Крюгер увлеченно повествует о пьяных похождениях Иванова… Вера улыбается, поглядывая на меня. Я старательно посмеиваюсь, ковыряясь в разодранном месиве пельменей.

Однажды наш герой поехал на гастроли в Приморье – Страну дураков, и там, за кулисами местного ДК, общаясь с восторженными аборигенами, вылил на штаны, прямо на причинное место, стакан бормотухи. Повесив штаны на батарею, чтобы просохли, он, по своему обыкновению, прикорнул на стульях, а когда трепещущий от раболепства перед столичной знаменитостью директор постучал в дверь, вскочил, схватил гитару и, пошатываясь, побежал на сцену. Так и вышел на публику в промокших трусах до колен. Зал испуганно зааплодировал.

«Лики закулисья. Воспоминания». А. Иванов.

А водка-то уже тю-тю! Блюдя обычай, ставлю бутылку под стол. Но выпить хочется. На второй день, начав утро с водки, чувствуешь необыкновенный подъем и прилив сил. Кажется, что все великолепно. Что все будет хорошо. В душе сами собой перебираются некие струны. Главное – продержаться до вечера. Не сломаться. А вечером, ближе к ночи, обязательно наступает момент, когда вдруг мгновенно вырубаешься. Хоп! – и все. Как будто кто-то выключил свет. И тут же включается автопилот. Некоторые даже не замечают, насколько ты пьян. Потом женщина, с которой утром просыпаешься в постели, рассказывает, что было. Смакует подробности. Страшно удивляешься: «Да что ты?! Неужели это я все отчебучил?» Растет количество посланных на хуй. Почему-то всегда есть кого послать. Иногда силишься вспомнить: за что? Нет, никак. Но все равно бывает стыдно. Вроде бы все – милые люди. Может, просто заебали?.. Мрачно куря, выслушиваешь утренний доклад. На другой день забываешь, смирившись с собой. Потом, где-нибудь повстречавшись, как ни в чем не бывало жмешь руку. И только почувствовав некоторую неловкость в ответном рукопожатии, вспоминаешь: ах да, что-то такое было… Какая-то хуйня… Впрочем, все всё понимают. Мир просто кишит посланными на хуй. Мир Посланных На Хуй.

Продержаться до вечера.

– Андрюша, спой, пожалуйста, ту песню, что ты вчера пел, про розу в грязном ручье. Мне она очень понравилась, – просит Вера, воспользовавшись задумчивой паузой Крюгера.

– А, посвящение маркизу де Саду, – откликаюсь я с бодрой готовностью автора и тут же, как молнией пронзенный, вскрикиваю: – А где моя гитара?

Остолбенело смотрю на Крюгера. Крюгер поднимает на меня затуманенные водкой и воспоминаниями глаза.

– Гитара? В комнате.

Я обмякаю. Вера мягко кладет мне на плечо руку:

– Я принесу.

Вера уплывает.

Слава тебе Господи, цела гитара. Я уже три гитары оставил в машинах, возвращаясь домой на автопилоте, – чешскую, немецкую и корейскую. Кладу их на заднее сиденье и забываю, по дороге лакируя коньяк пивом. В глубине души я их ненавижу. Во мне вызывает раздражение необходимость таскать их на плече в метро и по улице, мне кажется, у меня при этом совершенно дурацкий вид, как у какого-нибудь убогого арбатского музыканта, со всей своей сопливой страстностью поющего «Кино» и «Алису». Всякий раз, когда нужно брать с собой гитару, я становлюсь угрюмым и с трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть ее ногой от отвращения.

Гитары у меня всегда были замызганные, пыльные, поцарапанные, как опустившиеся женщины, ставшие нелюбимыми, и некоторые безумцы гитаристы из тех, что по ночам с испитыми лицами дрочатся над пассажами Пако де Люсии и Ричи Блэкмора, уверяли меня, что гитары все чувствуют и отвечают мне тем же. И я готов в это поверить: прежде чем потеряться, они трескаются, начинают дребезжать и фокусничать – колки то проворачиваются, то застревают намертво. Иногда я кидаю на гитару злобный взгляд, как на орудие моей пытки. Свою первую, шиховскую, я, находясь в состоянии глубокой ипохондрии, со всего маху треснул об дерево. Полетели щепы, заныли струны – это меня чудесным образом привело в отличное расположение духа. Изуродованные останки я торжественно бросил в каэспэшный костер, ужаснув всех. А недавно я вдруг с испугавшей меня мстительной мечтательностью подумал: «Когда-нибудь, блядь, настанет время, и мне не нужно будет бренчать на этой хуевине».

Мне уже стыдно быть бардом.

Стоять в одном ряду с…

Человек с гитарой! Пожилое дитя совка, воплощение русского регтайма, бита и мятежных шестидесятых, сгнивших на корню от обильной сырости немощных сиротских слез. Деревянные крылья, сложенные за спиной, святость и мудрость в одном футляре, арфа небожителя по рыночной цене. Внутрь каждой гитары нужно приклеивать инструкцию «Как стать русским пророком».

Допустим, § 1. Восхождение к высям авторской песни рекомендуется начинать с исполнения песен т. н. мэтров. Двоеточие, абзац. Для тех, кто поглупее, кто вечно молод, – а) В. Цоя, б) Ю. Шевчука, в) А. Макаревича. Точка с запятой, абзац. Для тех, кто поумнее, кто высоколоб, – а) Б. Окуджавы, б) А. Галича, в) А. Городницкого. Точка с запятой, абзац. Для тех, кто хочет быть угоден уголовно-крестьянско-фабричному триединству народа, – а) В. Высоцкого, б) А. Розенбаума, в) М. Шуфутинского. Точка с запятой, абзац. Психо(нарко)делическая богема жаждет – а) Б.Г., б) А. Вертинского, в) А. О'Шеннона.

Примечание к § 1.

Творчество Ю. Визбора и Ю. Кима особенно актуально для потенциальных каэспэшников (байдарочников, скалолазов, спелеологов и проч.) и приемлемо для самого широкого круга застолий, посиделок и бивуаков – от бандитских до академических включительно, – т. к. песни этих авторов светлы, распевны и явно ни о чем.

Для дуэтов рекомендуется использовать брата (сестру) или жену, как правило, некрасивую, но образованную. Петь полудетскими голосами, подразумевая интеллигентную инфантильность, и слабенько, чтобы вслушивались, а вслушавшись, понимали, как это все непросто, как это хорошо.

Что-то в этом роде…

А между тем Крюгер говорит:

– Да, старик, песни у тебя… Я уже давно слышу: Степанов, Степанов… Особенно от баб – все уши прожужжали. Мне вчера, честно говоря, сначала не понравилось. Чтой-то он, думаю, все о сексе да о сексе поет? Маньяк какой-то. А потом прислушался, там с таким юмором написано и сюжет лихо закручен. Не знаю… Я бы, наверное, так не написал.

Знаю, знаю… Но, как бы не находя слов от благодарности, восклицаю:

– Старик!.. – И вижу, как из темного коридора появляется Вера.

Вера несет гитару.

Со всем к ней уважением, как драгоценную часть меня. Встречая их мрачным взглядом, я думаю: «А что я, собственно, такое без этого хитроумного куска фанеры? Кому я, на хуй, нужен сам по себе, без своих песен? Какая Женщина Барда обратила бы на меня внимание, кто бы поил меня на халяву? На что бы я вообще жил? Я без гитары – никто, еще один записной интеллектуал без гроша за душой, зато с целым возом знаний, мнений и убеждений, которые столь же почтенны, сколь и бессмысленны, как и все знания, мнения и убеждения этого мира. Что у меня есть, кроме этой гитары? Каким движимым и недвижимым имуществом я владею? Да ни хрена у меня нет, кроме старой пишущей машинки „Оптима“ с западающей точкой, вороха истертых джинсов и трех пухлых папок с черновиками текстов песен, которые я на полном серьезе называю „Архив“ – можете положить их ко мне во гроб. Больше нет ничего моего в этом мире. Вот потеряй я гитару – что бы я делал? Хочешь не хочешь, пришлось бы покупать новую, какую-нибудь самую дерьмовую, потому что денег всегда нету, а эта хоть испанская, у этой хоть звук нормальный…»

– Какая у тебя гитара? – спрашивает Крюгер.

– Испанская. Друзья подарили на Новый год.

– Испанские, я слышал, хорошие. У Иванова мастеровая гитара. Он долларов пятьсот за нее отдал.

– Гусевская?

– Кажется, да.

Крюгер берет из рук Веры гитару и, наклонив голову, проводит пальцем по струнам. Все почему-то так делают. Гитара издает томный звук. Крюгер вслушивается с видом знатока. Все-таки пятоколесовец.

– Ничего звук.

– Да, звук нормальный.

– Андрюша, ну спой, пожалуйста, – говорит Вера голосом капризули. Теперь не отстанет, я-то уж знаю, придется петь.

– Сбацай чего-нибудь. – Крюгер через стол протягивает мне гитару.

Я принимаю гитару с легкой гримасой, как обоссанного ребенка. Господи, как же мне не хочется петь! Напрягаться. Поешь-то ведь не ртом, а всем телом. Все тело надрывается, производя звуки, называемые песней. Вибрируют мышцы и жилы, деревенеет шея, голова раскаляется, как лампочка. Лоб и руки покрываются потом. Весь окаменеваешь, как изваяние самому себе. Иногда закрываешь глаза, чтобы они не вылетели из орбит. Вот Высоцкий напрягался так, что смотреть на него было страшно – вот-вот разорвет на части, а потом расслаблялся по полной программе. За то народ его и любил – за то, что орал во всю глотку, а потом пил по-черному. А в то, что он наркоманил, многие до сих пор не верят, просто не хотят верить. Нет у нас культуры наркомании, как на Западе, не воспета, и занятие это в отличие от пьянства достойным не считается. Наркоманов у нас боятся как порождения чего-то лекарственно-медицинского, потому что русский народ всегда относился к медицине со страхом и недоверием, а пьяница в доску свой, у каждого есть друг, сосед или родственник алкоголик, хороший в общем-то мужик, золотые руки, всегда поможет починить унитаз, а пьет оттого, что жизнь несправедлива и Россия несчастна. Так надо и в инструкции записать – дескать, для создания песен о родине нужно помнить, что Россия: а) могуча, б) прекрасна, в) несчастна. Прямо как русская женщина. И обязательно при этом упомянуть о березках. Что-нибудь свое. Я вот тут, допустим, придумал: березки на закате похожи на зардевшихся невест. Чем не метафора? Интересно, а африканские барды так же постоянно поют о пальмах, как наши – о березках? Должны же быть в Африке барды, поющие, ну, скажем, на суахили? Хотя я больше люблю как раз пальмы, потому что они растут на брегах теплых морей и океанов, по которым бродят, покачивая бедрами, смуглые красавицы. Видимо, я черный в душе, как всякий белый блюзмен.

Четвертая струна потекла.

Она у меня новая и поэтому съезжает все время на тон вниз. Пока я подтягиваю струну, Вера убирает со стола. Вываливает из тарелок в мусорное ведро ошметки пельменей. Петь мне совсем не хочется, а вот выпить еще хочется.

– Может, сходим еще за водкой? – обращаюсь я к Крюгеру. – Я водочки выпью, а потом спою.

Крюгера, видимо, уже хорошо зацепило. Легло на вчерашние дрожжи. Он завороженно смотрит на гитару. Так и хочется щелкнуть у него перед носом пальцами, как психиатр, привлечь внимание. С трудом оторвавшись, он поднимает глаза на меня:

– Водочки? Погоди, кажется, у меня еще осталось… Крюгер удаляется расслабленной походкой. Под теньканье четвертой струны Вера моет посуду.

– У тебя очень хорошие песни, Андрюша, – говорит она через плечо, изящно отстраняясь от раковины, – и ты их так поешь… С душой.

– Я просто не могу петь иначе, – объясняю я с горькой усмешкой и вдруг, убежденно: – Я считаю, что в песню нужно вкладывать всю душу, как Высоцкий.

Вера через плечо смотрит на меня влажными глазами.

В них все: любовь, умиление, восторг… Так что же все-таки между нами вчера было? Как это происходило? Я, например, люблю сзади и, когда пьяный, схватив за волосы. Это помогает раскрыться жертвенной сути женщины. Некоторых это страшно возбуждает, а другие воспринимают как очередной необъяснимый мужской бзик, на который не стоит обращать внимание. Просто надо немного потерпеть. А Вера? Какова она в постели? Был ли в этом вообще смысл? Что вообще было? Я даже не помню, какого цвета у нее белье…

Думы мои прерывает лязганье ключа в замке. Ба, да это Крюгер отпирает таинственную комнату. Может, у него там склад паленой водки? Мини-спиртзавод? Судя по Крюгеру, все может быть…

– Вера, а что у Крюгера в той комнате?

– Не знаю, я там никогда не была. Она у него все время заперта. Наверное, какие-нибудь старые вещи.

Так банально? Нет-нет, я не верю! Опять лязганье. Крюгер вышел и запирает дверь. Напевая. Видимо, «Париж», сл. В. Крюгера, муз. А. Иванова. Крюгер выходит на кухню, в руке у него почти полная бутылка «Привета».

– Теща привозила на именины. Одну мы уговорили, а эта осталась. Правда, она теплая.

Я смотрю на бутылку со смешанным чувством радости и сомнения. Радости оттого, что остановиться на выпитом уже не представляется возможным, а сомнения оттого, что доживу ли я до Алферова? А сколько, кстати, сейчас времени?

– А сколько сейчас времени?

Вера смотрит на свои часики, вытирая мокрые руки об захватанное кухонное полотенце.

– Без четверти два. – И со скрываемым беспокойством: – Ты куда-нибудь спешишь?

– Да нет, – успокаивающе отвечаю я, – просто вечером мне нужно быть у Алферова в «Повороте». Там сборный концерт, надо будет спеть пару песен. Хочешь, – восклицаю я, словно внезапно озаренный великолепной идеей, – поедем вместе?

Вера радостно вспыхивает.

– Конечно. Я очень хочу еще раз послушать тебя в зале. И, успокоенная, приободренная, садится за стол.

– Ну, водку-то допить надо, – обиженно говорит Крюгер.

– Разливай, – бодро говорю я.

Крюгер разливает, прищурив один глаз для меткости.

– А когда выпьешь, споешь? – настойчиво спрашивает Вера.

Никуда мне от этого проклятого пения не деться. Нигде в этом мире.

Человек с гитарой… Для того и с гитарой, чтобы петь. Некоторые страшно обижаются, когда не поешь. Смотрят как на лгуна и обманщика. Или как на дармоеда. Или так, словно присвоил себе высокое звание народного артиста. Я киваю с твердым намерением.

– Верунчик, ты бы хоть чаю, что ли, сделала. Закуси нету, запивать будем, – ворчит Крюгер.

Вера виновато вскакивает и начинает звенеть чайником. Я заглядываю в кружку. Там остатки чая цвета мочи.

– У меня еще осталось. Могу поделиться.

– Давай. Верунчик, поехали.

Крюгер нетерпеливо опрокидывает. Вера пьет стоя, деликатно морщась. Я запиваю чаем и протягиваю кружку Вере. Крюгер сидит с зажмуренными глазами.

– Крюгер, – говорю я, справившись с сивушными парами, – а что у тебя в той комнате? Если, конечно, не секрет.

Крюгер жадно допивает чай. Потом отвечает, делая выдох:

– Там тренажер стоит, «Кетлер». Тещин. Она, когда приезжает, занимается на нем.

Оп-ля! Нормально. Есть многое на свете, друг Горацио… Я тут же начинаю представлять: седовласая теща, поджарая, но с огромными раскачивающимися грудями, в обтягивающем трико, неистово крутит педали, красная от напряжения, а рядом, в спортивном костюме «Адидас», стоит Крюгер и строго смотрит на секундомер.

Пиздец какой-то…

– Молодец у тебя теща, – с женским уважением говорит Вера.

– Да, она у меня просто пиздец, – подтверждает Крюгер.

– А сколько же ей лет? – удивляюсь я. Крюгер начинает разливать и пожимает плечами:

– Я не знаю точно. Лет шестьдесят или чуть больше. Но выглядит она гораздо моложе.

Вера вздыхает. Да, блин. Нуте-с, надо петь… Что там? Ах да – де Сад. В свое время меня умилил один факт из биографии французского романиста, напоенный какой-то нездешней меланхолией: престарелый маркиз, по навету своей мелкобуржуазной жены помещенный в шарантонскую психушку, подолгу одиноко сидел на берегу протекающего по территории лечебницы ручья, бросал в грязную воду пурпурные розы и задумчиво провожал их взглядом… Я написал об этом трогательную песню, щедро приправленную черным юмором такого тонкого помола, что никто, кроме изящнейшего Жоры Дорофеевского, его так и не распробовал. Женщины восприняли эту песню как жалостливую и только что не плакали, слушая ее, а мужчины на полном серьезе находили в ней отголоски каких-то своих несостоявшихся Любовей. Сначала меня это сильно озадачило, но, сколько я ни пел эту песню, даже придавая голосу оттенки некой шутовской гнусавости, слушатели никак не хотели хихикать и перемигиваться. Потом я плюнул и стал исполнять ее гипертрофированно-трагически, в результате чего она стала любимой многими песней о любви.

Гримаса творчества, я бы сказал.

Я начинаю петь, но не сильно, хотя и надрывно, качаясь на волнах легкого водочного охуения. Вера, слегка пьяненькая, пристально смотрит на меня вбирающим взглядом. И вся она – эти глаза. Когда женщины так смотрят, никогда не понятно, слушают ли они вообще, а если и слушают, то о чем себе думают. Иногда чувствуешь себя Богом, способным на две-три минуты подарить ей отнятый Рай, а иногда – Дьяволом-искусителем, ловящим жертву на живца несбыточной мечты.

Крюгер слушает, положив голову на ладонь, трогательно приподняв брови и уставясь на бутылку «Привета». Неужели и его проняло? Розы в грязном ручье! Тоже нехилая метафора, но, к сожалению, не моя. Впрочем, я этого не афиширую. Очко в мою пользу. Еще одна упадет в мои объятия. А смысл? Где вообще этот смысл? Какой смысл искать смысл? Может, этот самый Смысл Всего у всех нас между ног – у мужчин и женщин? Может, Бог и Дьявол – это одно и то же?

Я пою, а сам думаю: может быть, есть в космосе некая субстанция, допустим, пресловутая «черная дыра», которая и является тем самым Высшим существом, о коем твердил в свое время хмурый революционер Робеспьер, пытаясь примирить восторженное безбожие Парижа с безупречным католицизмом Вандеи, и который по сути своей есть не что иное, как трансформатор, питающийся энергией со знаком «плюс» и со знаком «минус», что, в свою очередь, легко объясняет существование человечества. Каждый человек – это просто ловко созданный инопланетянами биоробот, безупречный с точки зрения механики биоскафандр с заключенной в нем, как микрочип, частицей космического Разума, которую мы называем Душой. В результате чего все мы являемся источниками питания, батарейками, вырабатывающими, как и любые другие батарейки, два вида энергии – Духа и Плоти, Плюс и Минус.

Бог и Дьявол.

Рай и Ад.

День и Ночь.

Земля и Небо.

Добро и Зло.

Что там еще?

Ну хорошо, пусть будет Инь и Ян.

Наверное, весь смысл в том, что биороботы должны любить и ненавидеть, убивать и дружить, творить и разрушать и вся эта энергия Плоти и Духа, как по межгалактической антенне, струится по вставшему хую, проходя через стабилизатор-женщину, или считающему себя таковой, и, обратясь в Силу, уносится в космос, чтобы двигать лопасти «черной дыры». Женщина всегда чувствует это гораздо сильнее, чем мужчина. С самого рождения. Чего хочет женщина, того хочет Бог. И Дьявол. Женщина – кнопка, на которую нажимает Бог, когда ему что-то нужно от мужчины.

И Дьявол.

Чем больше Бога – тем больше Дьявола.

Чем меньше Дьявола – тем меньше Бога.

Плачущий Дьявол, смеющийся Бог. Прямо заходящийся от смеха.

Овидий, оцени метаморфозу!

Святые и злодеи делают одно дело, даже не подозревая об этом, ибо иначе деяния их потеряли бы всякий смысл. Все дело в знаке. Выберите ваш знак.

«А пятьдесят на пятьдесят можно?» – «Можно. Поздравляю вас, вы – Никто».

Мы еще этого не знаем, но вся Вселенная полна такими же придурками, как и мы.

Но неужели все так просто?

А почему все должно быть сложно? Жизнь во сто крат проще, чем она есть. Иначе смысла вообще никакого нет.

Таким образом, мы ставим все точки над i и даем ответы на все интересующие нас вопросы, кроме одного: «А уместятся ли на кончике моего хуя Бог и Дьявол?»

Боюсь, что да… Боюсь, что да…

Я закончил.

Слава Богу! Выпить. Скорее выпить! Я хватаю рюмку и жадно швыряю водку в рот. Передо мною стоит полная чашка свежезаваренного Верой чая. Это то, что нужно. Быстро, чтобы не почувствовать водочного духа, запиваю чаем. Крюгер, не дожидаясь приглашения, следует моему примеру. Вера, не дождавшись приглашения, смущенно выпивает. Я спел. Контрастный душ для утомленной души.

Приличествующее моменту молчание.

– Вот такая жалостливая песня, – с долей профессиональной самоиронии говорю я.

Молчание.

Я сижу, наслаждаясь тишиной.

– Спасибо, Андрюша, – говорит наконец Вера.

С невыразимым чувством, словно я был велик. Словно я был велик в этой песне, которую я ненавижу. Терпеть не могу. Я смотрю на Крюгера. Крюгер, честно морщась, запивает чаем.

– Это явно какая-то метафора. Что ты имел в виду?

– Ну-у, – привычно растягивая слова, как на концерте, когда надо убить побольше времени, отвечаю я, – эта песня об одиночестве. О том, что невозможно найти любовь, которая удовлетворит тебя полностью… Может быть, о том, что всякая любовь когда-нибудь уплывает, как эти пурпурные розы в ручье.

Но не слишком ли я серьезен?

Крюгер, задумчиво подперев щеку, смотрит на гитару. Серо-голубые немецкие глаза Крюгера. Так фашисты слушали Вагнера. Он понимает и чувствует. Ему кажется, что эта песня о его любви, которая уплыла от него пурпурной розой и теперь ходит с фингалами. Пускай, мне по хую. Хотя песня совсем не об этом.

Скорбный взгляд Крюгера.

Я опять попал в точку. Господи, что мне делать? – Андрюша, спой еще что-нибудь, – говорит Вера с таким напором, словно от этого зависит вся ее дальнейшая жизнь. Я и сам знаю, что петь придется еще. Я уже готов к этому. Все мое несчастное, изодранное в клочья вчерашним концертом существо готово к новому испытанию. Профессиональные нагрузки, как у космонавтов. Не хочешь, но можешь. Иначе в тебе нет никакого смысла. Работай или хотя бы делай вид. Твоя жизнь – это твое гребаное пение.

Бог и Дьявол в твоем лице.

Когда ты больше не сможешь, не важно кто, Бог или Дьявол, помогут тебе. Всегда так бывает. О'кей!

– Вера, а какие песни тебе еще понравились?

Искренне смотрю прямо в глаза.

Нет, мне просто интересно!

Крюгер смотрит на Веру. Вера сидит, думает. Молчание.

– Крюгер, – восклицаю я, – налей еще!

Крюгер с готовностью кивает и наливает.

У меня есть время и самому вспомнить какую-нибудь песню. При всем обилии песен я часто не могу вспомнить ни одной достойной для застолья. Одни кажутся слишком длинными, лень их петь, другие нудными, а третьи петь просто противно, до того обрыдли. Наступает ступор. Тогда на помощь приходят слушатели.

Вера молчит, думает.

Крюгер разливает.

– Ой! – радостно вскрикивает Вера. – У тебя еще такая песня есть, философская. Что-то про Библию. Слова там про крест и Голгофу.

Есть такая песня. Как же нам, бардам, обойтись без Голгофы? У всех есть своя голгофа. Обязательно должна быть. У Сахарова была, у Венички Ерофеева, даже у Филиппа Киркорова, наверное, есть, хотя хрен его знает, есть и у меня тоже. Раскрученный библейский брэнд.

«Ювелирный салон „Голгофа“: найди свой крест!»

Всю Библию можно растащить на лейблы и слоганы. «Жидкое мыло „Понтий Пилат“». «Презервативы „Блудный сын“: вернись здоровым!» Я так и делаю. Вырываю строку из контекста, ловко ею жонглирую и вставляю в песню. Обрамляю, как скрижалями, своими недостойными стихами. Текст в таком виде обретает законченность рубаи и гораздо большую глубину, нежели в самой Библии, где все как-то туманно и скучновато, как в викторианском Лондоне. Хотя, если читать ее с точки зрения биоробота, для которого она, собственно, и была написана, а не венца творения, кем большинство с величавым простодушием себя считает, в Библии не останется никаких тайн. Все встает на свои места. Прочитав Новый Завет, даже испытываешь некоторое разочарование, как если бы ознакомился с нехитрой биографией рабочего Сидорова. Родился – работал – умер. Ясно сказано: вас, ребята, создали, так ебитесь и не выебывайтесь, а то вам наступит пиздец. А всякие страсти-мордасти оставьте святым и злодеям, они все равно ни на что не способны, кроме как творить добро и зло. То есть, сублимируя таким образом половую энергию, поддерживать паритет. Это уже не батарейки, это мощные аккумуляторы. Впрочем, остались еще кретины, которые полагают, что прав был этот шут гороховый Дарвин, уверявший, что все живое на этой планете произошло от какой-то сраной молекулы. Уму непостижимо! Старик Фрейд подошел близко, очень близко, но так ничего и не понял, запутавшись в сознательном и бессознательном, как паук в собственной паутине. Чувак сделал себе имя и стал пророком многомиллионной армии последователей, со всем бесстыдством еврейской предприимчивости раскрутив такой, казалось бы, банальный факт, что хуй – это инструмент ебли и что подавляющее большинство населения так или иначе стремится использовать его по назначению. Фрейд был прав, как тот слепой индийский мудрец, который, ощупав хобот слона, заявил, что слон – это длинный, гибкий и округлый предмет. На могиле Фрейда должен стоять огромный член из розового мрамора…

Да, нудная песня.

– Спой, Андрюша.

После первой песни петь, как правило, легче… Устанавливается голос. Привыкает тело. Сначала спою, а потом выпью. Так надо. И я завожу:

Три аккорда. При всей скорбности текста – мажорных. Ре – соль-ре – соль-ля – соль-ре. Пафосный медляк из тех, которые поют, чтобы немножко отдохнуть между надрывными любовными балладами и дурацкими шуточными, исполняющимися со всей страстью измученной многолетними запретами совковой души. Песня для поддержания имиджа интеллектуального барда, столь приятного для всякого умствующего слушателя, желающего воскорбеть над чем-нибудь вместе с залом и автором, в коем он со всей строгостью вдумчивого читателя Солженицына и Жореса Медведева хочет видеть собрата по духовной эмиграции. Нате кушайте! Идите и расскажите обо мне своим детям, которым все по хую, которым так же, как и мне, глубоко насрать и на Солженицына, и на Сахарова, и на всех многочисленных Гинзбургов, кем бы они ни были…

Ре-мажор – бля-я-ммм…

Медленное затухание.

– Ну, вот такая песня. А что тебе еще понравилось? – ласково, как папулька, спрашиваю я у Веры. И хватаю рюмку. Крюгер машинально берет свою. Вера, игнорируя водку, смотрит мне в глаза. Да, я знаю, что я великолепен. Так, а сколько сейчас времени? Мне ведь надо еще заехать домой за кассетами, иначе какой смысл ехать к Алферову? Я чувствую, как меня покачивает.

Сносит.

С одной стороны, это хорошо, с другой – плохо. Похоже, я набрался. Но в меру. Это хорошо. Главное – вовремя остановиться, поесть и начать пить коньяк.

Вопрос меры – это вопрос вопросов, вопрос всей этой жизни и этого мира.

Но сейчас (я это чувствую) еще рано.

– Андрюшк, – покачиваясь на стуле, говорит Крюгер, – а спой что-нибудь сексуальное… Ну, что ты вчера пел.

Я киваю и молча чокаюсь с Крюгером.

Я все больше и больше люблю Крюгера. Я его уважаю. Он классный чувак. Не пиздит, не лезет в душу. Стихов не читает. Хотя, наверное, еще рано. Вот выпьет еще – и прочтет. Ну и хуй с ним. Я послушаю. Мы с Крюгером выпиваем. Вера обеспокоенно выпивает вместе с нами. Да, останавливаться нельзя. Отставание чревато… Чем чревато? Не важно. Мы выпиваем одновременно. Одновременно запиваем чаем. И одновременно выдыхаем. Вера – почти незаметно. Так надо.

Удивительно, но мне уже хочется петь.

Я чувствую вдохновение.

Так бывает перед концертом, когда выпиваешь полбутылки коньяку. Все по хую. Но вся беда в том, что забываешь тексты. Поэтому сдерживаешься. Но не сейчас. И я начинаю пиздить:

– Когда я жил в Лондоне, я часто бывал в Гайд-парке. И там я постоянно встречал одну тридцатилетнюю леди, которая гуляла с мраморным английским догом. Она гуляла с ним утром, вся окутанная туманом, всегда одна, а я проезжал мимо на велосипеде и смотрел на них. На все мои попытки заговорить она отвечала презрительным молчанием. И в итоге я написал эту песню…

Трясение кустов тенистых и нервное топтанье ног вещают моему лирическому герою, джентльмену, о том, что вновь он наткнулся на колоритную парочку, бродящую по парку. В конце концов любопытство берет верх над традиционным английским бесстрастием, и он, раздвинув ветви, заглядывает в кусты. И что же он там видит? О ужас! Противоестественный акт соития между леди и ее догом. Мой герой начинает увещевать возбужденную женщину, стремясь отвратить ее от столь чудовищного разврата, на что она ему с истеричным смехом отвечает, что мужчины всю жизнь использовали ее, а бывший муж, лорд Чемберлен, по своему аристократическому обыкновению, гонялся за ней по всему дому с плеткой, нарядившись фавном, но теперь она нашла единственное существо, которое любит ее ради ее самой.

Мужчина в шоке.

Но сочтя, что отбить женщину у дога – достаточно мужской поступок, он смело бросается на рычащего монстра. Завязывается короткая схватка, в которой хозяйка приходит на помощь своему питомцу. Мой герой повержен. Леди с торжествующим видом удаляется в туманные аллеи, а покоцанный джентльмен возвращается в свои апартаменты в Сохо. Где

В конце размер ломается, но в романсе это допустимо.

Крюгер, удивленно вытаращившись, смеется кудахтающим смехом, даже не успев решить, а стоит ли смеяться над всем этим кошмаром? Можно ли? Крюгера проняло. Вера смеется озорно и смело, выражая свою продвинутость, понимая и одобряя. Я удовлетворенно улыбаюсь. Достиг желаемого эффекта. А что? Славная такая зоофильская песня. Даже что-то апулеевское есть в этой истории. Ни у кого такой нету, я точно знаю. Но сколько скорби, сколько живого человеческого участия, сколько неги! А в то же время сколько муки, сколько душевных терзаний, сколько отчаяния!..