какие-нибудь идеи, не выдавай с ходу ничего без гарантий. Будь мудр, как змей, иначе эти гаврики оттяпают замысел вместе с рукой, приговаривая при этом, как истинные католики, что не оскудеет рука дающего.

— Не держи меня за круглого идиота, — ответил он. Когда Олег, выяснив, что один из трех продюсеров миланец и что именно он интересуется историей культурных контактов наших стран, хорошо с ним выпил, и они совсем по-русски говорили, не слушая друг друга, на кошмарном английском с великолепным презрением к его грамматике и произношению о великих традициях своих стран, об итальянской опере в Петербурге, о Мазини, покорившем российскую столицу, о Карузо и еще о многом другом. Продюсер вздохнул с сожалением и заметил, что все перечисленные имена были гастролерами в России, а такой поворот темы уже разработан и приелся. Вот если бы гастролером оказался бы русский и приехал в Италию… Но увы, никого нет, кроме Шаляпина, — а кто может сыграть гения?

Тут Олег не выдержал и сказал, что знает молодого конгениального фактурного актера.

— Разве можно спеть за Шаляпина? Все равно что петь за Дель Монако… — отмахнулся продюсер.

— Он не поет. Он драматический актер. Продюсер мгновенно протрезвел, во всяком случае, так показалось Олегу.

— Он живет в Москве?

— Нет.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет.

— Рост?

— Метр восемьдесят пять.

— О, да вы все о нем знаете!

— Еще бы, он снимался у меня. Он актер Нижегородского театра.

— Я должен посмотреть его. Это можно устроить?

— Не уверен. Думаю, театр сейчас на гастролях.

На следующий день Олег воочию убедился, что настоящий западный продюсер такая далекая от нас планета, до которой нашим киноорганизаторам еще лететь и лететь.

Все получилось за несколько утренних часов. А вечером они уже смотрели спектакль в Твери, где театр гастролировал, и поздно ночью вернулись в Москву.

Еще через несколько дней они были на «ты» и летели в Милан, куда продюсер пригласил Олега, предупредив заранее, что август в Италии мертвый месяц — все отдыхают, разъезжаются по курортам и даже большинство магазинов просто закрываются. И когда в ответ Олег в недоумении спросил, чем же они займутся, если никого нет на месте, продюсер рассмеялся:

— Во-первых, театр Ла Скала даже в августе стоит на своем привычном месте, и очень хорошо, что сейчас нет спектаклей, потому что мы с тобой все хорошенько осмотрим — от гримуборных до оркестровой ямы. Во-вторых, тебе надо вживаться в «колор локаль» и писать синопсис, в-третьих, мы должны оба отдохнуть в моем домике в горах, в-четвертых, тебе надо учить итальянский, в-пятых…

— Баста, баста! — взмолился Олег.

— О! Ты уже начал говорить по-итальянски? И оба расхохотались.

Все дни Олега не оставляла надежда вымолить прощение у Ани. Ирине он оставил письмо, где написал, что рецидив в их отношениях был ошибкой и что они оба, как ему кажется, давно поняли это.

Первый месяц в Италии пролетел незаметно. Турин стал своим, знакомым. Аня уже не заглядывала в путеводитель и не расспрашивала Лену, перед тем как пойти куда-нибудь днем. Она предпочитала искать дорогу сама, ощущая прелесть слияния с жизнью города. Но как и в первые дни, ежеминутно восхищалась чистотой улиц, магазинов, многочисленных кафе и пиццерий и тем, как бережно относятся туринцы к своим домам — старым и новым.

Она все чаще стала вставлять итальянские слова в английскую речь. Получалось очень забавно. Марио смеялся над ней, она смеялась вместе с ним, но однажды, когда он слишком уж потешался, обиженно сказала:

— А ты попробуй изучать русский, тогда и я посмеюсь над тобой!

— А что? — неожиданно отреагировал Марио. — Это идея! Когда начнем?

Пока Аня растерянно смотрела на него, Лена и Франко подхватили, уговорили, и было решено начать уроки русского языка.

— У меня нет опыта преподавания языка, — слабо сопротивлялась Аня.

— Зато у тебя опыт школьной учительницы, — парировал Марио.

— Он будет очень стараться, — заверил Франко с хитрющей улыбкой на лице.

— В знак благодарности приглашаю свою будущую учительницу поехать со мной в субботу в Верону.

Город очаровал Аню бесконечными чудесами: площадь Данте, дворец семьи Делла Скала, башня Ламбарти и конечно же потрясающий театр «Арена ди Верона», построенный еще римлянами, где до сих пор дают представления лучшие оперные труппы Европы.

Они вошли во дворик дома, где, согласно легенде, жила Джульетта. Крохотный, замкнутый древними стенами четырнадцатого столетия, увитыми плющом, он казался театральной декорацией, чем-то нереальным, как и воспетый Шекспиром балкон, через который Ромео проник в дом…

Под балконом стояла статуя Джульетты. Одна грудь бронзовой девушки была почему-то значительно светлее и словно отполированная. Аня обратила на это внимание, а Марио, смутившись, объяснил:

— Туристы, особенно мужчины, любят фотографироваться здесь, положив руку на грудь Джульетты. Вот так и отполировали. Варварство, но ничего невозможно поделать.

Они еще долго бродили по улицам, вновь вернулись к древнему театру, полюбовались его двухэтажной аркадой, обрамляющей, как драгоценный чеканный пояс, огромный амфитеатр.

— Почему в Вероне так много туристов на улицах, просто толпы? — спросила Аня. — В Турине я такого не видела.

— Почему-то считается, что Турин — не туристический город, поэтому у нас меньше приезжих. С одной стороны, мне очень обидно за свой город, где много исторических мест, а с другой стороны, я рад, что у нас нет таких толп.

Стало смеркаться.

Марио взглянул на часы и сказал, что пора возвращаться. Аня расстроилась. Ей казалось, что она только-только начала воспринимать и вбирать в себя поразительную красоту этого древнего города. Еще хотя бы на полчасика хотела она попросить задержаться здесь, но потом подумала, что Марио предстоит еще три часа провести за рулем, вздохнула, взяла его под руку, спросила:

— Ты найдешь, где припарковал машину?

Марио растерянно оглянулся, потом полез в карман, вытащил карту, которую прихватил с собой из машины, стал разглядывать, нашел отмеченную точку.

Аня улыбнулась:

— Идем, я поведу тебя без карты.

— Ты гений, а я топографический кретин, — сокрушенно констатировал Марио.

Когда они сели в машину, он объявил, что хочет заехать в Милан, чтобы показать ей Миланский собор вечером, когда подсветка делает его необыкновенно красивым, фантастичным. Марио заранее предвкушал ее восторг, ее удивление.

Вечером собор действительно представлял собой потрясающее зрелище, он словно летел в пространстве.

Аня стояла как зачарованная, не сводя глаз с рукотворного чуда.

— Мы еще приедем в Милан днем, специально, и ты все посмотришь. А сейчас я покажу тебе галерею Витторио Эммануила, которая ведет отсюда к площади перед театром Ла Скала, — сказал Марио.

— Галерея Витторио Эммануила? — переспросила Аня.

— Да, идем. — Марио повел Аню через площадь.

— Знаешь, а я ведь читала о ней в статье о Шаляпине, знаменитом певце.

— Анна, Шаляпина в Италии знают не хуже, чем в России.

— Тут было когда-то артистическое кафе. И когда Шаляпин впервые приехал в Италию, чтобы петь в Ла Скала Мефистофеля, именно в этом кафе зрел заговор против него.

— Заговор против Шаляпина? — удивился Марио.

— Да, — продолжала Аня, — клака, которой он отказался платить за аплодисменты, решила проучить русского артиста и освистать на премьере. Но он пел так, что клакеры не осмелились помешать ему. Публика была в восторге. Так начался его триумфальный успех в Европе.

В Турин они въехали поздно вечером. У своего дома Марио притормозил и нерешительно спросил:

— Может быть, зайдем ко мне? — и добавил с улыбкой: — Мороженое ждет тебя в морозильнике.

Первая мысль была сказать ада». Но внезапно возникла настороженность, какая-то тревога, Аня засомневалась. Она покачала головой и, чтобы смягчить отказ, погладила его по щеке.

Марио взял ее руку, задержал в своей, нежно поцеловал ладонь и вдруг притянул Аню к себе, крепко обнял и стал жадно целовать губы, лицо. Анина рука неудобно вывернулась, как тогда, у того бугая, и мгновенно темный, дикий ужас охватил ее, нахлынул панический испуг. Аня рванулась, отпрянула от Марио, оттолкнув его одной рукой, потом высвободила вторую, уперлась обеими руками ему в грудь и отодвинулась до самой дверцы машины, тяжело дыша и ощущая дрожь во всем теле.

— Прости, — пробормотал Марио и положил руки на руль.

— Ты меня прости… — прошептала Аня. Минуту он сидел неподвижно, потом включил зажигание, и машина медленно двинулась.

Оба молчали.

У ворот Лениного дома Марио вышел, открыл дверцу, помог Ане выйти, поцеловал руку, сел в машину и уехал.

Аня прислонилась к калитке и тихонько заплакала. Потом нажала кнопку домофона, ответила на вопрос Лены, услышала ее встревоженный голос:

— Анька, что с тобой?

Калитка открылась, Аня вошла, поднялась до второго этажа. Ей навстречу бежала Лена.

— Что случилось? — Она стала тормошить Аню. — Что с тобой?

Аня молча всхлипывала.

— Ладно, пошли домой, — утешала Лена, — здесь не лучшее место для разговоров.

Они вошли в квартиру.

Их встретил встревоженный Франко, но Лена, махнув ему рукой, чтобы не вмешивался, отвела Аню в комнату, усадила на диван.

— Не молчи, ради бога! Что с тобой?

— Я оттолкнула его.

— Можешь толком рассказать?

— Что рассказывать. Он меня стал целовать, а я его оттолкнула… очень грубо.

— Ничего не понимаю. Почему оттолкнула? Разве он тебе неприятен?

— Нет… наоборот. Он мне нравится… очень.

Лена совсем запуталась. Она так хорошо знала и всегда понимала свою подругу, а сейчас все было в сумбуре и никакие догадки не приходили в голову.

— Анька, Анечка, разве это причина, чтобы оттолкнуть мужчину? Что ты говоришь?

— Понимаешь… ну как тебе сказать. Я боюсь, что Марио для меня просто убежище, спасение, как когда-то был Андрей. Я приняла его любовь, отогрелась, успокоилась, спряталась и — погубила его. Я боюсь, что и с Марио произойдет так же. Я боюсь!

— Глупенькая моя! — воскликнула Лена и обняла Аню. — Ты его любишь, мы с Франко это уже обсуждали. Только ты еще не поняла, потому что придумала себе какой-то эталон любви о первого взгляда. А в жизни все бывает по-разному. Да ты сама знаешь.

Аня молчала. Потом вдруг вскинула голову и с непривычной для нее агрессией произнесла:

— Но я не могу быть для него просто пикантной точкой в конце приятного путешествия!

— Погоди, погоди, что-то я запуталась. Или ты не хочешь быть пикантной точкой, или ты не уверена, что любишь Марио, или волнуешься за него, боишься погубить… Слишком много резонов.

— Да, да, в том-то и ужас, что резонов много и нет ни одного решающего. Вот ты…

— Что?

— Ты встретила Франко и — все! Сразу поняла, что любишь. У меня с Марио не так…

— Ну не так — и не надо! Тогда почему ты плакала? — удивилась Лена.

— Потому что он обиделся и ушел, не сказав ни слова.

— А ты хотела бы и дальше ездить с ним по Италии, играть в теннис, ходить в театры, в концерты, есть мороженое и все так, по-братски? И если он позволит себе поцеловать тебя — грубо оттолкнуть?

— А что, надо платить? Расплачиваться? — закричала Аня, отодвигаясь от подруги. — Благодарить?

— Тише, Ань, что с тобой? Успокойся. — Лена не знала, как все понимать, как себя вести.

У Ани сделалось злое лицо, колючие глаза, губы сжались в ниточку, она стала не похожа на себя.

— Ну что ты говоришь, какая благодарность? Марио благородный, добрый, широкий человек. Ты ему страшно нравишься, я чувствую. Перестань, успокойся, я не узнаю тебя. Вот увидишь, он завтра придет за тобой, и вы поедете играть в теннис.

— С каким лицом я встречу его? Я же буквально его отшвырнула.

— Анька, ты что-то недоговариваешь. С тобой что-то произошло. С самого твоего приезда, с первого же дня, как увидела тебя, я почувствовала. И все ждала, что расскажешь, а ты молчишь. Ань, освободись, не держи в себе, ты же знаешь, как я люблю тебя… тебе станет легче и проще.

Аня беспомощно шмыгнула носом. От ласковых слов у нее наполнились слезами глаза. Она сцепила пальцы, подумала, что все равно не сможет не рассказать Ленке, потому что иначе из их жизни, из их отношений уйдет безвозвратно самое главное.

…Аня говорила тихо, бесстрастно, казалось, с полным безразличием к событиям, о которых рассказывала, и можно было подумать, что все происшедшее было не с ней, а с некой абстрактной, условной женщиной, которую ей совсем не жаль…

— Ну вот, считай, что я полностью выпотрошилась. Теперь ты все знаешь. Получается, что я ищу у Марио убежища так же, как я искала у Андрея. И никуда от этого не деться. Только теперь все оказалось страшнее и безнадежнее.

Раздался телефонный звонок.

Лена пошла в холл, сняла трубку, произнесла:

— Пронто! — И после короткой паузы позвала: — Анька, тебя Марио.

Аня замотала головой.

— Это Марио! Подойди, Анька!

Аня взяла трубку.

— Анна, я прошу простить меня, — раздался голос Марио, — я глупо вел себя… я люблю тебя, Анна. Ты меня слышишь?

— Да, — прошептала Аня, — я слышу. Прости меня, Марио, прости. — И она заплакала.

Когда разговор закончился, Лена поцеловала Аню и повела в ванную.

— Чего ты плачешь?

— Он просил меня стать его женой.

— Ну вот, видишь… все образуется. Он приедет завтра?

— Да, — ответила Аня и снова заплакала.

— Все, все, давай умывайся, дурачок ты мой.

Аня улыбнулась сквозь слезы, обняла Лену, и они стояли так в ванной, словно нашли тут самое удобное место для излияния чувств…

Аня пустила холодную воду и стала умываться.

Снова зазвонил телефон.

— Вот неугомонный, — засмеялась Лена, — не дождется завтрашнего дня. Иди.

— Не могу, я мокрая. Подойди, пожалуйста, — сказала Аня, — я сейчас. — Она схватила полотенце.

— Пронто! — услышала Аня. — Да, да… привет… — говорила Лена. — Не знаю… не знаю…

Звонил явно не Марио — Лена говорила по-русски. Что-то там случилось. У Ленки был мертвый голос. Аня почувствовала, как ее опять начинает трясти мелкая противная дрожь.

— Не знаю, — повторила Лена, — решать не мне. Хорошо. Конечно… — Она положила трубку на рычаг и вернулась в ванную.

Аня так и стояла там с полотенцем в руках и смотрела на Лену испуганными глазами.

— Кто звонил? Что случилось?

— Олег, — ответила Лена.

— Как?! — У Ани опустились руки.

— Он узнал мой телефон у мамы. Ты же знаешь, наши с тобой мамы ему откровенно благоволили.

— Зачем он звонил?

— Он собирается снимать совместный фильм с итальянцами о Шаляпине и сейчас в Милане.

— Моя идея, — прошептала Аня, — он взял мою идею…

— Ну и бог с ней, с идеей, плюнь, зачем она тебе?

— Да, конечно. И что?

— Просит разрешения заехать ко мне. Хочет тебя видеть.

— Нет!

— Что нет-то?

— Нет! — крикнула Аня. — Нет, нет, нет! Я не хочу его видеть! Я уеду, улечу в Рим, поеду с Марио в замок. Нет, нет.

— Он просил передать тебе, что расстался с Ириной, — тихо произнесла Лена.

Аня села на край ванны, уронила на пол полотенце и истерически захохотала.

В дверь ванной постучали, и сразу же появилась голова Франко.

— Опять секрет? — Глаза его смеялись. — Но почему так громко, если секрет?

— Никакого секрета, — сказала, взяв себя в руки, Аня. — Позвонил мой бывший муж из Милана и попросил разрешения навестить меня.

— Навестить? У него есть вести от твоей фамилии? — забеспокоился Франко. — Семьи? — поправился он.

— Нет, никаких известий. Навестить означает приходить в гости.

— В гости? А что здесь смешного? — недоумевал Франко.

— А то, что когда мы с ним разговаривали в последний раз, он обозвал меня последними словами, — механически скаламбурила Аня.

— Последние слова — это после которых уже не разговаривают?

— Можно и так понять, — ухмыльнулась довольная Лена.

Неожиданный экскурс в русский язык благотворно подействовал на Аню: она явно успокаивалась.

— Скажите, почему, если секрет, вы уходите в ванную? — неожиданно спросил Франко.

Молодые женщины переглянулись и одновременно рассмеялись.

— Потому что… — начала Аня.

— Дай сказать мне, — перебила ее Лена. — И если объяснения совпадут, все у нас будет хорошо.

— Что все? — сейчас же спросил Франко.

— Не будь мальчиком-почемучкой. — Лена чмокнула мужа в щеку. — Отвечаю на первый вопрос: потому что в Москве мы привыкли все обсуждать на кухне, но наша итальянская кучина не соответствует московскому представлению о кухне, и мы подсознательно подменили ее ванной. — Лена вопросительно посмотрела на Аню.

— Я бы ответила точно так — слово в слово!

— А теперь пойдем в нашу кучину, я дам вам за урок русского языка хорошего вина, — предложил Франко.

Они выпили по бокалу, посидели за столом, поговорили обо всем и ни о чем. Аня, взвинченная и возбужденная, рассказывала что-то из московской жизни, и Лена, чтобы не прерывать, тихонько переводила непонятное мужу. Потом Франко ушел спать.

— Ну рассказывай, почему вдруг истерический смех? — спросила Лена, когда они остались одни.

— Не знаю…

— Разве ты не обрадовалась звонку Марио?

— Я ответила тебе — не знаю.

— Ты все еще его любишь? — спросила Лена. Она не уточняла кого — обе понимали, что речь идет именно об Олеге.

— Нет.

Лена пропустила мимо ушей ответ Ани и сказала утвердительно:

— Да, да, любишь… И он тебя любит.

— Не знаю.

— Любит, раз позвонил и первым делом сказал, что прогнал Ирину…

— Если бы ты слышала, что он тогда по телефону мне кричал!

— Тем более, — нелогично ответила Лена.

— Как он мог наговорить тогда такое, а сейчас как ни в чем не бывало позвонить? — негодовала Аня. — Я уйду куда-нибудь с Марио.

— Очень умно.

— Могли же мы заранее взять билеты, допустим, на концерт, тем более что Олег знает: я люблю ходить в концерты, он не удивится…

— Ну конечно. И преспокойно уедет обратно в Милан — два часа сюда, чтобы ничему не удивиться, и два часа обратно.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?

— Я хочу помочь тебе разобраться в себе самой.

— И поэтому задаешь дурацкие вопросы.

— Тогда я помолчу.

Лена встала, достала из буфета початую бутылку вина, из которой Франко угощал их, разлила остаток чисто по-русски, до краев, и села, потягивая густой терпкий напиток.

— В этом году Франко очень удачно закупил вино…

— Тебе нравится? — удивилась Аня. — Прежде ты пила только «Хванчкару».

— Где она, «Хванчкара» нашей молодости? — философски протянула Лена. — Недавно тут кто-то из москвичей привез — сплошная химия… Персик дать?

— Нет, не хочется.

— Грушу? Киви? Может быть, мороженого? Аня покачала головой.

— Так что?

— Не люблю я его, вот что.

— А чего же так истерически хохотала?

— А разве не смешно: год ходила на выданье — и ничего, а тут вдруг на протяжении пяти минут два кандидата в мужья вынырнули.

— Ну раз так, то и говорить не о чем.

— И все же я не понимаю… Ты бы слышала, как он тогда оказал: «Мне стыдно, что ты была моей женой!»

— Мало ли что мы говорим в запале…

— Он мне изменил самым пошлым образом, и ему же за меня стыдно! Где логика?

— Какая уж тут логика — он был просто потрясен твоим решением развестись сразу и бесповоротно.

— Ну понятно, я разрушила привычный стереотип: сначала закатить скандал, потом уехать к родителям, а уже после простить и ждать следующего раза.

— Может, и так, — задумчиво произнесла Лена.

— Да, но почему ему стыдно, что я была его женой? Это ты мне можешь объяснить? — не унималась Аня.

— Вот и воспользуйся случаем, спроси у самого.

— Нет, я все-таки пойдут с Марио на концерт или уеду смотреть замок барона Алессандро. Могу я в конце концов уехать? Не сидеть же мне сиднем в Турине! Олег ведь не спрашивал, буду ли я дома, когда напросился на приглашение.

— Не глупи.

— Я совершенно серьезно.

— А как ты намерена поступить с Марио, когда вы окажетесь в романтической обстановке средневекового замка?

— Скажу, что приглашаю его в Москву, хочу познакомить с родителями.

— То есть как страус, голову в песок?

— Но ты же знакомила Франко с мамой.

— Когда я знакомила, для меня вопроса, если ты помнишь, уже не существовало. — Лена улыбнулась и погладила ладошкой живот, напоминая, что была к тому времени беременна.

— И все равно… — упрямо сказала Аня.

— Знаешь что, — заявила вдруг Лена тоном больничной сиделки, — примемка мы сейчас снотворного, поспим без снов ночь, а там как-нибудь все и образуется.

— Пожалуй, — согласилась Аня, — а то мы с тобой битый час говорим, как по кругу ходим. Завтра… — Она улыбнулась и добавила: — Утро знает то, чего не знает вечер.

— Какое прелестное выражение, — восхитилась Лена.

— Я его вычитала в одной армянской сказке и взяла на вооружение.

Лена пошла в ванную, порылась в аптечном шкафчике, вернулась со стаканом воды и таблеткой.

Аня покорно выпила, не спрашивая, что дала ей подруга.

— Жизнь начинается с понедельника, — объявила она.

— Тонкое наблюдение.

— Лен, я, правда не люблю его, — вздохнула Аня. — Почему он сразу же доложил об Ирине? Тоже нелогично….

— Понятия не имею, — отозвалась Лена. Аня неожиданно широко зевнула.

— Что за снотворное ты мне подсунула?

— Хорошее. Франко плохого не держит.

— Ты меня завтра разбуди обязательно. — Она побрела в ванную чистить зубы. Уже в дверях спросила сонно: — А когда он приедет?

— Сказал, что завтра в конце дня…

Аня проснулась в полдень, хотела было отругать Лену за то, что не разбудила, но передумала, приняла холодный душ и вышла на залитую солнцем террасу, где Лена играла с малышом. Роберто увидел Аню, заулыбался и протянул ручки:

— Пр-ривет.

Лена говорила с сыном только по-русски, чтобы он знал язык, не изучая его позже как иностранный, а ощущая как второй родной язык.

Маленький принц понимал абсолютно все, но предпочитал чаще отвечать по-итальянски.

Аня подхватила его, усадила верхом к себе на колени и стала изображать скачки на лошадке. Роберто визжал от восторга и приговаривал:

— Анкора! Анкора!

— Смотри, он из тебя душу вытрясет, если будешь потакать, — предупредила Лена.

— Ты иди, иди, занимайся своими делами, мы тут сами разберемся. Да? — обратилась Аня к малышу.

— Си! — ответил хитрец и потянулся ручками к Ане, обнял ее за шею и шепнул на ухо, чтобы не слышала мать: «Анкора кавалло» — что означало: «Еще лошадку».

— Не забудь, до прихода Марио у тебя всего час. Заиграешься, не успеешь переодеться.

— Иди, иди, злодейка, не мешай, оставь нас наедине, — отшутилась Аня.

Роберто мгновенно оценил ситуацию, помахал Лене ручкой и изрек:

— Чао, мамма. Лена ушла.

Аня крепко-крепко обхватила мальчика за плечи, прижалась к нему, вдыхая необыкновенный запах, которым пахнут только дети, закрыла глаза и замурлыкала какую-то примитивную мелодию. Роберто тотчас стал ей подпевать, произнося какие-то только ему одному ведомые слова на своем эсперанто.

«Если бы у меня был ребенок, — подумала Аня, — мне никто бы не был нужен…»

Ровно через час, как и предупреждала Лена, приехал Марио. Он вошел с букетом цветов, сияющий, нарядный, вручил цветы Ане, обнял нежно и в то же время как-то по-хозяйски привычно, буднично. Аня мгновенно это почувствовала, подумав про себя: «Неужели он принял вчерашний телефонный разговор за уже состоявшуюся помолвку?»

Вышла Лена, приветливо бросила:

— Чао, Марио.

В этот момент загудел домофон. Лена сняла трубку, ответила «Пронто» и добавила по-русски: «Привет… проходи», — нажала на кнопку и, повернувшись к Ане, чуть развела руками, словно хотела сказать: «Ничего не могу поделать…», затем объявила:

— Это Олег.

А он уже шел по дорожке от ворот, с букетом цветов, высокий, элегантный, подтянутый, слегка загорелый и чрезвычайно импозантный. Он стремительно вошел в квартиру, на мгновение остановился, увидев, что Аня стоит с цветами и рядом с ней незнакомый ему мужчина, видимо, по-режиссерски оценил мизансцену и пошел напролом: сунул ей цветы, воспользовавшись тем, что руки у Ани заняты, крепко обнял, расцеловал ее в обе щеки, шепнув:

— Я виноват, прости, я все объясню.

Так же, по-свойски, облобызал Лену, присел на корточки перед Роберто, который притопал, как только хлопнула входная дверь, — он был большим любителем гостей, достал из полиэтиленового пакета деревянную резную игрушку, отдал ребенку, увидел вышедшего к нему Франко, встал, поздоровался, напомнив на всякий случай, что его зовут Олег, и вручил ему бутылку коньяка, объявив, что это настоящий армянский коньяк, и наконец вопросительно посмотрел на Марио, ожидая, что их познакомят.

— Познакомьтесь, — сказала Аня с какой-то обреченностью. — Это Олег, мой бывший муж… — Она запнулась, так как ей вдруг захотелось схулиганить, сказать: «и мой будущий муж», но удержалась и произнесла чинно, с едва заметной паузой: — А это Марио, друг семьи.

Фраза получилась двусмысленной, но никто не заметил, потому что между Марио и Олегом проскочила искра взаимной неприязни, и была она так ощутима, как если бы заискрили обнаженные провода.

В следующее мгновение режиссерские функции взяла на себя Лена: она тихонько подтолкнула замеревшую на месте Аню и шепнула: «Отнеси, пожалуйста, цветы в гостиную», — а сама повела мужчин на террасу.

Впереди бежал Роберто, на ходу осваивая новую игрушку, которая представляла собой двух баранов, начинающих бодаться, стоило только дернуть за ручку. Игрушка удивительно точно соответствовала сути создавшейся ситуации.

— Я на минуту покину вас, — обратилась к ним Лена и направилась на кухню. Там она приготовила сервировочный столик и стала устанавливать на нем коньячные рюмки, фрукты, сок, вытаскивать из холодильника все, что попадало ей под руку. Со стороны могло показаться, что делает она все увлеченно и весело. На самом деле ее привычные механические действия производились с таким напряжением, как будто Лена задалась целью перебить всю посуду, зато они помогали ей обрести равновесие.

Вошла Аня и бесстрастным тоном исполнительной горничной доложила:

— Цветы я поставила. Что теперь делать?

— Теперь иди к ним, — распорядилась Лена.

— Он же сказал тебе, что приедет к концу дня.

— Но приехал в начале…

— Какой кошмар! Я так надеялась уговорить Марио сбежать… А теперь придется…

— Аня, помолчи, иначе со мной будет такая же истерика, как вчера с тобой, — перебила ее Лена и, окончательно взяв себя в руки, объявила: — Ну что ж, пошли на амбразуру.

Они взялись вдвоем за ручку столика и торжественно выкатили его на террасу.

Олег на своем ломаном английском рассказывал о будущем фильме. Мужчины слушали с интересом или делали вид, что это их увлекает. Неизбежная суета, связанная с накрыванием стола, такими «ответственными» действиями, как откупорка бутылки и разливание коньяка, дали возможность женщинам прийти в себя, тем более что Олег опять взял на себя роль ведущего.

Он поднял бокал и сказал на своем чудовищном английском:

— Зер из э вери гуд традишнл рашн тоуст — то аур митинг!

Все выпили, посмаковав густой маслянистый ароматный напиток, и Олег, перейдя на русский, обратился к Ане:

— Я видел Наташу. И очень долго разговаривал с ней.

Он красочно рассказал, как столкнулись они в Елисеевском, и как сначала не хотелось ему даже стоять рядом с этой женщиной, и как случайно выяснилось, что ни Наташа, ни Аня не знали, в каком бандитском стиле происходили переговоры с так называемой риэлтерской фирмой…

Обо всем Олег рассказывал, придавая событиям легкий комический оттенок, видимо, спасаясь от страшных воспоминаний с помощью самоиронии, такой привычной для российского интеллигента палочкой-выручалочкой.

Возможно, для непосвященных история размена квартиры и могла выглядеть как курьезное происшествие, но не для Ани. Она пришла в такое возбуждение, что, не считаясь с присутствием Марио, подошла к Олегу, обняла его и со слезами на глазах спросила:

— Что они с тобой сделали? Что?

— Успокойся, девочка, — ответил Олег, целуя ей руки, — все уже позади… Как видишь, я жив и совершенно здоров.

— И ты мог подумать, что я участвовала в таком варварстве?

Существует очень хороший традиционный русский тост — за нашу встречу!

— Прости, я последний идиот… Твой уход так потряс меня, что я, видимо, не совсем адекватно воспринимал события.

Лена, которая буквально накануне была посвящена Аней в историю с изнасилованием, еще не успела до конца осознать реальность происшедшего и сейчас воспринимала рассказ Олега как продолжение, как вторую серию криминального детектива. Она была в том состоянии, которое мама, Ольга Николаевна, называла «полный растреп чувств», слушала Олега, не отрывая глаз от него и Ани, как будто хотела увидеть их в той, немыслимой для нормальных людей ситуации, в которой оба оказались по вине одного и того же человека. Вдруг она перевела взгляд на Марио. На лице его была написана такая мука, что она немедленно прервала Олега, бросив скороговоркой:

— Об этом вам лучше поговорить позже, а сейчас я бы не отказалась от еще одной рюмки коньяка.

Олег мгновенно уловил некий дисбаланс среди сидящих за столом и произнес, как бы подводя итог всему:

— Наташа беременна. Семь недель, как я понял. И хочет делать аборт, потому что не желает даже думать о ребенке от него… Вот такой трагический узел завязался в результате случайной встречи…

— Безумие… — прошептала Лена и посмотрела на Роберто, уютно устроившегося на коленях у Франко.

— Мне кажется, ей самой решать, — неуверенно произнесла Аня и тут же ужаснулась собственным словам. — Нет, я не то хотела… я… в смысле — жить ли ей или нет с ним, а маленький ни в чем не виноват.

— Я сказал ей то же самое тогда, — подхватил Олег. И они наперебой заговорили о том, что с самого первого вечера, во время свадьбы вокруг ракитова куста, как назвал тот вечер покойный Платон, Дим Димыч не понравился никому.

Марио сидел, молча переводя глаза с одного женского лица на другое — они были обращены к красивому, самоуверенному, раскованному мужчине, бывшему Аниному мужу. Казалось, своим рассказом он просто зачаровал их, как удав мартышек, особенно Аню. Она даже расплакалась и так нежно обняла его… Марио чувствовал, что он здесь лишний, даже Франко ничего не переводит ему, наверное, потому, что не успевает до конца понять стремительную русскую речь. Он чувствовал, что должен встать и уйти в знак того, что возмущен. Неужели Аня не поняла, что он пришел специально для важнейшего в его жизни разговора, пришел делать предложение, а для него не оказалось места во всем, что происходит сейчас в доме его друга.

Франко мучился от того, что не все понимал — слишком много для него непонятных слов, вроде «коммуналка», «подселение», «качки»… Но главное даже не в том: тонкий, деликатный человек, он чувствовал, что происходит глубоко личный разговор, очень важный для Ани, и что даже если бы он и мог понять, не стоило без ее согласия пересказывать все Марио. Одновременно он страдал за друга, оказавшегося в таком щекотливом, скажем прямо — трудном положении. И когда Марио встал, Франко весь напрягся — что сейчас он скажет? Но Марио произнес негромко:

— Я хочу откланяться…

И все кивнули ему, как бы отпуская. И тогда Франко пошел проводить его до ворот.

— Но как ты мог, Олег, как ты мог подумать хоть на мгновение, что я участвую в их бандитских разборках! — воскликнула Аня.

— У меня были такие убедительные доказательства на лице и на всем теле, — хотел отшутиться Олег, но понял, что шутка не принята, и сказал: — Потому я и примчался сюда, что просто должен был сказать тебе, как я перед тобой виноват…

— И перед Наташей, — добавила Лена.

— И еще… — продолжал Олег. — Лена свой человек, она все поймет… чтобы сказать, что я ни на минуту не забывал тебя, что я люблю тебя, и что если ты сможешь найти в себе силы и простить, я прошу тебя вернуться ко мне. — Олег встал.

Аня и Лена глядели на него широко открытыми глазами как на фокусника, ожидая, что же еще он извлечет из своего цилиндра.

— Я прошу твоей руки, — заявил Олег торжественно. Воцарилась тягучая пауза.

— Точнее, моей второй руки. Первую ты уже просил пять лет назад, — поправила его Аня, сохраняя крайне серьезное выражение лица.

— Совершенно верно, я прошу твоей второй руки, — повторил Олег, широко улыбаясь. Анину шутку он принял как сигнал, что ему в конечном счете уготовано прощение.

— Вы тут выясняйте насчет первой и второй руки, — сказала Лена, поднимаясь, — но учти, Олег, третьей руки уже не будет.

— Я знаю. Третьим может быть только плечо друга.

— Вот именно. А я пойду позвоню Наташке, скажу, чтобы не делала никаких глупостей до возвращения Ани.

— А куда делся Марио? — вдруг спросила Аня.

— Они ушли с Франко, — ответил Олег. …Разговор по телефону с Наташей получился таким долгим, что Аня даже сострила: дешевле было слетать в Москву на самолете. Но в конце концов подруги, вырывая трубку друг у друга, а то и одновременно, в два голоса втолковывая что-то, успокоили ревущую в Москве Наташу и уговорили отложить все решения до приезда в Москву Ани.

Олег попытался вернуться к главной для себя теме об его отношениях с Аней, но обе женщины были мысленно настолько все еще там, в Москве, в квартире Наташи, что он вздохнул и сказал, что ему пора на поезд.

— Я так и не расспросила тебя о фильме, — спохватилась Аня, но по ее лицу можно было понять, что с таким же успехом ей сейчас можно рассказывать о биноме Ньютона или шансах Ельцина на переизбрание летом будущего года.

— Я отвезу Олега на вокзал, — предложил Франко, и все с облегчением стали прощаться с гостем.

Когда мужчины уехали, Аня взяла на руки Роберто, уже успевшего разъять игрушку на составные части и теперь сосредоточенно искавшего путь для возвращения ее в исходное состояние.

— Что скажешь? — спросила она Лену, касаясь губами русой головки мальчика.

— А ты?

— У меня такое ощущение, словно я заново родилась. Несмотря на все: на Наташку, на ужас, который пережил Олег, на все то темное, что вспоминалось, вернее, не выходило у меня из головы. Понимаешь, я освободилась от проклятия, от чувства вины перед ним, от его слов: «Мне стыдно, что ты была моей женой», от всего…

— Ты вернешься к нему?

Аня снисходительно улыбнулась.

— Я вижу, теория второй руки тебя увлекла.

— Нет, просто восхитила, — как ты смогла шутить в Такой серьезный момент?

— А вот так и смогла! Потому что освободилась! Ты меня понимаешь, Роберто?

— Си, — отозвался малыш серьезно.

— Ты бы видела себя с двумя букетами в руках!

И они наконец расхохотались. Отсмеявшись, Лена сказала:

— Отдай ребенка. Рожай себе сама и целуй беспрерывно, а Роберто нечего зацеловывать. Правда, Роберто?

— Но! — воскликнул мальчик и обнял ручонками Аню.

— Рожай сама следует понимать как подсуживание команде Марио?

— Понимай как знаешь, — ухмыльнулась Лена.

— Он сегодня меня чуть-чуть напугал. В нем обнаружился такой ма-а-ленький, но от этого не менее черный Отелло.

— В Марио? — удивилась Лена.

— Да. Точнее, в его глазах. Но мне сегодня как-то некогда было поразмыслить над этим.

— Еще бы, — язвительно вставила Лена. Аня не обратила внимание на ее укол.

— Знаешь, — сказала она мечтательно, — я сейчас чувствую себя такой свободной, как ветер, и если бы можно было родить ни от кого, я бы, наверное, сегодня же и сделала это.

— Есть еще варианты: поискать в капусте или попросить аиста, — парировала Лена, убирая со стола.

…Ночью Аня проснулась от собственного крика. Ей приснился Олег, на том самом диване в комнате Петра… Руки сковывали наручники, как в американских триллерах, и кто-то похожий на Петра, но почему-то в сутане лилового цвета, бил его нагайкой. Аня хотела выбежать, чтобы позвать на помощь, но не могла, потому что одежда на ней была вся разорвана в клочья. Тогда она спросила странного Петра, почему его сутана лилового цвета, ведь кардиналу полагается носить красную. Он не ответил, и она решила, что лучше позвонить по телефону в милицию. Медленно, чтобы не вспугнуть Петра, подошла к телефону и… обнаружила перерезанный шнур. А Петр продолжал истязать Олега. Аня выскочила в лоджию, где стоял тренажер, и стала кричать, только никто ее не слышал — лоджия была застеклена… Крик разбудил ее.

Было два часа ночи.

Она встала, набросила халат и пошла на кухню. Там стояла Лена со стаканом сока в руке. Аня буквально наткнулась на нее.

— Господи, как ты меня напугала… — пробормотала она. — Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Мне приснился жуткий сон… я хотела попить воды.

— А мы еще и не ложились, — сказала Лена.

— Что случилось?

— Должна же я рассказать Франко, о чем мы говорили за столом, и вообще… прояснить ситуацию. Мы так тарахтели, все трое, что он, бедный, успевал схватывать только с пятого на десятое.

— Ему же утром рано вставать.

— Ань, он так волнуется за Марио и за тебя, неужели ты думаешь, что он смог бы заснуть, пока толком не понял, что к чему!

— Слава богу, хоть один человек понял. Может, он и меня просветит, а то у меня что-то туго нынче с пониманием… — отозвалась Аня.

— Хватит ерничать, давай спать, — ответила Лена. Женщины разошлись по своим комнатам.

На следующий день около двенадцати загудел домофон, и голос Олега осведомился, пускают ли москвичей в этот дом.

У Ани приоткрылся рот, она автоматически нажала на кнопку открытия двери и позвала Лену, Лена вышла в прихожую, и одновременно появился Олег.

— Лен, ты уверена, что Франко отвез его вчера на вокзал? — спросила Аня.

— Вчера была уверена, сегодня уже нет.

— Я уезжал, уезжал, не сомневайтесь, — весело сообщил Олег. — Но утром я вспомнил, что не выяснил главного вопроса, и решил приехать. Как там сказано у классика? «Чуть свет — уж на ногах, и я у ваших ног!»

— А не бомжевал ли ты, часом, на вокзале? — спросила Лена.

— Ваш выпад, синьора, я оставляю без внимания, — отпарировал Олег.

— И что мы с ним будем делать? — указывая пальцем на Олега, осведомилась Аня.

— Ты хотела спросить, что ты с ним будешь делать? Потому что я знаю, что я буду: в два часа усажу за стол, накормлю, а в семь отправлю с Франко на вокзал, чтобы он успел к поезду.

— Синьора, вы прощены! — объявил Олег.

Он потянулся, чтобы поцеловать Аню, но она чуть отступила и призналась серьезно:

— Олег, я не выйду во второй раз за тебя.

— Ладно, я пошла, — бросила Лена и тут же исчезла.

— Не надо спешить, Анечка. — Он заглянул ей в глаза. — Я и не жду немедленного ответа. Ты должна прийти в себя, успокоиться, — думаешь, я не заметил, как ты была взвинчена вчера? Поэтому и приехал сегодня… совсем с другой целью.

«Господи, какой непредсказуемый, невероятный человек!» — подумала Аня и спросила именно то, чего ждал от нее Олег:

— С какой же?

— Просить о помощи.

— Так… — не нашлась что ответить Аня и села в кресло. — О какой помощи?

— Понимаешь… мне нужно написать синопсис к фильму о Шаляпине. Срочно. Иначе вся поездка с продюсером в Италию не имеет никакого смысла — я один не справлюсь.

Олег конечно же лукавил: собираясь в Милан, он никак не мог рассчитывать на мирное восстановление отношений с Аней, не мог предвидеть, как сложится вся ситуация в Турине. Однако вчера, не получив никакого ответа на свою просьбу о прощении и повторном браке, он решил увлечь Аню, втянуть в работу над синопсисом, а позже, возможно, и Над сценарием, зная точно по собственному опыту, как сближает совместное дело, общие интересы, частое и тесное общение.

— Да-а… — протянула Аня, — это была моя идея.

— Почему была? — перебил ее Олег.

— Потому что все уже в прошлом.

— Неправда, Аня, это сегодняшний день, это наше будущее… Все еще будет, все вернется, вот увидишь!

— Не надо, Олег…

— Почему?

— Я не люблю тебя.

— Но ты же любила! У нас все так хорошо складывалось.

— Пойми, я ничего не зачеркиваю, — начала Аня, — ничего не пересматриваю в наших прежних отношениях. Я любила тебя, я так крепко привязалась к тебе, что уже не мыслила себя в свободном полете. Я за многое благодарна тебе. Да, мне было с тобой хорошо. Но я больше не люблю тебя.

— Прости, я не должен был заводить сегодня этот разговор. Я хотел дать тебе время, чтобы ты не спешила.

— Но раз уж зашел разговор, я бы желала полной ясности между нами. Не стоит возвращаться к одному и тому же снова и снова.

— Анечка, неужели только одна моя ошибка могла полностью разбить, уничтожить наш брак, нашу любовь?

— Дело в том, что я совсем не умею алгеброй поверять гармонию. Я не знаю, сколько нужно сделать ошибок, какие они должны быть, кто их должен совершать, чтобы разрушить все, не знаю. Я говорю лишь то, что чувствую: я не люблю тебя, Олег.

— Я не верю тебе.

— Почему? Разве я когда-нибудь лгала тебе?

— Не верю! Потому что видел своими глазами, как ты волновалась вчера.

— Волновалась, потому что… Да что я перед тобой оправдываюсь! — рассердилась Аня. — Волновалась — и все. Мало ли, почему женщина может волноваться! Может быть, тут присутствовал человек, который мне нравится, и я не знала, как он воспримет появление моего бывшего мужа.

— Ты говоришь о докторе Марио?

— Допустим.

— Он очень интересный.

— Я тоже так думаю.

— И благополучен.

— Вполне.

— И что же ты будешь при нем делать?

— Тебя не касается.

— Как Лена, рожать ему детей, хорошеть, принимать гостей и собирать вокруг себя русскую колонию милого провинциального Турина?

— Замолчи!

— Хорошо, я замолчу. Надеюсь, ты примешь правильное решение.

— Давай лучше вернемся к Шаляпину, — предложила Аня, как бы подводя черту, — а со своей жизнью я разберусь сама.

— К Шаляпину — так к Шаляпину, — отозвался кисло Олег, но тут же оживился: — Признайся, ведь тебе интересно?

— Тут и признаваться нечего — конечно, интересно.

— Успеешь сегодня написать синопсис? Всего шесть страничек.

— Ах ты, паршивец! Все продумал и приехал сюда в полной уверенности, что стоит этой курице набросать ярких зерен, и она будет клевать у тебя из руки.

— Я ошибся? — спросил Олег с хитрой улыбкой.

— Нет. Попал в точку. Но если ты думаешь, что глупая курица в процессе совместного ударного труда станет твоей любовницей, сразу же предупреждаю — ошибаешься! Я рада, что мы помирились, я рада, что у нас есть много общего, что могу считать себя твоим другом, но в ощип снова — ни за что!

— Я согласен на любые отношения, лишь бы они были дружескими. Так мир?

— Мир. Ты не учел только одного: я не умею работать без материала, без литературы.

— Господи, Анечка, какие тебе нужны материалы? Ты же все помнишь. А несколько дат мы попросим Лену посмотреть в Вебстере или в Британике.

— Данных из словаря мало… — с сомнением сказала Аня. — Ты же меня знаешь. Это ты всегда фантазировал, и если твои фантазии не совпадали с фактами, то тем хуже для фактов.

— Аня! — воскликнул укоризненно Олег.

— Что Аня? Я не помню, в каком году приехал Шаляпин в первый раз в Италию с Рахманиновым.

— А нам и не нужно. Нам нужно знать, когда он приехал в Милан, в Ла Скала. Это ты помнишь?

Аня кивнула.

— Ну вот! Что еще нужно? Давай работать.

— А как с переводом?

— Уговорим Лену.

— Вот так — на минутку расслабилась, , а он уже сел верхом и понукает! — воскликнула Аня, но покорно пошла на кухню к Лене выяснять, можно ли им расположиться в кабинете Франко и согласна ли она перевести синопсис на итальянский.

— Вы еще создайте его, а я погляжу, — уклончиво ответила Лена, хотя, без сомнения, она уже заинтересовалась работой.

— Я забыла, в каком году Шаляпин приехал в Тифлис, — сказала Аня безнадежно.

— Господи, зачем год для синопсиса? — удивился Олег.

— И я не помню, как звали его первого учителя пения, — не унималась Аня, — фамилия его Усатов, а имени-отчества не помню…

Аня стала раздражаться — она не привыкла работать «приблизительно», это выводило ее из себя также, как грязь в комнате.

— И не нужно, оставим Усатого, — заверил легкомысленно Олег.

— Но мы же только сейчас договорились, что его юность обязательно войдет в сценарий!

— В сценарий войдет, в синопсис не войдет, — отмахнулся Олег. — Ты напиши о Мамонте Дальском. Мне страшно нравится придуманный тобой эпизод, помнишь, ты рассказывала, как Мамонт ему объясняет про Мефистофеля.

— Боже мой, Олег, ну как так можно! Этот эпизод описал сам Шаляпин в своей книге, а вовсе не я придумала. Нельзя же начинать фильм, не прочитав даже автобиографическую книгу.

— Прочту, прочту, в Москве все прочту! — завопил Олег и попытался обнять Аню.

— Олег! — предостерегла она, отступая. — Синопсис — не способ сблизиться, а средство убедить продюсера!

— Знаю, знаю, а марксизм не догма, а руководство к действию. Пиши: «Воспоминания унесли Шаляпина в Тифлис конца прошлого столетия. Город для русского человека как страница из „Тысячи и одной ночи“, город базаров, шашлычных, кинто…»

— Как переведут слово «кинто» на итальянский? — спросила Аня.

— Как-нибудь… Может быть, Шаляпин даже встретит случайно в одном из духанов, где он слушал шарманщика, Пиросмани, а потом вместе с ним он будет ловить рыбу на берегу Куры, и они станут петь грузинские песни, не зная, что в будущем им обоим суждено бессмертие.

— И подобную стряпню ты хочешь продать своему продюсеру?

— Именно! Нужна экзотика. Не покупать же итальянцев на картины Милана и оперного театра Ла Скала или галереи Витторио Эммануила, хотя я их излазил вдоль и поперек! Заглянула Лена.

— Как я и обещала, обедать будем в два, — сообщила она и спросила: — Дело идет?

— Ты боишься, что сегодня мы не успеем сделать шесть страничек и я приеду еще и завтра? — спросил Олег. — Кстати, Аня тебя предупредила — переводить будешь ты. И не бесплатно.

— Ох ты, ох ты, какие мы богатые! — Лена ушла.

— Олег, — сказала Аня, — ты набросал идей, а я так и не поняла, с чего ты, в конце концов, хочешь начать фильм.

— Ну разумеется, с самого начала! Пиши: «Венский экспресс прибывал в Милан ранним утром…»

— Откуда ты знаешь? Ты смотрел расписание тех лет?

— Да никто этого не знает!

— А мне надо знать, чтобы писать, — возразила Аня.

— Все экспрессы прибывают на конечные станции ранним утром, чтобы нормальным людям оставался весь день для дел… И потом, утром легче снимать. Пиши: ранним утром…

Марио появился в самом начале седьмого. Олег как раз заканчивал складывать листы бумаги в папку и перебрасывался шутками с Леной. Она уговаривала его остаться ужинать, а он не соглашался, утверждая, что в Милане его ждет продюсер и ужин в лучшем ресторане и что он бы рад, да уж такая ныне, в век спонсоров, продюсеров и финансистов, судьба у них, у режиссеров, еще недавно полновластных хозяев картины: подчиняться и мириться с их прихотями.

Аня заметила, как напряженно идет Марио по дорожке от ворот к дому, и у нее защемило сердце: вчера он ушел явно обиженный, да и как могло быть иначе, если он только что предложил ей руку и сердце, а она… Аня с раздражением поглядела на Олега — нет того, чтобы уйти чуть раньше. Впрочем, Олег не виноват — Франко рассчитывал подвезти его точно к поезду и потому не торопился, утверждая, что осталась еще масса времени.

Марио поднял голову, и первым, кого увидел на террасе, оказался Олег.

Аня с грустью отметила, как изменилось его лицо, и сразу же подумала, что была права, когда сказала Лене, что в Марио появился маленький Отелло…

Встретились они буквально на пороге — Олег и Франко уже стояли в холле, когда вошел Марио.

— Мы едем на вокзал, — сказал Франко, и Аня поняла его стремительный итальянский. — Я вернусь через полчаса…

Они ушли. Тотчас же Лена предательски укрылась в детской, якобы поиграть с Роберто, чего она в такое время дня никогда не делала. И Аня осталась одна перед мрачным, угрюмым Марио.

Первые же его слова заставили ее внутренне сжаться:

— Он ночевал у вас?

— Нет. Олег приехал сегодня в двенадцать, — ответила Аня и вдруг возмутилась: что еще за допрос? по какому праву? — А если бы и ночевал? — спросила она с вызовом.

— Ты все еще его любишь, — сказал Марио утвердительно. — Почему ты не сказала мне этого раньше?

— Потому что я его вовсе не люблю, — ответила Аня и со всей отчетливостью, окончательностью и ясностью поняла, что да, не любит — ни Олега, ни Марио, и потому счастлива, хотя и видит, как страдает этот милый, достойный любви человек. Она вдруг ощутила себя как бы сидящей в зрительном зале, откуда отстранение наблюдает за событиями, в которых сама же и участвует.

— Марио, милый, хороший Марио, послушай меня минутку. Я не люблю своего бывшего мужа. Но я не люблю и тебя. Я ничего не ответила тебе на твое предложение, потому что хотела пригласить тебя в Москву, чтобы познакомить с моими родителями, с моей родиной, чтобы получше узнать друг друга и только тогда решать… Сейчас я не готова полюбить ни тебя, ни кого-либо другого. Пойми меня и прости.

Марио выслушал ее страстную тираду и сделал свой вывод:

— Все же в глубине души ты любишь Олега, иначе ты не стала бы его целовать и плакать.

— Олег пережил страшное потрясение, и мне его было жаль — вот и все.

— Я тоже жалею каждого своего больного, но это не значит, что мне следует целоваться с ними, — набычившись, ответил Марио.

Аня готова была взорваться, но сдержалась и решила отшутиться:

— Но ты ведь и не был женат на своих больных. А Олег — мой бывший муж, и тут уж ничего не поделаешь.

— Я ухожу… Извинись за меня перед Леной… С Франко я поговорю завтра.

В последних словах Марио Ане почудилась скрытая угроза, словно он собирается обвинять бедного Франко в предательстве. Она вздохнула и не стала ничего говорить, а пошла проводить его до ворот.

Марио церемонно поцеловал ей руку на прощание и ушел.

Аня с огромным и совершенно искренним сожалением подумала, что, видимо, он ушел из ее жизни навсегда. Она вернулась в дом.

Из детской выглянула виноватая физиономия подруги:

— Понимаю, я слиняла, но я не могла, просто не могла — такая сумятица чувств… Мне и его жалко, и тебя, и совершенно неприлично хочется смеяться, оттого что вспомнилась дурацкая фраза — не знаю откуда — «жених пошел косяком», и еще твои слова, что в нем проявился маленький Отелло.

Ленка виновато поглядела на Аню:

— Ты меня понимаешь?

— У меня словно камень свалился с сердца: я не виновата перед Олегом, Олег не виноват передо мной, я ничем не обязана Марио, я больше не хочу ни за кого прятаться, ни к кому прислоняться. Я — снова я. Единственное, о чем я жалею, так это о крушении мечты жить рядом с тобой…

Когда вернулся Франко, он застал идиллическую картину: обе женщины ползали по полу, строя из игральных карт ажурные замки, а Роберто, с трудом дожидаясь возведения очередной башни, с восторженным воплем дул и кричал:

— Бам! Бам!

Франко посмотрел на них, склонив голову, и что-то сказал Лене по-итальянски с такой скоростью, что Аня попросила ее перевести.

— Он сказал, что Роберто разрушает наши карточные домики так, как это делала ты последние два дня.

— Ты прелесть, Франко! — Аня легко вскочила на ноги и расцеловала его. — Завтра я весь день наслаждаюсь Турином и одиночеством, — без всякой логической связи объявила она.

На следующий день Аня выбралась из дома поздно — неожиданно много времени занял выбор обуви. Чтобы гулять, лучше всего подходили кроссовки, но к ним необходимы джинсы, а в такую жару даже подумать о них было страшно. Но и туфли надевать не хотелось — нужны колготы или гольфы…

Сомнения разрешила Лена:

— Здесь многие носят на босу ногу, даже мужчины, и не комплексуют.

Так Аня и сделала.

Спустившись с холмов, она заглянула в собор Гран Мадре, в который раз восхитилась чудом архитектуры. Здесь покоились останки павших в войне 1915 — 1918 годах. А перед монументальной лестницей собора возвышался памятник королю Витторио Эммануилу Первому, первому королю объединенной Италии. Потом она неторопливо прошла по мосту через реку По, постояв, как в первый раз, на середине, полюбовалась его нарядным видом, который достигался очень просто и остроумно: вверху фонарных столбов крепились вазоны, а из них, обвивая спиралью металлическую вертикаль, спускались вьющиеся стебли с маленькими красными цветами.

Аня вышла на площадь Витторио Венето, самую широкую в городе, прошла еще немножко по улице По до трамвайной остановки и доехала до Порта Суза, площади старого вокзала.

Еще с детства вокзалы непостижимым образом будоражили ее воображение, вызывая желание сесть в любой поезд и ехать неизвестно куда… У нее мелькнула шальная мысль — сесть в первый же подошедший трамвай.

Она так и сделала.

Сидя у окна, расслабившись, Аня смотрела на проносившиеся мимо дома, соборы, вывески. Лето кончалось, и все чаще мелькало в витринах кричащее слово «сейл»…

Она вышла на остановке недалеко от парка, который видела впервые. По чисто выметенным аллеям гуляли мамы и бабушки с детскими колясками. Со стороны огороженной металлической сеткой волейбольной площадки слышались звонкие удары по мячу, свистки судьи, юношеские голоса. Она остановилась, прислушалась и вдруг, словно кто-то окликнул ее, весело направилась туда.

Играли ребята лет семнадцати-восемнадцати. Несколько девушек стояли у кромки поля, болтали и не очень внимательно следили за игрой. Да и игра была вялой.

Аня уже несколько лет не выходила на площадку, каждую свободную минуту отдавала теннису, которым увлеклась не на шутку. А тут вдруг захотелось ощутить в руках тугой мяч. И словно по заказу, а может быть, кто-то из парней бросил специально, мяч полетел к ней. Аня поймала его, пару раз стукнула о землю, сделала понятный всем волейболистам жест, означающий, что подача справа, но не просто прокатила мяч под сеткой, а своим коронным резаным ударом послала его от боковой линии точно в дальний угол противоположной площадки, где стоял подающий. От неожиданности парень не смог укротить мяч, и тот отскочил к сетке.

Кто-то сказал: «О-о-о!», кто-то указал Ане на площадку и крикнул: «Прэго!», что означало «прошу», «пожалуйста». Аня отрицательно покачала головой, указав на свои туфли на высоком каблуке. Ей вдруг так страстно захотелось сыграть одну-две партии, что она даже подумала на мгновение: а не попытаться ли поиграть босиком, но отбросила эту мысль и пообещала себе, что если найдет завтра дорогу сюда, обязательно придет в кроссовках и поиграет.

Мяч опять — теперь она была уверена — уже намеренно — оказался у ее ног. Она взяла его и пошла подавать.

Ребята разразились целым потоком слов, из которых она почти ничего не поняла и потому не рискнула ответить. Прыгать в туфлях было невозможно, и она решила сделать планирующую, хитрую подачу. Мальчишки на той стороне растерялись. Один уже изготовился принимать, но мяч вильнул и только скользнул у него по рукам. Раздался веселый смех — такое удивление было на лице у парня.

Слово «анкора», «еще», Аня разобрала, даже несмотря на шум и смех. Она подала, и опять никто не смог взять летящий, словно пьяный, мяч. В третий раз она не выдержала, сбросила туфли и в прыжке подала с такой неженской силой, что мяч отскочил от рук попытавшегося принять его юноши далеко за ограду. Ей устроили овацию, и она гордо ушла, поймав на прощание несколько ревнивых девичьих взглядов.

«Вот же старая дура», — ухмыльнулась она. Но настроение поднялось.

Аня долго бродила по парку, несколько раз присаживалась, чтобы вытряхнуть песок из туфель и каждый раз ругала себя. Наконец, увидев фонтан, сполоснула ноги, промыла туфли и села на солнышко ждать, когда они высохнут.

Пора было думать, как выбираться домой.

Обратный путь она проделала почти по наитию — не хотелось никого расспрашивать, к тому же состояние «потерянности» в чужом городе рождало ощущение полной свободы, раскованности и независимости. Пересаживаясь с трамвая на трамвай, она неверно определила направление. В результате вскоре оказалась недалеко от концертного зала «Аудиториум», а вовсе не на Порта Суза, постоянном ориентире в ее прогулках по городу. Она немного растерялась, но потом подумала, что нет худа без добра, решительно направилась в кассы и взяла билет на сегодняшний концерт.

Играла неизвестная ей пианистка, но, видимо, в Италии ее знали, потому что народу в кассах оказалось предостаточно. В программе — Брамс, Дебюсси, Шопен.

У Ани еще осталось время позвонить Лене, чтобы она не волновалась, и перекусить в крохотной, с виду неприглядной, но, как выяснилось, безумно дорогой траттории…

Когда она пробралась на свое место, до начала концерта оставались считанные минуты. Слева сидели две симпатичные девушки, на вид студентки, и увлеченно о чем-то говорили вполголоса. Впереди сидела японская парочка, и Аня подумала, что ей повезло: их головы не закрывали сцену. Справа от нее сел мужчина, лет сорока с небольшим, в очень дорогом на вид костюме. Его черные с проседью волосы были коротко стрижены. Аня вдруг почувствовала себя неловко — без чулок, в дневном затрапезном платье. Сосед равнодушно скользнул по ней взглядом и посмотрел на часы. От него шел ощутимый запах свежести, чистоты и аромат хороших мужских духов. Аня особенно остро ощутила свою неприбранность — целый день на солнце, затем эта ее эскапада на волейбольной площадке — и поэтому сидела, выпрямившись, словно проглотила аршин или, как говорил отец, будто у нее на голове стоит чашка с чаем.

…Брамс в исполнении итальянской пианистки не произвел на нее впечатления. Аня скосила глаза — сосед аплодировал формально, из вежливости, и она подумала, что у них одинаковые вкусы, студентки же слева, наоборот, отхлопали все ладошки.

Зато Дебюсси был великолепен. Ане чудилось, что она погружается в зеленовато-прозрачный, сотканный из водяных струй мир, и когда прозвучали последние аккорды, не сразу вернулась в реальность…

В антракте публика потянулась в фойе, а она осталась на своем месте — гулять в толпе принаряженных мужчин и женщин в своем затрапезе ей не хотелось.

Второе отделение было отдано полностью Шопену. Уже после двух мазурок Аня с удовлетворением отметила, что Шопен звучит именно так, как она слышала его внутренним слухом — с ностальгией, но не надрывно. Публика тоже оценила исполнение и долго не отпускала пианистку. Сосед справа даже крикнул: «Браво!»

Когда концерт закончился и все поднялись, чтобы выйти из зала, Аня не удержалась и спросила своего соседа по-русски:

— Простите, вы из России?

— Да, — ответил он с некоторым удивлением. — Как вы догадались? Меня тут все принимают за итальянца.

— По вашему «браво».

— Так ведь все кричали, — удивился он.

— Все кричали «брава», потому что пианистка — женщина, «браво» говорят мужчине, «о» — окончание мужского рода.

— Спасибо, теперь буду знать. — Он пропустил Аню вперед.

— Я заметил, вам понравилось исполнение Дебюсси.

«Вот как? Заметил…» — подумала Аня и сказала:

— И Шопен был очень хорош. Сдержанный и тревожный.

Он внимательно посмотрел на нее и неожиданно спросил:

— А если предположить, что на сцене дуэт — мужчина и женщина, то какой возглас одобрения следует применить — на «а» или на «о»? — В глазах его мелькнула хитринка.

— Ну это совсем просто: брави!

— Понятно. Если перевести на русский, то получится что-то вроде «молодец, молодца и молодцы». Я правильно сориентировался?

— О да!

Они вышли из здания, и Аня с наслаждением вдохнула уже прохладный вечерний воздух.

— Вы живете в Турине постоянно? — спросил сосед.

— Нет, я приехала к подруге, она замужем за итальянцем. А вы, видимо, недавно в Италии?

— Один день. По делам моей фирмы.

Они подошли к черному длинному автомобилю с тонированными стеклами.

— Я могу вас подвезти, — предложил мужчина.

Аня остановившись как вкопанная, смотрела на машину: точно такая же была, у Дим Димыча, на которой Петр вез ее к себе домой. Ей показалось, что вчерашний страшный сон сбывается. Она отступила на шаг и, даже не заботясь о том, чтобы скрыть панические нотки в голосе, ответила:

— Нет-нет! Не надо! Я сама!

— Как знаете. Всего хорошего, — попрощался мужчина, сел в машину и уехал.

Она постояла немного, приходя в себя, и подумала, что он наверняка принял ее за психопатку. «Ну почему со мной вечно что-то случается? — И тут же заключила: — И поделом! Кто меня за язык тянул? Чего я к нему пристала с окончаниями мужского и женского рода? Вот ведь дура!»

Она пошла к остановке с твердым решением никуда больше не ходить в оставшиеся до отъезда четыре дня и сидеть дома с Ленкой и Роберто. И Франко.

Дома за ужином Лена сразу же заметила, что с Аней что-то произошло.

— Ну-ка, подруга, выкладывай, — распорядилась она.

— Да ничего не произошло, — вяло попыталась отвертеться Аня. — Понимаешь, стоило мне один-единственный денечек почувствовать себя самодовлеющей единицей, ан нет — тут же приключается какая-нибудь чертовщина… никак не разберусь в себе.

— И не разбирайся. Я всегда говорила, что самокопательство — прямой путь в психушку.

Аня задумчиво кивнула, соглашаясь, потому что слова подруги удивительно совпадали с теми мыслями, что обуревали ее, пока она шла по извилистой дороге вверх, к Лениному дому.

Она вздохнула и рассказала Лене и то, как ощутила себя золушкой рядом с благоухающим соседом, и как про себя хихикнула, когда он крикнул пианистке «браво», сразу распознав в нем соотечественника.

— Француз тоже мог крикнуть «браво». И немец. И англичанин, — уточнила Лена. — Если стоять лишь на почве грамматики.

— Значит, было еще что-то в нем, хотя, ей-богу, внешне он похож на очень благополучного итальянца: брюнет с седыми висками и темно-серыми глазами. — Аня поймала любопытствующий взгляд Лены и возмутилась: — Что ты на меня так смотришь?

— Ничего. Рассказывай.

Аня дошла до того момента, когда увидела темную, с тонированными стеклами машину, честно поведала о своем испуге и глупейшем поведении под влиянием какого-то темного, суеверного страха.

— Я шла домой и думала: а не больна ли я? Может такое быть результатом насилия? Я как бы подсознательно боюсь даже намека на возможную близость. Тогда, в машине с Марио, ты помнишь мою истерическую реакцию? Или сегодня. Понимаешь, что я имею в виду?

Лена молча кивнула.

— Сейчас много пишут да и по телевизору говорят, что насилие оставляет психологическую травму. Возможно, и со мной так? И мне по возвращении в Москву надо будет пойти к психоаналитику или психотерапевту — не знаю, как правильно.

— И то, и другое правильно, только у нас хороших, настоящих психоаналитиков нет, а те, что есть, только думают, что занимаются психоанализом… Вот психотерапевта одного я знаю, да только уехал он… жаль, а впрочем, полагаю, ты справишься сама.

— Ты хочешь сказать — зарядка с нагрузкой, утренние кроссы и холодный душ?

— Вот именно. А он тебе понравился.

— Кто он? — слегка смутилась Аня.

— Сосед с тонированными стеклами.

— Ерунда, я его толком-то и не разглядела.

— Ясное дело — не разглядела: седеющий брюнет с темно-серыми глазами, отличный, дорогой костюм… А пианистку-то ты видела?

— С тобой невозможно разговаривать! — вспыхнула Аня.

— Конечно, — усмехнулась Лена, — как тогда, в колхозе, на картошке.

— Вот и слава богу, — вдруг согласилась Аня. — Значит, не все еще потеряно, и не надо мне спешить к психоаналитику, который станет копошиться в моем подсознании и выяснять, ревновала ли я мать к отцу и как сублимировалась в переходном возрасте. Будем исходить из того, что я нормальная баба и обойдусь холодным душем. Все, проехали.

Москва в конце августа 1995 года показалась Ане жаркой, серой, грязной, огромной и бестолковой, особенно после Турина. Первые три дня ушли на бесконечные рассказы, на раздачу подарков и на привыкание к постаревшему отцу. Слава богу, мама почти не изменилась.

Все вечера у них сидела Ольга Николаевна. Она с жадностью ловила каждую новую информацию о дочери, а когда Аня рассказывала что-то из того, что ей уже было известно — ведь она дважды в год ездила к дочери, — то едва удерживалась, чтобы не перебить и начать рассказывать самой. Кивала с сияющими глазами каждому слову, особенно если дело касалось внука. А однажды она заплакала, так горько, так жалобно, что у Ани перехватило горло. Родители кинулись успокаивать Ольгу Николаевну.

— Единственное, что есть у меня на свете, — это Лена и Роберто, а мне суждено видеться с ними только урывками. И стареть в одиночестве. Вечерами такая тоска, такая тоска, хочется выть в голос, — говорила она сквозь слезы.

Потом успокоилась, вздохнула и неожиданно спросила:

— Анечка, а чего же ты не осталась там? Мне Ленка по телефону намекала, что, возможно, кое-что сладится и что хорошо бы потихоньку готовить твоих родителей.

Аня взглянула на них и по еле сдерживаемым улыбкам поняла, что их уже «потихоньку готовили».

— Ух, она интриганка! — шутливо воскликнула Аня, но в голосе ее промелькнула грусть. — Мне там нечего делать.

— А уж отец с матерью как рады, что вернулась, — и на глаза Ольги Николаевны вновь навернулись слезы.

Аня подумала, что вот уже сколько лет Лена в Италии, сколько раз тетя Оля ездила туда, а все еще не может спокойно говорить о разлуке. Господи, ну почему у нас все так надрывно, почему в Европе, не говоря уже об Америке, так просто и естественно: вырос, уехал, пишет открытки, встречаются на Рождество или даже через Рождество. Родители румяные, подтянутые, ухоженные, с подкрашенной в голубой цвет сединой, покупают туры и разъезжают по всему миру, щелкая затворами полароидов и листая путеводители. А потом умирают в больницах, исповедавшись и оставив завещание детям, которые даже не обязательно спешат к их изголовью… Господи, откуда в нас такой родоплеменной атавизм, культ семьи как ячейки государства?

Самым тяжелым оказался разговор с Наташей. Впрочем, Аня так и предполагала, готовясь принять подругу.

На звонок вышла тетя Поля, приветливо встретила Наташу, и некоторое время они стояли в прихожей втроем, разговаривая ни о чем. Тем проще было сразу же перейти к главному, как только обе уселись с ногами на Анину тахту.

— Спасибо вам, девочки, вы так на меня кричали по телефону, что я сразу же и решила: ребенка оставляю в любом случае, — сказала Наташа.

— Вот и умница, — одобрила Аня.

— А от Дим Димыча мне уходить? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Наташа.

— Это уж тебе решать.

— Но вы с Ленкой говорили, чтобы я подождала твоего приезда.

— Это Ленка говорила, не я. Тут я тебе ничего советовать не берусь.

— Как же так? — в вопросе Наташи прозвучала растерянность и интонация девочки, обратившейся к мудрому педагогу за помощью и не получившей ее.

«Сказать — не сказать? — В сотый раз пытала себя Аня, имея в виду страшный эпизод с Петром. Ленка считает — сказать, а у меня, когда гляжу в ее наивные глаза, язык не поворачивается. Ну скажу, и что изменится? Все то же и останется, только решать ей будет труднее, а она, как мне кажется, уже решила в глубине души, ей нужно только уцепиться за мое одобрение».

— Понимаешь, — говорила тем временем Наташа, — я так привыкла ко всему, что он дает мне: к прислуге, к машине, к огромной квартире, к даче и даже к тому, что нас охраняют его телохранители. И сколько уже по разным заграницам ездили. Мне не верится, — неожиданно перескочила она на другую тему, — что он бандит. Просто у них нравы такие в жестокой среде. Я ему сказала, что не хочу, чтобы он продолжал свой бизнес, чтобы перешел на что-то благопристойное, а он спрашивает: откуда я знаю, какой у него бизнес?

«Наверное, надо сказать», — подумала Аня.

— В конце концов, ведь может же такое быть, что раньше был замешан, а теперь ушел из мафиозных структур?

— Из них не уходят, — возразила Аня. — Это не общество любителей хорового пения.

— Да? Но тогда… — у Наташи смешно округлился рот, — тогда и я не смогу уйти от него? Он меня… как Олега…

— Мать своего ребенка? — проговорила с сомнением Аня.

— Я совсем запуталась… Он так меня любит… Мои родители будут в ужасе. Они счастливы, что у меня все в порядке… И, что греха таить, я им помогаю деньгами…

«Не скажу», — в который раз изменила решение Аня.

— Значит… уходить? — спросила вдруг Наташа.

— Я ничего не могу тебе советовать, ничего. Ты все должна решить для себя сама. Ни я, ни Лена, ни Деля — никто тебе не помощник. Тебе жить с ним, не нам. Могу сказать только одно: к какому бы решению ты ни пришла, мы тебя меньше любить не станем и подругами твоими останемся… только разве что ходить к тебе в гости не будем…

— А как же крестины? — растерянно спросила Наташа.

— Ты роди сначала.

Ане представилось, как Наташа подносит к высокой, налившейся груди младенца, как он начинает сосать, закрывая глазенки от удовольствия, и ее пронзило такое острое чувство зависти и в то же время радости за Наташу, что захотелось тут же накричать на нее: «Хватит дурить! Живи с тем, кого послал тебе Бог, и будь благодарна!» Она внутренне охнула, подумав: неужели подсознательно она уже простила Дим Димыча и предала самое себя? Нет, никогда! Ни за что! Но Наташка ни в чем не виновата.

Опять наползала мутная неясность, и, чтобы выкарабкаться из трясины мыслей, она крикнула:

— Тетя Поля, Наташа торт принесла, мы сейчас выйдем на кухню — поставьте чайник!

На следующий день отец предложил Ане пойти в Малый зал консерватории. Они и прежде довольно часто ходили вместе в концерты, еще до Аниного замужества, но после ухода на пенсию и начала обвальной инфляции отец не мог себе этого позволить, да и Аниного учительского заработка едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Пожалуй, тогда впервые они открыли для себя Малый зал, где давались бесплатные концерты. Чаще всего это были так называемые классные концерты учеников какого-либо одного педагога. Бывали и отчетные концерты самих преподавателей, а в Московской консерватории, как правило, вели занятия большие музыканты, известные и в стране, и за рубежом. Порой классные концерты проводились в дневное время, что тоже было очень удобно для отца. Правда, тогда ему приходилось ходить одному, так как Аня днем занята в школе, а мать, едва успевая справляться с работой и домом, очень уставала.

Концерты в Малом зале отличались совершенно особой атмосферой: ни нарядной публики, ни особой торжественности, ни того пиетета перед именем исполнителя, когда один только список его лауреатств, обозначенный в программке, приводит в священный трепет и порой мешает объективно воспринимать и оценивать его исполнение. Здесь царила атмосфера полной раскованности, потому что в зале сидели, как правило, родственники, друзья, знакомые концертантов, их однокурсники и студенты других курсов, которым интересно было послушать, как звучит Дебюсси у Витьки или Крейслер у Мариши; здесь соблюдались традиции гамбургского счета, о которых с такой категоричностью писал Виктор Шкловский: когда собираются борцы и борются, дабы установить свой истинный класс, без оглядки на публику и судей. И если писатель утверждал, что «гамбургский счет необходим в литературе», то, пожалуй, и в музыке он совсем не лишний…

В Малый зал студенты входили и выходили из него между номерами, иногда засиживались, если что-то особо привлекало их слух. Здесь можно было послушать первокурсника, и если он запомнился, то прийти через полгода, через год и вновь встретиться с ним, уже повзрослевшим, отточившим свое мастерство, уловить новое в его исполнении и отметить прежнее, не утраченное очарование в его игре.

Даже программки, отпечатанные на машинке и выдававшиеся при входе в зал, создавали атмосферу домашнего музицирования, хотя само исполнение никоим образом не нуждалось ни в поблажках, ни в скидках на «молодо-зелено». Одним словом, это была высокая школа музыкального исполнительского искусства, лучше которой трудно найти в мире.

Аня не раз озадачивалась вопросом: почему так много говорят и пишут о нехватке концертных залов, жалуются, что негде послушать классическую музыку? Вот же вам, нате — открыто! Заходи и слушай! А в зале всегда свободные места.

В тот день шел концерт класса по камерному ансамблю, и отец, усаживаясь, отметил карандашом в программке фамилию юноши, которого слушал в прошлом году — ученика великолепного скрипача, лауреата многих конкурсов, объездившего с концертами практически все цивилизованные страны. Он и сам принадлежал к старой школе известного маэстро из Одессы, давшего миру целую плеяду блистательных музыкантов, многие из которых, увы, разъехались и стали национальной гордостью Америки, Австрии, Германии, Франции…

— Обрати внимание, — шепнул отец Ане перед выходом на сцену скрипача, — мальчик невероятно музыкален. Думаю, у него блестящее будущее.

— Папочка, — возразила Аня, — разве может быть музыкант — и без музыкальности?

— Может, еще как может. Бывает, слушаешь — блестящая, прямо-таки нечеловеческая техника, а за ней — ничего, пустота.

Аня не стала спорить.

Первые же недели занятий в школе принесли приятный сюрприз: оказалось, что Анины ученики, особенно старшеклассники, чутко уловившие в конце прошлого года, что она не в своей тарелке, увидев ее теперь — веселую, загорелую, похорошевшую, в новых джинсах и красивых футболках, радостно реагирующую на любую удачную шутку, — словно расслабились, и на уроках опять воцарилась та атмосфера обожания и импровизации, которой Аня так дорожила и гордилась.

Она не забыла того страстного желания сыграть в волейбол, проснувшегося вдруг на площадке в туринском парке, и вскоре пришла в школьный физкультурный зал, где, как она знала со слов физрука, сколотились две неплохие команды и складывается еще одна.

«Как же так получилось, — думала она, раз за разом вколачивая свою фирменную подачу в прыжке в противоположную площадку растерявшихся десятиклассников, — что я целых два года не играла?» Откуда-то из глубины памяти выплыло выражение «сумеречное состояние души». Аня на мгновение отвлеклась, и ей пришлось в диком прыжке, почти как там, на стройке, под зорким объективом Олега, достать мяч из угла.

Старшеклассники провожали ее гурьбой, а волоокий красавец и известный наглец из десятого «Б», избалованный вниманием девочек, даже осмелился взять ее под руку, что она со смехом пресекла.

Расплата за волейбол последовала незамедлительно: утром директриса, как говорят шахматисты — ан пассан, то есть на проходе, остановила ее и, отведя в сторону, сказала, что педагог, даже если она физрук, не говоря уж о преподавателе такого серьезного предмета, как история, не должен прыгать на волейбольной площадке в непристойно коротеньких трусах и пропотевшей футболке без бюстгальтера.

— Почему? — Аня уперлась взглядом в переносицу директрисы, чего та терпеть не могла.

— Анна Андреевна, помилуйте, ваши трусы больше напоминают бикини, чем спортивную одежду!

«Старая ханжа!» — взъярилась мысленно Аня, но вслух сказала:

— Они столько задниц видят каждый вечер по телеку!

— Но ведь речь идет об учительской, как вы выразились, заднице! — вспыхнула директриса.

— Если вы хоть раз в жизни играли или наблюдали волейбол, то должны бы знать, что на площадке смотрят только на мяч, — отпарировала Аня.

— И все-таки учительница может играть с учениками в волейбол только в нормальном спортивном костюме, в брюках!

— А может, лучше бы подошел противорадиационный? Во всяком случае, тем, кому есть что скрывать, — с этими словами Аня гордо пошла в учительскую.

Там ее ждала телефонная трубка, вернее, англичанка с телефонной трубкой в руках, вовсю кокетничавшая с Олегом.

— Тебя, — проговорила она, с сожалением передавая ей трубку.

Учительская притихла. Олега дамская часть учителей любила, Анин развод категорически не одобряла, и потому его звонок всех заинтриговал. Олег кричал так, что вся учительская слышала все.

— Я вчера прилетел из Милана!

— Догадываюсь.

— Лена шлет тебе тысячи поцелуев.

— Переходи к делу, Олег, у меня урок через три минуты.

— Мне все утвердили, — зачастил он. — На создание сценария дали месяц. Без тебя я не справлюсь.

— У меня начало учебного года, надо…

— К черту надо! Идея твоя? Твоя. Кстати, в титрах так и будет написано: «По идее Анны Хотьковой». Ты просто обязана мне помочь. И в договоре предусмотрена оплата консультанта. Поверь, никакую твою учительскую зарплату и сравнить нельзя.

Прозвенел звонок.

— Олег, слышишь, звонок.

— У тебя сколько уроков?

— Шесть, — покорно ответила Аня.

— Я подскочу к концу занятий, и мы все решим!

Когда она положила трубку, то обнаружила, что никто из учителей, кроме старенькой математички, на уроки не ушел. Все смотрели на нее вопросительно. Заговорила англичанка:

— Ты, надеюсь, согласишься?

— На что?

— Как на что? Да он же всеми словами просит тебя вернуться к нему, неужели непонятно?

— Я лично поняла только, что он просит меня стать консультантом в его новом фильме.

Аня вошла в класс с улыбкой.

— Ребята, — обратилась она к классу, усаживаясь, — если вы пообещаете мне выучить программный материал по учебнику, — она подняла книжку и перелистнула три жалкие странички, — я расскажу вам… — она сделала паузу, придумывая, что же расскажет, — о Нижегородской ярмарке, о гастролях там частной оперы Саввы Мамонтова с молодым Федором Шаляпиным, о том, как он объяснился в любви своей будущей жене, балерине из Италии Иоле Торнаги.

— Конечно, обещаем! — закричал класс.

— Но я проверю на следующем уроке. А теперь слушайте..

…Когда после занятий они выходили из школы с Олегом, Аня услышала, как красавец из десятого «Б» довольно точно пел молодым баском:

Онегин, я клянусь на шпаге, Безумно я люблю Торнаги!

Именно так объяснился в любви Шаляпин, исполнявший партию Гремина в «Евгении Онегине», своей будущей жене и получил за это выговор от владельца оперы Мамонтова, хотя по воспоминаниям современников сам Мамонтов едва удерживался от смеха.

— Ты разбазариваешь сюжетные ходы фильма, — шутливо набросился Олег на Аню.

— Просто у меня хорошее настроение, — ответила она и подумала, что, видимо, причина кроется в нарастающем предвкушении интересной и увлекательной работы с материалами к фильму, а возможно, и в подсознательном ожидании какой-то радости, которая должна же наконец прийти на смену всем ее неприятностям.

Она вернулась домой около десяти. Ее ждало письмо от Лены, каким-то невероятным образом дошедшее за десять дней. Лена рассказывала о событиях, о которых уже сообщил ей Олег. Он все-таки вовлек ее в работу над переводом синопсиса, потом получилось так, что ей пришлось переводить на небольшом совещании по поводу фильма, потом появился оператор-англичанин, и Лена переводила уже и с русского, и с английского на итальянский и обратно, а когда понадобился перевод с французского, она легко справилась и с ним. Продюсер пришел в восторг и сказал, что будет работать только с этим переводчиком, тем более что синьора великолепно знакома с темой фильма.

Аня перечитала письмо еще раз, положила его на стопку книг о Шаляпине, перебрала пачку библиотечных карточек, приняла душ и легла спать.

День, такой яркий, насыщенный, светлый, завершился. Что ждет ее? Будут ли еще такие же дни или со дня на день кончится бабье лето, пойдут дожди и начнется тусклая, серая, промозглая московская жизнь от урока к уроку с редкими выходами в консерваторию или на историческое общество?..

Прошла неделя.

Позвонил отец и предложил пойти в Малый зал консерватории, и Аня, несмотря на крики и вопли Олега, что у них нет времени ни одного часа, согласилась — работа с Олегом очень утомляла, часто вспыхивали ссоры. В творчестве он был обидчив, как ребенок, написанное считал чуть ли не незыблемым, замечания встречал в штыки, одновременно требуя критики.

Несмотря на то что отчетный концерт проходил днем, Аня, зная консервативный вкус отца, принарядилась — благо в школе у нее оказался свободный день, и выглядела так, что и сама осталась довольна собой.

Они встретились с отцом у входа в Малый зал. Стояла хорошая погода — конец октября, бабье лето доживало свои последние дни. Народу собралось довольно много, большинство с цветами. Они поднялись по лестнице на третий этаж. Аня с грустью отметила, как тяжело дышит отец, и предложила прежде, чем войти в зал, посидеть несколько минут на диванчике, у окна, переждать начавшуюся одышку. Она рассказала о письме Лены и о работе с Олегом.

— Ты совершенно уверена, что у тебя к Олегу ничего?

— Совершенно, — с чистой совестью ответила Аня. — Мы друзья.

— Скажу по секрету, мама иногда вздыхает и надеется.

Они встали, взяли у дежурной, сидевшей за маленьким столиком у входа в зал, программку и направились к двенадцатому ряду, давно облюбованному ими.

— Взгляни, — показал отец Ане программку, — тот самый мальчик, которого мы слушали с тобой. Он заявлен во втором отделении.

В антракте они вышли в тесное фойе, а точнее, на лестничную площадку, не приспособленную для большого количества публики, зато украшенную белыми мраморными досками, где золотыми буквами были вписаны имена выпускников, окончивших с отличием консерваторию за все прошедшие годы. Спускаться вниз по лестнице не решились, чтобы не возобновилась одышка у отца. И вдруг краем глаза Аня увидела его. Он выходил из зала прямо к ним, сдержанно улыбаясь, такой же высокий, спокойный, как и там, в Турине. Сердце ухнуло громко-громко. Отец, словно услышав его, настороженно спросил:

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила Аня и ухватилась за него, как маленькая девочка.

Незнакомец подошел, поклонился, спросил, опуская избитое «какая встреча!»:

— Вы меня помните?

— Конечно, — ответила Аня и подумала, что вот оно, подсознательное предчувствие и ожидание радости.

Отец поглядел на дочь — у нее нестерпимо сияли глаза и на губах застыла легкая улыбка.

— А это, насколько я могу судить по явному сходству, — продолжал незнакомец, — ваш отец?

— Да. Познакомьтесь, Андрей Иванович, мой папа, — и Аня улыбнулась невольной тавтологии. — А это…

— Владимир Игоревич, — закончил он и обратился к отцу: — Мы были с вашей дочерью на одном концерте в Турине.

— Но не познакомились, — продолжала Аня, глядя ему в глаза. — Так что, папа, представь меня, — шутливо добавила она.

— Моя дочь Анна.

— Очень приятно, — принял предложенную игру Владимир Игоревич.

Все время, пока они говорили, с ним здоровались проходившие мимо дамы, старушки, мужчины.

— Вы, видимо, здесь свой человек? — спросила Аня.

— До известной степени. Собственно говоря, я пришел послушать одного студента, — и он назвал фамилию, отмеченную в программке отцом. — Он был учеником моей жены.

— Я уже слышал его прежде, — сказал отец, — он производит великолепное впечатление. Почему он ушел от вашей жены?

— Она погибла в автокатастрофе, — просто ответил Владимир Игоревич.

— Простите бога ради, — смутился отец.

— Ничего. — Он замолк на мгновение. — Три года назад… Парень невероятно вырос, я слежу за ним.

— Вы тоже преподаете? — спросила Аля.

— Нет, я даже не музыкант. Когда-то таких, как я, называли меломан. Потом слово затаскалось.

— К сожалению, многие старые добрые слова меняют свою эмоциональную окраску под влиянием времени, — констатировал отец, стараясь увести разговор от больной темы.

— Привет, Володя! — раздался мужской голос. Владимир Игоревич оглянулся, извинился и обнял немолодого полного мужчину с рыхлым, безвольным лицом. Они расцеловались. Это был тот самый музыкант, в классе которого учился молодой скрипач.

Владимир Игоревич вернулся к ним.

— Это профессор, у которого моя жена работала ассистентом. Он не только блестящий скрипач, но и потрясающий педагог.

— Родственная душа, — улыбнулась Аня.

— Вы тоже педагог?

— Да, школьный… историк, — ответила Аня, и отец удивленно взглянул на нее, — обычно она не торопилась сообщать, что работает в школе. Как ее следует понимать? Уничижение паче гордости?

— Очень интересно, — заметил Владимир Игоревич. — Я должен извиниться, я прямо с работы, с заседания, и мне обещали привезти цветы. Спустимся на один пролет… А после концерта, если вы меня подождете несколько минут, пока я зайду за кулисы, поздравлю, я мог бы отвезти вас домой. — Он улыбнулся и торопливо добавил: — Надеюсь, вы не откажетесь? Отец взглянул вопросительно на Аню.

— Не откажусь, — ответила она.

Они спустились по лестнице на один пролет. Здесь стояли курильщики, и Аня уже хотела было предложить спуститься ниже, к площадке, ведущей к студенческому буфету, как вдруг увидела могучего парня в кожаной куртке с двумя букетами дорогих экзотических цветов. Он вручил их Владимиру Игоревичу, спросил, может ли он идти, и, получив разрешение, ушел.

— Я, наверное, дико выгляжу с такими букетищами? Вот что значит перепоручить деликатное дело выбора цветов.

— Человек руководствовался собственным вкусом, — сказала Аня. — Он ваш шофер?

— Нет, охранник из офиса.

Прозвенел звонок. Они поднялись в зал, и Владимир Игоревич, спросив позволения, сел рядом с ними, уложив букеты на соседнее пустующее кресло.

Остановив машину — не такую, как в Турине, но тоже с тонированными стеклами, Владимир Игоревич вышел, открыл дверцу, помог выйти Ане с отцом и спросил — не ее, а Андрея Ивановича:

— Вы часто бываете на дневных концертах?

— Да.

— Завидую… — Он достал визитную карточку и протянул Андрею Ивановичу. — Был бы рад продолжить знакомство.

Отец достал свою визитку, зачеркнул один телефон и протянул Владимиру Игоревичу.

— Не обращайте внимания на мой высокий титул, — с улыбкой заметил он, — я уже на пенсии. А телефон и адрес правильные.

— Я могу и вам позвонить по этому телефону? — спросил новый знакомый Ани.

— Я живу отдельно. — Она взяла визитку, попросила у отца ручку и приписала на обороте свой номер телефона.

— Так я вас тоже подвезу, — словно обрадовался Владимир Игоревич.

Аня согласно кивнула, хотя несколько минут назад собиралась зайти к родителям. В машине они всю недолгую дорогу молчали. Аня мучительно думала, о чем бы таком заговорить, чтобы не выглядеть ни глупо, ни навязчиво, но в голову ничего не лезло.

Молчал и Владимир Игоревич. Только у самого Аниного дома он сказал:

— Завтра в Большом зале интересный сонатный вечер…

— Да, я обратила внимание, — от смущения перебила его Аня. Она чувствовала, что последует за его словами.

— Вы разрешите вас пригласить? — излишне церемонно спросил Владимир Игоревич.

И Аня, подчинившись предложенному им тону, ответила совершенно по-дурацки:

— Я разрешаю.

— Я заеду за вами ровно в семь, — заверил он.

— Хорошо. Квартира пятьдесят два… — сказала Аня и зачем-то уточнила: — Коммунальная.

Дома она ругала себя последними словами и за то, что не могла двух фраз связать, и за совершенно идиотское «разрешаю», сказанное с таким высокомерием, что она не удивится, если завтра вдруг он позвонит, скажет, что не достал билетов или что у него срочное совещание, и исчезнет.

Из состояния самобичевания ее вывел телефонный звонок. Пришлось полчаса оправдываться перед Олегом за то, что и завтра она не сможет с ним работать, а он бушевал и все высчитывал оставшиеся ему дни до срока, когда по договоренности он должен отправить готовый сценарий с оказией Лене, чтобы она успела перевести, ведь и на перевод нужно немало времени, хотя Ленка молодец, работает как вол, в отличие от некоторых, которые норовят манкировать…

— Олег, не заставляй меня врать и выдумывать педсоветы или еще какие-то мероприятия. Завтра я иду в парикмахерскую, мне надоело ходить чумичкой с прической позапрошлого века, и вообще, женщина я или нет? Могу я уделить себе внимание?

Олег не очень уверенно ответил, что может, видимо, вспомнив, как и в прошлом иногда вдруг бросалась Аня к парикмахеру, пытаясь за несколько часов наверстать все то, чего не делала месяцами.

На следующий день, когда Владимир Игоревич позвонил в дверь, его встретила Аня — высокая от высоченных каблуков вечерних туфель, тоненькая, в чем-то темном, элегантно с нее свисающем, невероятно помолодевшая из-за короткой стрижки, с огромными подведенными встревоженными глазами, в которых, казалось, застыл вопрос: «Ну как я?»

Она сняла с вешалки новый итальянский плащ и перекинула его через руку:

— Я готова.

Вечером, когда она вернется, тетя Поля скажет ей: «Бесстыдница, ты бы солидного человека хучь на минутку в комнату пригласила. Никакого соображения у нынешних молодых нет…» В большом, почти до полу, старинном зеркале в нижнем фойе Большого зала консерватории Аня с трудом узнала себя, поправляя прическу, и от всей души поблагодарила Лену за то, что та настояла и заставила купить этот вечерний ансамбль-фантазию, сидевший на ней так, что она вдруг стала похожа на сошедшую с подиума манекенщицу, с той лишь разницей, что у нее были и грудь, и бедра, и все остальное, как у нормальной женщины.

Они поднялись вверх, в большое фойе.

— Поскольку мы в Москве, а не в Италии, я разрешаю вам сегодня кричать «браво» всем подряд — и мужчинам, и женщинам, — и Аня рассмеялась, не выдержав взятого вначале менторского тона.

— Признайтесь, вы так со своими учениками разговариваете?

— Нет, что вы, — весело ответила Аня, чувствуя, что лед сломался и нет уже ни натянутости, ни чопорности, ни неловкости в общении с этим малознакомым человеком. Она возвращалась в свое привычное состояние. — В школу я хожу в джинсах, вызывая ужас у завуча и директора, играю с учениками в волейбол, вожу своих балбесов на экскурсии. Недавно ездили в Кусково, а в прошлом году весной спускались в раскоп на Манежной площади. Нет, в школе я самый что ни на есть анфантерибль.

— А моей дочери не повезло: кроме напускной солидности, низкой культуры и весьма посредственного знания своего предмета их историчке нечем было похвастать.

— В каком классе ваша дочь? — спросила Аня.

— О, — с гордостью отозвался Владимир Игоревич, — она у меня просто молодчина, брава! После окончания школы выдержала конкурс и поступила в американский колледж. Когда погибла жена, я думал, она сорвется, не вынесет горя — сам в таком состоянии, что в утешители никак не годился. Но она выстояла… Я очень горжусь ею… У вас очень симпатичный отец, — без видимой связи с предыдущим заключил он.

«И мама тоже», — хотела добавить Аня, но подумала, что он может воспринять как навязывание знакомства с родителями, и опять на какое-то время замкнулась, задав себе провокационный вопрос: «А ты хотела бы?»

Пожалуй, впервые Аня слушала музыку и не могла, как теперь принято говорить, врубиться. Мешало присутствие Владимира Игоревича, хотя в Малом зале она этого совершенно не ощущала.

В антракте они вступили в магический круг фланирующих и раскланивающихся друг с другом пар, чего Аня терпеть не могла. Сегодня это особенно ее раздражало, потому что знакомые Владимира Игоревича, поздоровавшись с ним, оглядывали ее — женщины с оттенком недоумения, а мужчины оценивающе.

Аня ускорила шаг и повела своего спутника в правое боковое фойе, которое заканчивалось дверью, ведущей за кулисы. Подвела к большому портрету Листа.

— Я в этом году еще не здоровалась с ним, — объяснила она Владимиру Игоревичу.

— А за что ему такая привилегия?

— Понимаете, там, в зале, на стенах все в одной компании, смотрят друг на друга и на зрителей, и только он здесь один, в изгнании.

— Так ведь и в зале есть его портрет.

— Там он композитор, один из всех, а здесь — человек. Впрочем, возможно, это моя фантазия. Главное, что у нас с ним общая любовь к Балакиревской фортепьянной пьесе «Исламей». Почти все ученики Листа разучивали это произведение, он так хотел. Вот если бы я преподавала фортепиано, то наряду с обязательным Бахом ввела непременное исполнение «Исламея». А вообще я люблю романтиков.

Когда после концерта они вышли к машине, Владимир Игоревич на мгновение замялся, и Аня сразу же уловила это и сжалась, решив, что надоела человеку своей глупой дилетантской болтовней, и следующего похода в консерваторию уже не будет. Поэтому когда он неуверенно и после небольшой заминки пригласил ее поужинать, она от растерянности и неожиданности только кивнула и, садясь в машину, корила себя за то, что ее согласие выглядело так, словно она ждала приглашения и восприняла его как нечто само собой разумеющееся.

— Куда бы вы хотели? В Дом кино?

— Нет-нет, — слишком быстро, как ей показалось, ответила Аня. Дом кино — епархия Олега, не хватало только встретить его сейчас. — Может быть, накоротке куда-нибудь в бистро или в кафе?

— Вы представляете, как сейчас, в десять вечера, выглядят эти самые кафе? — спросил Владимир Игоревич. — Вы давно в них бывали?

— Только в студенческие годы.

— Вот то-то и оно. Тогда в Дом литераторов?

В ресторане Центрального дома литераторов, или просто ЦДЛ, Аня была с Олегом всего три раза и хорошо запомнила прекрасный старинный дубовый зал. В этот вечер он почти пустовал.

Прославленная в писательских воспоминаниях дубовая лестнице вела, как казалось из-за царившего на втором этаже полумрака, в никуда. Витражи слабо светились. В глубине зала кто-то негромко наигрывал на рояле, полуприкрытом дубовой лестницей. Слева была приторочена деревянная резная арка, стилизованная под общий вид зала, и тем не менее она откровенно выделялась среди всего великолепия.

— Типичный новодел, — сказала Аня, усаживаясь за стол. — Зачем надо все обязательно менять, что-то добавлять, приукрашивать — не понимаю. Это же безвкусица, к тому же старый дом Алсуфьева должен бы охраняться как исторический памятник.

— А вы консерватор, — сказал Владимир Игоревич.

— Я историк.

— И хотели бы законсервировать историю?

— Да, может быть, и законсервировать — в старинной архитектуре, в книгах и журналах, излагающих факты. Но не в выводах.

— Что же вы работаете в школе, а не в каком-нибудь научном институте или издательстве, к примеру?

— Хотела бы в издательстве, да так сложились обстоятельства. А сейчас уже не устроишься… даже не в издательстве, а в журнале… — Аня рассеянно пролистала меню и протянула его Владимиру Игоревичу. — Выберите сами на ваш вкус.

Он погрузился в изучение меню, а Аня смотрела на него и думала, что мужчины почему-то всегда очень серьезно относятся к процедуре заказа. Нет, красивым его назвать нельзя. Но внимание на себя он обращал сразу. И не только благодаря росту — здесь, в России, рост не был таким отличительным признаком, как в Италии, где мужчины в большинстве не очень высокие. Что-то привлекало в его лице, одновременно русском и вполне европейском, какая-то породистость, что ли. Интересно, кто он по образованию?

— Извините, мы отвлеклись, — сказал Владимир Игоревич, закончив заказывать ужин подошедшему официанту. — Вы говорили о журнале.

— Ах, да… Видите ли, в школу меня привели обстоятельства. На самом деле я хотела работать в журнале, таком… знаете, в котором читатель мог бы найти и научно-популярные статьи, и исторические гипотезы, смелые предположения, и исторические анекдоты, и конечно же исторические романы с продолжением, чтобы через интересное, увлекательное чтиво исподволь прививался вкус к истории. Но такого журнала, увы, нет. Вот я и занимаюсь преступной деятельностью — заражаю двух-трех из тридцати моих выпускников вирусом истории, и они идут в университеты, чтобы потом мыкаться на зарплате, а не становиться новыми русскими. Может быть, порчу им будущее своими увлекательными росказнями.

— Вы сказали «новые русские» с таким осуждением.

— Что вы, я считаю, что на нашем историческом этапе они необходимы. Со временем они станут старыми русскими. Вот вы, как мне кажется, уже старый русский.

— В каком смысле?

— У вас есть офис, видимо, солидное дело, но вы не ездите в казино и на тусовки, а ходите в консерваторию.

— Откуда вам известно, что я не бываю в казино? Вот провожу вас домой и поеду, — засмеялся он.

— Нет, нет, тут не обязательно знать, это чувствуется.

— Вы правы, и насчет консерватории ничего удивительного — я часто ходил с женой…

— Извините, я не хотела затрагивать больную тему, — смутилась Аня.

Он положил свою руку на руку Ани и сказал:

— Не извиняйтесь.

— А что вы заканчивали? — быстро спросила Аня, чтобы скрыть свое смятение, но руку не отняла.

— Угадайте.

— Университет? Экономический — не очень похоже. Математический. Программист? Нет.

Принесли холодные закуски.

— Гадайте, гадайте, — усмехнулся Владимир Игоревич, не обращая внимания на суетящегося официанта.

— Гуманитарий? Технолог? Нет, я пас.

— Я окончил театральный, точнее, ГИТИС.

— Актер?! — воскликнула Аня. — Нет, опять мимо.

— Театровед?

— О нет, это удел некрасивых интеллектуалок. В ГИТИСе есть факультет с ужасно нудным и длинным названием, который в просторечии именуется директорским. Но мы были всем понемногу: и актерами, и театроведами, и режиссерами, и рабочими сцены, пока учились. После окончания я стажировался в одном провинциальном театре у удивительно талантливого в своем деле директора. Его знал весь старый театральный мир как просто Славу. Старинный город, старинный театр, старый директор, и аншлаги из года в год! Просто гениальный директор. Я у него многому научился и хотя сейчас отошел от театральных дел, все же школа, которую я прошел в том театре, помогает мне до сих пор.

— А чем вы сейчас занимаетесь?

— Ох, Аня, лучше не спрашивайте. Всем: торговлей, строительством, посредничеством. Стараемся не влезать в дела, где есть опасность связаться с мафией.

— И удается?

— Да. Вы, наверное, заметили, что у меня нет телохранителей. Если мы сталкиваемся с намеком на мафию, сразу же уходим в сторону. Да и работаем мы в основном не за счет льгот, а на умении рассчитывать, предвидеть, анализировать.

— А почему вам это удается, когда у других вечные проблемы? — спросила Аня.

— Ну, положим, проблем и у нас хватает. Просто нам повезло, и мы собрали очень хорошие мозги.

— И они никуда не утекают? — улыбнулась Аня.

— Нет, что вы! Один попробовал и вернулся.

— Прежде были невозвращенцы, а этот, значит, возвращенец.

— Скажите, Аня, — неожиданно спросил Владимир Игоревич, — вот вы сейчас такая ясная, спокойная, раскованная, ироничная.

— Это плохо?

— Хорошо. Что с вами происходило в Турине?

— Было очень заметно? — смутилась Аня.

— Еще бы.

— Когда-нибудь расскажу.

— Когда-нибудь я вам напомню о вашем обещании. Зато с удивительной легкостью Аня рассказала ему о поездке к Лене, в Турин, о Лениной семье, о Роберто и о Франко. Пообещала в ближайшее время познакомить с Делей, удивительной художницей.

Они засиделись, перескакивая с одной темы на другую, и Аня ни разу не вспомнила, что ей завтра вставать в семь и у нее шесть уроков, и еще давно обещанный девятому классу поход в Коломенское, пока там еще не облетели золотые листья с деревьев…

Прощаясь у ее дома, Владимир Игоревич поцеловал ей руку.

С этого дня время полетело каким-то невероятным, диким галопом и казалось сплетенным из тягучих и взвинченных ожидании и стремительных встреч…

Олег повел себя глупо: обиделся, несколько дней не звонил, потом наговорил кучу несправедливых слов, требовал работы, а сам тратил драгоценное время на выяснение отношений.

В один из вечеров, когда Аня работала с Олегом, приехал без звонка Владимир Игоревич — выкроилась свободная минута и он хотел пригласить ее на прогулку.

— Познакомьтесь, мой бывший муж, — представила Аня Олега и чуть не фыркнула при мысли, что эта фраза уже становится привычной.

Олег буркнул:

— Олег Иванович, режиссер…

Владимир Игоревич тоже представился и сказал:

— Я слышал о вас много хорошего. О вас и о вашей совместной работе. Рад познакомиться.

Аня, пожалуй, впервые увидела растерявшегося Олега. Ей вспомнился Марио и его глупая, вспыхнувшая на пустом месте ревность. «О господи, спасибо тебе за нее, если бы не она, я, может быть, не познакомилась бы с ним…» — подумала про себя Аня, разглядывая двух интересных мужчин, столкнувшихся в ее крохотной комнатушке, отчего та сразу показалась еще меньше.

Несколько дней до позднего вечера Аня вкалывала с Олегом. Они наконец вышли на финал. Олегу особенно важна была Анина помощь в описании премьерного спектакля в Ла Скала с участием Шаляпина.

Владимир Игоревич не звонил, и Аня даже забеспокоилась. Когда Олег, усталый, но довольный, уехал с ворохом исписанных, правленых-переправленных листов, чтобы утром помчаться к машинистке, она взглянула на часы — уже половина двенадцатого. Поздно, Владимир Игоревич уже не позвонит… И тут же раздался звонок.

— Аня? — услышала она его голос. — Я не очень поздно? Хотя что за глупый вопрос, конечно же поздно, но вы, наверное, долго работали…

— Мы уже все завершили! — выпалила Аня радостно.

— Поздравляю. А я засиделся у ваших родителей. Мы очень подружились с вашим отцом и с мамой. Они вам кланяются. Я подумал, поглядев в окно, а не прокатиться ли нам по первому снегу к Университету, не взглянуть ли на ночную Москву?

— Конечно! — воскликнула Аня. — Жду!

Они стояли у парапета на Воробьевых горах и смотрели на Москву. Справа высилась громада трамплина для прыжков на лыжах, слева убегало шоссе к заповедной зоне когда-то правительственных вилл. Интересно, кто теперь там живет?

— Вы знаете, Аня, я тоже не терял времени даром, пока вы работали с Олегом Ивановичем.

— Да? — отозвалась она, разглядывая огромную снежинку на своей перчатке.

— Я основал журнал.

— С вами не соскучишься. Какой?

— Исторический. И даже придумал название. Хотел посоветоваться с вами, но вы были так заняты, а для получения разрешения нужно и название. Словом, «Клио».

— Гениально! — искренне восхитилась Аня.

— Арендовал помещение, заключил договор с типографией в Финляндии, с транспортниками, с реализаторами, короче — все подготовил. Нет только одного…

— Чего же?

— Главного редактора, который бы сам набирал штат, — сказал Владимир Игоревич задумчиво. — Вернее, он есть, но нет его согласия.

— Почему? Он что — идиот? Такая возможность создать новый журнал… — горячо заговорила Аня и вдруг остановилась, потому что по улыбке Владимира Игоревича все поняла, и закончила внезапно осевшим голосом: — Об этом можно только мечтать…

— Значит, вы согласны?

— И вы еще спрашиваете! — Аня импульсивно обняла его и чмокнула в щеку, но сразу же, испугавшись своего поступка, отступила на шаг, а Владимир Игоревич сделал вид, что ничего не произошло. — Конечно! — воскликнула она и сникла. — Но ведь нужно согласовать мою кандидатуру, чтобы утвердили, я даже не кандидат наук, у меня так мало печатных работ.

— Все же совковость сидит в нас удивительно крепко, — засмеялся Владимир Игоревич.

— Я сказала глупость?

— Совковость, — уточнил он. — Журнал мой, я назначаю вас — вот и все утверждение. Вы набираете штат.

— Но ведь нужны безумные деньги, и еще неизвестно, будет ли журнал рентабельным, да еще печать в Финляндии, — вдруг «задним числом» засомневалась Аня.

— Ничего, я подобрал хорошего коммерческого директора.

— Кого?

— Вашего покорного слугу. У меня есть уже опыт: наша фирма финансирует один провинциальный театр, детский дом, художественное училище. Вот теперь журнал.

— Клио, — прошептала Аня, — Клио… А можно главным художником будет Деля?

— Я же сказал — штат набираете вы. Но вы даже не спросили, где будет располагаться редакция.

— Ах, какое это имеет значение.

— А я бы хотел показать вам очаровательный особняк в старой части Москвы.

— Прямо сейчас?

— Можно прямо сейчас. И они пошли к машине.

Деля уже собиралась выйти из дому, когда позвонила из Турина Лена.

— Как ты? — спросила Лена и сразу же затараторила: — Слушай, что там с Анькой? Я две недели не могу дозвониться. Олег прислал экспресс-почтой сценарий, я хотела сказать, что они молодцы, поздравить, а дозвониться не могу.

— Анька влюбилась, — констатировала Деля.

— Что-о? — На том конце провода воцарилась тишина. — Уж не рецидив ли с Олегом?

— Все наоборот. Олег сам не может дозвониться ей. Анька пропадает целыми днями, по телефону несет восторженную ахинею и вообще.

— Кто же он?

— Я его не видела. Вроде новый русский, но не такой, как Дим Димыч, а настоящий. Понимаешь, вот штрих к его портрету: все новые русские дарят своим дамам бриллианты, а он подарил Ане журнал.

В Турине опять замолчали.

— Я знаю об этом только потому, — продолжала Деля, — что Анька забегала ко мне на полчаса и предложила должность главного художника. Ты можешь себе представить? Журнал исторический, называется «Клио», она главный редактор… Ты что-нибудь понимаешь?

— Ну а кроме журнала?

— Кроме журнала пока ничего. Анька даже рассказывать не желает. Говорит, что ничего не хочет загадывать, задумывать, анализировать. Несется по течению, как на байдарке без весла, и утверждает, что счастлива и ей ничего не нужно.

— Господи, только бы не наделала глупостей, — проворчала Лена. — А где она его нашла?

— Как я поняла из ее отрывочных восклицаний, на концерте и, между прочим, в Турине.

— Что?! — охнула Лена и мгновенно догадалась: — То-то она вернулась в тот вечер слегка сама не своя. Значит, тот брюнет с проседью.

— Так ты его знаешь? — удивилась Деля.

— Да нет же, нет! Это была случайная встреча. Не понимаю, как он ее отыскал в Москве.

— Не знаю. Ладно, подождем, пока все прояснится, — рассудительно сказала Деля.

— Делюшенька, целую тебя, Аньку встретишь — отругай, скажи, что она последний поросенок, что подруги так не поступают. Я вас всех люблю! И все же — вива Италия! — Лена повесила трубку.

Деля долго сидела в задумчивости, пытаясь ответить себе на вопрос — может ли когда-нибудь случиться так, что Аня позвонит Ленке и скажет: «А знаешь, наша Деля влюбилась!» Успокоится ли в ней тупая боль, угнездившаяся в сердце после смерти Платона?

— Завтра в Большом зале концерт симфонического оркестра. Совершенно новый коллектив, их дебют. Там в ряду вторых скрипок сидит один из любимых учеников моей жены. Не занимайте, пожалуйста, вечер, — попросил Владимир Игоревич, провожая Аню домой.

— Я думаю, придет много ваших общих знакомых. — Аня подыскивала слова. — Насколько уместно мое присутствие?

— Анечка, за три года после страшной гибели моей Тани не было ни одной женщины, с которой я счел бы уместным появляться среди наших друзей. А сегодня я прошу вас пойти со мной, потому что очень этого хочу. Друзья поймут все правильно, на то они и друзья.

В первом отделении исполнялась сюита Римского-Корсакова «Шехерезада» — вещь, когда-то очень любимая Аней, но потом из-за частого исполнения в концертах и по радио несколько приевшаяся.

В антракте Владимир Игоревич пошел за кулисы поздравить дебютанта и вернулся к Ане немного задумчивый и, как ей показалось, грустный. Они молча сделали несколько кругов по фойе, поздоровались с Листом и вернулись на свои места.

Второе отделение начиналось «Итальянским каприччио» Чайковского. При первых же тактах Аня вдруг почувствовала, что рука Владимира Игоревича легла на ее руку. Она мгновенно напряглась, а его рука едва заметно погладила ее руку, и она, подняв глаза, встретила его взгляд, серьезный и тревожный.

Аня растерянно улыбнулась ему. Он шепнул:

— Вы уверены, что мы хотим дослушать каприччио до конца?

— Совершенно не уверена, — ответила она, хотя за мгновение до этого ни о чем подобном и не помышляла.

— Тогда сбежим?

— Сбежим.

Они встали и, наклонившись и держась за руки, вышли в правую дверь.

— Господи, — прошептала Аня, — если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне, что я сбегу во время исполнения из Большого зала…

Владимир Игоревич молча обнял ее.

Выглянувшая через минуту в фойе капельдинерша поджала осуждающе губы — приличные с виду люди, солидные, а вышли из зала во время исполнения да еще целуются прямо у портрета Листа!

1

Спурт — резкое ускорение.